Текст книги "Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1970-е"

Автор книги: Николай Коняев

Соавторы: Александр Петряков,Илья Беляев,Владимир Алексеев,Борис Иванов,Владимир Лапенков,Андрей Битов,Белла Улановская,Александр Морев,Василий Аксёнов,Борис Дышленко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 37 страниц)

1973

Василий Аксенов
Костя, это – мы?

Первый сентябрьский закат был омрачен, для многих неожиданно, появлением на западе – сторона, которую яланцы именуют гнилым концом, – зловещих туч. Ночью плохо – к перемене погоды – спавшие яланцы ждали грозы. Грозы, однако, не случилось, но под утро закапал тихо дождик, мелкий и нудный, всем своим видом сразу и пообещавший, что скоро перестать не собирается он. Ну и действительно – почти на месяц зарядил. Выпадали, правда, редкие дни, когда сплошная серая пелена разрывалась и обнажала клочьями синий небесный купол, заметив который радостно думалось, что наконец-то, мол, и бабье лето с его известными всем прелестями. Не тут-то было. Пелена смыкалась, и ненастье продолжалось.

Ялань тонула в грязи. Подавленные, опечаленные непогодой яланцы, вместо того чтобы ходить за клюквой и брусникой в бор или в болото или сжигать в огородах ботву, большую часть времени просиживали сложа руки дома. Пятачок пустовал. Оставленные на Пятачке чурки и лавочки насквозь промокли и никогда уже, казалось, не просохнут. Мужики собирались нечасто, а если и собирались, то не на Пятачке, а в конюховке, на черных, небеленых стенах которой во время таких посиделок от табачного дыма выступала смола.

На улицах Ялани случайно проезжающий путник в эти дни мог увидеть табун скучных, мокрогривых лошадей, вызывающих лишь сочувствие своей неприкаянностью; собак, у которых в разгаре был свадебный сезон, отчего на прихоти погоды ими особо не взиралось; да бригадира, съежившись, утянув голову в плечи и прикрыв глаза козырьком кепки, а ориентируясь при помощи носа, который яланцы называют виноискателем, уныло шагающего ранним утром на конюховку, а в разное время вечера в сопровождении искавшего, искавшего и отыскавшего его пса Гитлера или бича Аркашки, если, конечно, тот был еще в состоянии держать в руках ослабленных фонарь, а в редких случаях и самостоятельно – с конюховки. Вот этим только и могли порадовать, пожалуй, случайного проезжего в такие дни яланские улицы. А чем другим, так это вряд ли.

Люди сетовали. Прильнув к стеклам окон, они тосковали по солнцу.

Не являл собою исключения и Меньшиков Семен. Покуривая и выпуская дым в сторону, чтобы тот не лез в глаза, смотрел Семен сквозь запотевшее стекло, как по электрическим проводам возле его дома бежали, срывались с них и падали в грязь капли.

Его жена Марфа – та с большей пользой коротала время: расположившись на табуретке посреди комнаты и широко расставив ноги, она теребила над подолом курицу, складывая пух в цинковое ведро, а перья – в эмалированный таз.

За окном кто-то мелькнул, и Семен протер поспешно ладонью стекло.

– Паршивчик, язви-то яво!

– Ты это на кого? – не отрывая от заделья глаз, спросила Марфа.

– Да на кого… На Шмакодявку.

– А чё тако-то он тебе?

– Да ничего. Мне чё он, – сказал Семен, помедлил, а после добавил: – Изодранный весь. Был бы кобель, зараза, как кобель, а то, туда-сюда-яво-в-полено, шавка не шавка, крыса не крыса… Нет, ты подумай-ка, и он на свадьбу.

– Ой, Боже мой, да пусть потешится. Тебе чё, жалко?

– Да мне-то… Безтолку ведь только. Хоть бы таскал с собою тубаретку. Сучки-то все в Ялани, как на грех, его раз в пять рослее, то и в десять. Пока прицеливаться да подпрыгивать, холера, будет, какой-нибудь кобелина разорвет, как рукавицу. Такому вон, как бригадирский Гитлер… как Жорка Костин ли… чё разве стоит. В пасть ухватит, жамкнет, выплюнет, выплевывать чё если там еще останется, и откобенилась собачка.

– Ну разорвут дак разорвут. Хоть хлеба меньше брать понадобится, чё уж.

– Кошка Наташкина вон – с ней бы договаривался, если уж шибко так зудит. Она его и от кота-то вряд ли сразу отличит… еще бы муркал, – сказал Семен, а после паузы продолжил: – Да, а до хлебца-то великий он старатель. Хрен бы знал, куда в ём там и лезет… поболе жрет, чем взрослая свинья.

