Текст книги "Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1970-е"

Автор книги: Николай Коняев

ИГРЫ В ПУСТОТЕ

Впрочем, это не совсем так. Можно ли назвать пустым раскидной несессер из чахлых дерев, покрытых патиной мазута? Меж них разостлался ковер с вытканным на нем озерным краем луж; встают фиорды из недоеденных кирпичей и известки; калейдоскоп бутылочных стекол сравним лишь со стаей блестящих на солнце макрелей; бурелом искривленных труб напоминает нам остов гигантского монстра, обсосанный ржавыми губами Времени… Где-то здесь затерялся комочек живой протоплазмы: мальчик-червячок, жонглирующий сухозвонкими какашками Юности…

Я давеча говорил о первобытной общине, что-то обещал, но, конечно, не выполню своего обещания. Возможно, и была какая-то община, раскопки в памяти дают слишком бедные результаты. Возможно, это был детский сад, а поздней и иные усовершенствования: группы продленного дня, санаторий, пионерская дружина и пр. Нас учили жить коллективно. Теперь жалею, что оказался плохим учеником, но сделанного не исправишь.

Шумная куча-мала меня не прельщала, я предпочитал уединяться во дворе, находя себе тысячи занятий, или уходил на берега Обводного канала. Прошло несколько лет, и я уже не понимал, что привлекало меня в пыльной площадке (Ленинград строится и строит!) с торчащими из земли кустами железной проволоки – новой растительностью цивилизации. Но раньше, до того как мир треснул по швам, лужа звалась горным озером, трава – джунглями, по которым пробирались бесстрашные воины, а я, созерцавший их с птичьего полета, бессмертный и всемогущий, вызывал бури, топил корабли, расшатывал горы, сметал в прах города и снова их строил. Я порождал Икаров и давал им крылья, я сталкивал Великие Армады и, как языческий бог, принимал участие то на одной, то на другой стороне, вознося и смиряя героев. То был мой мир, я его создал из ничего, вернее, из бездумного материала, взятого взаймы у природы…

Напрягая память, пытаюсь понять, КТО обрек меня биться о стенку реальности? КТО облек меня в форму юрода художника? КТО завлек меня на тропу одиночества?

Перебираю поблекшие диапозитивы Детства, надеясь найти в них зацепку:

вспоминаю глетчер белоглинной дороги, изъеденный следами тягловых сил;

помню скамейку в густом малиннике (доска на двух нетесаных стояках), на которую нельзя было сесть, не исцарапав бесстыдно голого тела;

помню, как я заревел, когда резали в загоне козу: озноб злобы и жалости и зоб грозного старца с ножом;

помню кнут на стене, столб, на нем хомут и серпы, стол, огромный как плот (на столе – молоток, долото)… плоский лоб хозяйского сына-ублюдка;

помню свежедушистые щи с деревянною ложкой, мошкару, сладость черники, морошки, солнечный зайчик на чьей-то заросшей щеке;

помню смутно: бродит дождь по дороге, глетчер истаял в стылую кашу, волосатый, веселый хозяин пробует перекрикивать гром, дышит жаром, тянет в синих картинках к убийству привычную руку, зоб ожил:

«Щас яйца-то вырву!..» – смеется;

помню отъезд – скрип колымаги и чавканье хляби под ногами коня;

помню «гуигнгнмов», которых перековал я в «бокиров»;

но не помню, не помню, зачем я взялся за созданье «раманов»?!

Маленький мальчик-тушканчик, и ты туда же?.. Не пройдя искуса нравописаний и правоучений, окружив себя блядидами, мантерапуками и прочими глоссами, ты отважно ныряешь в поток, быть может, на съедение рыбам. Где-то выбросит твое измордованное тело?

И действительно, почему, например, я не сделался каким-нибудь там скульптором или портным, не подался в шеф-повары?

Ни одна сволочь мне на это не ответит!..

Ну что? Убедились теперь, что в душе я поэт, но жестокая (жестко окая: жестока я?) реальность вынуждает меня материться и эпатировать, то есть снимать штаны и вилять голой жопой перед вами, господа!

Хотя чего я вру? Я просто по натуре кривляка, – кривляю я, значит, жопой, а сам думаю: может, оно и ничего, может, кто и скажет, что хоть он и кривляет жопой, а в общем-то он «клоун с разбитым сердцем» и, может, у него оттудова душа кричит; а кто и ничего не скажет, да хоть жопа понравится, и тем угодил; а кто и просто по жопе даст.

