Текст книги "Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1970-е"

Автор книги: Николай Коняев

Соавторы: Александр Петряков,Илья Беляев,Владимир Алексеев,Борис Иванов,Владимир Лапенков,Андрей Битов,Белла Улановская,Александр Морев,Василий Аксёнов,Борис Дышленко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 37 страниц)

Дадут еще слово, скажу вот о чем.

Я чист от амбиции своими подошвами вечно мозолить поверхность планеты, слушая твой приказной, проникающий мне до кишок, оглушительный вопль о Родине…

Мы любим ее, потому как у нас она самая меткая!..

Мы ревностно любим ее, потому как у нас она самая крупная!..

Скажи мне, красавец, а разве некрупная Родина меньше? Некрупную Родину граждане меньше способны любить? Или для них она разве не Родина-мать? Она хуже?

Твой прагматический патриотизм отвратительно корыстен.

Я люблю Родину честно – пусть у нее больше будет одним из ее сыновей. Мне себя заживо не вразумить относительно пользы во мне после смерти. Верю в имущее время, которое ткет очевидную жизнь, ибо сейчас изобилует яблочный день, – и ни во что не такое не верю. Думаю, благо моей предстоящей кончины заключено в ее несовместимости с этой минутой столетия. Смерть – это как? Это что за поклеп еще в яблочный день? Я смертен не хуже других, но пока я живу – запрещаю себя убивать.

– А ты на каком языке сочиняешь эту мигрень? – ужаснулся двойник.

– Этюд о любви?

– Кому? Народ – а с этой пролетарьятчиной тоже нельзя не считаться – побольше поесть обозлен.

– Уточни, кто народ.

– Основные нули населения: прачки, жестянщики, разные рикши, кто не жокеи-наездники, лодыри, пьяницы – все мы народ. Или нет?

– Узнаёшь? Это наше крыльцо. Входи, не мухлюй, ты ни разу там еще не был.

– Я – входи? Пожалуйста, но – за тобой, на полшага сзади.

Перед окованной медными бляхами дверью Карлик опять умолял его, понукая:

– Ну!..

– Нет, – отнекивался двойник. – Я не чую порожка, боюсь оступиться нехорошо.

11

За дверью, окованной медными бляхами, квартировал институт-инкубатор оракульских истин или, конечно, рассадник отборных идей, вместилище смеси музея скульптуры с аптекой закрытого типа, где по стенам овального зала теснились кронштейны, подставки, протезы, на коих обритые бледные головы ладили круто высокие думы навынос.

У каждой такой головы начертан арабскими цифрами спереди по трафарету государственный порядковый номер. У каждой такой головы побелели глаза. Бывшие карие, бывшие синие, серые, – нынче по цвету белесые, как у вороны, варенной в уксусе, – глаза неприятно моргали щетиной ресниц. У каждой такой головы нынче не было тела.

По стенам овального зала, по стенам, отделанным изобретательно прозрачными полыми плитами, текла в одну сторону горизонтально красивая ровная жидкость и стряпала, как имитация прямолинейного перемещения зала мимо безликих объектов и мимо завесы теней, приятный шумок езды. Между панелями щурились импульсы датчиков электропультов, узелки цветного контроля за технологией, за процедурой. Вся здешняя коммуникация вбирала в отсеки своей сверхъестественной хитрости ваш обостренный слух и раздваивала восприятие звука. Вы, кажется, слышите всё, как обычно вы слышите происходящее. Вы слышите шум этой странной системы, слышите четко шаги, различая среди прочего шарканья, слышите чьи-то слова, голоса, понимаете внятную речь и в то же время находите, что на какой-то, наверное, провозглашающей вечность одной непомерно растянутой ноте за вами крадется по залу стерильная тишина.

– Каменоломня тупая, не знаю, как еще лучше, чудак, обозвать у тебя холостяцкую синюю, то бишь, одновременно зеленую лысину перхоти…

– Мой послеполуденный сон актриса переманила себе…

– Переманила, мне своего недостаточно, да, – вздыхает актрисина голова. – Мне подавай, что чужое…

– По вашей захапистой милости, детка, хронически недосыпаю, хронически пялю глаза, бодрствую…

– Кому подавай что чужое?

– Мне, мне! – кричит остаток актрисы. – По моей милости.

– Девкина ты перепонка, – дразнится в адрес актрисы восьмой номер.