Семен – человек совершенно чуждый промыслам, как рыбной ловле, так и охоте, но всю свою жизнь страстно мечтающий на удивление и зависть мужикам-односельчанам завести такую собаку, которая сама бы, без подсказки, таскала ему из тайги птиц и зверьков, а он, Семен, только и знал бы, что обдирать и выделывать, поплевывая, шкурки да аппетитный суп варить из дичи. Из разных мест и от самых знаменитых сук привозил Семен хваленных-расхваленных щенков, но те, подрастая и матерея, почему-то все и всегда выказывали большую склонность к дармовому хлебу, чем к охоте, словом, превращались, по выражению хозяина, в «обычных, мать честная, полудурков». Последнего – Шмакодявку, как окрестил его Чекунов Костя, – подарил Семену за пятьдесят рублей в Елисейске какой-то мужик, «добытчик с виду», поплакав и рассказав, как Жгутик, так кобелька он этого представил, передавил вокруг города на сто километров в радиусе всех норок и соболей поголовно. «Дак а пошто же продаешь-то?» – спросил резонно мужика Семен. На что ему ответил тот не менее резонно: «Да сесть боюсь – пушнина нонче, сам ведь понимаешь… а у меня чердак уж от нее ломится». В Ялани Жгутика как подменили: ни соболя, ни норки он искать не захотел, зато скоро перевел чуть ли не всех котов, не трогая хозяйского и кошек почему-то – тех щадя, за что и получил в зад заряд дроби от неизвестного.

– Семен, – позвала Марфа.

– Слушаю вас, – откликнулся Семен.

– Завтра проси у бригадира коня и поезжай.

– Куда?!

– За кумом, как куда.

– Ты чё, баба, белены объелась! На мне же нитки не будет сухой, как только сунусь… В гроб загнать решила, чё ли?

– Дождевик возьмешь.

– Ага, пустая голова! Да это ж не в уборную тебе спалкать, а – шутка ли в деле – двенадцать километров… Дождевик-то твой – спасет тот разве?!

– Ну, Семен, ну не спасет, но зато кума привезешь… Двенадцать километров – не сто же… Без кума, сам же все тростишь, и гулянка не гулянка. Лучше не спорь со мной.

– Ага, найди такого, чтоб с тобой поспорил. Перетолчешь – мельче, чем в ступе. Пропади пропадом это и Чалбышево! Стояло бы на тракту – и горя бы не знал: сел на автобус бы – и там! – и любо б дело.

– Кто ж виноват?

– А я виню кого, ли чё ли?

– Поедешь?

– Нет.

– Поедешь.

Послезавтра Марфе исполняется пятьдесят пять лет, и ей очень бы хотелось, чтобы на вечеринке, ею затеваемой, присутствовал обязательно их кум, Мешалкин Павел Денисович, житель деревни Чалбышевой, переехавший туда, женившись, из Ялани, большой мастер на шутки-прибаутки, славный запевала и любимец баб.

– Все! Не поеду, зря не балабонь.

– Я не балабоню, а говорю русским тебе языком: поедешь.

– Твоим русским доски бы строгать на пилораме. Или золу из печки выгребать вон… Не поеду.

– Поедешь.

– Ой, ну ладно, отстань, отвяжись… Завтра будет, завтра и поговорим. Ты сколько куриц зарубила? – поспешил сменить тему Семен.

– Двух петушков молоденьких да ту, старую, плешивую. Все равно уж не неслась. А чё, не хватит, что ли, думаешь?

– Да я откуда знаю. Хватит, наверно. Не до Рожесва же гулять-то собирашься. Так можно и скотину всю сожрать. Сколько тут будет-то?

– Ну сколько… Да немного. Человек двадцать – так. А если кума… Поедешь?

– Не поеду.

– Если привезешь кума с кумой, то – двадцать два. Только едва ли она по такой непогоди-то захочет. Засухо-то силой никакой ее из Чалбышевой не вытянешь. Но ты уж постарайся там, поуговаривай.

– Тьфу!

– Восемь мужиков и четырнадцать… нет, двенадцать баб… да мы с тобой. Наташку не позвать, дак потом сплетен злых не оберешься.

– Нас-то чё считашь. Может, кто не придет?

– Как это?!

– Мало ли… я просто…

– Да брось ты – не придет! Кому чё дома-то счас делать? Я все боюсь, не заявились лишние бы.

– Как это – лишние? Без приглашенья-то?

– А совести-то у некоторых людей… найдут заделье – и припрутся. Гнать же не станешь.

– Ну и пусть приходят, хоть вся Ялань пускай нагрянет… Спать я пойду. Постелено там?

