Текст книги "Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1970-е"

Автор книги: Николай Коняев

Соавторы: Александр Петряков,Илья Беляев,Владимир Алексеев,Борис Иванов,Владимир Лапенков,Андрей Битов,Белла Улановская,Александр Морев,Василий Аксёнов,Борис Дышленко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 37 страниц)

Секретарь райкома Румянцев:

– Товарищ Огольцов, ты понимаешь всю тяжесть ответственности, которые берут на себя товарищи, рекомендующие принять тебя в ряды нашей партии? Ты готов оправдать их доверие?

Огольцов:

– Я уже с выпивками начал бороться. И с языком своим. Нам бы сев провести. Не посеем – конец Бугаевке.

Секретарь райкома:

– Нам подсказки не нужны, товарищ Огольцов. Чем можем, тем колхозу «Путь к коммунизму» поможем.)

От скопления народа, от солнечного денька, от стрекотания «кукурузника», суеты командиров, отвыкших за мирную весну от полевых карт, на которые утром они нанесли полосы для прочесывания, на улицах воцарилось праздничное одушевление. И вот деревня опустела, солдаты за ее околицей вытянулись цепью, а потом ушли в степное марево, как на подвиг.

Что касается вчерашнего случая с Евдокией, то все жители о нем уже знали, хотя непонятно, как такие вещи узнаются, ибо Бушуев всегда молчал. Евсеев и подумать не мог о том, чтобы кому-нибудь открыться, ибо считал, что они вместе со старший лейтенантом Бушуевым опозорились. Евдокия же из хаты не выходила и никому не исповедовалась. Но тем не менее деревня знала, что военнослужащие имели специальное задание – что-то увидеть в том бабьем месте и кому-то доложить. То, что исход дела был не ясен, действовало на всех баб плохо, потому что могут начать искать у всех баб – начальство оголтело и упорно. И отдавать все равно придется, хотя пока неизвестно что.

В двух километрах от Бугаевки шла балка, в которой немцы нагородили землянок и блиндажей. Пока пехота перекуривала, саперы щупами да миноискателями шныряли по балке. Мужики они пожилые, не спешат, но дело двигается. Один из них сунулся в землянку, а там в углу нечто зашевелилось. Сапер онемел. Выскочил на свет. Можно гранату кинуть, а потом посмотреть, что там шевелится. Но начальства много. А вдруг свой туда затесался.

– Отделенный, чуешь, кто-то там барахтается.

– Неужто диверсанты! Братва, кто-то в землянке засел! – оповестил сержант окрестности.

– Звать надо пехоту, наше дело мирное.

Пока отделенный ходил за автоматчиками, сапер не выдержал, заговорил:

– Ты кто там, свой или чужой?.. Вылазь своей волей, а то хуже будет… Я тебе хенде хох говорю, понял?.. Выходи – не ломайся. Никуда не уйдешь, нас тут тыща. Граната в трубу – и дело с концом. Ну и дурак ты, скажу я тебе!..

Потом сапер посвистел и позвал, как собаку, – и такое ведь могло быть. Спутать человека с собакой в темноте вполне можно. Но только своих товарищей рассмешил.

– Ты бы его «цып-цып» позвал. Или «кис-кис».

Но тут показалась пехота. Все посматривали на некоего Вальку. Парень, сразу видно, отчаянный и злой.

(Валька – Валентин Петрович Козырев, 1917 г. рождения, родителей не помнит. Воспитывался в детском доме № 2 г. Ижевска, штамповщик завода «Промчас» им. Ворошилова. Беспартийный. Активно участвовал в работе бригады содействия милиции – «бригадмил».)

Валька с грохотом метнул в землянку дырявую канистру, за канистрой в темноту нырнул сам. Пауза, а затем послышалось:

– А ну вставай, вонючка! Руки, руки вверх!..

Другие хлынули в подземелье. На нарах лежал фриц в шинели, в сапогах, и даже зимняя шапка держалась у него на голове. Валька взял его за ворот шинели и потащил на свет божий. Здесь стало видно, что немец чуть жив. Пленный с головы до ног оброс грязью – налипшими перьями, сеном, ошметками глины, а может быть, г… На штанах расползалось мокрое пятно. Но никто не смеялся, ибо умирающего смех уже не унизит.

