Текст книги "Монтаньяры"

Автор книги: Николай Молчанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 42 страниц)

Интересными участниками кружка друзей Дантона были адвокат и журналист Франсуа Робер и особенно его супруга Луиза, урожденная Кералио. Он будет издателем газеты «Меркюр насьональ», в которой раньше других появится призыв к замене монархии республикой. Мадам Робер – одна из женщин революции, провозглашавших наиболее демократические и передовые лозунги.

Частый посетитель и Гийом Брюн, будущий маршал, в то время получивший известность своей книгой о западных областях Франции. Во время революции он окажется телохранителем Дантона, который будет называть его из-за высокого роста «мой патагонец». Среди друзей, конечно, Сент-Альбен. Иногда в доме появлялись знатные гости, такие, как Барантен или д'Эпремениль. Люди прошлого, здесь они чужие. Компания Дантона объединяет людей будущего – патриотов. Собственно, само это слово только входило в обиход и притом в новом смысле. При старом феодальном порядке его просто не знали, поскольку страна делилась на провинции с разными законами, правами, даже языками. Языком, на котором говорили в Париже, владело меньше половины жителей Франции. Объединяла страну только монархия в лице короля. Считали нормальным, что французские генералы служили иностранным дворам, что лучшими во французской армии были наемные немецкие или швейцарские полки. Во время франко-испанской войны в XVIII веке великий французский полководец Конде командовал испанской армией, а Тюренн, который не был французом, возглавлял французскую армию. Среди маршалов Франции были немец Шомберг или датчанин Ранцау. В революционную эпоху баварский барон Люкнер, бывший полковник короля Пруссии, стал генералом Людовика XVI, революция в 1791 году сделает его маршалом. Так же было и с простыми солдатами, офицерами: они не защищали родину, а просто занимались своим ремеслом на службе любого князя или короля.

Слово «патриот» означало противника этого старого феодального порядка. Патриотами в 1789 году стали называть людей, стремившихся к коренным реформам. Постепенно оно станет синонимом слова «революционер»… Как раз весной 1789 года во время выборов в Генеральные Штаты во Франции, и особенно в Париже, возникает широкое движение патриотов, которые еще не были революционерами, ибо надеялись на реформы с помощью короля. Ведь поводом созыва Генеральных Штатов служил конфликт между знатью и королем. Правда, скоро они помирятся. Но кто мог быть уверен в этом заранее? Париж выбирал 21 депутата от третьего сословия. Из 700 тысяч жителей право голоса имели 40 тысяч, это были те, кто платил в год налог «марку серебра», 50 ливров и имел земельную собственность. Дантон, владевший землей в Арси и адвокат Советов короля, входил в 40 тысяч выборщиков. Но его друг Демулен зарабатывал слишком мало и не имел такого права. Поэтому, когда 21 апреля Дантон отправился в монастырь Кордельеров, где в церкви устроили бюро голосования, Демулен побежал выражать свое возмущение у «очага патриотов», как он называл Пале-Рояль.

Почему Дантон не выставил свою кандидатуру в Генеральные Штаты? Возможно, сказались практические соображения. Ему надо было зарабатывать, чтобы оплачивать долги. Пришлось бы покинуть Париж, забросить дела. Как депутат он получал бы 18 ливров в день, а этого маловато, чтобы заполнить дефицит в его бюджете. Но главная причина иная. В дни, когда Париж охвачен политическими страстями из-за выборов и народных волнений, на Дантона обрушилось семейное несчастье: его маленький сын тяжело заболел, и он с Габриель не отходит от него. 24 апреля годовалый ребенок умер. Габриель ищет утешения в церкви. Дантон, провожая ее, проклинает и церковь и бога, отказывается переступить порог храма, ожидая жену снаружи.