– Эй, Карл, объявите хамью замечание, пусть извиняется, пусть извиняется, – просит у Карлика помощи голова Графаилла.

– Что-о? – надуваются щеки восьмерки. – Что, колбасина стервячья?

– Ничего. – Голова Графаилла робеет. – Извинись. Я думаю, надо пойти на такое мероприятие. Сейчас извинишься ты, потом извинюсь я, потом оно так и начнется по кругу само. Хочешь?

– Асимметричный картофельный шар, я давай пожую для размеса харчок и направлю тебе в оба зрака.

– В оба – куда?

– Зрака! Так у тебя называю зрачки бесстыжие.

– Не хвастай, не справишься правильно харкнуть.

– Я-то не справлюсь? Я, было время, харчком оппоненту мозги вышибал, истощенец!..

– Игра в извинения? – встревает актриса. – Браво! Чудесно придумано! Могу первая попросить у вас извинения.

– Вы? – сомневается голова Графаилла.

– Да! Кто следующий в очередь?.. А мимика стен утомительна.

– Бросьте. Нельзя вам. Я без штанов, а вы дама. Неловко.

– То есть? У вас обнаружена грязная талия, папа, хотите сказать? Угадала? Почему же неловко?

– Грязная? Ладно. По мне, все равно, лишь бы что-то… Грязная талия… грязные голени… грязные фиги…

– Мул мысли, ты врешь! – опровергает охальник, ехидный восьмой номер и бывший блистательный физик. – Из-за тебя, негодяй свиноренко, разговор оборвался на полуслове.

– Какой? – встрепенулась актриса.

– Не помню. Память отсохла давеча.

– Вспомни.

– Что?

– Вспомни, какой разговор.

– Я вел его с этой, ну, как ее там?

– Актриса?

– Да, с этой мокрицей, которая вся косоротая. Тебя не касается.

– Не буду помехой, спою.

– Ба, вспомнил! Я, дорогая моя сикараха, когда-то носил обе талии вместе. Первая талия скользкая после свидания с дамами, как у змеи…

– Не мешаю, пою. Слышно? Слушайте.

– Песню про фиги, пошляк?

– Я не пошляк, я фигами смахивал слезы.

– Позвольте вас опозорю, восьмерка с актрисой.

– Кто вякает?

– Это хирург. Это с искрой собачьего нюха в остатке бывший великий хирург излагать изгаляется.

– Продолжай.

– Мы бесполые тихо.

– Зато не бездетные.

– Как академик и медик, я растолкую вам это несоответствие.

Карлик успел уклониться, не принял участия в их ассамблее, пошел обживать одноместный служебный солярий по левую руку. На пороге солярия подслеповато прищурился, зажег электричество люстры, чтобы не стукнуться лбом о средства пожаротушения по пути. Люстра, жар-птица прогорклого серо-вишневого света, не доставала худенькими лучами до всех уголков этой кельи, где сверху стекали по сводам отдельные темные пятна, скользящие, жирные, жидкие звезды. Теплолюбивому писарю было всегда хорошо в этой пещерке, всегда хорошо, как амбалу на пороге сауны после наружной морозной работы.

Карлик являлся вовнутрь этого влажного рая, садился на кресло за письменный стол и давал отдых ушам и рукам, и рукам особенно. Способные, полиспособные руки вели себя самостоятельно грозно вне башни. Руки вне башни меняли местами различные вещи, вещицы, вещички, чистили нос или бешено чистили шкуркой посуду, чертили задиристо рожицы-буквы на белой бумаге в экстазе сотворчества, собаловства. Работоспособные руки носили на своей коже, куда ни посмотришь, узоры морщин и корявые шишки мозолей, зазубрины трещин и шрамов. А шрамами руки покрыты не хуже бродячей собаки. Руки могли прокормить и снабжать информацией накоротке. Наподхват и на ощупь. Они были, конечно, как и глаза, продолжением универсального мозга.

Такими роскошными слугами не стыдно похвастаться перед оравой мыслителей, кто неотлучно за стенкой моргали глазами, работая лишь одной головой при нашесте.

Но хвастаться было бестактно.