Впрочем, и здесь я кривляюсь; пытаюсь выставить мастурбацию как свальный грех. В балагане по крайней мере шумно. А это – так, писки-дриски, игры в пустоте.

Ну как? Развлек вас Лапенков? Потерпите, то ли еще будет!

Взглядываю в окно на двор, распухший от помоев, подхожу к зеркалу, надеваю белокурый, гладко расчесанный парик, сбриваю бороду и баки. Еще раз придирчиво осмотрев себя, спускаюсь вниз и, волнуясь, осторожно отворяю дверь на улицу. Сегодня у меня будет сумасшедший день.

ГОГОЛЬ В ПЕТЕРБУРГЕ
(Сценарий мультипликационного фильма)

Асфальт пузырился. Зам. редактора журнала «Красная Нева» Мамаевич боролся с несварением желудка. Но желудок в значительно меньшей степени, чем приходившие на прием литераторы, поддавался предписаниям сверху.

Рабочий день истекал последними каплями пота. В коридоре оставался один посетитель, и Мамаевич, сидевший в редакторском кресле спиной к портрету Дзержинского, мог позволить себе несколько расслабиться. Результат был ошеломляющим: открытые настежь окна кабинета ничуть не способствовали воздухообмену, и, если бы не трудяга вентилятор, замредактора погиб бы от вони на своем посту. Спазмы на время отступили, и он нажал на кнопку, включив сирену и мигающую синюю лампочку в коридоре. Вошел посетитель. «Ишь, волосатый!» – подумал Мамаевич, а вслух сказал:

– Салют новому литпоколению! Увы, планы редакции выполнены на два года вперед, так что…

– Я только хочу забрать рукопись, – сказал посетитель.

– Фамилия? Имя? Отчество?

– Гоголь, Николай Васильевич.

– Название произведения?

– «Один день Ивана Иваныча»[26]26
  «С Иваном Никифоровичем». – Примеч. автора.


[Закрыть].

– А! Повесть о новых колхозных кадрах? Одну минуту!..

– Нет, это…

– Вспомнил! Новелла о передовиках производства? Где-то здесь. Одна из них…

Он достал увесистую пачку рукописей.

– Повесть о ссоре… – начал было вновь посетитель.

– Да, да, да! Вспоминаю. Рукопись вам выслана по почте.

– Я не оставлял своего домашнего адреса. Мне кажется, папка лежит в той корзинке…

– Действительно. – Мамаевич пролистал несколько страниц. – Послушайте! – воскликнул он. – Что это такое? Вы понимаете, над чем вы смеетесь? Вы знаете, что это издевательство над самым святым, что у нас есть, – отечественным судопроизводством? Вы догадываетесь, чем это пахнет?

Гоголь принюхался.

– Это пахнет принудлечением! – Мамаевич захлопнул папку. – Вопросов больше не имею. Можете идти.

Посетитель хотел еще что-то сказать, но из утробы замреда так грохануло, словно рассыпалась пирамида железных болванок.

– Каков наглец! – сказал замред, отдышавшись. – Жидовская морда! Работай с такими за гроши!..

Он похлопал по лысине батистовым платочком и снял телефонную трубку.

– Мамаевич… Тут, знаете ли, некий Гоггель появился, так я, знаете, на всякий случай… Не за что!..

Он бросил трубку и потянулся. «Что-то поделывает сейчас мой начальник Гноевич?»

Один из столпов «левого» искусства, Гробоедов, влетел в квартиру своего собрата по Перу, маэстро Гроболюбова, с резвостью начинающей поэтессы и чуть не опрокинул на скифский ковер бюстик Фомы Аквинского. Едва оправившись от волнения, он потряс какой-то сальной тетрадкой и возопил:

– Новый Кишкин на Руси!..

Но «крестный отец» русской писательской мысли не спешил с резюме; он неторопливо раскладывал на столике пасьянс из густющей своей бороды, что-то бормотал под нос, шевелил ушами и наконец произнес с добродушной лукавинкой в голосе:

– Так уж прямо и Кишкин?! Чуть только объявится из ряда вон незаурядное – вы сразу: Кишкин! Ну ладно, давайте сюда вашего Кишкина.