Понятно, что Дантон оказался как бы отстраненным на время от событий, представлявших собой пролог революции. Но он следит за политикой. Появляются первые новые газеты, позволявшие наблюдать за тем, что происходило в Версале. Но их сведения были краткими, неполными. Время знаменитых революционных газет еще не наступило. Гораздо больше можно было узнать в политическом муравейнике Пале-Рояля, куда Демулен всегда звал Дантона. Здесь шли бурные дебаты, в которые он, конечно, не мог не вмешаться. Он сразу попадает в «Патриотическое общество Пале-Рояль» и становится одним из его влиятельных ораторов вместе с Демуленом, Лустало, Сен-Юрюгом и другими вожаками радикальной буржуазии. Местом постоянных встреч этих нетерпеливых и темпераментных патриотов стало кафе «Фуа», одно из самых знаменитых в Париже. Здесь обсуждаются все события долгой борьбы депутатов третьего сословия за превращение Генеральных Штатов в Национальное, а затем и в Учредительное собрание. Дантон знаком с главными героями этой борьбы: Мирабо, Сийесом, Байи, Гильотеном. Ведь они члены ложи «Девяти сестер». Среди депутатов уже упоминавшийся адвокат Камю, дальний родственник матери, его нотариус Досфан, немало других адвокатов, многие из которых заседали в Меню плезир.

С приходом жарких июльских дней накаляется и политическая обстановка. Парижская буржуазия взволнована появлением «разбойников». Больше десятка тысяч их проникает в город, и все видят, что это всего лишь голодные крестьяне и рабочие. Но запуганный муниципалитет устраивает для них на Монмартре благотворительные общественные работы за 20 су в день. По вечерам эти отчаявшиеся, но ставшие грозными в своем гневе люди появляются и в Пале-Рояле, где они аплодируют Дантону, Демулену и Марату. Там Дантон впервые и знакомится с ним.

Под предлогом защиты от «разбойников» на Марсовом поле располагаются королевские войска. Слухи о заговоре двора подтверждаются первыми стычками наемников с народом. 11 июля приходит известие об отставке Неккера. На другой день Демулен, вскочив на один из столов кафе «Фуа», выступает с легендарным призывом к оружию… Несколькими днями раньше здесь, как свидетельствует один из мемуаристов, слышали речь Дантона: «Граждане! Давайте вооружаться! Возьмемся за оружие, чтобы отразить пятнадцать тысяч разбойников, собравшихся на Монмартре и тридцать тысяч солдат, готовых обрушиться на Париж, разграбить его и перерезать жителей!»

Знал ли уже Дантон о решении муниципалитета 13 июля создать «буржуазную милицию» в 42 тысячи человек или это была его личная инициатива? В невероятной путанице этих революционных дней разобраться трудно. Видимо, это было раньше, когда колокола забили в набат, призывая граждан вступать в Национальную гвардию, как будет вскоре называться милиция.

Дантон в ажиотаже. Благодаря его зажигательным речам одним из первых сформировался батальон Кордельеров. Конечно, он записывается и сам, как и его друг Парэ, как сосед Жели. Но некоторые возражают. Например, адвокат Лаво: «Я только что вернулся с Монмартра. Я там видел только ремесленников, каменщиков, рабочих, делающих свою обычную работу.

– Вы ничего не понимаете! – отвечал Дантон. – Суверенный народ поднимается против деспотизма. Присоединяйтесь к нам. Трон опрокинут, и ваше государство погибло. Подумайте об этом.

– Я вижу в этом движении, – возражал Лаво, – только мятеж, который приведет вас и вам подобных на виселицу».

