Текст книги "Монтаньяры"
Автор книги: Николай Молчанов
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 42 страниц)
Собственно, едва начавшийся не столько значительной, сколько шумной историей с Маратом 1790 год, да и следующий за ним 1791-й, на первый взгляд кажутся временем, когда не происходит ничего по-настоящему значительного в жизни Дантона, да и других вождей монтаньяров, как и в развитии самой Революции. Если ее первые пять месяцев наполнены бурными событиями, когда взятие Бастилии и пленение короля помогли Учредительному собранию превратить абсолютистскую феодальную Францию Старого порядка в буржуазно-конституционное королевство, то затем наступает спокойное время. Буржуазия, либеральная аристократия, как бы переваривая захваченное, пытается закрепить, узаконить достигнутое и завершить Революцию. Ведь они свое получили. Некоторые историки рассказу об этом времени даже дадут заголовок: «Счастливые годы». Но ничего счастливого для себя не видели, не ощущали в другом лагере, среди революционной демократии. Она-то, то есть народ, ничего реального не получила, а от власти была по-прежнему очень далека. Два лагеря собираются, копят силы. Новая схватка между ними неизбежна. Вопрос в том, когда она начнется и кто ее возглавит. А кандидаты на роль вождей народа уже наметились, выделились. Лидеры либерально-конституционной монархии особенно опасались Дантона, почувствовав на себе его львиные когти. Марата устранили, Робеспьер еще витает в мире абстрактной доктрины народного суверенитета, а Дантон уже действует в первых, пробных авангардных схватках. После того как «дело Марата» решилось и Друг народа хотя бы временно устранен с арены парижской политической борьбы, затевается «дело Дантона». Воспользовались угрозой Дантона поднять 20 тысяч человек из Сент-Антуанского предместья, ему предъявили обвинение в подрыве общественного порядка. Выписали ордер на его арест, и судебный исполнитель пытается выполнить его.
Теперь округ Кордельеров единодушно поднимается в защиту своего председателя и обращается с петицией в Учредительное собрание. И на этот раз дело закончилось не в пользу Байи и Лафайета. Испугались новых народных выступлений и потихоньку судебное преследование прекратили. Тогда используются новые средства. Дантону не дают действовать вне пределов его дистрикта, проваливая все его попытки приобрести какую-либо влиятельную выборную должность в муниципалитете. Сначала проваливают его кандидатуру на должность мэра Парижа, неудачно кончилось и его участие на выборах прокурора Коммуны, затем на выборах заместителя прокурора, не проходит он и в Генеральный совет муниципалитета. Беда Дантона в том, что он завоевал популярность в основном среди «пассивных» граждан, не имеющих права голоса. Но он все равно представляет опасность со своим дистриктом, превратившимся в некую автономную революционную республику на левом берегу Парижа. Главным образом против Дантона и был направлен декрет 14 мая 1790 года о перекройке политической партии Парижа. Вместо 60 дистриктов Париж разделяют на 48 избирательных секций. Отныне им можно собираться и заседать только в момент выборов. Итак, собрания Кордельеров, ставшие уже легендарными, прекращаются. Дантон обезоружен.
Камилл Демулен в своей газете «Революции Франции и Брабанта» изливает горестные чувства: «Прощайте, мои дорогие Кордельеры! Прощайтесь с нашим председательским колокольчиком, с нашими скамьями, с нашей грозной трибуной, с ее знаменитыми ораторами!» Но Дантон не собирается капитулировать. В апреле он узнал, что Робеспьер, самый одинокий и презираемый из депутатов Учредительного собрания, оказывается, избран очередным председателем Якобинского клуба. Дантон с недоверием относится к этому объединению, куда входило большинство депутатов, кроме самых правых. По уставу клуба, составленному герцогом д'Эгийоном, его задача – готовить решения Учредительного собрания и конституцию. Это клуб для привилегированных. Высокий вступительный взнос делал его недоступным даже для людей среднего достатка. Но пример Робеспьера, тоже обращавшегося к народу, хотя и в абстрактных формулах, а не в прямых призывах к революционному действию, как Дантон, выглядел заманчивым.