Саперы и пехота окликнули друг друга и пошли дальше. С пленным остались трое. Среди них был Евсеев. Они поставили пленного на ноги и повели в деревню, подталкивая оружием, потому что отвращение и безразличие к этому немолодому уже врагу были сильнее жалости.

– Пули на гада жалко, – оправдался один (1913 года рождения, горновой магнитогорской домны, холост). А другой (возчик архангельского леспромхоза, бывший уголовник: «мелкие кражи государственного имущества») вставал перед пленным и проверял: «Ну как, Гитлер капут? Говори: хайльгитлер капут!..»

Немец глотал слюну и качался. Да и видел ли он своих конвоиров?! Да и понимал ли он, где он и что? А может, понимал лучше всех, и это конечное знание сделало его недостижимым для покушений случайных людей со случайными вопросами?

Уже показалась деревня – там начальство, там занятие для них еще какое-нибудь придумают. А тут на горке, на солнце и на ветерочке можно неплохо покурить да перемотать портянки.

Немцу – грозе этих мест – приказали садиться. И тут же сами расположились.

– Так что же выходит: он месяц здесь по балкам скрывался? – стал рассуждать Евсеев.

– Говорили, что здесь диверсанты осели. Может быть, он не один. А может, бросили его, как негодного, а сами ушли, задания выполняют… Фрицу дать закурить?..

– И так обойдется… Вишь, глазки закрыл. Мечтает.

– Чтобы кладбище получше попалось… Санитар, скажи ему что-нибудь.

– А я не шпрехаю. Да и не хочу.

Давно уже борщ у поваров перепрел, когда стали появляться люди из оцепления. В хате у командира батальона Дубровы (личное дело капитана Дубровы Г. В. потеряно во время нахождения его в госпитале. Несмотря на неоднократные запросы документов, ответа не последовало) собрались особисты Зиганшин и Бушуев, а также замполит командира полка Коган.

(Из характеристики, хранящейся в личном деле Семена Семеновича Когана. Род. в г. Бобруйске в семье портного-кустаря. В 15 лет начал сотрудничать в городской комсомольской газете, а затем полностью посвятил себя партийной печати. Морально устойчив; в период партийных чисток и борьбы с врагами народа проявлял принципиальность, твердо поддерживал курс партии на коллективизацию всей страны. Коган С. С. отдает много сил воспитательной работе, однако допускает определенную мягкотелость – недооценивает воспитательную роль административных воздействий. Постоянно работает с партийной и художественной литературой. Заочно учился на Высших киносценарных курсах.)

Замполит полка майор Коган:

– Главный, товарищи, результат прочесывания – население отныне не будет бояться бродячих фашистов и начнет посевную кампанию вовремя и со всем размахом.

Командир батальона Дуброва:

– А разговоров ё-маё-сколько! Штабы вырезают, засады на дорогах! Одного дохлого немца на сотню болтунов хватило.

– Но встряска полезна, – сказал майор Зиганшин. – Больно засиделись славяне, будто и войны уже нет. Лейтенант, а вашу вертихвостку, как ее, Скрипник, – надо оформить «за сотрудничество и пособничество».

Бушуев отложил ложку. Сказал, что у него нет запротоколированных показаний, подтверждающих факт сожительства Степчак Евдокии Кузьминичны с немецкими военнослужащими.

– А вы не путаете, старший лейтенант? То вы докладываете о Скрипник, теперь появляется неизвестная доселе Степчак. Что это – еще одна немецкая поблядушка?! – Зиганшин был доволен тем, что рассмешил замполита и командира батальона.

«Умеет товарищ майор подрывать авторитет своих подчиненных, – подумал Бушуев. – Теперь он будет год отсыпаться на мне за эту дурную бабу».