КОРДЕЛЬЕРЫ

Дантон не хочет слушать трусливые возражения, он, конечно, не верит в «разбойников», видит наступление революции. Горячая агитация Дантона приносит успех: в батальоне Кордельеров уже 571 человек. Но сам трибун не получает командного поста. Командиром избрали человека, служившего в армии. Другие офицерские посты тоже заняты ими. Даже его мясник Лежандр стал сержантом. Но все еще только начинается, и Дантон проявляет бешеную активность. Участвует ли он в штурме Бастилии? Нет, но он появляется у стен крепости на десять часов позже, в 3 часа ночи с 14 по 15 июля, во главе отряда в 40 человек. Дантон вызывает нового коменданта крепости, назначенного Лафайетом, и объявляет себя «капитаном» батальона Кордельеров, арестовывает коменданта Суле и доставляет его утром к Кордельерам. Все происходит в суматохе и путанице, и Дантону приходится защищать своего пленника от фонаря или расстрела. Затем, вняв мольбам злосчастного коменданта, его доставили в Ратушу, где Лафайет приказал освободить Суле. В чем же смысл этого маскарада? Если вспомнить слова Дантона в разговоре с Лувэ: «Трон опрокинут, ваше государство погибло», то ясно, что Дантон видит неизбежность краха той судебной системы Советов короля, в которой он сумел приобрести себе должность. Необходимо выдвинуться вперед, обратить на себя внимание, чтобы завоевать достойное место под солнцем при новой, еще только рождающейся системе. Такой ход мысли был типичен для многих молодых представителей радикальной буржуазии. Вероятно, его разделял и Дантон, что вполне естественно и обычно.

Необычно здесь другое. Дантон еще рядовой, «капитан» он мнимый, самозваный. Но почему за ним пошли сорок человек, жителей округа Кордельеров? Здесь как раз случай, обнаруживающий у Дантона реальные, органические данные лидера, вождя, способного увлечь за собой, не обладая никакой формальной властью, не пользуясь ничем, кроме своего личного морального авторитета. Пожалуй, здесь нечто большее: какая-то таинственная власть обаяния, побуждающая людей следовать за Дантоном даже, как в данном случае, если они толком не понимают, на что, собственно, они идут…

Понятно, что именно Дантона единодушно выбирают председателем дистрикта Кордельеров, хотя там хватало и без него ярких, талантливых людей. Дантон воплощает здесь высшую политическую власть. Теперь, когда командир батальона Кревекер послушен ему, не составляло труда узаконить звание капитана, которое он себе скромно присвоил. Обожающие Дантона жители дистрикта не отказали бы ему и в чине генерала. Не зря его называют «наш дорогой председатель»!

В начале августа доморощенное воинство обретает военный облик: муниципалитет вводит форменную одежду для своей гвардии. Дантон надевает синий камзол с белыми обшлагами, черные сапоги с желтыми отворотами. На голове треуголка из черного фетра с трехцветной кокардой. На поясе сабля, на эфес которой он гордо опирается. Он просто герой, особенно в глазах влюбленной жены.

13 августа в церкви Кордельеров происходит торжественная месса, кюре освящает знамя батальона. Дантон обожает помпезные зрелища. Он пригласил оркестр Королевской музыкальной академии. Батальон торжественным маршем проходит мимо генерала Лафайета, рядом с которым Дантон. Кое-кто кричит: «Да здравствует Дантон!» Но возгласы в честь Лафайета заглушают эти выкрики. Несмотря на растущую популярность, внушительный вид и вес (95 килограммов), Дантон пока еще играет роль статиста на фоне знаменитостей Учредительного собрания, не говоря уже о герое Америки Лафайете. Но все впереди…