Правда, Дантон не знал подоплеку этого неожиданного успеха самого левого депутата: лидеры триумвирата договорились с Мирабо выдвинуть его, чтобы преградить путь к председательскому посту Лафайету. Дантону ясно одно: даже представитель самой левой тенденции собрания завоевал авторитет. Почему бы и ему не использовать трибуну Якобинского клуба? Ведь обаяние и сила его красноречия неизмеримо превосходят сухую академическую риторику Робеспьера. Не собираясь пока вступать в члены клуба, Дантон через друзей получает пригласительный билет на заседание 30 мая. Его появление не вызвало приветственных аплодисментов. Но все же по рядам якобинцев, заполнявших старинный монастырский зал, вмещавший около тысячи человек, пробежала волна перешептывания. Председательствует Робеспьер, на трибуне лидер триумвирата Александр Ламет. Он спокойно и убедительно говорит о тяжелом положении солдат, которых не только унижают нелепыми формальностями, но и кормят гнилым хлебом.
Сразу после Ламета Дантон требует слова. Может быть, он хочет что-то добавить по обсуждаемому вопросу? Но он ничего не знает о нем, кроме того, что только что услышал от Ламета. Неважно! Он повторит все сказанное, но по-своему, так, как он делал это в собрании дистрикта Кордельеров. И он говорит в свойственном ему тоне бурной импровизации, с преувеличениями, с громом могучих кулаков по трибуне, словом, так, как он, вызывая восторг Кордельеров, привык зажигать народ. Однако здесь совсем другая публика. Это не те простые люди, грубые, непосредственные и яростные, которым по душе страстная речь Дантона, которые мгновенно вспыхивали от пламенных призывов любимого трибуна. Он особенно шокирует эту благонамеренную публику, когда заканчивает речь совсем в духе Марата, требуя «крови министров!».
Раздаются возмущенные реплики, даже свист. Дантон явно просчитался и потерпел фиаско. Нет, эта аудитория не для него. Впрочем, он сразу осознал свое поражение и долго, около месяца, после этого провала помалкивал. Но не бездействовал. Посовещавшись с друзьями: Демуленом, Паре, Фабром д'Эглантином, он решает основать свой клуб. Если Якобинский клуб назывался «Обществом друзей конституции», то клуб Дантона будет «Обществом прав человека». Естественно, для заседаний клуба очень подошел бы монастырь Кордельеров. Но мэр Байи опечатал его двери, и Дантону трудно было рассчитывать получить разрешение на доступ в привычный зал, ставший уже знаменитым. Но, впрочем, Дантон предоставляет друзьям ломать голову над поиском выхода из положения.
КЛУБ КОРДЕЛЬЕРОВ
В отличие от Робеспьера или Марата, посвящавших политике все свое существование без остатка, Дантон живет широкой, разнообразной, нормальной, яркой жизнью, не упуская никакой возможности пользоваться и ее радостями. Это действительно был, как писал, Ромэн Роллан, «Гаргантюа в шекспировском вкусе, жизнерадостный и могучий». Дантон с помощью двух клерков не прерывает адвокатской практики. Благодаря удивительной способности приобретать друзей Дантон окружен массой все новых знакомых; не проходит и дня, чтобы в его доме не побывало десятка людей.