– А почему бы, старший лейтенант, нам не провести очную ставку этой вертихвостки с захваченным немцем? Не исключена возможность, что именно этот фриц был сожителем вашей лахудры. Почему бы, Бушуев, этому фашистскому е… не отстать от своих, чтобы продолжать встречаться со своей полюбовницей?! Дайте-ка его солдатскую книжку. Так. Густав Яшке. Год рождения —1900, – ишь, немолодой бабник! Ну вот, как я ожидал, наш пленный – ефрейтор. А кто мне присылал донесения, в которых значился некий ефрейтор, который не давал проходу ни одной юбке в деревне!.. Что тут еще? – Пехотинец, группа крови – вторая… И так все ясно. Готовьте очную ставку, Бушуев.

Старший уполномоченный покинул штаб батальона в мрачном настроении, и не только потому, что майор Зиганшин не поддерживает авторитет своих подчиненных, – он должен снова искать этого мерзкого санинструктора.

На улице бойцы ходили задрав голову и гадали, чей самолет забрался на такую высоту, что ни знаков не видно, ни шума не слышно.

Евсеева Бушуев нашел в той же хате, на том же топчане. Читал он тот же роман «Дым». Бушуев с удовлетворением заметил, что Евсеев так его испугался, что стал в словах путаться. Приказал инструктору взять любого солдата и оперативно доставить Степчак Евдокию Кузьминичну к правлению колхоза, где содержится пленный фашист. Потом уполномоченный заявился в штаб, чтобы спросить, кто будет во время очной ставки служить переводчиком. Замполит Коган сказал, что он немецкий знает, на что и Дуброва, и Зиганшин подумали про себя одинаково: не немецкий ты знаешь, а свой еврейский. И послали за Валькой, который не столько шпрехать умеет, сколько с немцами обращаться – они от одного его вида паникуют.

Солдаты еще задирали головы к небу.

Бушуев в правлении колхоза подготавливал проведение очной ставки: стол, стул, чернила. Проведение очной ставки дело не простое. Требуется, как учили на курсах уполномоченных, хорошее знание психологии, сообразительность, умелое использование как материалов предварительного следствия, так и оговорок допрашиваемых.

Однорукий председатель – вид у него подвыпившего, но месяц уже не пьет, – материл телегу, которую никак не мог выкатить из сарая.

И вдруг: ба-бах! На всю округу! И галдеж по всему селу:

– Бомбит, сволочь!

– В укрытие!

На крыльцо штабной хаты вышли командиры. Распространилось: это саперы в поле снятые мины рванули. «Как в таких условиях работать!» – сетование вползло в духовный мир Бушуева.

Замполит Коган был прав, когда заявил: главный итог прочесывания местности – психологический, теперь население не будет бояться ходить в поле. Но не будь этого пленного, операция выглядела бы дурацкой – подняли тысячу человек, оторвало ноги двум мальцам на минах, а все впустую, «не война, – сказал бы генерал, – а пердёж». Наличие же пленного подтверждало: операция была необходимой, ибо нельзя оставлять в своем тылу ни одного вражеского солдата.

Группа во главе с Коганом стояла и смотрела на бабу, на санинструктора Евсеева, который поощрял передвижение больной Степчак разговором о крайней нужде в ней большого начальства.

Зиганшин ожидал увидеть лупоглазую хохлушку, которая станет от всего отказываться, бурно лить слезы и честить тех, кто, по ее мнению, мог дать о ней порочащие сведения. Теперь он с гадливостью стал думать о немце, который спал с этой большеголовой, широкоскулой теткой, с какими-то буграми на пожилом, сером, измятом лице. В ватнике с отвислыми карманами и в бурках, сползающих с ее коротких толстых ног.

Из-за оконных занавесок хат выглядывало женское население, возбужденное неведомыми причинами решительного внимания пришлых начальственных мужиков к смирной Евдоше. Похоже, один председатель, глядя Степчак вслед – бабе колхозу полезной и безотказной, отзывчивой на просьбы и похваливания, постигал причины происходящего и криво улыбался под ломаным козырьком своей кепки.

Ее пустили вперед, подтолкнули к ступенькам правления.