– Ты чё?! Время-то – пятый час…

– Ну дак и чё?

– Дак ведь заспишься.

– А ты не бойся, не засплюсь. Постелено?

– Да кто тебе там постелил… Сейчас, закончу вот…

– Стели. А я пойду пока из бочки воды вычерпаю. Поди, уж полная там набежала – лило весь день.

Марфа, взбив подушки и перину, постелила в горенке постель, после чего собрала с полу в прихожей, где работала, разлетевшийся пух, взяла таз и ведро и понесла все это в амбар.

В дом муж и жена вернулись вместе.

Снимая у порога калоши и стряхивая с головы и с плеч капли дождя, Марфа ворчит:

– Это чё ж такое, батюшки. Небо, видно, прохудилось. Льет и льет, льет и льет. И до каких же портак оно будет?.. Видать, до снега.

– Да, – говорит Семен. – В такую погоду путний хозяин и собаку со двора не выгонит.

– Ты это о чем?

– Да не о чем, а о собаке. Ты куриц счас будешь опаливать?

– Ну а когда?

– Опаливай, опаливай. Я спать пошел.

– Иди спи. – Марфа взяла с табуретки ощипанную курицу и подалась с нею на кухню. – Тронулся уж… в четыре часа дня спать ложиться.

Семен, стоя в другой комнате перед кроватью, замер со стянутой на голову рубахой, дослушал то, что говорила Марфа, и, бросая рубаху на заваленный выстиранным, но не отглаженным еще бельем стол, ответил – себе, скорее, чем Марфе:

– А чё еще… в такую хлюзь? Не бабочек же ловить.

Падая в постель и скрипя пружинами кровати, Семен не расслышал, что прокричала ему с кухни Марфа. Устроившись удобнее, переспросил он:

– Чё ты там?

– Я говорю, кино по телевизору сёдня какое-то.

– Какое?!

– Любовное, говорят.

– Ну и хрен с ём, с кином. Все равно света Мишка вам не включит: деньги в колхозишке давали.

Семен уже дремал, когда Марфа, справившись с делами по хозяйству, разделась в темноте и перелезла через него на свое место – у стенки.

Начало светать. Уже можно было различить на подоконниках горшки с геранью и петуньями. Марфа проснулась первой и чуть раньше обычного. Сон ее перебило какое-то особенное беспокойство. За окнами было тихо, если не считать за шум напирающий на стекла легкий ветерок и звонко шлепающие в палисаднике капли. Марфа лежала на боку, лицом к стене. Приподняв голову с подушки, она прислушалась: не кажется ли? Не поворачиваясь, она ткнула пяткой мужа.

– Э-э…

– У-у…

– Слышишь?

– Слышу.

– Чё ты слышишь?

– Тебя.

– Да ты послушай-ка, дождя-то будто нет.

– Ну и чё?

– И ветерок.

– Ну и чё?

– И капли – редкие вон…

– Ну дак и чё?

– Да ты проснись!.. Дождя-то будто нет… И небо ясное.

– Надолго ли?

– А может, и наладится?

– Хрен с ней, пусть ладится. Не скидывай одеяло!

– Ты чё, не выспался? Давай вставай. Хватит валяться. Сутки дрыхнуть будешь?

– Ну и чё?

– Ну и вставай!

– Вставай, если тебе надо.

– Через тебя мне, что ли, перелазить?

– Перелезешь. Чё, в первый раз…

Марфа перевалила через Семена ноги, села на него, как на бревно, и скатилась на пол.

– У-ух, кор-р-рова барова, – простонал Семен.

– И ты подымайся. Дров помельче наколешь – мне воду надо будет греть: в кухне добелить и пол вымыть в избах. Мишка Керогаз вон уже прошел – свет скоро загорит. Вставай давай, а то спихну счас. Потом некогда будет – на Пятачок… да к бригадиру за конем побежишь… Время самое просить, пока с похмелья он, а опохмелится – и не допросишься. Вставай-ка.

Сказала Марфа так и вышла из горенки. Семен нехотя поднялся и стал одеваться.

В полдень осеннее солнце, пробегая насквозь промытые к зиме стекла окон, теплыми, благодушными пятнами ложилось на натертый с песком дожелта, влажный еще пол прихожей. Стены и потолок выбеленной только что кухни сияли. Марфа, выжимая в ведро тряпку, думала, какие коврики ей бросить на кухне, какой – возле порога и какою скатертью накрыть праздничный стол. Как завтра разместить за ним гостей – вот Марфа думала еще о чем.

К дому, разрезая колесами жирную грязь, подкатила телега, запряженная гнедым приземистым конем с коротко стриженной гривой. На дуге беспечно золотился и радостно потренькивал колоколец. На телеге по одну сторону сидел правивший Семен, по другую – его приятель лучший, Чекунов Константин.