Конторское кресло-качалка с амортизаторами Карлику не предусмотрено здешней хозчастью по смете, – впрочем, если бы часть эта предусмотрела даже такое сокровище, то все равно закупить его было бы негде. Старинная мебель, антиквариат и другие внесметные редкости, радости мира сего, попадаются только на мусорной свалке за городом, и только на свалке могут они сохраниться, покоясь утешно в отбросах и хламе старья до востребования. Всякая свалка характеризует определенную Лету. Наша махровая свалка, надо сказать, охватила своими размерами территорию больше самой территории нашего города. Вы спросите, где мы живем? А здесь и живем. Оплотный такой городишко близ архипелага помойки. Профессионалы поковыряться, порыться на ней допоздна катастрофически богатеют, и кладоискателю Карлику тоже порой выпадали на долю счастливые залежи. Фортуна сперва подкузьмила на свалке возок, оснащенный рессорами против измота дорогой при длительной качке по кочкам, – упругая сталь и тугая воловья, добротная кожа, соединенные вместе в одной задушевной затее безымянного мастера красоты. Когда созерцаешь эту находку, включаешься молниеносно в алхимию переживаний того баламута-каретника. Переживая победу, Карлик очистил изъяны поверхности ласково щеточкой, выскреб ил и песок из отверстий, снял язвы ржавчины, вымыл, обтер и переустроил удобства шедевра по-своему под индивидуальное кресло, которое напоминало большое гнездо на рессорах, – ерзай, дерзай.

12

Ранее голова номер восемь была на плечах. Она там уверенно билась лбом об стену. Вот и добилась – пробилась однажды насквозь.

Однажды башка поддержала по-рыцарски в пекле науки теорию калиброванного пространства как альтернативу теории бесконечности.

Нам объясняли на лекции грамотно, что значат обе теории в естествознании, чем отличаются между собой, но мы ничего второпях не запомнили, не записали, чтобы доходчиво пересказать эту жуть.

И за такие заслуги на юбилей головы номер восемь ей начеканили по достижении возраста в отрасли бляху – на этой медали на свой юбилей физик, чья голова, не побрезговал увековечить игрушкой родным и потомкам его выдающийся профиль, у коего с оригиналом уже ни малейшего сходства сегодня.

Детишки спросили когда-то папаню за трапезой:

– Хорошо ли быть, отче, физиком, или раджой много лучше?

Голова, жуя вегетарианскую кнелю, сказала тогда:

– Чады, мне, как известному физику, необходимы интеллект и талант, а раджи поклоняются мясу.

Дай теперь этому физику тело!..

Не всякое тело, не камень и не пластмассовый лед или плед, и не любую другую культуру материи, как интерьер или как атрибутику жизни, – возобнови суверенное прежнее тело всего мужика.

Возобновленный кубометраж утробы захочет еды натощак, и не растительной луковой пищи захочет, а самую сильную порцию самого бычьего мяса лукаво.

Физик – устроиться на скотобойню подсобником у мясника.

Надо беречь и питать это новое прежнее тело, поскольку с одной головой налегке – не до физики.

13

Хирург – это душедробильная боль. Он умел экстремально трясти подбородком. Отрывистый, властный, породистый жест его подбородка снискал ему среди молодежи славу борца за высокие принципы. Среди молодежи никто не задумывался насчет его принципов, о чем они повествуют, если, конечно, содержат ядро вероятности смысла. Для молодежи, кому, по несчастью, нужны свои вождь и пахан и другие ведущие старшие куклы, главное все-таки жест, а не сами бумажные принципы столбиком.

Идол и лидер, он осыпал ассистенток, особенно рыжих, особенно русых, особенно темноволосых, особенными комплиментами, тратил изрядно купюры ночами на выпивку, чтобы не было насморка, но часто по пьянке наглел, угрожал ампутировать у собутыльницы пуп или даже дрожащий со страху кадык, обещая семь раз аршином отмерить от ягодиц, – обходились его приставания сравнительно благополучно, как оргии без инцидентов, интересующих уголовную хронику, но молодежи, парням, экспериментальное хобби начальника нравилось изобретательностью.