18 мая 1790 года Габриель родила второго сына, что смягчило горе четы Дантонов, вызванное смертью первого ребенка в апреле предыдущего года. Появление здорового маленького Дантона наполнило дом радостью и суетой; весь дистрикт Кордельеров праздновал это событие. Из Арси приезжает куча родственников и прежде всего мать Дантона, мадам Рекорден. Все восхищаются жилищем Дантона; квартира теперь заново обставлена красивой, дорогой мебелью. Юного Антуана (ребенка назвали так в честь брата Габриель, Антуана Шарпантье) крестили не в своем приходе, а в другом, подальше. Дантон, дорожа мнением своих демократических друзей, опасался вызвать их недовольство клерикальными склонностями своей супруги, с которой он, будучи атеистом, предпочитал не спорить на эту скользкую тему.
Едва иссякла вереница гостей по поводу рождения ребенка, как Дантона захватывает общий ажиотаж, вызванный праздником Федерации 14 июля 1790 года. На обширном Марсовом поле, до этого действительно представлявшем собой неровное поле, устроили гигантский амфитеатр с грандиозной аркой и алтарем свободы. На праздник прибыли представители Национальной гвардии всех областей Франции. Вместе с парижанами здесь собралось 14 июля свыше 300 тысяч человек. Это было торжество в честь единения всех французов, которых не разделяли отныне ни политические, ни языковые, ни этнические, ни какие иные границы. Король вместе с королевой, шляпа которой украшена трехцветной лентой, присягал на верность нации. Такую же клятву дал и командующий Национальной гвардией генерал Лафайет. Казалось, всеобщее ликование знаменует рождение обновленной и отныне свободной нации. Даже проливной дождь не смог омрачить всеобщего чувства радостного подъема и ликования. Здесь родилась в народе легендарная песня «Са ира» – символ торжества над аристократией. Сама же либеральная аристократия торжествовала завершение, как ей казалось, Революции, так и не задевшей ее главных интересов. Но за внешним помпезным величием церемонии скрывались зияющие противоречия, грозившие в будущем Революции немыслимыми бедами и испытаниями. Двусмысленность происходящего как бы символизировала личность епископа Отенского князя Талейрана, служившего торжественную мессу. Сама личность этого прелата, который войдет в историю как символ лжи, коварства и предательства, отражала иллюзорность всеобщей радости и единения. Почтенный служитель Господа успел в этот день вечером необычайно обогатиться, трижды сорвав банк в карточной игре. «Я вернулся тогда к госпоже Лаваль, чтобы показать ей золото и банковские билеты. Я был покрыт ими. Между прочим, и шляпа моя была ими полна», – ликовал епископ.
Торжествовавшая конституционная монархия казалась отныне незыблемо утвердившейся. А между тем своими декретами «счастливого» 1790 года она уже рыла себе могилу. Взяв на себя долги старой монархии, она считала себя обеспеченной выпуском ассигнатов – новых бумажных денег, которые вскоре станут жертвой инфляции и подорвут стабильность нового порядка. Гражданское устройство духовенства, требовавшее присяги на верность государству, вызовет раскол среди церковников и их паствы и даст контрреволюции недостававшую ей армию. Пока только контрреволюционные мятежи в Монтабане и Ниме, а затем жестокое подавление солдатских волнений в Нанси предвещали наступление грозных и кровавых событий в будущем. Королевский двор, клявшийся в верности нации на Марсовом поле, вынашивал авантюристические замыслы, которые обрекут на крах все здание конституционного королевства. Гигантский радостный танец нации на еще дремавшем вулкане предвещал нечто очень страшное, чего еще никто не мог себе вообразить.
Но тогда, вечером, весь Париж предавался беззаботной радости торжественного банкета. В своем квартале Дантон возглавляет застолье, чествовавшее 200 федератов, и произносит воодушевившую всех речь. Вскоре затем семейство отправится погостить на родину в Арси, где земляки будут приветствовать своего преуспевшего в Париже выходца с его прелестной супругой и чудесным ребенком. Правда, местные дворяне, уже наслышанные о демократических подвигах Дантона, явно сторонятся его, но он предпочитает, как всегда, не останавливать свое внимание на темных пятнах жизни, в которой все еще было впереди.