– Тпрр-рр, милай!

Конь ткнулся мордой в ворота, резко отдернул морду от ворот и, чуть спятившись, остановился. Испуская пар, просыхающие на солнце ворота блаженствовали от тепла, только поэтому, наверное, к нахальной выходке коня и отнеслись спокойно – не заворчали.

– Товариш-ш лейтенант!! – позвал Семен. На фронте Семен не был, в армии не служил и в воинских званиях не разбирался, а «лейтенант», – возможно, потому, что слово это для него звучало более значительно и более подходяще относительно жены, чем любое другое из военной табели.

Марфа бросила в ведро тряпку, распустила подоткнутую юбку и, вытирая об нее руки, направилась к окну.

– Марфа! Я поехал, – доложил Семен. – Вынеси-ка дождевик, на всякий случай, так сказать… и… Стой-ка, стой-ка!

Марфа кивнула вопросительно. Семен продолжил:

– И бражки… литрочку там.

– А две не хочешь?!

– Да не мне-е-э, – заерзал Семен на телеге. – Ты посмотри вон… Марья Костю за поросятами в Чалбышеву отправила, а куда он такой… без опохмелки-то… вон как его карежит, разве ж можно!.. Еще в дороге как помрет!

– Дак Марья пусть и опохмелит! – крикнула Марфа из избы, разглядывая через слегка искажающее стекло Костю.

– Марфа! В похмелье-мать! – взмолился тот, сложив руки, перед святым как будто ликом. – Дома ни капли, как в пустыне! Ублажи. Век помнить буду – не забуду.

– Больно надо, – сказала Марфа, и в окне ее не стало видно. А через несколько минут появилась она в воротах с дождевиком и банкой бражки, заигравшей на свету оранжево.

Семен подмигнул исподтишка Косте, взял у Марфы дождевик, бросил его на телегу, затем с крайне безразличным видом принял из Марфиных рук банку и передал ее приятелю.

– Не уходи пока, – сказал Семен жене. – Сейчас, недолго он… и банку заберешь.

– Ну! Если загуляешь… – сказала Марфа мужу, но глядя при этом на Костю.

– Да я с чего?

– А с чего всегда. Чуть в рот попало – и понеслось до поросячьего визгу. Вечно ты его, забулдыга, подначиваешь! – уже на Костю обрушилась Марфа. – Нажретесь – и тебе влетит, как Сидоровой козе. Ты меня знашь.

– Знаю, знаю, ой как знаю, – порадовался Костя.

– Ага, ну вот, и хорошо… Честное слово, возьму палку покрепче и потяжелее – и этой палкой того и другого… по чему попало… до тех пор буду тузить…

– Палкой?! – это Косте интересно.

– Или бичом, – говорит Марфа.

– По чему попало?! – интересно это Семену.

– Ое-ёй, – качает Костя головой.

– А ты бы не подтрунивал… Лучше пей, пока не отняла. Руки-то, как у воришки, вон трясутся. Смотреть тошно.

– А ты в глаза смотри мне, а не на руки, в руках правды нет, – еще более развеселился Костя. – Эх, мать честная, за твое бесценное здоровье, Меньшечиха!

– Не погань, – сказала Марфа. – За свое пей, малахольный. За мое и без тебя выльется.

– Нет уж, Марфа, без меня никак не обойдется… Ох ты!.. слов нет… хороша штукенция! Теперь я, Семен, не только в Чалбышеву за поросятами, теперь хоть в Африку за кем-нибудь, а чё?.. Вынеси, Марфа, мне еще – я тебе крокодила привезу.

– Разбежалась, Коськантин Северьяныч.

– Не запнись, Марфа Ивановна. Марья моя помрет – переженюсь. Как ты, Марфа, на это посмотришь?.. А Семена к Сущихе отправим.

– Жду не дождусь, как поменять… Мне одного такого на всю жизнь хватило.

Выпил Семен свою долю под Марфино: «Ух ты, волк! А у тебя чё, тоже голова болит с похмелья, что ли?!» – отдал ей банку, сел на телегу и, развернув и стегнув коня легонько, протянул:

– Н-но-о-о, Гнедко.

– Не дай Бог, Семен, если домой заявишься ты с пьяной рожей, – пригрозила мужу Марфа. – Не погляжу я и на кума… Эй, Костя, а у кого ты поросят-то там собрался брать?!

– А у Гринчухи-и-ихи!

Марфа еще раз погрозила отъезжающим – теперь им банкой помахав – и вернулась в дом.