Собрания дистрикта Кордельеров теперь происходят каждый вечер. Председательствует Дантон, рядом его заместитель Фабр д'Эглантин. Формально это заседание выборщиков округа. Однако двери в монастырь открыты для всех. Здесь толпятся и бедняки, не имеющие права голоса, и они знаками одобрения или недовольства громко заявляют о себе. Дантон не только считается с их мнением. Он явно, демонстративно ищет их поддержки. Против кого же? Дантон не скрывает своей неприязни к Лафайету и к мэру Парижа Сильвену Байи. Он считает, что они воспользовались взятием Бастилии и казнью своего предшественника Флесселя, чтобы захватить власть в Ратуше. И вот собрание Кордельеров становится самым открытым проявлением оппозиции Ратуше. Дантон использует любой повод для борьбы против нее. По приказу Байи и Лафайета арестован автор политической брошюры. Кордельеры немедленно принимают гневную резолюцию протеста, и «отцы города» вынуждены освободить журналиста. Волнения в Пале-Рояле в конце августа, когда не без влияния Дантона его друзья вдохновляют движение против королевского права вето, закончились арестом маркиза Сен-Юрюга. В тот же вечер Дантон выступает с большой речью. Он признает, что маркиз фанфарон и вообще слишком много скандалит. Но он патриот, и патриотизм только выигрывает от ярости его представителей. «Мы не евнухи!» – гремит Дантон и добивается одобрения резолюции, требующей освобождения арестованного патриота. Байи капитулирует, и узник выпущен из тюрьмы Шатле.

В другом случае Дантон добивается не освобождения, а заключения в тюрьму. Речь идет о бароне Базенвале, который командовал швейцарскими наемниками на Марсовом поле в дни взятия Бастилии. Опасаясь народной мести, барон пытался бежать в Швейцарию, но его задержали на границе и поместили в гостинице, запретив ему выезд. Дантон немедленно разоблачает этот «заговор против нации», и Кордельеры принимают обращение ко всем другим дистриктам Парижа потребовать от Ратуши заключения Базенваля в тюрьму и предания его суду. В результате Байи получает 60 категорических требований. И снова Бани и Лафайет вынуждены уступить, и Базенваль заключен в тюрьму Шатле.

Влияние Кордельеров и популярность Дантона растут. Теперь на собрания дистрикта в старом францисканском монастыре ходят как в театр. 3 октября 1789 года собрание началось как обычно в пять часов. Но это будет отнюдь не рядовое событие. В Париже только что узнали о скандальном ужине в честь Фландрского полка в Версале, когда монархисты, вдохновленные королем и королевой, срывали трехцветные кокарды. Дантон яростно выражает общее возмущение. Адвокат Тибодо, привлеченный к Кордельерам слухами о красноречии Дантона, излагает в мемуарах свои впечатления: «Я был поражен его высокой фигурой, атлетическим сложением, неправильностью и грубостью его лица, изрытого оспой, его резкой, быстрой, звучной речью, его драматическими жестами, уверенным и пронизывающим взглядом, энергией и смелостью, которые проявлялись во всей его позиции, во всех его движениях. Он вел собрание решительно, быстро и властно, как человек, сознающий свое могущество. Он толкал собрание дистрикта прямо к своей цели».

А цель – ответить на скандальный банкет в Версале, на аристократический заговор восстанием Парижа! Адвокат Советов короля делает важный шаг вперед. Он открыто отрекается от своей прежней безусловной поддержки короля. Дантон призывает к походу парижан на Версаль во главе с батальоном Кордельеров. Для чего? Может быть, как требовали самые ретивые, арестовать короля и изгнать его из Франции? Нет, речь идет лишь о том, чтобы удалить новые войска из Версаля, чтобы разоружить двор, поставить короля под контроль народа, переселить его в Париж. Принимается резолюция, которую поручили типографщикам немедленно напечатать в виде афиши и за ночь расклеить по всему Парижу.

Это несомненно революционный акт. Но тут же Дантон делает несколько шагов назад. Уже не с трибуны, а в частном разговоре с командиром батальона дистрикта Дантон говорит, что, пожалуй, Кордельерам все же не стоит возглавлять поход на Версаль. Не собирается Дантон и сам отправляться в Версаль. «Мирабо черни», как его уже называют, охотно командует народом, но в решающие моменты все же не хочет до конца объединиться с ним. К тому же он будет занят в ближайшие 48 часов. Необходимо срочно изучить судебное дело Дюбуа. Равнодушный к волнениям, которые он сам усиленно возбуждал, мэтр д'Антон в халате и домашних туфлях уединяется в своем кабинете. Как и 14 июля, в день штурма Бастилии, он будет дожидаться исхода событий в Версале. Дантон – неискоренимый буржуа, как, впрочем, другие революционные вожди.