В правлении, продуваемом всеми ветрами через высаженные окна, на ворохе измельченной мышами соломы лежал изловленный в степи немец. Его длинное членистое тело зашевелилось в ответ на появление людей, и было видно, как мало в его теле сил, чтобы продемонстрировать им свою лояльность. Он что-то каркнул на своем языке – как бы не решаясь их ни о чем просить, лишь с задачей оповещения, что он – тут, что его сознание еще не угасло.

(Добавление к сведениям о Густаве Яшке. Блондин, австриец, бывший социал-демократ, фрезеровщик завода в Линце. Взят в плен в районе Котельниково при попытке группы фельдмаршала Манштейна деблокировать 6-ю армию, попавшую в сталинградский котел. В ночную метель из-под охраны бежал, в одиночку пробирался на запад. По-русски знал слова: «свинья», «млеко», «матка», «карашо» и «давай-давай». За месяц одичал, оголодал, заболел. В степи застрелил двух украинских подростков, в котомках у которых нашел сало и хлеб. Затем несколько дней кормился лошадью, убитой вместе с русским казачьим офицером. Это дало ему возможность выжить.

Наступил день, когда на западе увидел всполохи фронта. Яшке заплакал и стал молиться этому мерцанию. Через несколько суток он дошел до окопов, в которых недавно держали оборону немецкие части. Лил непрекращающийся весенний дождь. Русские пожилые солдаты трофейной и похоронной команд, словно бесплотные духи, руководимые потусторонними приказами, слонялись по завоеванной земле – собирали в ямы убитых, в кучи – оружие и боеприпасы. Затем исчезли.

Яшке проник в разбитый продовольственный склад и заселил землянку, в которой недавно обитали Вилли Мориц, Конрад Доппель и какие-то другие его соотечественники, не оставившие после себя персонифицированного хлама.

Тишина и усталость навалились на Яшке и придавили к нарам. Часто ночами просыпался от своих собственных стонов. Ласковый шорох дождевых капель снова надолго усыплял его. Он привык к мысли, что его прошлое, в котором он встречался со служащей почты Мартой Вернер, любил посмеяться и попеть, теперь не имеет никакого отношения к его жизни. Русские пожилые команды словно собрали и похоронили дни его прошлого в черной степи.)

Евдокию поставили перед Яшке. За ее спиной мужчины в галифе не сразу согласовали, какой вопрос нужно задать бабе первым. Верно ли сразу спрашивать, сожительствовала она с этим фрицем или нет? Правильнее начинать допрос издалека: знакомы ли подозреваемые, как часто встречались, а если – да, с какими целями и на какой – добровольной, корыстной или принудительной – основе?

«Конечно, и это неправильно, – угрюмо думал Бушуев. – Где те свидетели, которые должны подтвердить правильные показания и опровергнуть ложные?» Но все присутствующие на очной ставке, включая санинструктора Евсеева и разведчика Вальку, который презирал начальство как тыловую породу и одновременно был готов выполнить любой его приказ, и, вне всякого сомнения, замполит Коган и профессионал Зиганшин верили, что не дадут колхознице скрыть правду, ибо слишком велика была их власть над нею.

Евдоша вперилась в лежащее перед нею на соломе обмундированное тело.

– Гражданка Скрипчак, – с ехидцей и, похоже, на этот раз намеренно искажая фамилию женщины, начал Зиганшин, – вы видели когда-нибудь этого солдата?.. Присмотритесь получше… Видику него раньше был, конечно, повеселее… Узнаете?.. Нет?..

Бушуев несколько раз обмакнул перо в чернильницу, изготовившись вести протокол допроса. Капитан Дуброва, у которого главная присказка была такой: «Я за триста гавриков отвечаю», не включал ни лежащего на соломе фрица, ни эту тетку в ватнике в число своих гавриков и потому пребывал в равнодушном созерцании действия, подлежащего исполнению контрразведкой. Другое дело Евсеев, он ушел бы и продолжил чтение романа «Дым» до ужина, но боялся, что может рассердить старшего лейтенанта Бушуева, наверно неспроста привязывающегося к нему. Валька, стоящий позади всех, от нечего делать рассматривал и сравнивал шеи присутствующих: у Дубровы короткая, складчатая, с поросячьей порослью волосиков, у Зиганшина – жилистая, по-городскому подбритая, у замполита – хилая, под кожу старого портфеля. Остальные его не интересовали, как мало интересовал немец, которого видел в просвете между бабой и командиром батальона.