Основная яланная площадь, на которой густо построилась Ялань, глубоким логом отделена от косогора, где расположилась уютно тихой улочкой дюжина крепких изб, в том числе и пятистенник Меньшиковых; улочка эта и название отдельное имеет – Балахнина – будто другая деревенька; ну а по улице и гору именуют Балахнинской. Пологу, между Яланью и Балахниной, речушка малая вихляет – Куртюмка. После дождей Куртюмка разлилась, так что не везде ее теперь и переедешь.

Сразу от дома Семен свернул с обычной дороги и направил Гнедка прямиком к одному из бродов. На спуске ноги Гнедка юзят по мокрой еще траве, а потому переступает конь медленно и осторожно. Колоколец отмечает каждый его шаг.

Костя успокоившимися наконец пальцами скручивает цигарку. Семен поправляет под собой сморщинившийся дождевик. Поправил, после говорит:

– Я слышал, родня твоя в городе дом купила.

– Ага, купили, мать бы их, – отвечает Костя. – Переберутся скоро, куркули. Городскими скоро станут.

– За чё ты не взлюбил-то его так? – не в первый уже раз спрашивает Семен, зная, что друг на это скажет.

Друг говорит:

– А за чё же, интересно, мне его любить?.. Родня называется. Ты вот мне и чужой будто, а я пришел к тебе еле живой – и подлечился, так? А этот… начальство медовухой потчует до усмерти, а мне на красненькую даже – не было, чтоб одолжил. Не чё уж там, а – одолжить! А чтоб на белую – я уж молчу. Где-нибудь будешь лежать, подыхая, не подойдет и капли не предложит… Другой бы, я как полагаю, с пасеки приехал бы, всё же ведь свои, коня бы толком не успел распрячь, и первым делом бы к тебе: на, Константин, битончик, мол, опохмеляйся на здоровье, а хошь, давай, дескать, и вместе треснем – ну дак как же!.. Уж не битончик бы, хошь поллитровочку… Пусть бы уж так тогда – пусть бы уж мимо дома хошь пронес, пусть бы понюхать хошь – и то приятно. Захлебнуться бы ему ею, и медовухою его, утонуть бы в ней или начальство отравить бы, чтобы посадили, чтобы в тюрьме от горя помер. Ей-богу бы, Семен, не пожалел бы. Пришел бы на его могилку и напакостил бы, напакостил бы да еще и растоптал бы, – сказал так Костя и свисающими с телеги ногами продемонстрировал, как он бы это сделал. – И Аграфену – ту испортил – глотка не выклянчишь, морду сквасит, будто у нее не стаканчик просишь, а хрен знат чё… А я ведь с ней нянчился, света белого из-за нее в детстве не видел!

– Хэ… вон оно чё… вон оно как… хэ… ишь чё!

– Ага, сходил бы и напакостил.

– У-y… А как она? – спросил Семен. – Есть в ней градус какой? Или так себе, пустая?

– В ком? – не понял Костя.

– Да в бражке Марфиной.

– A-а, е-е-есть.

– Но?!

– Еще какой.

– А я вечёр, тайком от Марфы… она спит, а я… отведал – чё-то ничё, мне показалось.

– Ну-у, что ты, парень, е-е-есть.

– Да-а?

– Толковая брага. Шею стал чувствовать, то голова-то – как на костыле. А утром… думал, конец совсем уж – хошь, чтоб не ждать, дакудавись. И, как на грех, нигде ни капли… и без греха-то – никогда… Со всех бутылок слил одёнки, а там кого – с наперсток разве, да и то выдохлось… Одна башка: шагнул туда – мозги на ту вроде сторону, шагнул сюда – они на эту… как шевяк в проруби, ага. А тут еще и Манька – ночью задницу грелкой оттаивала, все и мерзнет пошто-то, а грелку на пол возле кровати, как согрелась, бросила. Попить поднялся – и остолбенел: ну, думаю, в похмелье-мать, откуда жаба в моем доме? Снова, ли чё ли, мысль такая, в болоте где заночевал? Аж замутило… но, а тут – ни капли! Можешь представить или нет?

– Хэ.

– Брага толковая, что надо.

По всему видно, приятно было для Семена слышать эту похвалу Марфиной бражке, к тому ж еще от знатока такого.

– Славная, – продолжал знаток. – Умет варить, ничё не скажешь. Дак а пошто не медовуха? Ты же ее готовил вроде к Марфиному дню.

– Хо-о, вспомнил поп Пасху! С тобой же ведь всё помаленечку и пробовали. Марфа хватилась, а там одна уж почти гуща. Ну, было ж рёву, мать честная. Сама взялась варить, а рам-то путних нет – еще тогда пустил все в дело. Давай за бражку приниматься… Та, что ты пил… А жбан – в амбар. Ключ от замка – куда, и хрен бы знал… Дак нет ведь, баба глупая. Я ж один черт… плаху откинул в потолке – и там. А ключ дала по-честному бы, может быть, и не полез бы… Так ведь?

