Текст книги "Поиски счастья"
Автор книги: Николай Максимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 36 страниц)
– Какомэй… – глаза Ранаургина выпучились в испуге.
– Если ты не убьешь таньга, они с Пеляйме убьют тебя. Берегись, сын! Берегись! Да, да. Берегись.
Шаман искусственно возбуждал себя, уже веря в то, что он только что выдумал. Голос его становился все тревожнее, громче, порывистее.
– Что же ты сидишь? Разве сидя убивают?
Он схватил бубен и уже больше не обращал внимания на сына. Тот быстро выскользнул из полога.
– Опять шаманит, – прислушиваясь, сказал Пеляйме Ван-Лукьяну.
Энмина насторожилась. Теперь, когда она почти выздоровела, ее всегда пугали звуки бубна. Ей казалось, что Кочак снова старается причинить ей зло, чтобы она все-таки умерла.
– Я слышал от чукчей, Пеляйме, что шаман очень озлоблен на меня за Энмину. «Берегись его», – сказали мне вчера вечером.
– Это верно. Злой человек он. Ум его склонен на худое.
– Я не боюсь его. Но вы остерегайтесь: мне ведь пора уже оставить вас и двинуться дальше.
Энмина и Пеляйме молчали. Они тоже знали о гневе Кочака. «Конечно, будет лучше, если Ван-Лукьян уйдет». Они опасались за него.
Хоть и восставал иногда Пеляйме против шамана, но все же побаивался его. Хоть и слабый, а все-таки шаман… Лучше уж его не гневить понапрасну.
– Конечно, нам жаль тебя, Ван-Лукьян. Однако, ты лучше иди, – чукча опустил глаза. – В другом стойбище ты сначала иди к шаману. Так лучше. Тогда он не станет сердиться. Чукчи боятся, когда шаман гневен. Голод, смерть, падеж собак – все может призвать он. Все может, однако. Также опять напустить болезнь может.
– Почему ты так говоришь, Пеляйме? – неожиданно вмешалась в разговор Энмина. – Разве Кочак не говорил, что я сгнию и подохну, как собака? А вот Ван-Лукьян сделал меня здоровой.
Муж замолчал. Энмина была права. Но как разобраться во всем этом?
– Однако, чукчи очень боятся, Вап-Лукьян, когда ты говоришь: «Прогоним шамана». Ты не говори так.
У дома зарычала собака. Послышались шаги, и тут же все стихло.
– Чукчи любят тебя, Ван-Лукьян. Также Василь хороший человек был. Однако, шаман не любит.
Иван Лукьянович задумался. Вот, казалось, он на случае с Энминой доказал, что Кочак болтун и обманщик. А чукчи все же боятся шамана… Видно, одним лечением тут ничего не изменишь. Сколько он говорил с ними за эти три недели! А все же они остались почти прежними. Даже Пеляйме, и тот признается: «Нам жаль тебя, но ты лучше иди…» Чувство неудовлетворенности угнетало Кочнева. Он еще не ощутил результатов того, что его трехнедельное пребывание здесь не прошло бесследно, что он посеял в умы людей здоровые семена, заслужил доверие, в какой-то мере подорвал авторитет Кочака. А задерживаться здесь Иван Лукьянович уже не мог: ему предстояло закончить обход побережья и явиться в ревком. Однако в памяти своей он записал несколько имен тех людей, на кого тут можно будет хоть немного опереться.
С рассветом Кочнев собрался в путь.
– Ван-Лукьян, – сказал на прощание Пеляйме, – ты не сердись на нас, Ван-Лукьян! Мы верим тебе, Пусть придет Ленин и сделает хорошую жизнь, Плохо живем мы. Всего боимся. Ты смелый и сильный, ты мой тумга-тум, Ван-Лукьян!
Кочак и Ранаургин не успели привести в исполнение свой замысел.
Через полмесяца Кочнев достиг выселка, где жил старик Вакатхыргин.
Имена Пеляйме, Элетегина и многих других чукчей, упомянутые Иваном Лукьяновичем, несколько смягчили старика, который вначале и разговаривать с ним не хотел. Особенно расположило старого чукчу то, что таньг хоть и не видел, но слышал и хорошо отзывался о Тымкаре.
– Давно не видел. На острове, говоришь? – переспросил старик.
Понравилось Вакатхыргину и то, что таньг отлично знал язык чукчей. Уже одно это внушало к нему симпатию. Притом многое приходилось слышать и раньше о лекаре Ван-Лукьяне.
– Куда направился? – спросил Кочнева старик.
– Дальше не пойду. Весна. Заеду еще на остроз и – назад. Спешу в Славянск.
Иван Лукьянович рассказал Вакатхыргину, что в Славянске теперь совсем другая жизнь, другая, справедливая власть. Вакатхыргин слушал, но отношения своего ко всему этому не высказывал.
– На острове найди Тымкара. Скажи: скучает старик. Пусть приедет. Умру скоро, однако.
Иван Лукьянович оглядел его: рослый, широкоплечий, но видно, что старость берет свое. Спина горбится, слегка трясутся руки. В глазах видна усталость.
Поселок состоял всего из пяти яранг. Сейчас здесь были только женщины и малые дети. Все взрослые ушли охотиться на кита. Собственно, они уже убили его и теперь, подняв паруса, медленно буксировали огромную тушу к берегу. Об этом рассказал ему Вакатхыргин, глядя в море. Кочнев не видел там ничего. Подростки уже умчались в соседние поселения – оповестить о добыче кита. Пусть приходят к ним люди на разделку туши.