В академическую больницу, где врачевал, ему пофамильно везли на колесах, и на санях, и по воздуху разнообразную клиентуру, которую тот оценивал однозначно:

– Квелый, замызганный хворями люд, у которого нету дальнейшего вида на жительство…

Для воссоздания погибающей популяции хирург отыскивал у пациентов органы попредпочтительнее, поздоровее. На запасные части. Затем из этих обрезков, искусно сначала разрозненных, а потом искусно соединенных и заново сшитых, у него под иглой конструктора получался весьма человек-ассорти. Жилец, у которого были свои только шрамы. После недолгой поправки сборные люди самостоятельно двигались и покидали насиженный стационар. Обнюхавшись, оборотни легко находили себе применение в обществе. На пристанях и вокзалах они грузили, ворочали тяжести. Невозмутимо покорны – тихи, как яйцо. Но возникла проблема, которой хирург испугался. На каждого сборного супера претендовало гордыней по несколько жен и любовниц, авантюристок. Осады, скандалы, судебные тяжбы. Завидя в этой копне сочленений любимую кисть, или кость, или веко, нахальные дамочки не признавали себя по закону заправскими вдовами. Хирург отступил и сыграл ассистентам отбой.

Но, бросив опыты по трансплантации липкого-липкого скользкого ливера, хирург окончательно революционную практику не прекратил. Он обратился к идее спасения мозга. Так и была создана корпорация разума. Была создана беспримерная башня, куда водворился в итоге своей головой зачинатель ее пиетизма.

Правда, хирург упирался туда поселиться, но получил указание свыше.

Мозг его был еще нужен, а сам он уже незаметно спился.

Тело хирурга земно погребли на задворках улицы, которой присвоили соответствующее название – теперь она Моргинальная.

Штыками набили надгробную справку на камне.

«Хирург. Одна мертвая туша без оконечности разума».

Штыковые шеренги нахальных юнцов у могилы трижды сверкнули по чьей-то команде свежо подбородками знаки салюта.

14

Приглашаются первопроходцы.

Вступившие членами в Общество Первых – это первый существенный кровельщик-ябеда, первый глашатай-заика, первый тихоня-солдат и первый калека-слуга, безразлично, что бякостный, бледный, распятый на костылях, абы первый, – решили собраться на первый конгресс отношений. Закуплена добрая тысяча банок икры. На конгрессах обычно красно говорят, а собраться бесславно молчком и разъехаться тоже молчком – это значит испортить обедню. Поэтому Первые Люди просят у башни торжественно пожертвовать Обществу тезисы для ключевого доклада. Нужны пулевые слова.

Карлику тоже нужны пулевые слова.

Карлик улыбчиво соображал ответ.

Ешьте пленарно всю тысячу банок икры тихой сапой, но помните, где чертовщинка, – то, что безмолвно в акустике, вовсе не значит еще, что бесследно в истории.

Сам он обедал умеренно.

Сам исподтиха питался задешево морем, – ел ежедневную пищу, не чувствуя слежки, – черпал из этой лохани посредством омывочного ковша немного селедок.

Иначе, просто соленой волной, сыт из этой лохани посредством омывочного ковша не станешь.

А между тем у восьмого номера был интерес и была привычка подглядывать, ежели Карлик, ужорливый промысловик, обедал. Они столкнулись однажды глазами. Серые зенки жующего писаря вникли нечаянно в острые дырочки номера, будто бы там огоньки, не заглушки, не запонки. При столкновении бедный восьмой поначалу сконфузился – бедный сконфузился плохо, не пряча тоску по жратве. Карлик и сам оплошал. У Карлика дрогнуло что-то внутри пищевода. Как окаянный, застигнутый за недозволенным актом, он отшатнулся. Зубная понурая скорбь у восьмерки заставила Карлика возненавидеть еду.

Мы – виноватые мелкие сошки, лишенные выбора. Все мы, – лишенные выбора, мелкие сошки да мошки, – закарканы, забарабанены, завожжены. Считая себя виноватее всех, он отважился на благородный поступок.

15

Карлик отважился на благородный подлог.

16

От обитателей башни страна получала тружение?

Шиш ей.

Но Карлик, отзывчивый малый, тайком ото всех обеспечивал этим обрубушкам алиби, гипнотизируя все государство своей привлекательной мудростью. Лысая пронумерованная гиперколлегия тратила время на мелкие склоки, существовала взаем у ничто. Карлик, отзывчивый малый, стремился на свой страх и риск ежедневно сам исполнять обязанности гиперколлегии по руководству народом, один отдувался за всех от их имени.

17

Хотя человеку страны за такие заслуги положены льготы, положены всячески великолепные почести, Карлик имел исключительно горечь обиды в оплату за благородство.

