Текст книги "Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1970-е"

Автор книги: Николай Коняев

Соавторы: Александр Петряков,Илья Беляев,Владимир Алексеев,Борис Иванов,Владимир Лапенков,Андрей Битов,Белла Улановская,Александр Морев,Василий Аксёнов,Борис Дышленко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 37 страниц)

Вроде бы вся краснорожая, наша, – но далеко не такая присущая хроникам опухоль. Она – старомодные лапти с онучами – вся подозрительно весело шепчется, квакает, определяет и недопустимо скалит окрепшие спелые зубы, похожие на кулачища. Не признают эти лапти с онучами подлинник – явочный фактор истории не признают они за своего верховода, не принимают его за монарха, но принимают его за хмыря на подхвати потери соплей. В общем, у них или гонору невпроворот, или семья не шурупит устава на дыбе.

Смеются?

Смеются хохашки!..

Монарху – не до веселья вместе.

Вредила монарху работать успешно монархом одна заскорузлая здешняя бабка Матвеевна Фроська, которая пялила в Иллариона, глядя в упор и в укор, оловянные зенки-гипнозоносители.

Злейшая ведьма, подумал он, и повернулся к опасности боком, а то припаркует еще золотушные струпья ребенку на лысину – век опосля нервными тиками будешь икать у зеркала.

Нахалы, слегка повздыхав и покрякав, округлили дубляж одиозной вступительной речи:

– Не двигаться, чтобы кого не пришлось убивать. Улыбайтесь и ждите порядка. Просим у нашего батьки.

Вынесли коврик.

Илларион обработал его, попирая пятками мех.

У шнурковчан, у толпы населения, брякнула реплика:

– Запачкал, а чтобы на стенку повесить!..

– Удавы! – Маской при помощи светозащитных очков Илларион игнорировал отзвуки плебса.

В ярких очках и на коврике помолодевший монарх оживился. Мгновенно какая-то дурь изнутри, передернув его колесницу внимания, преобразила монарха, создала монарху привычный комфорт одержимости на крутизне сатанинского ража молоть языком околесицу. Как откровенное свойство простого характера, дурь у него выползала на морду помочь его власти снаружи. Монарх уважил артистично практичную дурь изнутри для наружности. Благодаря небось этой хвалебной воробушке, народоначальник Илларион осветил академии, стрельбища, тюрьмы, полотнища, клубы, пекарни, больницы, столбы своим именем – именем Иллариона. Куда ни входи – видишь имя большими печатными буквами. Напоследок отзывчивый малый присвоил его, то бишь имя, себе самому вторично за большие заслуги.

Конферансьешки-нахалы стремглав объявили, дескать, Илларион имени, дескать, Иллариона вам указующе выскажет истину-матку не за глаза…

Поплевав упрощенно себе на ладошки, монарх имени, дескать, Иллариона перекрестился находчиво для показухи.

– Крестьянены! – рявкнул оратор увесисто.

8

Этюд о любви не давался.

Карлик искал Атлантиду, но, сколько ни млей, здесь ее дружески прятали, не вызывали на подиум, а время – не ждало.

Не башня, где был он устройно дублером, а здесь, в этом этюде, где Карлик искал и ничего не нашел, он и прожил активную по гениальности жизнь.

9

– Крестьянены! – рявкнул оратор увесисто растормашенной толпе, но тотчас убавил усердия на полтора децибела примерно, когда неожиданно снова споткнулся глазами на бабке Матвеевне Фроське. – Вы сладкое, задники, любите?.. Любите сладкое?.. Любите?.. Всех угощаю конфетами, кролики!.. Всех угощаю небрежно конфетами…

– Всех – это зря! – тужили нахалы.

– На всех и не хватит… Эй, ты, лохматый, что вял? Усопаешь? Иди – познакомимся… Тебя как-то зовут или нет? Или ты безымянный в овраге промежности выкидыш?

– Я Борька, – смущенно спросонок ответил известный шнурковский драчун и молчун. – Я, кажется, Борька.

– Что значит Борька? Далее как аттестуют? Отвечай, говори, не размазывай кал у мундира, пока не просохло.

– Не знаю, как оно далее, – покаялся чистосердечно драчун и молчун.

– А думай – неплохо получишь. Оно – пока сохнет и ждет.

– А Борька, может, имени Борьки? – моргая, догадливый Балакайкин изумился впервые себе самому.

– Что значит – имени Борьки? Ты до того не дорос, и вообще – не хами, не моргай человеку по-нашему… Крестьянены, жалую Борьке пригоршню лакомства, как обещал!.. Удавы, сиречь уголовники, как обещал…

– Угольки? – Борька, держа монпансье, мечтал о свободе вернуть эти камешки страннику, чтобы затем удалиться по-прежнему в односельчане.