– Ну так что, гражданка Скрипник, что вы нам скажете… Признаете или не признаете пленного фашиста? Не бойтесь. Теперь его бояться нечего. Подойдите ближе, – организовывал очную ставку Зиганшин.

Евдоша переступила своими бурками по грязному полу. Теперь она стояла совсем рядом с пленным. Голубые глазки Яшке тлели отраженным светом дня.

Если перевести вопрос замполита Когана пленному на русский язык дословно, он прозвучал бы так:

– Немецкие солдаты, ты любишь эту девушку?.. Отвечай!..

Пленный зашевелился. Пытался высвободить из-под себя руку. Но от намерения отступил.

Майор Зиганшин щелкнул языком от удовольствия, победоносно оглядывая стоящих офицеров.

– Узнает свою кралю, – зашептал им. – Раньше бы все перышки свои расправил.

Положительный комбат потребовал, чтобы Коган задал немцу вопрос, сожительствовал ли он с этой бабой или нет. И Коган спросил бы, но он не знал, как сказать по-немецки «сожительствовать». Обозначился тупик.

– Ладно, пусть Скрипчак отвечает, любит ли она этого гада, – согласился Зиганшин. – Евдокия Скрипчак, к вам вопрос, – заранее развеселился майор. – Вы любите мужчину, которого мы вам показываем?

Женщина не слушала. Горячими от температуры пальцами она поправила съехавшую набок шапку пленного, смахнула кипевших в его бровях серых вшей. Она заметила, что немец пробует снова освободить свою руку, – и помогла ему в этом.

– Жалеешь, значит? – наклонившись к ней, в ухо сказал Зиганшин прочувственным голосом.

Евдоша закивала, прикрыв глаза концами головного платка.

Кто остолбенел от такого признания, кто был доволен, что несуразное дело, кажется, подошло к концу. Комбат Дуброва отправился по своим делам – к гаврикам, Валька повел Степчак к колхозному амбару, приспособленному для содержания изолируемых лиц. Один Бушуев пребывал в высшей точке недовольства:

– Что в протокол писать? Что я должен зафиксировать? Что Яшке говорил, что Степчак говорила?.. Немец не признал своих отношений с колхозницей Степчак.

– Как это пленный не выразил своего отношения к Степчак! – закричал гвардии майор Зиганшин, испепеляя взглядом своего подчиненного. – Все слышали, а он не слышал! Пишите: «На вопрос об его отношении к Е. К. Степчак военнопленный ефрейтор Г. Яшке заявил: „ИХ ЛИБЕ ДИХ!“ Что тут неясного!»

– А Степчак! Что она ответила оккупанту?

Из окон правления колхоза далеко разнеслось:

– И она ему заявила: «ИХ ЛИБЕ ДИХ!»

1979

Белла Улановская
Путешествие в Кашгар

Мы ходили походом к восточным горам.

«Шицзин»

На полностью выгоревшей земле, где, казалось бы, долгое время ничего не может вырасти, иногда можно увидеть странные грибы – прикопченные шляпки на тонких цепких ножках. На их долю выпало жить в местах гибельных, в условиях немыслимых. Эти черненькие несъедобные грибы могут произрастать только на кострищах и по гарям, к другому, благополучному существованию они просто не приспособлены. Поразительная судьба. Целое поколение углелюбивых головешек, выросшее на горькой земле катастрофы, подготавливает почву для последующей жизни.