– Да, – подытожил Костя разговор. – Тут уж закон, что против нашего ума ихний умишко жидковат.

Спустившись с горы, побежал Гнедко живее. Колоколец заливался, рассказывая что-то Гнедку, а тот ушами лишь отмахивался: не верил болтовне колокольца. Из-под колес телеги и копыт коня вылетали комья грязи.

– Тише ты, холера! – стал очурывать его Семен. – А то всю рожу залепило.

Перед Куртюмкой, косясь на возницу, Гнедко остановился.

– Давай, давай! – начали подгонять его оба седока.

Конь нехотя побрел. Семен и Костя приподняли ноги, остерегаясь воды, скрывшей ступицы.

– Куртюмка-то, смотри-ка на нее! И чё откуда! Так и напиться места не найдешь, а тут вон… Тепло бы было, дак купайся.

– Да, не Куртюмка, а – Ислень.

– А где дорога, там чё, а! – сплошное море.

– Там и в сухое-то лето… А ничего она… долбанула. Молодец Марфа. Не Марфа, а… прямо… Манька моя варит, варит, варит, варит, а все как-то… не бражка у нее, а… дуешь, дуешь – брюхо вон, как у Гнедка, а в голове, как… прямо… но, зато наутро во рту – как медведь ночевал. Тебе чё, так и ничего?

– Чу-увствую… Да я кого и выпил-то – стакан.

В гору они соскочили с телеги и быстрым шагом, поспешая за Гнедком, пошли следом. На горе снова сели.

В Ялани шумно бродили стосковавшиеся по солнцу и ясному небу люди, толпились без дела возле магазина. Мальчишки, прощаясь с теплом, катали по лужам самокаты, гудели, подражая тракторам и машинам. Девчонки лепили из грязи «пирожки» и «продавали» их пробегавшим мимо мальчишкам. Десятка три мужиков собралось на Пятачке обсудить произошедшие за время долгого ненастья изменения во внешней и внутренней политике.

Проезжая Пятачок, Семен и Костя поприветствовали «заседателей», с которыми расстались только час назад, не более.

– Вы это куда?! – поинтересовались с Пятачка.

– На Кудыкину гору! – ответил Костя.

– Костю Марья из дому выгнала, а Семен повез его на Козий Пуп, чтобы к Катьке-дурочке сосватать! Ха-ха-ха!!

– Мне с Манькой сил нет поиграть, а с Катькой – с той и вовсе – лом согнешь, но не подымишь.

– Ха-ха-ха!! – радуются на Пятачке. – Чё, фельдфебель не фурычит?!

– Отфурычил! Сколько ж можно! – сообщает Костя. – Манька говорит: чё здря мертвого таскаешь, отрублю давай да свиньям брошу, все кака да польза будет!

– Xa-xa-xa!! – еще больше радуются на Пятачке. – Ох-хо-хо!! – погода-то наладилась.

Миновали Пятачок, почту проехали.

– Семен, у магазина тормозни, – просит заранее Костя.

– Курево взять? – спрашивает Семен.

– Курева хватит… белую возьмем.

– Костя! – вскидывается Семен. – Ни копейки, честное слово. Марфа утром все карманы вывернула.

– Да есть. Не надо.

– Но?! А поросята?

– Поросята – поросятами, а беленькая – та сама собой. За дурака-то не считай: я прокурору своему сказал, что поросята нынче по тридцатнику.

– Дак так и есть. Чё, разве меньше?

– За двадцать пять у Гринчучихи сторговался… Правда, малюсенькие, как бобы.

– Чё, преждевременные, чё ли?

– Да хрен бы знал… А мне-то – черт с ним.

– Ух ты! – пришел в восторг Семен от Костиной изобретательности.

– И чё, поверила?

– А с кем ты едешь и куда?.. Ты подожди, а я моментом.

Костя не по-литературному, а по-своему поздоровался столпившимися на крыльце и около крыльца женщинами и под их тычки и «величания» протиснулся в магазин. А Семен подъехал к телеграфному столбу, слез с телеги и стал проверять упряжь, хлопая Гнедка по бокам и выдирая из его гривы и хвоста репей.

– Конь. Смешное, парень, дело – ко-о-нь. Ты вот – конь, а я вот – человек. Один – человек, но тут все ясно, другой – собака, третий – бык, а ты вот, парень, конь. Смешно-о-ое дело.