Прохожие нашего города, как и соседи, сопостояльцы по сумасшедшему нашему дому, взирали на Карлика свысока.

Мол, утром, утино, вразвалку, ползло куда-то мимо них обезжиренное вещество.

Не такое весомое, как они все, мол.

Не такое веселое, как они.

Посему нет и проблемы.

Нет у них и проблемы, что делать, или заискиваться перед его проползанием, или набить ему харю да тем и закончить интригу.

При входе в автобус упрелая плотная масса червятника лузгала семечки, тискала Карлика справа, давила на сердце слева, лезла вперед и рычала. Масса в автобусной хляби согрета не столько совместной душевностью, сколько совместной повышенной температурой своих испарений. Вся стоголовая гиблая гидра, дыша на тебя через открытые пасти вонючих утроб, извергала наружу горячую химию кислого запаха вин и чесночного запаха.

Щупальцы липкой дрожащей лапши словоблудия перетекали в уроки нотаций.

– Ты-ы?..

– Что, дурак? У тебя научился.

18

Действительно.

Коли вы все так умны, почему тогда худо живете?

19

Масса рычала какие-то псовые лозунги массы, не понуждая себя догадаться, что потной слюнявой страной пассажиров, и семечек, и шелухи верховодит инкогнито Карлик. Естественно, Карлик, общипанный мякиш автобуса, не раскрывал обывателю тайну во хляби, военную тайну, что сам управляет их армией. Но двойнику тет-а-тет иногда хмыкал едкое:

– Чувствуешь огнь?

– Я чувствую сбоку… Гляди в этой давке…

– Слухач?

– Я говорю, не расплющи старуху…

– Не перекладывай мне свое хамство за пазуху.

– Конечно! Ты – мокр, а мы – сохни?..

В общем, у писаря не было власти. Писарю не дали грядку на том островном – основном – огороде, где вырастают арбузы крупнее быка. Поэтому – не самозванство, не самозвонство, но здравые, как озарение, как откровение, честные, частные, частые – чистые мысли, которыми Карлик от имени башни снабжал инстанции, теряли сперва свои здравые признаки пагубно в этих инстанциях, откуда затем, искаженные, переиначенные редакторами газет, они поступали рычащей толпе, чтобы та растащила по закуткам их останки для перемола в ярость агрессии.

20

Не туда бежим, алчно боясь опоздать.

21

Бывало, что метаморфоза духовного шарма происходила по-разному. Не всё до конца мы бросали на бездарности. Кое-что, ради спасения, было нарочно забыто.

Бездарность – это чесотка, не излечимая никакой мазью, никакой маской, никакой книжной мозаикой. Зуд ее всепобеждающе-неограниченно распространяется долу по нашему стойбищу, где на поблажку трудящихся зуда трудящимся зуда нужны как оценка труда свои толкования веры. Что сгоряча наработано – фарс или фарш. Оправдательные мотивы бездарность экспроприирует у недобитых ею теорий. Тогда – например.

Обыкновенный хлопчатобумажный паек объявляется косвенно шелком – и стопроцентное стойбище радо запасам одежды хлопчатобумажного шелка.

– Гей, где бабуська?

– Как это где? Потеряли.

22

Странник одного плеча – второе плечо было тоже при нем, оно было целое, но малозаметное, как у козленка, – не ведал, откуда пошла недоимка симметрии, но понимал это зло перекоса костей как отметину. Вот я какой – вызываю слезу милосердия, где к основному набору достоинств относятся, прежде всего, недостатки.

Мумифицированный попеременно властями, неурожаемы, зноем и стужей, бродяга рядился во что придется, во что попало, в обноски, в отрепья, которые даже где-либо на каторге наверняка не признают одеждой, – прорехи, лохмотья плаща наизнанку нелепо казали прозелень икр оборванца, – бомж обряжался как если бы чудился.

– Веды, пустите, примкну! – царапал он утром обшивку на башенной двери. – Мне возраста больше ста лет, у меня все права на такой мавзолей. Мудростью, мудростью филина полон и болен и располагаю секретами нового сорта гороха с косточкой. Надо? Впустите в анналы. Не впустите, скоро зима на дворе. С косточкой вес у гороха прибавится втрое. Выгодно – втрое. Стыдно, какие вы там еще молодые, что ничего не знаете… Косточку, чтобы не поперхнуться, надо впоследствии сплюнуть из явства… Думаю ноту протеста, что скоро зима…

Поговорив о себе заковыристо перед окованной дверью, поговорив и подергав ее за грудки, скандалист унимался.