– Конфетки – все как одна!..

– Как угольки.

– Задумайся, сколько тебе привалило правильно.

– Счета сроду боюсь, – отвечал ему Борька. – Потому что, когда не считаешь, оно все, что надо считать, оно целиком остается здесь, а подсчитал – его мало.

– Дикарь – а дурак!..

– А быть умным – опасно.

– Да нет, ерунда!.. Хочешь учиться – гляди!.. Вот это, по-твоему, что?

– Грязный палец.

– Учиться хочешь? Учись у него. Что лежит у тебя на ладошке, вспомни.

– Конфеты. Вы сами сказали.

– Где первая штука среди всего вороха?

– Где?

– Вот она, вот она, Борька!.. Рядом уснула вторая конфета для разнообразия. Вторую запомнил? А дальше что?

– Что?

– Третья, четвертая, пятая.

– Ну?

– Третью, четвертую, пятую видишь? Они, Борька, тоже конфеты. Шестая…

– Конфета?

– Шестая – конфета. Седьмая конфета не хуже шестой. За ней пошла сразу восьмая, которая тоже не хуже седьмой… Все… Пишу на блокнот эти факты…

Покуда монарх импровизировал острозаточенной палочкой необходимые тексты, фиксируя наше слабовековье, Матвеевна Фроська сочувствовала страннику, словно бы сыну, который слегка ни того ни сего.

Контуженный, думала бабка Матвеевна Фроська, жалея монарха.

Весь обносился, похерил обувку, поэтому лапы раскисли топтать утомленную почву.

Бродяга содержит ораву друзей-прихлебателей, так они сами сказали, мол, ихняя шайка на шее поводыря.

Такой сердобольный мямля.

Борьке лекарствия дал, облегчая по кашлю.

Борька ночами дохает – ужас один это слышать, а слышно.

– Ты где, продолжаем урок. – Илларион оглянулся на Бабалайкина. – Повтори мне, что мы прошлый раз изучали, попка-дурак.

– Их изучали. – Борька смотрел испытующе нагло.

– Сколько там их у тебя, подсчитай.

– Здесь эта по номеру первая, да?

– Ты не мнись, урок отвечай. Мда.

– Здесь эта шестая по номеру.

– Как она сразу шестая? Которая?

– Кто ближе четвертой валяется посередине.

– Стоп! У тебя, дорогой негодяй, сплошь ошибки. Где третья?

– Вам она, что ли, родня? – Балайкин отлынивал от устремлений сотрудничать искренне.

– Пятую вовремя надо назвать или нет?

– И седьмую? Съел их, а были…

– Мошенник!..

– И сплыли…

– Сразу же проворовался!.. Примкни к остальным и послушай… Все, несмотря на существенный зуд естества, послушайте вдумчиво, прыщики!.. С этой минуты ваша провинция покорена, вы согласны?.. Хотите ко мне под эгиду? Под иго? Спасибо, ребята. Мое государство, куда всей деревней поштучно, подушно, пошкурно беру вас, орлы-мужики, под уздцы на поруки, мое государство, чтобы вы знали, Страна Лизоблюдия, краше других… Там, у других, обострение противоречий. Понятно? Здесь у меня, куры-бабы, живем иначе. Страной правит аристократия, наука. Сейчас объясню, что такое наука… Наука накаркала цивилизацию, предусмотрела паяльник и поезд… Эй, Борька, сочти, сколько верст у тебя до Парижа по железной дороге пешком… А пока, предлагаю, запомните день обнимания вашей деревни с империей!.. Дескать, юлило, запомните, здешнее солнце, густо росла на блины беспризорная рожь, а старуха… Старуха зачем еще здесь?.. Ей пора провалиться…

– Нет, я по грудям обращаюсь! – ответила бабка Матвеевна Фроська. – Болят окаянные. Борька по кашлю с удушьем устал, а меня доконают они.

– По грудям? – Илларион аж отшатнулся. – Кто тут еще по грудям? Я хочу жрать, а не тискаться.

– Жрать, а не тискаться! – повторили нахалы.

– Попрежде потеха. – Монарх извлек из-за пазухи странную вещь и прищурился, слушая, как она звякала будто бы шпорами в окна. – Потеха, согласно закону, положена после торжественной части на митинге.

– Время потехи, время потехи! – завыли нахалы. – Где ваше солнце, деревня?

Странная вещь у монарха в руках напоминала гранату на ремешке – монарх отверткой ногтя царапнул ее механизм, она не взорвалась.