Вернувшись в Париж, Дантон начинает новый этап своей политической деятельности. Убедившись в тщетности попыток использовать для своих целей муниципалитет и Клуб якобинцев, Дантон вместе с Фабром и Демуленом решительно приступают к созданию своего центра политического влияния. «Общество друзей прав человека» должно стать влиятельным революционным клубом, центром притяжения революционных, демократических сил всего Парижа. Наученный крахом прямых атак на Муниципалитет и Якобинский клуб, Дантон действует обходными путями. Под воззванием об учреждении клуба имя Дантона даже не фигурирует, оно подписано малозначительными лицами, но содержит многозначительное начало: «Основная цель Клуба прав человека – разоблачение перед трибуналом общественного мнения пороков различных властей и всяких покушений на права человека. Он намерен приглашать всех граждан для обсуждения различных фактов угнетения или несправедливости, на которые они будут жаловаться или будут о них информировать, и рассматривать доказательства основательности этих жалоб».
Цели клуба, видимо, точно совпали с общественной потребностью масс. Немедленно посыпался поток жалоб. Клуб быстро превращался в главный центр объединения демократических кругов столицы. Очень скоро бальный зал на улице Бушери-Сен-Жермен перестал вмещать растущую аудиторию. Типографщик Молюро, человек с радикальными склонностями, требовал без долгих разговоров занять запечатанную церковь Кордельеров. Но получить разрешение Ратуши, где одно имя Дантона вызывало приступ ярости, было невозможно. Вот тогда-то Дантон и решил использовать подпись герцога Орлеанского в качестве фиктивного председателя клуба. Байи не решился отказать принцу крови, и Дантон с друзьями вновь обрел любимый монастырь Кордельеров.
В отличие от респектабельного Якобинского клуба здесь царила полная демократия. Вступительный взнос составлял всего 2 су, но пускали и вообще без всякого взноса. В Клуб кордельеров принимали даже женщин. Единственное условие для выступавшего с трибуны состояло в том, чтобы он надел на голову фригийский красный колпак. Зал украшала огромная надпись: «Свобода, Равенство, Братство». Этот триптих, придуманный Дантоном, станет девизом всех последующих французских республик, включая нынешнюю, Пятую…
Клуб кордельеров приобретает сразу популярность среди тех, кто считал якобинцев слишком умеренными, какими они в то время и были. Здесь центр, где выражались, выливались, кипели и бурлили страсти, волновавшие революционный народ Парижа. Дантон назвал однажды этот клуб своей «пушкой». Но когда она начнет стрелять, на какую мишень наведет Дантон это орудие народной ярости? Лицемерная и предательская политика двора и шести королевских министров не могла не оказаться раньше других под прицелом «пушки» кордельеров. Вообще Старый порядок явно давал понять, что он еще отнюдь не примирился со своими утратами и рассчитывает вернуть потерянное. В июне Собрание отменило все дворянские титулы и фамильные гербы. Аристократы подчинились решению очень своеобразно: на своих каретах они закрасили раззолоченные геральдические знаки полупрозрачной, легко смываемой краской. Народ это видел.
Дантон решил нанести первый удар по двору и правительству. В октябре Париж взбудоражен разоблачениями королевских министров. Депутат Мену обвинил их в «ошибках, тирании, в сообщничестве с преступниками». Дантон созывает в Клубе кордельеров представителей всех 48 округов Парижа. Он убеждает их проголосовать за петицию, требующую отставки министров. Дантону поручают возглавить делегацию, которая должна добиться от Учредительного собрания поддержки требования Парижа.
Появление Дантона в Манеже 10 ноября вызвало шумную реакцию. Не отвечая на враждебные крики, Дантон произносит громовую, бичующую речь. Но шум в зале продолжается, и даже самый известный оратор правых Казалес требует порядка: «Дайте ему говорить! Мы должны выслушивать все, даже политический абсурд!»