Глава IVМАРАТ

К СЛАВЕ…

К началу революции Марат по сравнению с тридцатилетними Робеспьером и Дантоном по тем временам почти старик. Ему 46 лет. В одном смысле этот недостаток оказался преимуществом; Робеспьеру и Дантону еще предстоит стать теми личностями, какими они войдут в историю. Марат сформировался и созрел раньше в жизненной битве самоутверждения. Он прошел суровую школу еще до революции.

Самый популярный тогда 32-летний Лафайет, например, достиг славы и влияния не только благодаря своей блестящей американской эпопее. Многие другие французы, кроме «героя двух миров», воевали в Америке. Но Лафайет с колыбели получил преимущество: знатность, титул маркиза, богатство. Марат не имел ничего и сам сделал себя Маратом. Откуда взялась у него эта гениальность с некоторой примесью одержимости или даже безумия? Что дало ему могучую власть обаяния, благодаря которой народ увидел и признал в нем своего героя и пророка? Лучше всех ответил на этот вопрос Виктор Гюго во фрагменте рукописи знаменитого романа «Девяносто третий год». Этот отрывок не вошел в окончательный текст, но сохранился в архиве: «Марат принадлежит не только лишь Французской революции, он – тип предшествующих веков, непостижимый и ужасный. Марат – это древнее таинственное чудовище. Если вы хотите узнать его подлинное имя, крикните над бездной это слово «Марат»; эхо из бесконечных глубин ответит вам: «Нищета!»… Гильотинировав Шарлотту Корде, говорили: «Марат мертв». Нет, Марат не умер. Поместите ли вы его в Пантеон или вышвырните в сточную канаву – все равно на следующий день он возрождается вновь. Он возрождается в мужчине, у которого нет работы, в женщине, у которой нет хлеба, в девушке, которая становится проституткой, в ребенке, который не научился читать; он возрождается на чердаках Руана и в подвалах Лилля; он возрождается в жилище без очага, на жестком ложе без покрова, в безработице, в пролетариате, в публичном доме, на каторге, в ваших не знающих жалости законах, в ваших убогих школах; он возникает из всего того, что называется невежеством, он восстанавливается заново из всего того, чем является ночь. О, человеческому обществу стоит поостеречься: лишь убив нищету, можно убить Марата… ведь пока люди будут несчастными, будет расти на горизонте туча, которая может превратиться в призрак, и призрак, который может стать Маратом».

Но почему же Гюго не оставил это место в романе? Он оставил, но в более краткой и более художественной форме. Там у него беседуют «три великих и грозных человека» – Робеспьер, Дантон, Марат. Беседуют ожесточенно, спорят друг с другом, и Марат кричит: «Нет, Робеспьер, я не эхо, я голос народа. Вы оба еще молоды. Сколько тебе лет, Дантон? Тридцать четыре? Сколько тебе лет, Робеспьер? Тридцать три? Ну а я жил вечно, я – извечное страдание человеческое, мне шесть тысяч лет».

Могут сказать, что все это – плод чудесного художественного воображения поэта и писателя. Конечно, но нельзя не добавить, что Гюго обладал к тому же редкостной скрупулезностью добросовестного историка. Чтобы написать «Девяносто третий год», он собрал два десятка папок выписок из документов, мемуаров и других источников.