Илларион изуверски прищурился:

– Видите, сколько чего?..

Вещь оказалась ахти какой псевдогранатой по типу своей конструкции.

– Где ваше солнце? – пытали нахалы деревню.

– Заглядывает иногда по средам, – ответствовала со вздохом обиды на солнце деревня. – Вот оно, кстати.

– Редко заглядывает, а наши часы на посту день и ночь! Они день и ночь ударяют удары, считая течение жизни. Жизнь отстает, а часы – никогда.

– Долго мне ждать окончания прений? – хмыкнул ехидно монарх. – Я теперь ихнее солнце.

Кодла забегала бесами перед очками начальства. Прилюдную критику приняли все хорошо, как укол острия между ребер. Являя готовность исправиться, каждый спешил отличиться.

– Где там указ о порядке потехи? Стране покажи.

– Вы сами возглавите читку? – Ближайший по штату нахал и хранитель указа мгновенно поднес его монарху.

– Возглавлю, но документик испорчен изрядно. – Монарх обнюхал указ. – Изрядно листки твоей торбой пахнут.

– Убрать?

– Убери, сам огласишь эту вонь.

– Усек.

– Оглашай помаленьку.

– Граждане! Для воспаления плоти…

– Болван или кто?.. Для воспаления?.. Для воспарения… Для воспарения… Для вос-па-ре-ния!..

– Для вос-па-ре-ре-ния?.. Запоминающе… Граждане, действительно, для воспарения плоти на сушках указывается…

– Надо же так исказить! Еще сушки! Где сушки? Там – иначе. Не плоти на сушках, а плоти насущной… Пора в эмиграцию…

– Да, да…

– Что «да, да»? Мне пора в эмиграцию?..

– Да, на каких еще сушках, если тут оно сказано – как уточнили. Для воспарения плоти насущной народу ввести по стране комендантские дни потехи.

– Ввести насовсем, – обнадежил общественность Илларион.

– Особые самоуправные дни расточительства, пьянства, разврата.

– Разврата! – выкрикнул, очумевая, монарх.

– И дни кумовства, хвастовства, мордобоя, – перечислял исполнитель указа далее.

– Все равно каждодневно крадете, но календарные дни воровства, календарные дни вас обяжут – упри по закону…

Деревня соборно вникала в указ.

– И будут еще впереди фейерверки, где сможете бить у соседей носы, потому что простому народу как удовольствие против обыденной жизненной прозы нужны всевозможные праздники, – польстил, искушая деревню, хреновый хранитель указа в архиве зловония торбы. – Мне продолжать?

– Открой-ка, минуя страницу, параграф эротики.

– Пятый? Публично дозволены секс и насилие без одеяла. Как объявили потеху, не мешкайте, хватайте за попу… Знаете, попа где?.. Показать им?

– Обойдутся, пусть они сами додумают это.

– Можно хватать одинокое либо замужнее, чтобы похабно хотеть его…

– Стой! – дал отмашку монарх. – Это вздор! Это кого здесь им? Это которую вся по грудям? Это некого.

Деревня без оптимизма прослушивала чудные речи пришельцев и хмуро молчала в ответ, обмеряя в уме чертовщину, как ей понимать их устройство потехи. Нос у соседа не заслужил избиения, добрая тетка Матвеевна Фроська подавно слыла хлебосольной хозяйкой при муже, который не даст оскорбить ее честь. Если пусть этой потехи не будет, а будет игра на гармошке…

Деревня почти полчаса неподвижно думала.

Мол, это разве потеха?

Монарх и нахалы, конечно, могли применить убеждение силой.

Но Балалайкин осмелился снова приблизиться к Иллариону:

– Тхе-тхе… Не побрезгуйте выслушать…

– Откашляйся, Борька.

– Тхе-тхе…

– Ну, что? Что ты мне скажешь, откашлявшись?

– А мы, Ваша Светость ученый, подумали малую просьбу подать.

– Если малая просьба по малой нужде, разрешаю.

– Вы, как ученые люди, когда натощак… Откушать еды можно проще… Дело к обеду… Баранчик упрел и годится на блюдо…

– Баранчик? Я на диете.

– На травке, что ли? – Борька помялся. – Такое пузцо накопили неужто на травке?

– Ну? Какое пузцо?

– Да не всякий сундук уместит его целиком, а сами на травке?

10

В избе старика Балалайкина Борьки монарх обжирался бараниной.

Вскоре монарху на стол уложили красиво свинью, запеченную в яблоках.

Он ел и рыдал.

Остервенело рыдал, истязая клыками свиную кисту.

– Мать чесна! – дивился мысленно Борька. – Что за поруха? Куда же все влезло?