Однако «абсурд» показался убедительным многим депутатам: 340 голосов подано за отставку министров, но большинство – 513 – против. Значит, Дантон потерпел поражение? Нет! Он победил! Два министра сразу подали в отставку, затем ушли и другие, кроме министра иностранных дел Монморена. Его Дантон не критиковал. Именно из-за этого громко прозвучали впервые обвинения в продажности Дантона. «Продажный оратор с перекрестка», – кричали правые. Менее громко, но достаточно уверенно многие говорили, что Дантон именно через этого министра получал деньги от короля. Отсюда пошла и не смолкает уже два века молва о продажности Дантона. Такие обвинения, а их не избежал никто, кроме Робеспьера (даже Марат!), в изобилии содержатся в мемуарах врагов Дантона вроде Лафайета. Гораздо серьезнее выглядят свидетельства таких людей, как Луи Прюдом, издатель, который одно время считался другом Дантона. Он приводит такое заявление трибуна, который будто бы сказал ему однажды без всякого стыда: «Революция должна быть выгодной для тех, кто ее делает… если короли обогащали дворян, надо, чтобы революция обогащала патриотов». Заявление убийственное, если не принимать во внимание гибкости взглядов Прюдома: в начале Революции он написал брошюру о преступлениях королей, а спустя годы, в период ее спада, он же опубликовал брошюру о преступлениях Революции!
Однако есть нечто более серьезное: переписка Мирабо с двором, от которого он получал с мая 1790 года регулярное ежемесячное жалованье. Так вот. 10 марта 1791 года, через четыре месяца после громкого заседания в Манеже, Мирабо напишет графу Ламарку, обычно передававшему его советы королеве: «Дантон получил вчера 30 тысяч ливров, и я имею доказательства, что последний номер газеты Демулена оплачен Дантоном». В том же письме, упоминая о 6 тысячах для оплаты одного агента, Мирабо добавил: «Они затрачены более невинно, чем 30 тысяч ливров Дантона. В сущности, в нашем жалком мире глупо не быть мошенником».
Есть также много косвенных указаний на то, что Дантон получал деньги из Англии. Лорд Голланд в своих мемуарах рассказывает, что в 1791 году, будучи еще очень молодым человеком, он разговаривал с Дантоном и прямо задал ему нескромный вопрос о деньгах и услышал от него в ответ: «Такому человеку, как я, охотно дают 80 тысяч ливров, но такого человека, как я, нельзя купить за 80 тысяч ливров».
Итак, речь идет о самой щекотливой проблеме жизни Дантона. С одной стороны, он заслужил репутацию самого талантливого и самого реалистичного деятеля Революции. С другой, есть немало свидетельств, что он брал деньги из многих, отнюдь не революционных источников и оказался одним из коррумпированных героев Революции. Относительно личности Дантона историки разделились на два течения. Одни его безоговорочно осуждают, другие безудержно восхваляют. Это примитивная постановка вопроса. Историческая объективность требует другого подхода. Существуют ли доказательства того, что Дантон оказал какие-либо реальные услуги контрреволюции? Нет таких доказательств! С другой стороны, его заслуги перед Революцией очевидны, несравненны и блистательны! Дальнейший рассказ о жизни Дантона прояснит обе стороны дела. Верно, что он брал деньги. Но не менее верно, что за эти деньги купить его было невозможно. Действовал он всегда так, как считал нужным, и в согласии со своей совестью, совестью радикального революционного буржуа. Последнее слово особенно важно. История – не школа морали. Тогдашний революционный класс – буржуазия – имел свой кодекс нравственных ценностей. Из этого и надо исходить, не занимаясь ханжескими рассуждениями о добродетели в духе Руссо. Политика вообще грязное дело. Судить о политике надо по ее результатам.