Обратимся, однако, к прозаическим фактам конкретного происхождения Марата. Он родился 24 мая 1743 года в городке Будри, в княжестве Невшатель – владении прусского короля Фридриха II. В будущем, в 1815 году, оно станет кантоном Швейцарии. Его отец Жан-Батист Мара, католический священник, предки которого были выходцами из Испании, тремя годами раньше приехал из Сардинии и перешел из лона католической церкви в протестантизм. Но не для того, чтобы из аббата превратиться в пастора. Он стал художником и рисовальщиком на фабрике, производящей ситец. Тогда же, в 1740 году, он женился на дочери ремесленника Луизе Каброль из французской протестантской семьи, вынужденной из-за религиозных преследований покинуть Лангедок, то есть Южную Францию. Итак, будущий Друг народа не швейцарец по подданству в момент рождения, а пруссак, хотя и франко-испанского происхождения. В семье, где Жан-Поль оказался вторым ребенком, всего их было семеро; четыре сына и три дочери. Отец будущего революционера – человек разнообразных способностей. Из священнослужителя он превратился в художника, затем стал химиком, учителем языков, наконец, медиком. В 1755 году он офранцузил свое имя Мара, изменив его на Марат, что одобрит и воспримет его сын Жан-Поль.

Как же воспитывался, формировался великий монтаньяр? Сам Марат рассказал об этом в 1793 году на страницах своей легендарной газеты. В рассказе интересно не только то, что он сообщает, но и как он это излагает. Длинная цитата тем самым не только допустима, она абсолютно необходима: «Благодаря редкой удаче я получил очень тщательное воспитание в отцовском доме, избежав всех порочных привычек детства, растлевающих и унижающих человека, всех промахов юности, и достигнул зрелости, ни разу не отдавшись пылу страстей: в двадцать один год я был девственником и уже в течение долгого времени предавался кабинетным размышлениям.

Единственная страсть, пожиравшая мою душу, была любовь к славе, но это был еще только огонь, тлевший над пеплом.

Этот душевный склад я получил от природы, но развитием характера я обязан моей матери, потому что отец стремился только к тому, чтобы сделать из меня ученого.

Эта почтенная женщина, утрату которой я до сих пор оплакиваю, воспитывала меня с первых лет; она вызывала в моем сердце человеколюбие, любовь к справедливости и славе; эти драгоценные чувства стали вскоре единственными страстями, определившими с тех пор мою судьбу. Через мои руки она передавала пособия нуждающимся, и сочувствие, которым она одушевлена, разговаривая с ними, она внушила и мне.

Любовь к людям является основой любви к справедливости, потому что идея справедливости порождается в такой же мере чувством, как и разумом. Уже в восемь лет у меня было развитое моральное чувство; уже в этом возрасте я не выносил дурного обращения с кем-либо; жестокость вызывала во мне возмущение, и всегда зрелище несправедливости переворачивало всю мою душу как личное оскорбление.

Первые годы я был очень хилым; мне были чужды поэтому необузданность, ветреность, детские игры. Так как я был послушным и прилежным, мои учителя добивались от меня всего мягкостью. Я был наказан только один раз, и несправедливое унижение произвело на меня столь сильное впечатление, что вернуть меня под указку моего воспитателя было невозможно: целых два дня я отказывался принимать пищу. Мне было тогда одиннадцать лет: судите о твердости моего характера уже в этом возрасте по одной этой черте. Так как мои родители не могли меня сломить и родительский авторитет оказался задетым, меня заперли в комнате. Будучи не в силах преодолеть негодование, я задыхался, я открыл окно и бросился вниз, на улицу. К счастью, окно было расположено невысоко, но тем не менее при падении я был сильно ранен, и до сих пор у меня сохранился шрам на лбу.

Легкомысленные люди, упрекающие меня в том, что я – упрямец, увидят, что я был им уже с давних лет. Но чему они, возможно, не поверят: с ранних лет меня пожирала любовь к славе, страсть, в различные периоды моей жизни менявшая цель, но ни на минуту меня не покидавшая. В пять лет я хотел стать школьным учителем, в пятнадцать лет – профессором, писателем – в восемнадцать, творческим гением – в двадцать, как сейчас я жажду славы – принести себя в жертву отечеству».