Нахалы бдили на страже с улицы.

Монарх отбрасывал им огрызки через окно:

– Диапедики, будьте любезны – гимн! Ублажайте меня до конца.

Нахалы заместо скрипучего по лесу ветра заныли какое-то гнусное пение.

Борька, печально взирая на гору костей филигранной работы, пошел из избы по другим интересам, – изба тошнотворно давила на грудь атмосферой, – запахи приторной пищи с угаром удушья погнали спасаться во двор.

У Борьки возникло предчувствие, что посреди прослоенного неба находится где-то высоко твой брат, – о нем ясновидящий в эту минуту Борька ни разу не слышал и все-таки знал его там.

– Эй, ты, старик урод! – окликнули Борьку.

Подле был юный балбес из отряда монарха.

– Тебе папироску, не рано ли начал? – улыбнулся Борька.

– Вези меня, старче, верхом у тебя на горбу по деревне, чтобы все видели! – вякнул юнец.

У старика драчуна задрожали поджилки:

– Ты, сирота, не дури.

В уборе текущего лунного золота небо слоями ползло мимо крыш и верхушек осин.

Эти деревья, фактически густо-зеленые, были фактически рыжими.

Но дрожь, овладевшая Борькой, трясла старика на другом основании.

Со смеху.

Борька хотел и не мог обуздаться.

– Тебе почему хорошо? – нервничал юноша. – Кто сирота – разберемся! Читай мою ксивную метрику, где все написано… Законного брака потомственный…

Борька порядком устал и разбито вернулся домой, как израненный жалом осы.

Немного слащаво зудела спина, запотевшая после вибрации, вызванной взрывами хохота.

11

Монарх, указуя на кошку, спросил:

– Съедобная?

– Кошка-то?

– Честь отдает? С улицы в избу вошла – сразу лапами честь инвалиду.

– Ваша Светость, ужасно блудливая тварь.

– Изволь отчитаться подробно, как оценить это. Разве народу понятно, кто светость и где твоя кошка в услышанной реплике? На слух ерунда получается, будто бы светость – ужасно блудливая тварь.

– Я про кошку подумал, а вы понапрасну себя подставляете.

– Не думай про кошек. От них, Борька, мыши разводятся. Да, да, мышей сами кошки разводят. Это у кошек уловка, тайный тактический ход уцелеть и прослыть убедительно стражами сала. Порви свою, мыши тотчас исчезнут. Если не справишься, пса на подмогу пришлю.

– Большая собака?

– Большая – с хвостом!.. У меня на груди чья медаль?

– А неужто собачья?

– Хочешь орден?

– Орден? А какой?

– Горбатого первой степени, как у министра, пожалую, хочешь?

– А собаку? Большая собака в хозяйстве нужна.

Покудова гость аккуратно раскладывал оползни брюха плашмя в углубленной постели за шторами, где приготовили пуховики, Борька навытяжку возле Матвеевны Фроськи вдоль узкого теса палатей дремал, уступая сознание первому сну.

Где-то звенела собачья медаль.

Он упал и проснулся.

Когда Балалайкин упал, он уловил отголоски повторного звяканья – между тарелками наверняка набирает очки блудливая кошка.

Старик изловчился впотьмах ошарашить ублюдицу плетью. Деревню потряс оглушительный вопль, и вопила не кошка. Вопил оглашенно монарх.

Огретый неласково Борькиной плетью по голой спине, венценосный растяпа-разиня подпрыгнул и выпрыгнул аж из избы, нагишом улетая в окно со стола:

– Ребята, мя-яте-ежж!..

12

Он озирал из окопного свежего рва непосредственно жуть у деревни Шнурки.

Туда нагнетали форсунками бяку горящей химической слизи.

Монарх излучал из окопа свое сладострастие на предстоящие новые смерти деревни Шнурки, где проходили последние муки, последние крики, последние корчи сопутствующей белиберды, когда перископ у монарха споткнулся видоискателем о Балалайкина Борьку с ухмылкой, значение коей монарх оценил отрицательно, как издевательство заново.

– Тромб, изыди! – заерзал Илларион, осуждая кривляния жертвы. – Зачем огрызаешься вопреки пеклу.

13

Ступка за ступкой горели в амбаре дешевые ступки крестьянского скудного скарба, плыла щеколда ворот и роем озлобленных огненных ос из-за пазухи разом исчезла махорка.

Старик удручался предложенной смертью – что слишком она простовата.

Галстука даже не надо.

Когда-то Борька на случай своей предстоящей кончины когда-то купил у цыгана поношенный шелковый галстук.