Шел он, идущий с идущими рядом, а время куда-то несло старика без учета желаний.

Жизнь, интересная, жертвенно щедрая прежде, – теперь обирала до нитки.

Много богатства потеряно было за прошлые, пошло прожитые годы.

Было потеряно много родных и знакомых, – если точнее, то все потерялись, – если точнее, то кое-кто помер естественной смертью или под арестом или простецки забыты заживо. Кто где. Земля нарожала народу количество новых умельцев. А те никого не смогли заменить.

Интересный вначале, цветастый, приветливый мир обернулся чужим и по сути пустынным источником этого страха.

Страх обреченной потери всего – когда вам и терять уже нечего.

Бродяга согбенно шагал, а старенькая головка, подобно коробочке зрелого мака, постукивала, потрескивала внутри погремушками.

23

Карлику наболело срочно выйти.

– Карл! – окликнул его патетически кто-то, как обозвал однозначно собакой.

– Чего тебе? – спросил у бывшего физика.

– Нащупай ногами внизу.

– Что – нащупай?

– Вспомню, забыл уже что. Не дыши на меня, чтобы памяти не помешать.

– Я согласна, согласна, – проблеяла, как обдала сквознячком, актрисина голова. – Мальчишка мешает отдыху.

– Тень, окстись! – огрызнулся физик. – Окстись и подумай, подстилка, на что ты годишься, на что ты согласна. Кому ты нужна?

– Да замолчите же вы, Носорог Экспонатыч. – Актриса решила держать оборону.

– Кому ты нужна, клоунесса?

– Вспомните лучше, безмозглый склеротик, о чем вы забыли.

– Сейчас обострюсь и все вспомню.

– Вспомни, пожалуйста, нашу зеленую дверь или что-либо синее, – посоветовал ему Графаилл.

– Я спала, сапоги меня разбудили.

– Снова мой сон у меня прикарманила, Карл.

– Ой ли? – сопротивлялась актриса. – Мне Швейцария снилась!..

– А штрек-шталмейстер?

– Это не видела.

– Видели, видели, но только не срифмовали…

– Не было, говорю, никакого штрека.

– Не было! – рявкнул отрывисто бывший хирург. – Я свои сны знаю лучше тебя. Никогда ничегошеньки не было.

– Карл, объявили бы членовредителю выговор. Это по милости членовредителя мы вас изрядно тошним.

– И пожалуйста, Карл, если входите кланяться, рекомендую стучать у дверей перстеньком уважительно, поняли? Перстеньком о себе, не сапогами по тесу. Но зря не входите сюда.

– Но Карл еще не вошел, а собрался выйти, чтобы войти.

– Не возражаете, вкрадчиво трижды тук-тук-тук!.. Опрятно, застенчиво тук-тук-тук!.. Из какой вы среды? Хотите, возьмемся за вас, отшлифуем отлично манеры… Мы воспитаем… Обычай таков…

– Обычай – не бычий, хорошая рифма.

– Хочет он этого? Ты хочешь этого, чтобы тебя воспитывали?

– Тогда мы назначим ему наказание! Придумаем ужасы – кару!.. Пусть он у меня поцелует ушки…

– Ты, мотка-размотка, заткнись, я тебя затыкаю.

– Кто Мотька? Не вижу.

– Мотька, кто матка. Всю косорылую видишь? Она.

– Мотька… вся… мда… – зарифмовал ее по-хозяйски пылко поэт. – Обормотька!..

– Мотька… Матрена… Матрона… Помнится, так окончательно звали мою канарейку на сумму за десять рублей… Карл, я прошу вас!.. Умильно заплачьте… Надо бы мне самой заплакать, а слезы не лезут, и нет изнутри никакого запаса влажности… Заплачьте… Затем оросите слезами персты, чтобы слезоточивыми вашими пальцами потрогать узнице щеки… Заплакали?..

– Карл, очередную горящую спичку дайте мне – дуну!.. Фу-у… Ничего…

– Ничего, ничегошеньки! – рявкнул опять отставной медработник. – Оттыкнись!..

– Откликнись – а кому? Жалко тоже хорошую рифму. Пропадет.

– От-ты-тыкнись!..