Субъективность, самоукрашение – отличительная черта любых мемуаров или автобиографий. Марат – редкое исключение. Он действительно предельно искренен, и в этом дает возможность убедиться вся его последующая жизнь. Ее высшим законом от начала до конца будет и в самом деле стремление, страсть, доходящая порой до безумия, истинная любовь к справедливости. И эта справедливость изливается прежде всего на бедных, что видно даже из приведенного отрывка.

Правда, непривычно режет слух какая-то чрезмерная склонность говорить о себе с необычайной откровенностью. Но такая навязчивая тенденция характерна для всех поклонников Руссо, а Марат был им. У Робеспьера она бросается в глаза еще более резко. Это знамение века, плод духа Просвещения с его часто паталогическим индивидуализмом, со страстью к душевным излияниям.

Современный читатель может также испытать понятное чувство досады, читая декларации Марата о его всепоглощающем стремлении к славе; ведь в наш лицемерный век честолюбие обычно прячется за напускной скромностью.

Уж не скрывается ли за мечтами о славе мелкое тщеславие или чудовищная гордыня? Здесь есть нечто чудовищное, но это сильнейшее чувство гордости без всякого эгоизма. У Марата ни в словах, ни в поступках невозможно обнаружить корыстного стремления к буржуазному преуспеванию, тем более к богатству, хотя это для него окажется достижимым. Несомненно, у этого человека всегда будет сказываться наивность чудака и простодушие в сочетании с врожденной неспособностью к притворству и лжи. По другому случаю он напишет позже о своей молодости: «Мое рвение и усердие всегда увенчивались довольно блестящими успехами; их было даже слишком, чтобы не вызывать зависть. Я знаю, что ее можно обезвредить, проявляя ложную скромность. Но притворство и хитрость не в моем характере; я презираю эти постыдные средства».

А это всегда будет доставлять Марату неприятности, даже в детстве, когда он учился в школе в Будри, а затем в коллеже Невшателя. Преуспевающий в учебе, но физически слабый мальчик служит для сверстников объектом издевательства. Действительно, наступает свободное время, и его сверстники говорят: «Чем мы сегодня развлечемся? Поиграем в шары или лучше побьем Марата?» К тому же ребенок из семьи небогатых иностранцев с очень сильным чувством гордости, тем самым уже выделен среди других детей, которые не терпят неравенства. Так что поборнику справедливости приходилось испытывать ее торжество и на собственной участи. Исключительная способность наживать врагов – всегда удел человека твердых принципов.

Несомненно, детство и юность, семья имели огромное значение для формирования этого удивительного сплава страсти и ума. Робеспьер, в отличие от Марата не ощущавший фактически естественной природной близости семьи в детстве, так и не смог обрести чего-то самого сокровенного в своей человеческой сущности. Он останется навсегда одиноким. И никогда не будет иметь друзей, ибо для этого надо обладать способностью самому быть другом. Марат же, несмотря на исключительную эмоциональность своей натуры, свою резкость, непреклонность, неспособность к компромиссу, обретает друзей. Этот фермент человеческой общности, потребности в ней он получил в семье. Более того, его братьям и сестрам деятельность Марата, которого осыпали проклятьями и грязью в кругах более или менее благополучных, состоятельных людей, вовсе не казалась столь одиозной. Они сами проявляли не только интерес к общественным делам, но прямо вмешивались в них, действуя в более или менее революционном духе. Его брат Давид примет активное участие в волнениях в Женеве после 1780 года, окажется автором революционных памфлетов. Другой, младший брат, Анри во время столкновения в Невшателе будет ранен, потеряет глаз. Третий брат, Жан-Пьер, превратившийся в солидного часовщика, сыграет видную роль в революционных событиях в Женеве в 1793-1794 годах. А затем в течение многих лет предоставит в своем доме убежище уцелевшему участнику «Заговора равных» Буонарроти.