Утро должно быть у Борьки на случай кончины.

При галстуке Борька на смертном одре торжественно значится важным объектом озябшей деревни, как и сама колокольня, которая посередине всего.

Первая стадия бедствия шла не стеной.

Покудова первая стадия бедствия шла на него не стеной, Борька стоял у колодца, где во спасение шкуры для галстука мог обновить эту древнюю впадину как убежище.

Мог и не мог.

Если в опасности ваша супруга Матвеевна Фроська, надо спасать ее вместо себя, чтобы потом и кидаться в обнимку на дно.

14

Принесли полководческий плед иностранного кроя, почистили ваксой те сапоги, что со скрипом и треском, и дали трость.

Эту прогулку, – внизу по колено была настоящая грязная ночь, а затылок обшарпало солнце зенита, – монарх обозвал идиотством обузы.

Прикосновение трости к остывшим углям и золе поднимало вонючую грязную пыль, облачками взлетавшую без толку, чтобы развеяться без толку долу.

Когда наконечник уткнулся во что-то печеное, монарх осмотрел эту дряблую пару мешочков и понял особенность этой находки.

Вся бывшая грудь упокойницы бабки Матвеевны Фроськи, смекнул он.

Около трупа старухи внезапно возникла блудливая Борькина кошка.

Лысая, голая, – вовсе бесцветная, вовсе не Борькина, – Борькина кошка, блистая змеино-кошачьей поверхностью, вскочила на задние лапы, чтобы передними лапами честь отдать Иллариону.

Видимо, дура знает устав.

И монарх его знает, – ответил ей, как и положено, – честью на честь.

И все равно кошка дура – пар от ее присутствия шел отвратительный.

Фу!..

Глава четвертая. И НА СМЕХ, И НА СМЕРТЬ

1

– Стол изготовлен из абиссинского черного мрамора… Вручную… Для митинга с флагом…

Я слушал экскурсовода по-русски вполуха.

– Но по воле монарха все митинги перенесли на другие века, потому что монарху понравился стол и понравился флаг в интерьер своего кабинета…

2

Под государственным флагом, ибо в присутствии флага тускнеет намордник морщинок, Илларион отдыхал у камина, попирая мозолями костного мозга некостную плотскую ткань, а наготове в углу стоял флаг, – если когда кто-нибудь обращался за милостью пересказать анекдот или сплетню, монарх обретал изворотливо позу величия римских колонн и мгновенно протягивал руку за флагом.

Из детства, часто некстати, монарх умилялся пожарам, а далее, позже, по мере накрутки годин и матерого промысла, свой постоянный рабочий досуг он умно коротал у камина, где театр огня.

Перед очками монарха мелькала несметная прорва снующих абстракций контраста, цвели фантазийно гримасами психопатичные виды растений вприпрыжку, смешное – смешило, пылало, текло.

Всю паранойю картин ералаша в камине, пожалуй, не перечислишь и за ночь, имей ты хоть улицу пядей во лбу.

…Сугубо подвижная живопись, утверждают убогие куклы дискуссий, когда говорят об огне чепуху. Чертовы куклы суются кусаться, суются судить об огне, мол, огню-то, конечно, похлеще любого художника-дерьмоглотателя доступны шедевры, которые в этой связи дерьмоед у него повсеместно заимствует и, разумеется, вяло насилует их отражение где-то на полотно себе. Надо художников искоренять, игнорируя жалобы.

Мое мнение будет иным.

Я посрамляю каменословие.

Но как?

Огонь, очевидно, сродни живописцу, но как?

Истина замаскирована где-то в обратную сторону, где живописец-едок, исполняя шедевры доподлинно заново, доподлинно заново разжигает огонь искры божией сам у себя.

Так?

И немедля ставлю вопрос.

Я попозже, пожалуй, поставлю вопрос, а немедля рассмотрим ответ, а потом и вопрос оглашу.

Когда гениального мастера шибко шпиняют и не дают ему шага сказать о себе на полотнищах искрами, то поделом его шибко шпиняют. Изделия мастера могут явиться причиной бесхозного пламени вкупе с его вороными дымами.

В этой связи мой вопрос – а пошто?

Пошто гениальный творитель у нас уязвимее, чем аккуратный пачкун-акробат? Я вам ответил уже наводяще, но добавлю к ответу, что мне безопаснее стиль акробата, хотя нарисовано там у него больше гонора, нежели дела. Претензию, дескать, этюд акробата неважно составлен, акробаты принимают обиженно, пряча поникшие кисти за шкафом и выставляя грудные жиры в оборону. Лучше нельзя, говорят. И действительно, лучше нельзя, потому что в этюде, в эскизе, в экстазе пачкун исчерпал однофазную порцию дара до дна.