– Я осмелился, – сказал Гробоедов, – пригласить автора сюда. Он обещался к двум. Весьма занятная личность. В этой тетрадке всего лишь юношеский опус, немного свежей иронии. Видите первую фразу: «Славный пыжику Ивана Иваныча!»?.. Я с ним познакомился второго дни, и заинтересовал он меня изрядно. Фамилия его не то Гогаль, не то Гугель, у меня плохая память на еврейские фамилии… Сейчас он трудится над большой вещью, рабочее название – «Мертвые души». Ее он пока не показывает, говорит, что очень сыро. Но, надеюсь, вскоре посмакуем, полакомимся…

Раздался звонок, после чего, как говорится в старых добрых пьесах, входит Гоголь.

– Душа моя, Николай Васильевич, – обратился к нему Гробоедов, – не соблаговолите ли, любезный, отдохнуть на канапе, пока маэстро просматривает вашу рукопись?

Гоголь присел поближе к книжным полкам и стал с увлечением рассматривать богатую коллекцию хозяина. Здесь было, конечно, полное собрание Кишкина (в 16-ти томах), двухтомник Поршнева, пятитомник Тухлиной, а также сборник, в котором среди прочих были работы Самих…

– Ну-с, что скажете? – спросил Гоголь, видя, что маэстро закончил чтение.

– Бренно, – отозвался Гроболюбов, – бренно. Хотя, чтобы не быть несправедливым, должен и похвалить: весьма смешно, живой еврейский юмор, но легкость в мыслях, батенька, необыкновенная. Конечно, для дорожного чтения или, скажем, для публикации в какой-нибудь там «Красной Неве» это вполне… но вот, простите, тяги к извечным проблемам я что-то у вас не заметил. А главное, – тут он смешал пасьянс на столе, – культуры маловато-с. Признайтесь честно, известны ли вам Гуро, Миро, Маро, Мальро, Моруа? Ренэ, Ренан, Ренар, Ронсар, Ренуар?.. То-то и оно.

– Маэстро чересчур строг к начинающим, – вмешался Гробоедов, – хотя пожалеешь розгу, испортишь ребенка… Послушайте, – обратился он к Гроболюбову, – а не познакомить ли нам его с достопочтенным Аароном Моисеичем? Правда, ходят слухи, что старичок уже окончательно выжил из ума, но кое-кто утверждает, что бывают просветы…

– Так прощайте же, бесценный друг мой Николай Васильевич! – воскликнул он, впиваясь тому в щеку. – Не забывайте нас, помните, что здесь в любое время дня и ночи вы всегда рассчитываете найти жаркие любвеобильные объятия.

Гоголь привел в порядок свой костюм и, потирая щеку, направился к выходу, но на пороге остановился и спросил:

– Вы не могли бы дать мне на пару дней почитать маркиза де Сада?

Пасьянс был вновь разложен, он предвещал казенный дом и дальнюю дорогу.

– А Захер-Мазоха вам не нужно?..

Аарон Моисеевич Гульберг, дедушка русского искусства, приподнялся с дивана, набитого, по словам современников, волосом христианских младенцев, и положил рукопись на стол.

– Занятно пишете, – сказал он. – А что это у вас со щекой?

– Я был недавно у Гро… – начал Гоголь.

– Ну, ясно. Сам Василиск Гробоедов отметил вас печатью. Это признак особого расположения. Чем-то вы его покорили. Он довольно интересный поэт и вообще своеобразная личность. Повышенный эротизм, эрудиция. По ночам служит на кладбище сторожем, где обычно пишет стихи, да подхалтуривает еще вурдалаком. Обратили внимание, как он поцыкивает зубом во время беседы? Гроболюбов? О, тот полная ему противоположность. Его никто не посмеет назвать упырем. Он поэт, меценат, радикал, библиофил и слегка еще каннибал, некрофил. Я вижу, вы не сробели – будете долго жить. Но мы отвлеклись от темы. Мне импонирует ваш юношеский задор, здоровый нигилизм, юмор. Стиль повествования основан на пародии, это современно, свежо, почти изящно. Все это хорошо, но, на мой взгляд, сейчас слишком многие ударяются в нигилизм, в тотальное отрицание. Человечество само стремится к пропасти, и не надо его подталкивать. Когда корабль тонет, нужно спасать, а не разрушать.