Гнедко заржал. Семен продолжил:

– Да, парень, вот тебе и «и-гы-гы». И – ржешь – вот тоже. Посмотрел бы я на тебя, если бы голова у тебя была человечья, ноги собачьи, рога бычьи, а хвост – тот бы… ну, хоть свинячий. A-а, нравится? Кому же станет по душе, когда в тебе не от тебя все. То-то… Сытый ты, брат. Сытый. Жрешь много – не по способностям, а вкалывашь мало – не по возможностям. Чего косишься? Чё, не правда? Ишь, какой гладенький, ишь, какой справненький. Звон чё, а, звон чё. Шерсть-то… Шерсть бы тебе овечью. A-а. Ну, чё ты, парень, делашь? Воду – ту разве что с Аркашкой бригадиру привезете. Смотри-ка, тяжесь там кака. Не пашут же на тебе, не боронят… Ох и сы-ытай, ох и спра-авный. Ну-ну. А рот тебе бы… рот тебе бы…

– Поехали, – объявил вдруг подошедший тихо Костя. – Счас только сапоги от грязи сполосну вон, а то…

– Взял?! – спросил Семен, вожделенно поглядывая на белую головку поллитровки, высовывающуюся из кармана брюк склонившегося над лужей Кости.

– Взял.

– Да ну?!

– А долго ли… Бабы, правда, чуть не разорвали: трусы лохматые и тазики… китайские, ли чё ли… там завезли, дак как собаки… Давай-ка к Гришке, что ли уж, Носкову. Пить в телеге же не будем – не бичи какие, не туристы. А у него и бабы дома нет счас, но, и – на краю Ялани все же. Пока до Маньки и Марфы дойдет… уж где мы будем! У Гришки ельчики и огурцы – хорошо солят. Я как-то заночевал, дак, что ты, славно… И медовуха – та всегда уж.

– Э-э! Гнедко, трогай! – понукнул Семен.

Гнедко, словно учтя Семеновы укоры в своей сытости и лености и устыдившись, припустил с места. Колоколец, рассыпаясь лучами в окнах выстроившихся вдоль дороги и исходящих паром после месячной сырости домов, запел походную.

Закатное солнце обагрило сочно яланские поляны и ельник. Суета дневная постепенно улеглась и сменилась предвечерним спокойствием; обозначилась резче безмятежность природного величия. Вот и еще один день перекочевал в прошлое, перекочевал, но оставил, наверное, у всех – людей, у животных и у птиц, разлетающихся на ночевку, – в памяти до самой смерти ощущение чего-то яркого и светлого, оттолкнувшего в беспамятство безвременный сгусток чего-то мокрого, грязного, мрачного, бездеятельного и безрадостного.

Носков Григорий, хозяин дома, сидя лицом к окну, пьяно жмурился от солнечного света и пытался спрятаться от него в тень оконного переплета, разговаривая при этом с Семеном. Костя, положив голову на ладошки, а ладошки – на стол, широко открывал глаза, что нелегко ему, похоже, удавалось, и делал вид, будто участвует в беседе.

– Ты, может, полежишь немного, отдохнешь, – предложил Косте радушный хозяин. – А то, гляжу, сморило тебя вроде.

– Нет! – сказал, как отрезал, Костя. Чуть погодя добавил веско: – Чекунов за поросятами поедет!

– Да ты уж брось-ка, парень, а! Каки уж сёдня поросята! Ночь скоро, солнце-то вот сядет, – сказал Григорий, заглядывая в окно на скрывающийся за узкой, плотной полосой туч, возникших вдруг за ельником, красный диск. – Почти уж село.

– Уже и едем… и поехали уже… ик-ка! – залепетал Костя и, приподняв над столом голову, отыскал глазами Семена. – Ага, а, Сеня?.. Ты ему скажи-ка.

– Едем, едем, – засуетился и Семен, вспомнив о Марфе, вероятно. – Все, все, Григорий, все – пора, и вправду. Едем. И так уж дивно загостились. Стаканы… это вот допьем – и едем. Все, правда, все – пора нам подаваться.

– Да куда вы глядя на ночь-то? Переночевать, слава богу, есть где. Оставайтесь. Посидим. А утречком и отправитесь. Кто в ночь-то… это непорядок.

– А нам пошто утра-то ждать? Мы счас поедем. Все, Гриша, все. Сидеть – оно, конечно, хорошо…

– Дак и сидели бы!

– Да нет.

– Ну, смотрите, дело хозяйское, приневоливать не стану, хотя ну кто же в ночь-то… только волки.

Допили медовуху. Придерживаясь за стол, приподнялись и… И из избы пошли.

– Литров шесть, а?

– Чё – шесть?