Скажи то же самое гению, тот извинится за промах и сразу признает ошибку, заявит ответственно тезу, что можно бы, надо бы лучше, конечно.

Гении полностью не высыхают и после шедевра, поэтому не возражаю бить их, игнорируя жалобы.

Но гениальные брезгуют ожесточиться на жалобы.

Нет, они вам еще поджучат и новый шедеврик.

3

А пошто?

Пошто гениальный творитель у нас уязвимее, чем аккуратный?

4

– По службе, – дежурный костлявый нахал объявился в его кабинете согбенным шутом, опоясанным упряжью для развлечения.

Чулки до коленок и серьги-звоночки в ушах, а на шее висит ожерелье.

– В чем дело? – Монарху наскучило дергаться часто за флагом и ставить его восвояси. – Плохо кормлю?

– Занедужилось…

– Ой ли! – Монарх испытующе-ласково щупал нахала глазами. – Лакаешь яичный желток, где зародыш, а зад у тебя – не луна.

– Прибег показать геморроя.

– Когда я тебя примерял, его не было, – напомнил монарх ему процедуру отбора. – Не было?

– Не было, – вспомнил нахал процедуру. – Вот, а теперь я зеленкой помазал.

– А ну, покажи-ка. Поближе к огню.

– Пожалуйста. Видно?

– Мда… Не кусается?

– Чешется.

– Пошевели-ка слепой кишкой. Полегчало?

– Нет, еще хуже.

Нахала мутила такая работа, как эта, но дома – большая семья в ожидании блага и блюда.

Малые дети – с угрозой пустить его по миру.

Слепые сестрицы – с ожогами лишней косметикой.

Седая супруга – с усами, как у моржа.

Все домочадцы – задиристо нетравоядны.

– Страшно, какую грибницу ты себе выкрасил! – осерчал Илларион.

– А вы зачем уезжали?

– Ну, по делам уезжал и приехал.

– А геморрой разболелся, соскучившись.

– Ежели не было ранее, как он, еще ни разу не видясь, успел интересно соскучиться? Не понимаю. Ты врешь.

– Учитель, а мы тут одну бабу для вас отловили. Девчонка летала по небу нагая.

– Наверняка диверсантка. Для маскировки нагая. На каком аппарате летала? На метле?

– Без аппарата летала пуще птахини загзагами под облаками.

– По-твоему, не диверсантка зигзагами?

– Красивая, справная девка. Груди… лоснятся по пояс.

– А кроме грудей что?

– Да задница тоже, капроновой сетью насилу поймали.

– Как удалось-то?

– Кому-то, не помню кому, по хлеборезке пяткой летунья выбила спереди зубы… Другому, тоже кому-то, палец отъела до локтя.

– Не врал бы! Как это палец до локтя? Как?

– Я не вру. Мне так хорошо не соврать и так складно не выдумать, а калека родился калекой только с одним указательным пальцем на правой культяпой руке. Вместо пяти с одним пальцем.

– Не густо! На что же рассчитывал он, обалдуй?

– Что на жизнь обалдую вполне хватит одного пальца.

– В ноздре ковырять?

– И указывать – тоже.

– А вдруг если что до пяти надо счесть – тогда как? О, бездельники!..

– Лодыри, лодыри…

– Ладно, с калекой закончили. Дальше докладывай вздор.

– А дальше здесь опять…

– Охотничьи полчища блох отправляли на волю?

– Конечно! По расписанию.

– Мда, блохи! Весьма хитроумное средство. Крайне полезное для бичевания масс. А людишки небось употели чесаться?

– До бешеной крови.

– Так.

– Учитель!..

– Основатель!..

– Основатель, а дальше про голую надо подробно рассказывать?

– Я ханжа в отношении противоположного пола. Помню, мне в бурсе приснилась одна раскладуха, на ком и попался. Мне женщины снятся к несчастью.

– Они сплошь и рядом приносят несчастье, – согласился нахал, вспоминая супругу-моржа. – Они, как домоклов топор с усами. Я тоже в школе был двоечником и даже хватал единицы.

– То – ты, а то – я! – вскипел Илларион. – А то – девка!.. Девка зигзагами…

– В закрытом бассейне секретно содержится, вынуть ее? – Нахал юркнул за дверь гиеной с коротким зеленым хвостом.

5

Черная вьюга была перекрашенной ведьмой зимы. Вкривь и вкось ее черные хлопья с утра сотворяли затмение белому свету. День – это все-таки день, а не будто бы ночь, – изнемогал озираться среди заштрихованных улиц, имеющих общеразмытые контуры вместо домов и неряшливо-желтые пятна вблизи фонарей, что, как ящеры, доверху в язвах.