Мы предприняли эту попытку биографии, не зная, удастся ли довести ее до конца, до предрассветного холода кашгарской городской стены. Мы специально забежали вперед и сказали последнее слово – утро синьцзянской казни, однако писать об этом – все равно что выращивать помидоры на Севере: мы копаем грядки, высаживаем рассаду, все лето прилежно поливаем свой огород, вот отдельные побеги не прижились и поникли, зато остальные пышно кустятся, дружно цветут, каждый вечер гремят ведра, вьются комары, кричит дергач на ближнем лугу, образуется завязь, мы даже обрываем лишние цветы, жалко, но хватит цвести – надо и честь знать, но уже ясно, что лето не удалось, что, даже если и настанут необыкновенные дни, помидорам не нагнать упущенного, а еще заморозки, всегда могут случиться заморозки, давно висят жалкие зеленые плоды, уже месяц, как они не растут, и вот уже все соседи снимают этих начавших подгнивать недоносков, пора и нам собрать эту жалкую поросль – предвидели ли мы неудачное лето, покупая семена и размечая огород? Могли предположить, но надеялись на благоприятные условия – сорт был первоклассный, участок превосходный. Вот только лето подкачало. Будем ли мы выращивать томаты на следующий год? – Непременно.

И вот мы, отважные огородники, берем этих каких-никаких, а все же два десятка зеленых заморышей, насухо вытираем, запихиваем в большой валенок и закидываем на печь. Они там дозревают в темноте, розовеют, наливаются и неужели растут? – а в один прекрасный день, когда и думать-то про них забыли, под самые октябрьские, кто-то про них вспоминает, и они снова являются на свет божий, как первый весенний фрукт.

Но, честное слово, мы не виноваты, что они такие маленькие и бледные, заложено в них было много и сделано все, что в наших силах.

Возможно, я тоже пропустила главное свое время, и теперь наверстать мне будет трудно. Однако мне кажется, что сама судьба столкнула меня с историей и подвигом знаменитой Татьяны Левиной. Да я просто не имею права теперь бросить начатое, теперь, когда у меня сосредоточились все материалы о ней, теперь, когда я знаю и догадываюсь о ней больше, чем кто-либо другой, я не имею права прервать свои занятия. Я медлила с началом работы, потому что мне хотелось передать свои материалы кому-нибудь другому – пусть напишет лучше меня, пусть напишет роман, повесть, пусть просто издаст документы, – но ведь некому передать, некому! Некому даже рассказать о ней. Недослушав, меня перебивают, а, ты все еще носишься с этим, да не надоело тебе, и так уже оскомина, неужели мало всей этой шумихи?

Может, изменить имя героини? Тогда можно придумать диалоги, описать путешествия, какими они могли быть, чего стоит, например, какая-нибудь первая любовь, да дайте мне только волю, да я точно знаю, как все было.

Свежезацементированная дорожка «забацал Тютюшкин» – нацарапано навеки, нежная рука приподнимает за подбородок лицо героини; от утраты расстояния какой страшный бесцветный глаз, важная минута, а тут представился аквариум со стеклянной перегородкой, тычутся две рыбьи морды, таращат друг в друга странно увеличенные водяные глаза, от смущения героиня опускает веки, нельзя нарушать стройность значительной на всю жизнь минуты, и вот героиня возвращается домой, ее ошеломленно-счастливое лицо сохраняется всю ночь, утром она притворяется, что спит; наконец все уходят, она тоже плетется к морю, героиня плавает плохо, но заплывает всегда очень далеко; вот сейчас ее почти не видно, где-то там она пробует задеть локтем собственные губы – похоже ли? нет, не похоже, но пора возвращаться. Чтобы уберечь свое лицо, на котором снова и снова разыгрывается вчерашняя минута, она переворачивается на спину и плывет к берегу, из воды она выходит пятясь, все еще лицом к морю.

А чего стоит эта подготовка к первому сентября, ни с чем не сравнимое покалывание в голых ногах от шерстяного форменного платья и радостная покорная готовность: да, в новом году я буду лучше учиться, да, буду помогать, уважать.

Весело устроить скандал на одной респектабельной свадьбе, как быстро незнакомый захудалый жених, танцуя с ней, начал прижимать ее к себе все крепче, они танцуют все медленнее, вот из комнаты уже почти все ушли, надоевший спутник, который привел ее сюда, не знает, что делать, вдруг он входит, зажигает верхний свет, отзывает жениха, выводит из комнаты. Гости столпились в коридоре, там на антресолях плачет некрасивая, опухшая невеста. Но жених берет нашу героиню за руку, ведет в комнату, обнимает, и они снова целуются посреди комнаты. Так всем и надо. За что-то она мстит, сама не знает за что.