– Насколько мне известно, при сильном шторме срубают мачты, – попробовал возразить Гоголь. – Нужно сначала искоренить зло…

– Не воображайте себя мессией! Нет ничего легче, чем судить да насмехаться. И вот еще что: есть в вашем произведении неприятный душок антисемитизма. Вы ополчаетесь против носителей истинных ценностей, и в этом ваша главная слабость. Мой призыв: спасать, спасать культуру! А у многих ли сейчас кроется цельный культурный багаж под поверхностной начитанностью? Я бы вам посоветовал встретиться с кем-нибудь из так называемой «кофейной» богемы. Уверен, что там вы найдете себе единомышленников…

Он снял со стола салфетку и стал повязывать ее вокруг шеи.

– Вы собираетесь ужинать? – спросил Гоголь, но тут же понял свою ошибку: взгляд почтенного старца стал радостно-бессмысленным, он загугукал, выдувая ртом пузыри, а из ноздрей его показались визитные карточки детства…

К вечеру жара спала и асфальтовые реки вернулись в свои берега. Небезызвестный ресторан понемногу наполнялся завсегдатаями. Барменша Фира до блеска вылизала пол от вчерашней блевотины. Ударный батальон поэтов и их прихвостней, известный под названием «Банды в бегах», то появлялся, то исчезал, курсируя между пятью или десятью злачными точками единовременно. Провокатор Свойский в одиночестве сидел за столиком и пил свое пиво, доливая бормотуху по вкусу. Когда Гоголь подошел к ресторану, путь ему преградило миловидное существо, не то чтобы неопределенного пола, скорее слишком уж предопределенного.

– Здорово, красавчик! Новенький?..

Гоголь хотел пройти, не ответив, но швейцар Альберт по кличке Гедонист остановил его, сказав: «Только с дамой!»

Существо обняло нашего героя за талию, и они вошли в холл.

– Вы знаете, – сказал Гоголь, – я несколько боюсь за вас. Солнечные лучи уже потеряли свою силу, а туберкулезные палочки – страшно живучие бестии.

И кашлянул в платок. Оставшись один, он сел за столик и заказал чашку кофе.

– Ну что, брат «азохенвей», – крикнул ему провокатор Свойский, – тоже небось щелкоперишь?..

В холле между тем становилось людно. Народ был все больше нецеремонный, люди свои. Бороденко ставил Мозглячному банки, Толик Маркузе собирал подписи к петиции о расширении сексуальных свобод и продавал лотерейные билеты. Василий Лазурный штопал шерстяные носки и доказывал популярному миму Присоскину, что сущность предшествует существованию. Тот только качал головой.

Но главных посетителей пока еще не было. Впрочем, уже явилась отъявленная меценатка Лидия Марципановна Эмбарго по кличке Ледышка с целым выводком лесбиянок. К Гоголю подлетел Серж Икаров и, называя его просто Гогой, знакомил с завсегдатаями. Фира разносила горячительные коктейли, и атмосфера разгуливалась.

– Это, – говорил Серж, – Игорь Мосластый, совершивший кругосветное путешествие в инвалидной коляске, отличный спортсмен и поэт-стоматолог. Это наша старейшая приятельница, Валькирия Артюховна Конкорд-Ябленко, известная своими непечатными произведениями и выражениями. А вот этот – чужой. Американец Бен Джинсон. Черт его знает, чего ему здесь нужно?! Да ты сам-то откуда?..

Американец не был шпионом, его интерес правильнее было бы определить как научно-зоологический, кроме того, он ждал свою подругу. «Существо» безуспешно пыталось к нему подладиться и с горя отдалось драматургу Крокодайлову. «Опять Крокодайлов», – подумало бы оно, если бы умело думать. Разговоры вокруг становились все оживленнее, и провокатор Свойский то и дело уходил звонить по телефону.

– Не понимаю я одесского юмора, – говорили справа, – ну что это такое: «Скажите, вы не видели Мойши? Нет, и Мойши я тоже не видел». Ну что тут смешного?

– Экзерсис, экзистенциализм, – говорили слева, – экзекуция, экзема…

«Банда в бегах» при очередном своем появлении заносила кого-нибудь из «великих», то это был поэт Кривохарков, то Передрищенко, прозванный за религиозность Дристосом.

Гоголь, как лицо незнакомое, заинтересовал многих: к нему подсели художник Рюрик Долгополов (натурщица – Наташа Доброхотова) и скульптор Иван Стабильный (натурщица – Вротбер, в девичестве Рвоткина).