Осточертевшая всем обезличка во мгле поощряла запои народа.

Карлик, освоив изъяны зимы как удобства ненастья, провел исключительный день аномальных явлений безвылазно под одеялом. Укрытые ноги, кривые придатки, месили мозолями простыни ложа. Руки навытяжку вдоль и поверх одеяла поникли ногтями.

Но голова – начиненная мина…

В общем, у Карлика не было зла на бесплодно прожитое время, когда без огорчения вдруг отказался продолжить этюд о любви, признавая, что взятая тема неисчерпаема, невыразима. Поначалу работа писалась успешно вроде бы. Подтягивая поближе запасы необходимых искренних слов, он уверенно выкарабкивался к определению сути любви, но покуда фиксировал ее на бумаге, на бумагу напрашивалось иное понятие сути, не хуже первого, затем – еще третье не хуже. Дойти до конца, разобраться во всех откровениях, анализируя частности, не было вовсе надежды. В этой системе максимального количества точек отсчета существовала гармония, воспринимая которую, воспринимай не частицами, но целиком, а то никогда ничего не поймешь у нее. Любовь – априорное свойство людей. Господь удостоил их чести, доверил обзор его света.

Можно ли тут обижаться мне сдуру – сдуру ворча на свое неизбежное время?

Время, когда бытие каждый день убывает и прибавляется…

Время, помимо которого нет измерения жизни, нет эйфории самостояния…

Время, какое не смею хулить и не могу бездумно расходовать, обменивая себя на подножные формы богатства либо на звездистые, но проземные чины для того, чтобы так обрести лицо фигуранта…

Время, которого, Господи, Ты на меня столько тратишь…

А может, оно – Твоя, Господи, Четвертая здесь ипостась?

Я люблю время.

Размышления Карлика были нарушены дверью – та, кажется, пискнула.

Низом оттуда сюда прошмыгнул сквознячок, а за ним африкански размашисто, на манер ихнего Деда Мороза, нарисовался мужик, облепленный черными хлопьями черного снега.

Мужик улыбчиво щелкнул хозяина по носу.

– Шутка, – сказал он.

– Это шутка? – Карлик охрип, еще не кричавши.

– Для церемонии – да.

– Перестаньте курить!..

– Я некурящий.

– Почему дым изо рта?

– Погода. Такой нынче пар.

– Или вы сумасшедший. – Карлик оборонялся не лучшими фразами.

– Конечно, как и все прочие, ненормальный. Что делать? Я вот инженер, а могу выпить и водки.

– Водка вас, оказывается, привела сюда! Вы, гражданин, обмишулились адресом. Уверяю. Прощайте.

– Меня сюда привела не водка, но шутка, а водка – не шутка.

– Да не валяйте со мной дурака!..

– Но так образуется всякая дружба, всякая честная дружба! – дышал инженер-алкоголик, якобы ненормальный, с которого капала грязь, или нефть, или что.

– Разве? – Карлик однако ладонью прикрыл ушибленный нос. – Эдак едва ли скоро подружимся.

– Дружище! – вопил этот явно мнимый герой, теряя по комнате грязные брызги.

– Нет, я не желаю, – хорохорился нехотя Карлик.

– Оставьте манеру ломаться! – прервал его резво герой, хватая за плечи скользкими пальцами. – Да, кстати, какой же вы карлик, если по росту значительно выше меня?

– Слышите, что не желаю в одну компанию с вами?

– Слышу, но жду. – Пришелец ощерился на половине улыбки.

– Сядьте, пожалуйста.

– Куда? Сяду.

– Сядьте туда, по другую сторону. Запачкали все.

– Зато сел уже.

Но прежде чем утвердиться за столом, он уморно пристроил на гвоздике сбоку дешевую демисезонную шляпу с эмалированной птичкой, поставил в углу суковатый замызганный посох, у коего нижний конец был уже, словно каблук обнищавшего, стоптан изрядно.

Карлик за ним наблюдал и сердился, как бык.

Это – проблема, сердился Карлик, это большая проблема несоответствия человека предметам одежды, вещам обихода. Многие люди несчастливы, многие люди неряшливы, люди небрежны в отборе вещей, что в итоге нашей безвкусицы нас искажает. И внешне мы смотримся точно такими, как эти вещи. Сам я тоже не лучше. Навстречу выскочил! А спроси, где штаны, где рубашка?