Эта история не вошла, конечно, в ее канонические биографии, но благонравные романисты наши обожают такие вещи. Хотя в последнее время что-то странное происходит с ее именем. Пока я собирала все новые и новые материалы о жизни Татьяны Левиной, упоминать о ней стало не принято. Имя ее все реже появлялось в газетах, пока полностью не исчезло.

Не будем мы изменять имени героини.

А уж и наворочено вокруг ее имени, будь здоров! Одни родители чего стоят с их выступлениями и встречами с пионерами! Учитесь хорошо, чтобы быть похожими на Татьяну Левину, воспитывайте в себе мужество и героизм; детишки плачут, когда ее ведут по кашгарским улицам, детишки вскидывают гордо головы, их глаза загораются, у всех как у одного развеваются по ветру рыжие волосы, у всех на шее веревочная петля. (Этот рослый рыжий козленок, которого ведут по городу на веревке, – ни одного еврейского лица, ни одного русского лица, ни одного европейского лица.)

Я все время забегаю вперед, чтобы добраться до конца, – надо не один пуд соли съесть со своей героиней, но я верю, что мы с ней дойдем до конца с честью. Я все время мучительно возвращаюсь (хотя и забегаю вперед) к мысли о ее последнем часе. Ни одного родного лица – думала ли она об этом?

Да и что это за стремление обставить торжественные минуты дорогими лицами! Мы их собираем на свадьбу, дни рождения, ответственные выступления, прощания с родиной. Быть может, нам нужны хроникеры?

Кого она хотела видеть свидетелями своего последнего часа?

И вот теперь я, минуя узы крови, почему-то оказываюсь этим родным лицом.

Значит, именно мне суждено на секунду выставить свою рожу в этой жестковолосой враждебной толпе? Возможно, моя героиня отвернулась бы от меня. Но сейчас бессмысленно говорить об этом, это все равно что толковать, хотел бы Достоевский или кто другой таких истолкователей, – да восстань он из гроба, приди в музей своего имени, да какой железной ногой шуганул бы наш писатель всех нас, собравшихся во имя его, да пройдись он по квартире, которую мы ему с любовью оборудовали, краска стыда заливает наши лица, да кто мы, бедные самозванцы, да прочитай он, чего доброго, все, что мы про него написали, или затеряйся он, ох, больше сил нет, в нашу экскурсию…

Все мы бедные самозванцы, а кого тогда слушать – дочку Любу, мать Зои и Шуры, но только послушать, что они обычно плетут, – уши вянут.

Итак, что требуется от бедного хроникера-самозванца? Немного усердия и расторопность – все же надо много куда поспеть и стараться передать все, что известно о событиях, как можно точнее, я не говорю лучше, тут начинается область лишних соцветий.

Зверства в Корее

Сорок пять черных передников, шерстяных, штапельных и сатиновых, благонравно разместилось крыло к крылу, четыре яруса. Сатиновые читать не умели, штапельные – их было большинство – справлялись кое-как, зато шерстяные шпарили, не разбирая смысла.

Когда фотографирование было закончено, верхние – это были как на подбор рослые двоечницы без воротничков – спрыгнули со скамейки, принесенной из кабинета пения, нижние поднялись с липкого, вымазанного темно-красной мастикой пола, из-за стульев выбрался еще один рядок, он получится по подбородок закрытый действующими лицами главного яруса, последней поднялась усаженная по правую руку от учительницы Сироткиной генеральская дочка Сталинка, на ее рукаве красовалась белая повязка с малиновым крестом из шляпного фетра, которую ей сшила мать. Многие мечтали подружиться с ней, считали, что она даже очень хорошенькая, рассказывали, что дома у них очень красиво, есть всякие интересные германские штучки, по комнатам большой квартиры ходит страшная собака, но она детей не трогает и даже однажды прокатила Сталинку в санках по Баскову, все это видела, будто бы, длинная Кураева, которая бывала у них и видела самого отца, генерала эм гэ бэ, и, хотя было смешно смотреть, как она шлепает губами, выговаривая правильно название, никто не отвлекался.