– Отличная звонкая рифма, но – пропадет.

– Я вспомнил, о чем я!..

– Вспомнил?

– О рыбах!.. И вдруг о тебе, Карл!.. О тебе, солдат армии, тоже… Ты справедливо намедни загрыз их, они по-вульгарному голые, но без ушей подчистую…

– Кто загрыз их? Я, вероятно, спала.

– Карл и загрыз их, обычай таков.

– Обычай – не бычий, хорошая рифма.

– Всех упраздняю, носители гонора да гонореи! – рявкнул опять истошно трагически бывший заплечный хирург, окоронованный всюду. – Закон упразднения, думаю, слышали?

– Какой закон упразднения?

– Что нас отродясь еще не было вовсе на свете ни разу.

– Как это не было? Как?

– Отродясь. И вовеки пока что надолго не помышляемся.

– Мы – были! Ты все несусветно забыл.

– Еще не было, не помышляемся.

– Согласен, отсутствие так интересно! Все были, хворали, все маялись изо дня в день и грызлись, а нас еще не было. Чисто сработано.

– Да, но когда-то же мы состоимся?

– Наверняка состоимся! Надо кому-то нести гонорею кому-то.

– Карл, отвечай, ты нащупал опорные точки ногами внизу?

24

По городам и по деревням и на вокзалах укоренился наивный слушок о всеобщей переписи взрослого населения.

Поговаривали, что некто, маскирующийся карликом или Карликом, определяет явку мужчин и женщин, удостоенных якобы записи в книгу, которую неизвестно где взял.

Эта книга затеяна весело на специальных колесах, она большая – формата музея.

Карлик в ней пишет лучом.

Этот луч его бегает сам по страницам:

– Как ваша фамилия? Вы кому посвящаетесь?

Я тоже хочу записаться, кому наперед адресован.

Я посвящаю себя – завещаю себя своим искони близким, а не шантрапе.

25

Карлик отстаивал антикандальное право людей расковать языки. Творя докладные записки наверх, он от имени башни долбил и дразнил инстанции выгодой вольного слова. Там от его гуманизма все наконец угорели. Родился декрет обязательной гласности, где поголовно всему населению было строжайше предписано думать о чем-либо вслух, а не молча.

Кайся по форме за содержание, какая растет у тебя нелегальная смута в уме.

С утра навстречу тебе здесь и там ошалело бегут и бегут орущие люди, тревожа захарканный город, – орущие, словно поблизости где-то воспрял из окурка всемирно пожар или всепожирающе где-то бушует иное стихийное черное зло, – каждый крикун, охваченный паникой бега, несется рысью куда-то спасти себя первым.

Ослабление паники наблюдается пополудни, когда постепенно притерпишься к этому шуму, перестаешь озираться на всех исподлобья, поскольку взамен истерии ты слышишь оскомину жалоб.

Архидискуссия продолжается намного спокойнее вечером, она тогда больше похожа на дождик, урчащий по кровле пустого сарая притупленно.

…Купите, купите, купите – кому куропатку механическую по чертежам, а кому самовольно скользящую, скользкую шайбу, кому – как угодно, кому – что не пострадаете.

…Плешивость у лысых обязана скупости лысых, аскезе.

…Тезки.

…Послушай, приятелей бьют иногда независимо, бьют и незнамо за что, по-приятельски, но как адвокат адвоката – взыскую за порчу седла твоей задницей, ты помолчи, потерпи, тебе дружески больно, сочувствую.

…В отпуске тещину дачу покрашу, заклею галошу жене, подрасту на вершок.

…А кино посмотрели правдивое на запредельную тему, где тусклая пряжка на пузе не вся золотая, но чья-то корона там отражена.

…Тезки, вчера бормотухи пол-литра на кишки себе наплескал, а зовут Эротим Алексаныч, упойная сила большая была, понимаете мистику?

…Стыдно старухе рожать еще двойню, беда мне.

…Значит, отвислое то, что полого пологое.

…Сам иностранец, у нас – Инострания, тоже бардак, я скажу.

…Купите, купите – кому куропатку бесплатно?

…Всю сумму, всю крупную сумму вернули, всю сумму нашли на втором этаже, потому что, спасибо, сосед обокрал, а не кто посторонний, спасибо не вор отыскался на кражу с улицы.

…Тезки, меня, повторяю, зовут Эротим Алексаныч, имя запомните.