Сестры Марата Марианна и Альбертина приедут в Париж в 1793 году и будут прославлять память своего старшего брата. Его вдову Симонну Эврар они объявят своей истинной сестрой и останутся вместе с ней до ее смерти в 1841 году. Альбертина сбережет ценнейший архив Друга народа. Интересна судьба уже упомянутого Давида, который под именем Будри окажется учителем французского в Царскосельском лицее и, по свидетельству его ученика Александра Пушкина, сохранит почтительную память о своем легендарном старшем брате…

Почему же в 16 лет Жан-Поль покидает семью? Дама из Невшателя, вышедшая замуж за богатого судовладельца и сахарозаводчика из Бордо Поля Нэрака, искала воспитателя для своих детей среди образованных и скромных земляков. Благодаря репутации примерного ученика юный Марат получает заманчивое предложение. Возможность повидать мир, выбраться из глухой провинции, какой было княжество Невшатель, жить и постигать науку в знаменитом городе Франции, служившем для нее окном в мир, не могла не увлечь честолюбивого юношу. В его семье никто не возражал против отъезда сына и брата; слишком непреклонный, порой просто вздорный характер, неуживчивость Марата давали о себе знать. Бывают близкие родственники, которые особенно хороши на расстоянии. Интересно, что не сохранилось абсолютно никаких следов переписки Марата с родными. Естественно, на протяжении десятков лет писем просто не было…

В Бордо Марат ужился только два года. Все свободное время уходило на самообразование. Он хочет стать медиком. В 1762 году переселяется в Париж и упорно продолжает свои научные занятия. К концу пребывания в Париже он уже имеет пациентов. Враги Марата позднее стали утверждать, что Марат занимался продажей подозрительных, но «магических» лекарств на ярмарках, словом, был бродягой – шарлатаном, каких тогда встречалось немало. Никаких подтверждений этой версии не было и нет.

Но медицина не единственный объект неутолимой жажды познания молодого Марата, перебивающегося с хлеба на воду. Его любознательность охватывает философию, историю, литературу, точные науки, особенно физику и химию. Естественно, что самообразование позволяет достичь наибольших успехов в гуманитарных областях. Читает больше всего французов, и когда появятся вскоре его собственные сочинения, то в них преобладает чисто французская тематика, сама манера, не говоря уже о ссылках на французских писателей и мыслителей. Кто же был властителем дум, наставником Марата? Позднее он сам объявит, что это Монтескье и Руссо. Особенно второй, важнейшие труды которого как раз выходили во время жизни Марата в Париже: «Новая Элоиза» в 1761 году, «Эмиль» и «Общественный договор» в 1762 году.

А вот французские материалисты, энциклопедисты не только не привлекали его, но вызвали решительную антипатию. Причина очевидна. Он остался верующим, точнее деистом в духе Руссо, а Дидро, д'Аламбер, Гольбах, Гельвеций воинствующие атеисты. Они неприемлемы для него и по социальным, политическим мотивам. Их идеал – конституционная, просвещенная монархия, дарующая реформы сверху. Но в сознании Марата уже созрели демократические пристрастия. Он подходит к идее революционного свержения тирании, хотя тоже остается монархистом. Но вот загадка (сколько их еще будет впереди!): в 1783 году Марат напишет: «Едва я достиг восемнадцати лет, как наши пресловутые философы делают различные попытки привлечь меня на свою сторону. Отвращение, которое они внушили мне своими принципами, отвратило меня от их общества». Фантастика! Настойчивые домогательства «философов» были, конечно, невероятны! Известные, часто знатные и богатые люди вряд ли могли знать о самом существовании этого нищего, неизвестного, совсем юного иностранца с его исступленным стремлением к славе. Возможно, он сам делал какие-то попытки знакомства? Даже Робеспьер, не страдавший сильной скромностью, неизмеримо сдержаннее в своем тоже несколько мифическом рассказе о свидании с Руссо. Но таков Марат, которого надо брать таким, каков он был, со всеми его странностями. Видимо, экзальтированное воображение создавало фантастические картины, в которые он сам начинал искренне верить.