– А если попросить, как ты думаешь, позволит он разок прокатиться?

– Не знаю. Я, например, каталась сколько раз.

На фотографировании длинная Кураева стояла позади сталинкиного стула, и, когда приказывали не двигаться, слышно было, как она, оттопырив нижнюю губу, отчаянно дует вверх на волосину, выбившуюся из косицы.

Обязанности санитарки давали право осмотреть пальцы, шею, ухо, воротничок. Сталинка любила совать нос в портфели. Все ли там обернуто калькой, и нет ли чего постороннего. Интерес к портфелям начался у нее после того, как у одного штапельного передника была обнаружена в парте целая жилая комната с двуспальной кроватью, зеркальным шкафом, перегородками из открыток и капитальной стеной из красивой коробки «Белая ночь».

Что стало с отнятым имуществом, неизвестно, но Сталинке очень хотелось найти еще одну такую комнатку. Но теперь все боялись приносить в школу свои богатства, а может, повзрослели.

Жилье было разрушено, разъято, позорно разложено на учительском столе и потом заперто до тех пор, пока в школу не придут родители.

Все молча построились в затылок и бесшумно направились прочь из парадного зала. Плату за карточки приносить завтра, самая дорогая – коричневая на картоне.

Проснулся я и слышу: собаки тревожно лают…

Дальше надо было писать самим.

Образцовый неизменный почерк учительницы Сироткиной на черной доске, коричневые доски висят только в старших классах и наводят на мысль о чем-то добротном, респектабельном, вроде благородных фотографий сепия, не цветных, какая гадость, а более подобающих нашей знаменитой школе, бывшей женской гимназии, где училась и закончила с золотой медалью жена – друг и верный помощник. Мы ненавидим все пестрое, только черные и коричневые ленты закручиваются на ночь на спинки кроватей, концы их потом выдают боящихся утюга, но это ничто по сравнению с ненавистным голубым или, чего доброго, красным бантом, его неосмотрительную хозяйку могут даже поколотить.

Предложение заканчивается точками. Точек ровно три. Первая точка обыкновенная, ничего особенного, пусть лают, повернись на другой бок и спи, но к ней подсела надоедливая вторая, вот они повернулись друг к другу, неуместно болтают, если бы не третья, они, чего доброго, сговорились бы выкинуть что-нибудь неподобающее, станцевать например, вульгарные балаболки, но третья зовет их вперед, вдаль, и они перестраиваются в затылок и тащатся куда-то следом за ней, вот ее уже почти не видно, цепь огней в переулке, третий еще можно как-то различить, дальше мрак, метель, волки.

Конечно, все напишут про волка, как он прибежал из леса, подобрался к теплому хлеву, где спали овцы, разрыл соломенную крышу, спрыгнул вниз и потащил теплого ягненка. Дядька вскочил, сдернул с гвоздя ружье, накинул ватник и выскочил на крыльцо. Он увидел белое под луной поле, темный лес вдали и черную точку, которая перемещалась в сторону леса. Он выстрелил вслед, выругался, возвратился в сени, зажег керосиновую лампу и пошел в хлев. Овцы в клетушке тесно сдвинулись и дрожали в углу, кровавый след тянулся по припорошенному снегом полу (надо бы забить щели). Он вынул из кармана краюху хлеба с солью, завалялась со вчерашнего дня, открыл дверцу низкой перегородки и вошел к овцам. Они шарахнулись прочь, затопав мелкими копытцами по промерзшему настилу. В узком оконце блестело обросшее инеем стекло. Где-то на краю деревни продолжали лаять собаки.

Татьяна Левина оглянулась. Все писали. Все прислушивались к лаю собак.

Страшно проснуться ночью на Басковом, и на Короленко, и на Артиллерийском, и на Саперном, где живет кроткая Люся Котова, самый воспитанный, самый интеллигентный, но почему-то шелковый передник, ее воспитывали дедушка и бабушка, она зовет их папой и мамой и ничего не знает про своих настоящих родителей, что с ними случилось, никто не знал, но все знали, что об этом спрашивать Люсю нельзя. Вот она сидит на первой парте в золотых очках и пишет про овечек.