…По мере сопения сон исцеляет астматика на половину болезни, сказали Кузьминичне жуликосенсы по триста рублей.

…В Инострании тоже такие же блохи, которые точно шприцы.

…Тезки! Запомнили тузика, тезки?

Порой возникали немые события, немые собратся по галдежу. Немыми среди горожан юридически признано племя птиц, у кого пустота насчет умственной сферы не позволяет опробовать им их извилины мозга на слух. Освобожденный законом от этой почетной повинности, – каждый, кому не судьба насчет умственной сферы, – высуни хвост языка по-собачьи на ветер, оповещай белый свет о себе специфическим образом, если дурак! Отбросив амбиции, Карлик учился тогда плутовски на дебила, – замаскированный под идиота, носил язык обнаженно, как они все, даже лучше, чем они все, – вызывающе, точно заплатку на флаге, держал он язык удало набекрень, отчего лицо симулянта деревенело, душили позывы на рвоту.

26

Как-то раз утро наслало на город анестезию безветренной майской жары, что деревья под окнами Карлика скрючились.

Искусственные деревья – деревья живые, но вялые, как искусственные, – старчески скрючились.

У Карлика на такой жаре вес его тела тоже достиг уровня старческой неуправляемой тяжести, когда горожане, вполглаза лениво галлюцинируя, ругали вполголоса климат удушья за происки вящего сна.

Все горожане в удушье подвержены злости, но Карлику в этом аспекте сегодня везло, потому что сегодня какой-то мальчишка навстречу смышлено тащил интересную кладь.

Язык у мальчишки, что было не менее дерзко, чем интересная кладь, оказался не робок – язык информацию на люди не выдавал и не трясся паскудно слюнявой свечой.

Не трясся, не трясся паскудно снаружи на роже.

Надо же так осмелело настроиться!..

Мальчишка не тратил усилий на внешние трудности. Шагом авгура, несмотря на такую погоду, мальчишка тащил аккуратно в авоське, наверное, лунные камни камину. Сразу втемяшилось их обаяние, вспыхнуло чувство своей сопричастности.

Карлик отверг эмиграцию собственной совести, спрятал язык и разразился пронзительно свистом.

27

Среди суматохи насыщенного и напыщенного мордобоя Карлик умел упадать из окна непоруганным экклесиастишкой.

Среди провокаций липовых истин и ложных или сверхложных идей.

Среди торжества дисциплины товарищей по топору.

Среди всенародного вопля товарищей в очередях у прилавка на торжище.

Среди помрачительной гонки наперегонки в обустройстве нашего быта, где, сколько туда ни тащи добра, сколько ни вкладывай по каталогу, сколько ни вкалывай, чтобы жилье наконец у тебя засверкало не хуже, чем у соседа, все тебе кажется мало стяжательства для перевеса тщеславных утопий.

Среди беспощадной потравы толпой твоего персонального времени.

Среди миражей любил он упадать из окна в обстановку на перекур.

У некурящего Карлика существовала манера блюсти перекуры на дереве.

На дереве можно донельзя вальяжно расслабиться. Карлик, инкрустированный сетками светотеней, поощрял естество на здоровье дышать атмосферой, блюдя перекуры бездымные. Внизу, по земле, что-то дружески бегало.

Там или грибник, или дачник-алкаш, или кто перемещался по лесу ретивой рысцой вдоль овражка пружинисто на четвереньках – он исполнял это перемещение, не мельтеша, напрягая четыре конечности поровну, как ягуар, у которого хитрое тело всегда начеку для прыжка. Завидев его со своей высоты, Карлик искренне хмыкнул. Опознанный, тот огрызнулся на Карлика нехотя. Шельма, дабы не создать обострения, далее мускулатурил уже вертикально по выбранной ранее трассе, задействовав обе ноги человечески поровну, как у возможного стайера, фрайера. Карлик отметил обидную разницу между спортсменом и четвероногим. Утративший прежнюю горизонтальную спесь, ягуар оказался довольно пузастым, обрюзглым опарышем из активистов-опарышей. Праведный бегу него выходил изнурительной драмой на лоне природы. Земля, не пуская, хватала за почки, за тапочки. Было неясно, на что полагаться. Ну, скажем, опушка недалеко, – ну, скажем, опушки леса достигнет он или падет у ближайшего пня.