Конечно, не из одной политики состояла жизнь Дантона, как и других людей Революции. Они были очень молоды и находились в самом расцвете сил и способностей. Дантон всегда воплощал жизнерадостность, и, конечно, к нему тянулись многие, по-своему преисполненные страстями, желаниями, мечтами и надеждами молодые люди. 29 декабря 1790 года много их собралось по случаю женитьбы Камилла Демулена и Люсиль Дюплесси. Три года осаждал Камилл эту крепость. Родители невесты, люди благонамеренные и осторожные, долго не доверяли слишком легкомысленному жениху. А с тех пор, как он стал «прокурором фонаря», они еще и стали его бояться. Еще неизвестно, чем она кончится, эта революция. Но в последнее время Камилл обрел достаток, жил в приличной квартире, платил даже «марку серебра» налога. Он близок также с такими великими людьми, как Мирабо или герцог Орлеанский. Родители невесты не только согласились наконец на брак, но и дали в приданое за Люсиль 100 тысяч ливров.
Чего стоил список официальных свидетелей на церемонии венчания в церкви Сен-Сюльпис: депутат Собрания Жером Петион, его собрат и бывший муж мадам Жанлис Бюлар де Силери, Максимилиан Робеспьер, имя которого не нуждается в пояснениях, Луи Себастьян Мерсье, историк и член нескольких академий, автор знаменитых «Картин Парижа», наконец Бриссо, бывший друг Марата и будущий вождь Жиронды в Конвенте. Можно не сомневаться, что Камиллу никак не могла прийти в голову в этот радостный день мысль, что он сам, его юная супруга и многие свидетели кончат эшафотом. Только Мерсье умрет в постели, но в тюрьме придется посидеть и ему.
Пройдет три года, и Камилл Демулен скажет в Якобинском клубе: «Волею судьбы из шестидесяти революционеров, которые присутствовали у меня на свадьбе, у меня осталось только два друга: Дантон и Робеспьер. Остальные эмигрировали или гильотинированы».
НЕПОДКУПНЫЙ И НАРОД
До этого еще далеко, и никто, даже Робеспьер, с его пессимистически мрачным видением будущего, не может даже вообразить кошмарный облик близкого грядущего. Новобрачные являли собой совершенную идиллию счастья, восхищавшую даже самых суровых революционеров. Но Робеспьер – исключение. Он даже отказывается от участия в бесконечных дружеских застольях, которые так любили Дантон и его друзья. Отклоняя настойчивые приглашения Демулена, Робеспьер сурово говорил легкомысленному другу: «Это не для меня, шампанское – это яд свободы». Он тем более не мог понять, как можно предаваться радостям семейного счастья в ущерб политической деятельности. Через несколько недель после свадьбы, 14 февраля 1791 года, Робеспьер пишет другу: «Я должен заметить Камиллу Демулену, что ни прекрасные глаза, ни прекрасные достоинства очаровательной Люсиль не являются достаточным основанием, чтобы забыть напечатать объявление о моей брошюре, экземпляр коей на всякий случай прилагается. В настоящий момент нет более спешного и более важного дела». Поистине Неподкупный был закован в броню своей целеустремленности, о которую разбивались даже его собственные, чисто человеческие эмоции. Так, он оказался очарован Аделью, прелестной младшей сестрой Люсиль. Явно намечался роман со счастливым концом. Но Дантон сразу бесцеремонно сказал, что из этого ничего не выйдет: «Он же евнух!» Жизнелюбивый гигант имел в виду историческое происхождение этого слова. В древности, в Византии, евнухи – люди, делавшие политическую карьеру, ради которой отказывались от всего. Действительно, Робеспьер легко подавил свое чувство, которое могло помешать его целеустремленной деятельности. Ради нее он шел на все. Письма сестры и брата из Арраса в это время полны мольбами о помощи, родственники жили в нищете. Но непреклонный старший брат не может отказаться от публикации брошюр со своими речами, что стоило недешево.