– Литров шесть выпили, ага?

– Да ну, ты чё, Семен, откуда шесть-то! Ме-е-еньше. Литров пять… Не упади тут, Костя.

– Ох и пять. Это скольки литровый жбанчик?

– Какой? В каком таскал-то?

– Ну.

– Пяти.

– Пяти?! А вроде махонький… Ну дак и вот… пяти… каких же тогда пять! Ты ж раза два ходил, а то и три… Пусть два. По пять – уже же десять…

– Десять если, маленькие, значит. Да и дели на трех… К тому же слабенькая… газировка.

– Про слабенькую, Гриша, мне не надо.

– Это от водки повело чуть, а моя-то так, чтобы водка не убежала… Костя, ворота – на себя их.

– В-вижу… Сеня, а, Сень.

– Ай, милай, чё?

– Я… на телегу вон.

– Давай, давай. Я подойду… Какая штука! Голова ясная, а ноги не идут. Ноги-то, а! Как не свои. Смотри-ка, Гриша… Ноги-то… Я их сюда, они – туда… Как червяки. Смотри-ка, Гриша!

– Угу-угу… Тут подворотня.

– Знаю, знаю, я же вижу… Вот так, вот так через нее мы… как будто так – на эроплане… Гриша, знашь, чё… Ты, будь-ка добрым… я счас сяду на телегу… а ты, отвяжешь вожжи, дак подай-ка мне их… Смотри-ка ты, как червяки…

– Садись, садись. Ночевали бы уж лучше, а то и мне тут одному-то…

– Нет, нет, и рады бы… Мы потихонечку-полегонечку, гнать нам некуда, часика через два-три там будем. Нельзя без кума мне никак… Ты же знашь моёва лейтенанта… Сразу на сухой паек переведет и на гауптвахту посадит, что ты! Ну, Гриша, знашь чё, ну, спаси-и-ибо.

– Да брось уж ты. Было б за чё. Это вам вот спасибо, что зашли, а то сижу тут, как… не знаю.

– Ну, скажешь тоже… Это тебе огромное спасибо… Паш-шел, Гнедко… Это тебе спасибо, Гришла, что нас принял!

– Да ладно, чё там… Костю на бок поверни, то так лежит – еще и захлебнется.

– Не захлебнется – он привычен.

– Ну, счастливо!

– Ага! Тебе того же!

– То б оставались!

– Да нет уж, нет, и так вон посидели!

Темнело по-осеннему быстро – на глазах. К тому же небо тучами затягивало сплошь и густо. Стояла тишина: дневное, шумное, угомонилось, ночное беззвучно готовилось к охоте. Было прохладно. Лист облетел: лес онемел. Чуть подстывшая грязь вязко чавкала. Вовсю трендел колоколец лишь.

«Балаболка», – подумал про него Семен, а вслух сказал:

– Говорил, нет ли… Открываю позавчера районку, а там – фотография – кого б, ты думал?.. А бригадира нашего… По пояс. Стоит, значит, в кукурузе. Кукуруза выше, чем он. Ты здесь когда-нибудь такую видывал? Ну дак и чё… Он на коленях, паразит, снимался. А мне об этом агроном… пил как-то с ним я тут на днях… дак я решил, что подвират… Костя, ты чё? Ты плачешь, чё ли? – Семен склонился над другом. – Костя, Ко-о-остя, да ты чё?

Костя схватил Семена за руку.

– Сеня!

– Ты чё?

– Сеня… вспомню… сердце – в щепы, а волосы – дыбом.

– Кого вспомнишь?

– Скопцов.

– Каво?

– Емнухов.

– Каво, каво-о?

– Скопцов… ик-ка!.. и емнухов.

– А кто таки-то?

– Сеня.

– Ну?

– Сеня.

– Дак кто?

– Кастрированные мужики.

– Да?

– Можешь представить?

– Ну.

– Нет, ты представь.

– Ну, ну?

– Да ты представь!

– А на хрен это нужно?!

– Ай, Сеня, Сеня, – простонал Костя и выпустил из своей руки друга. – Сеня, Сеня.

– Да черт бы их… гори они огнем!.. мужики эти. Чё же теперь, реветь из-за них? Живут же и без этого. Нашел, по ком плакать. Своего горя, что ли, мало? Как выпил, так и давай оплакивать всех без разбору. Прошлый раз все целый месяц по каким-то… хрен и вспомнишь… панихиду справлял. Людям делать нечего, а он – телевизора насмотрится – и плачет. Я думал, что он – Марью обманул – дак это… Вот кого, парень, да ребятишек бы своих не забывал… О чем тебе я тока?.. A-а, в полено-маму… Ты за позавчерашнее число читал газету?