– Хороший ты парень, Гога! Только вот пьешь мало.

Атмосфера все более разголялась. Лидия Марципановна писала автопортрет «Нагая пастушка», Кривохарков, завернутый в плащаницу, читал мистические стихи. Ельян Паскудный, худрук балетной школы мясокомбината, подзуживал своего приятеля Демьяна Синюшного выступить с ответными стихами. Но Синюшный, талантливый поэт-грузчик, не хотел читать, он пил огнедышащие напитки и бормотал, ударяя по столику кулачищами: «Рассея! Рассея!», словно та была шаловливой собачкой, не желавшей отдать ему колбасу.

– Ну, и как Гробоедов? – спрашивал у Гоголя Стабильный. – Все вурдалачит?

– Восстань, восстань, Христова рать, – модным голосом читал Кривохарков, – чьих сыновей не сосчитать…

– И Гроболюбов ничего не сказал? Уж он-то разобрал бы нас по косточкам…

– О, это мой последний «стриптих» «Подмывающиеся наяды»…

– А вот еще один одесский анекдот…

– Рассея! Рассе-е-я!..

– Ну что вы, это французские панталоны, других я не ношу…

– Демография Духа!!!

– Вот так всегда, не успеешь войти в экстаз…

– И с хоругвью идут на Божий Страшный суд…

– Конечно, их сосут. Мне папа прислал из Финляндии…

В конце концов призывы Паскудного нашли отклик в сердце его друга.

– О, эти «шведки», – начал тот свою ответную поэму, но был до того пьян, что мог говорить только верлибром, – как вы сексапильны! Когда я трону вас руками, поглажу пальцем, весь я возбуждаюсь… Я весь желанием горю… И наконец беру вас крепко-крепко…

Затем он прочел поэму о плоскогубцах в том же духе и кончил мадригалом, посвященным всем прочим слесарным инструментам.

– Грядет тот род ночной из дочерей Ваала… – не сдавался Кривохарков.

Ресторанное действо переходило в стремительное крещендо: кто пел, кто смеялся безумным смехом. Наташа Доброхотова восхитила всех настольным канканом, но не смогла долго продолжать ввиду преждевременно начавшихся родов. Провокатор Свойский, доломав телефон, решил побрататься с американцем, предложил ему обменяться адресами, брюками и документами.

– Свой я, – внушал ему Свойский, – свой! Я одинок. Мне очень плохо. Мне никто не верит. И ты мне не веришь. А ведь и у меня было детство. Я тоже хотел стать путешественником, космонавтом, писателем. Знаешь, что это?.. Это мои сопли. А почему они здесь? Потому что мне очень хреново, и я исповедуюсь. А почему я тебе исповедуюсь? Не знаешь? Эх ты, а еще американец!.. И я тоже не знаю… Вот мы здесь, – продолжал Свойский, указывая на себя, Джинсона и Гоголя, – представители трех великих наций: американец, русский и еврей. Понимаем мы друг друга? Не понимаем. Что мы друг другу? Что тебе русский? Что мне еврей? Ты приехал, посмотрел, потом уедешь в свои Штаты и забудешь нас, может, только спросишь себя: кто там у нас кому еще глотку перегрыз? Ты ведь ученый, тебе все интересно: и человек, и обезьянища… А может, когда-нибудь ты скажешь своим детям: жил там, ребята, Свойский такой… И был он, быть может, говно говном, но и он умел плакать…

Гоголь, уже несколько опьяневший и раскрасневшийся, хлопнул рукой по столику и воскликнул:

– А не почитать ли нам из «Мертвых душ»? – И полез в карман за тетрадкой.

– Мертвые души?! – загремел Синюшный. – Или мертвого осла уши?

Серж Икаров вскочил и запустил в него пивной бутылкой. Синюшный перевернул стол и полез в драку. Погас свет. Лесбияночки перепугались и матерно вопили. Кто кого бил – в темноте невозможно было разглядеть, только Ельян Паскудный, носивший с собой ручной фонарик, забрался под столик Гоголя, кусал его за ляжки и норовил стукнуть фонариком в солнечное сплетение.

– Ребенка не раздавите, – хрипела Наташа Доброхотова, оказавшаяся в ногах у Крокодайлова. Но Рюрик Долгополов, к которому обращались ее мольбы, уже спасался, захватив все свои картины. За звоном посуды послышался вяжущий свист тормозов.