Что же сближало его со столь чуждым ему по образу жизни, темпераменту, взглядам кругом друзей Дантона? Необходимость близости с кордельерами подкрепляла его репутацию истинного представителя народа. Ведь никаких конкретных связей с людьми из народа у него не было и быть не могло. Народ у него метафизическая абстракция, хотя идея народа и составляла главную базу всей его политики. Он очень укрепляется на ней именно в этот «счастливый» период в двадцать месяцев, отделяющих октябрьские дни 1789 года до нового кризиса летом 1791 года. Как раз в это время зарождается то, что ускорит, воспламенит революцию, осложнит и драматизирует ее. Знаменательно, что именно в этот же период происходит и политическое созревание Робеспьера, приобретают окончательные формы его взгляды, идеи, его речи, его тактика, то есть все то, что вознесет его на самую высокую трагическую вершину жизни, с которой он рухнет в бездну, увлекая за собой Революцию…
21 декабря 1790 года Учредительное собрание принимает декрет об установлении памятника Жан-Жаку Руссо. Для Максимилиана, по-прежнему одушевленного идеями «божественного» учителя, это решение преисполнено особого смысла. В самом деле, кто в Собрании может сравниться с ним в неуклонном последовательном проведении идеи народного суверенитета? Собственно, это главная и единственная тема, которая всегда определяет все его выступления, на какую бы тему он ни говорил. Именно это придает ему авторитет непреклонной принципиальности и как бы ставит его на тот же пьедестал памятника Руссо, который будет теперь воздвигнут и на котором напишут и его девиз: «Посвятить жизнь истине».
«Воспитанный моралью Руссо, – писал о Робеспьере того времени известный монтаньяр Дюбуа-Крансе, – этот человек имел мужество имитировать свой идеал: он проявлял строгость, твердость принципов, нравов, жесткий характер, дух непримиримости, даже мрачность… Он был горд и завистлив, но справедлив и добродетелен».
Эти качества позволяли ему занимать в Собрании, где он был почти одинок, твердую и все более прочную позицию. 20 января 1791 года при очередной обструкции, когда его перебивали и не давали говорить, он презрительно бросает с трибуны: «Другие могут одобрять или отвергать мои взгляды, но они не в силах предписать мне, где я должен начать и когда я должен закончить. Если Собрание не хочет меня слушать, я замолчу». Робеспьер уходит с трибуны, но его гордость тем, что он вопреки всему и всем сохраняет свою позицию, только укрепляется.
Для Максимилиана в Революции еще далеко не все решено, а в Собрании последовательно с самого начала действуют те, кто хочет Революцию закончить. Сейчас это Мирабо, и Робеспьер оказывается его естественным противником. 3 мая 1790 года он напал на него по поводу административной реорганизации Парижа, замены дистриктов округами. Мирабо пытается одернуть молодого адвоката: «Господин Робеспьер вынес на трибуну усердие более патриотическое, чем обдуманное». Но Максимилиана можно заглушить, но нельзя сбить с уже занятой им позиции даже ораторской мощью Мирабо. 15 и 18 мая Робеспьер вновь нападает на него по поводу роли короля в решении вопросов войны и мира. «Король, – заявляет он, – всегда будет склонен объявить войну, чтобы расширить свои прерогативы. Представители нации всегда заинтересованы даже лично в том, чтобы помешать войне… Как будто войны королей могут быть еще войнами народов». 31 мая Робеспьер выступает по поводу конституционного устройства духовенства и бесстрашно предлагает дать католическим священникам право жениться. Это покушение на священный принцип целибата вызывает бурю протестов и волну… восторга множества священников. Робеспьер на этот раз опередил Мирабо, который сам хотел выступить с таким предложением, и теперь огорченно пишет своему секретарю: «Отныне мы зависим от капризов г-на Робеспьера».