Наверняка незнакомец душой не пижон юбилея. Наверняка незнакомец имеет обыкновенное право на понимание, но примитивная птичка, наседка на шляпе, настырно противится пользе. Палка в углу коренасто противится тоже. Никчемные вещи сугубо вредят основной репутации. Да что вещи? Преградой взаимосогласию было рябое лицо незнакомца – мыши, наверное, грызли.

Карлику долго казалось ужасно плохим освещение комнаты, что затрудняло рассматривать это лицо-муравейник искоса.

Нет, освещение как освещение.

– Два года тому ваш голос определенно по радио был, – вспомнил Карлик.

– Успокойтесь, я не вещал. Я генеральный конструктор машин, а не вождь. Я поэт индустрии, понятно? Число моих детищ учесть уже не берется никто.

– Много придумано?

– Придумано много, задумано – больше.

– Хотелось бы знать ваше имя, – польстил ему Карлик.

– Я Процент. Это меня родной брат окрестил изуверски Процентом, он и вещал, а сам я тогда за свои детища прел и томился на каторге.

– Важные, должно быть, устройства, коли за них упекают?

– Они – техника горизонтальных уровней. Правда, не гнушаюсь и вертикалями в столбик.

– А ваши машины военные или для быта? Какое у них назначение?

– У них интересно крутить колесики.

Гость продолжал разговор уже на кушетке, куда самовольно забрался в обуви. Собственно, как продолжал разговор? Говорил он один, и взахлеб, а Карлик изредка со своей стороны все-таки впихивал ему в это речение робкие нерасторопные реплики либо вопросы.

Гость отрекомендовался брательником Иллариона. Действительно, вот интонация голоса вроде бы та же самая. Конечно, конечно, такой же фальцет у главы государства. Но гость был язвительно тощ и разительно жалок, а братец его на портретах был славно пузаст. У гостя на буром лице после оспы ничто не растет, а лицо монарха сияло музыкой! Непутевого брата монарх унижал издевками постоянно, тот это терпел. Однажды монарх унюхал обстановку непослушания – рябой самолично жрет ужин. И впредь уже велено было харчи, как оброк, отдавать, ублажая собаку, посредством которой братья здоровались. Эта собака служила секретарем у монарха. Затюканный брат заходил в кабинет, отдавая монарху салют, а собаке – паек. Если монарх изволит ответить исчадью кивком козырька на салют, отзывчивый пес, озирая вошедшее, протягивал умную лапу для рукопожатия. Когда же монарх отчего-либо помедлит изгою кивнуть, пес уже не подаст ему лапу, нахмурится. «Не возражаешь, это Процент называется? – заметил однажды собаке монарх относительно брата. – Нулики видишь на роже? Черточки диагональные, видишь? Отсюда подсказка на кличку. Впрямь он какой-то процент одиночества математической функции. Лохматые пять ему на прощание дай. Пусть убирается, нужник». Увидев однажды машины Процента, монарх обострился вниманием и тронул одно колесо на поверку. Тут у него началась истерика, потому что другие колеса, как от щекотки, все завертелись и власти монарха никто не боялся. Монарх убежал. Он, обомлев, онемел. Ему не давала покоя загадка. Детали машин увязаны цепко – фигура вплотную примкнута к фигуре, но стоит одну повернуть, и начнется такое верчение всех остальных, у которого ты, как улитка на вилке, то бишь устрица, чувствуешь себя в опасности. Послал за Процентом ученую псину. «Колесник и нужник Процент, – рек монарх, – нам, ураган поломай твою шею, смешно, почему не спросился приказа? Я дал бы приказ приспособить колеса на бойне, как инструменты, но без приказа нам они – случай крамолы». – «Мне что надо сделать?» – испугался младший брат. «А покайся, покайся, дескать, Илларион, ты у меня в груди». – «Ил-л-ларион!» – повторил Процент, став заикой. «Смелее! Где нахожусь у тебя, не в затылке? Нет?» – «Илл-лари-он!..» – «Продолжай, продолжай, что споткнулся?»… – «Ты-ы…» – «Ну, делай ноги словам»… – «Ты-ы у ме-ня в груди, в груди…» – «Вот и спасибо, чума. Поладили»… В груди торчишь, как нож! – отчеканил затюканный брат, перестав заикаться. Процента связали цепями и по суду опечатали между лопаток на острова. В опечатанном официально виде Проценту нельзя было скоро ходить и руками распугивать мух. Особенно – чтобы не вздумал настроить игрушек-вертушек. Илларион подсылал к нему соглядатаев – а не бастует ли там главный зек? Он, говорят, не бастует. Илларион объявил амнистию. Процент воротился к своим машинам, которые без присмотра тихо-тихо ржавели. Ныне машины монарху нужны для охмурен и я дамы.