– Хей, Гог! – крикнул американец, единственный, кто не потерял присутствия духа. – Спасайся!

Но было, как говорится, уже поздно. Миляши осветили холл карманными лазерами, нашли автора «Мертвых душ» и поволокли его к машине.

После недолгой дорожной тряски Гоголь оказался в одном из кабинетов большого каменного здания. Перед ним стояли двое мужчин, знакомый нам уже Мамаевич и одетый в интересную форму человек с седыми висками, к которому окружающие почтительно обращались: «Василий Семенович».

– Ну вот, – сказал Скукин, ибо это был он, – вот вы и докатились. А ведь мы же вам говорили, мы же вас предупреждали! Ай-яй-яй, Николай Васильич! Что ж вы так, любезный?..

На следующий день Гоголя выслали за границу.

ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ – ГЛАВА ПЕРВАЯ

Долгим, душным летним вечером, сидя у открытого окна, одурев от безделья, вы замечали когда-нибудь, как к тягучему тягостному потоку вашего сознания примешивается ровный далекий посторонний звук?.. Как трудно вам избавиться от детской привычки высовываться и задирать кверху голову?..

Это гул самолета. Самого его не видно за облаками. Куда он летит? Красив ли он? Такими неосознанными вопросами волнуется детское воображение. Привычка ждать, глядя на небо, – древнейший атавизм. А если это не самолет? Если что-то жутконепонятное вынырнет сейчас из-за облаков? Скажем, карающая десница? Нет, это самолет. Бомбовоз. Он прилетел, чтобы сбросить бомбы. Не правда ли, вы не удивлены? Даже странно: над городом-героем пролетает вражеский бомбардировщик, а никто не удивлен!.. Виной ли этому оковы духоты? Духовные оковы? Словно бы все ждали со дня на день, с года на год, занимаясь житейскими делами и говоря: «Это еще не скоро! Когда-то еще будет?!.» Свершилось! Неоконченные будничные счеты в мозгу каждого из нас сразу приобрели законченность и стройность. Еще есть две-три минуты, чтобы скоренько оглядеть прожитое, убедиться, что прожил не зря, маловато, но для сожалений времени гораздо меньше. Цейтнот. Первая водородная бомба падает в Финский залив, вторая – в Ладожское озеро. Вся вода в них встает на дыбы и закрывает над городом небо. Через минуту на месте Петербурга – море, как в силурийский период. Медный всадник оседает на дно в виде мельчайшей пыли, возвращается в праматерь-природу. Круговорот замкнулся. Драгоценными кусками раскалывается Зимний, эпоха скифов смешалась с эпохой классицизма. Дохлой меч-рыбой оседает Петропавловка, та же участь постигла Исаакий, Казанский, Адмиралтейство. Морское дно усеяно галькой культуры, бывшая кафедра Университета готова к приему будущих головастиков. Вверх всплывают лишь презервативы, кал да винные пробки – вот и все, что осталось от цивилизации. Король умер, да здравствует шут!.. А как же мы с вами, Читатель? Не теряйте юмора: ну, кто лучше всех плавает в радиоактивной воде?..

…Чуть влажный блюз. Я вновь обозреваю мусорные поля. Ощупываю перед зеркалом физию – опухоль спала; болит зуб, но вид в целом приличный, можно выйти на улицу. Три дня воспоминаний, «самокемпа» и самопоклепа, умственных бредов и фантомов позади. Передо мной опять широкая дорога честного труда на благо. В квартире второй день нет воды. В уборной киснут «антиэклеры». Бытие определяет сознание. Единственная утеха – губная гармошка. Не сыграть ли вам боевик «Когда святыми фаршируют»? Нет, вы еще не дозрели. Да, скушно. «Раман»-с не клеится. Какой-то бешеный клубок насмешек, плевков, противоречий, ни логики тебе, ни. Ни-ни! Эх, мне бы время, мне бы деньги, мне бы литр пива – я вам такую логику б отгрохал… Вот уж тогда заволновались бы человецы – тут тебе овации, овуляции…

И написал бы я в начале коротко и скромно, без всяких там излишних слов:

ГЛАВА ПЕРВАЯ

И тут же название главы – такое загадочное и в то же время всем совершенно понятное:

 
«НОВЫЙ ЗВУК из – п
                                         о
                                           д
                                             з
                                               е
                                                  м
                                                     е
                                                        л
                                                           ь
                                                              я»
 

1975