Робеспьер снова добивается успеха, правда, за пределами Собрания. Как писал его секретарь Вилье: «Через несколько дней после обсуждения целибата священников он был завален поздравлениями от церковных мужчин и женщин. Стихи латинские, французские, греческие, даже еврейские прибывали со всех концов Франции. Поэмы в пятьсот, шестьсот, тысячу строк затопляли улицу Сантонж». Правда, в Аррасе против Робеспьера подняли кампанию как против врага церкви.
В декабре 1790 года Робеспьер вступил в Якобинском клубе в особенно ожесточенную схватку с Мирабо по поводу права всех граждан, а не только «активных» служить в Национальной гвардии. Он говорит с небывалым для него ораторским жаром: «Напрасны ваши претензии мелкими приемами шарлатанства и придворных интриг управлять самой Революцией, которой вы недостойны. Ее всепреодолевающий поток захватит вас и повлечет как слабое насекомое». Мирабо не выдерживает бичующих ударов Робеспьера. Он прерывает оратора, но зал протестует. Шум и спор продолжаются более часа. Робеспьер берет верх над самым выдающимся, самым влиятельным оратором Собрания. И это показало необычайную силу Робеспьера, порожденную твердой последовательностью и принципиальностью. В Якобинском клубе он приобретает влияние, значительно превосходящее его еще скромную роль внутри Собрания. 2 апреля 1791 года Мирабо умер, ему устраивают грандиозные похороны, помещают его прах в Пантеон, хотя слухи о его продажности давно уже стали общим достоянием. Максимилиан вместе со всеми депутатами участвует в похоронном кортеже. Он хоронит своего первого, действительно крупного противника. А сколько их еще станут его жертвами уже не косвенно, а в результате прямых ударов Робеспьера!
Робеспьер не щадит своих сил: в отдельные месяцы он произносит более 20 речей, как правило, тщательно подготовленных и написанных заранее. По каждому поводу он не устает требовать всеобщего избирательного права со всевозрастающей силой и настойчивостью. Практически эти выступления не имели последствий в виде принятия каких-либо решений, декретов или поправок. Число депутатов, поддерживающих демократические требования Робеспьера, не превышало десятка. Собственно, он и сам понимал, что изолирован в Собрании. К тому же он никогда не выходит за рамки конституции. Когда его предложение отвергают, то есть почти всегда, он почтительно склоняет голову с уважением к решению большинства. Так, горячо отстаивая право всех граждан подавать петиции Собранию, он подчеркивает: «Не для того я выступаю с этой трибуны, чтобы возбуждать народ к мятежу…»
Никто не говорил столь восторженных слов о народе, как Робеспьер, отвергая малейшие попытки бросить тень на «трогательное и священное имя народа». Он гневно бичует тех, кто употребляет слова «канальи» или «чернь». Он говорит о народе с поистине религиозным пиететом. Чего же он требует конкретно для народа, кроме ликвидации деления на «активных» и «пассивных» граждан? Его требования фактически сводятся к тому, чтобы доказать, что народ больше, чем знатные и богатые, достоин любви и уважения. «Я призываю, – пламенно заявляет он, – всех тех, кого инстинкт благородной и чувствительной души сблизил с народом и сделал достойным познать и полюбить равенство, в свидетели того, что никто не может быть столь справедливым и столь добрым, как народ, когда он не раздражен эксцессами угнетения, что он благодарен за малейшие проявления внимания к нему, за малейшее добро, которое ему делают, даже за зло, которое ему не делают, что именно в народе мы находим под наружностью, которую мы называем грубой, искренние и прямые души, здравый рассудок и энергию, которые мы долго и тщетно искали бы среди класса, презирающего народ. Народ требует лишь необходимого, он требует только справедливости и покоя, богатые претендуют на все, они хотят все захватить и над всем господствовать. Злоупотребления – дело и область богатых, они бедствие для народа. Интерес народа – есть общий интерес, интерес богатых есть частный интерес».