– Чем же вы убиваете китов? Ведь для такой громадины пушка нужна, – пошутил Кочнев.
Старик улыбнулся. Он сидел на высоком берегу у самого обрыва, наблюдая за морем. Иван Лукьянович присел на корточки против него. Кочнев еще не заходил в жилище, и его мешок и винчестер лежали тут же.
Старому китобою понравились открытый взгляд Ван-Лукьяна, его честные, пытливые глаза. «Нет, такой человек не может быть плохим», – подумал он.
Иван Лукьянович расспрашивал про китовую охоту.
– Сам я добыл, однако, семь китов, – наконец заговорил старый охотник.
– Под парусом охотились?
– Под парусом нельзя. Кит видит парус из-под воды. Целыми днями на веслах гоняемся, всю одежду снимаем: так жарко бывает.
Кочнев сел поудобнее.
– Идут! – отвлекся от рассказа старик, снова поглядев в море.
Действительно, теперь и Кочнев различил приближавшиеся один за другим четыре паруса.
– Хорошо. Много жира, много мяса будет, – улыбнулся Вакатхыргин.
– Значит, на веслах приходится?
– На веслах. Другие люди думают, что не смогут убить, боятся. Мы не боимся. Пусть кит ударит… Прямо иду на кита, хотя знаю: если ударит, то, как мне листок этот разорвать, – он сорвал узкий листок полыни, – так ему байдару разбить.
Вакатхыргин помолчал.
– Вот подплываем к киту… – старик вдруг оживился, глаза заблестели, как в молодости. Он стал жестикулировать, поднялся на ноги, приняв такую позу, как будто стоял в байдаре. – Так, так. Быстрее! – скомандовал он, и казалось, что он видит в воде кита, который вот-вот всплывет. Рука была занесена над головой.
Даже Кочнев почувствовал себя участником погони за китом.
Молча, левой рукой старик теперь регулировал действия гребцов. Но вот он весь напрягся и со страшной силой опустил занесенную над головой руку, как бы вонзая в гигантскую тушу дедовский гарпун и едва не свалившись за борт… Но тут же он резко попятился, опустился на землю и начал травить конец ремня…
– Скорей, скорей! – возбужденно кричал он.
Гребцы, судя по всему, должны были налечь на весла. Ивану Лукьяновичу казалось, что он видит, как кит вздрагивает и обрушивает на байдару поток студеной воды. Затем раненое животное погружается в море. Но поздно: длинный ремень от гарпуна в руках у Вакатхыргина, на ремне – воздушные пузыри.
Байдара несется вслед за морским чудовищем, старик продолжает травить конец и наконец выбрасывает его за борт совсем.
Кит тщетно старается освободиться от гарпуна. Постепенно он выбивается из сил, и тогда китобой ударом копья добивает его.
– Э-гей! – издает старик радостный крик, и Кочневу снова кажется, что он видит перед собой не только рассказчика, – но все, все, о чем только что с таким увлечением тот повествовал…
Уже в сумерках охотники действительно подбуксировали к берегу огромного финвала. Из соседних селений подходили байдары, спеша на праздник кита.
– Здесь Ван-Лукьян, – слышались всюду негромкие голоса.
– Мы знали, что ты идешь к нам, – говорили люди Кочневу.
– Мы ждали тебя, Ван-Лукьян.
– Откуда вы меня знаете? – искренне удивился Иван Лукьянович. Чукчи улыбались, говорили:
– Хорошие новости по тундре расходятся быстро.
– Кто же не знает тебя, Ван-Лукьян?
– Разве не ты победил шаманов в Уэноме и в бухте Строгой?
– Мы знаем, что ты наш друг.
– Ты – помощник Ленина, ты давно живешь с нами и приносишь нам только радость. Мы хотим, чтобы ты всегда остался с нами.
– Мы слышали, что ты собираешься избавить нас от Гырголя, прогнать американов и плохих таньгов.
– Все это правда, – ответил Кочнев. – Но мне трудно одному. Вы должны помочь мне. Все вместе мы сделаем жизнь лучше, как учит нас Ленин.
Пользуясь большим скоплением чукчей на празднике кита, Иван Лукьянович всю ночь беседовал с людьми. Говорил он о причинах вымирания северных народов, и о новой власти и жизни в России, о Славянске, о справедливой торговле, когда за двух-трех песцов каждый охотник сможет купить ружье, а патронов будет столько, сколько нужно для промысла, – и о многом, многом другом.
Шаманов здесь не оказалось, и чукчи без боязни слушали Кочнева.
Под утро приплыл за китовым мясом на своей байдаре Ройс.
– Он теперь вроде чукчи, – сказали про него Кочневу жители селения. – У него жена чукчанка и есть дети. Он остался жить с нами.
Иван Лукьянович попытался завязать с ним разговор, но Ройс не любил рассказывать о себе случайным знакомым, и беседы не получилось.
Около костра время от времени менялись люди. Одни, утомившись, отдыхали, другие, отдохнув, шли на разделку кита.
Взобравшись на тушу, зверобои большими ножами вырезали куски жира и зацепляли их крючьями. Берег покрывался пудовыми кусками бледно-розового китового жира. Пылали костры, гремели чайники и кружки. Всюду было шумно и людно, как на ярмарке.
Утомившись, люди подсаживались к костру, ели китовую кожу, костный мозг, наслоения на китовых усах – хрящевидную белую массу, пили чай.
Смысл праздника – в радости добычи, в разделке, лакомых кусочках. Здесь не было ни состязаний, ни танцев, ни борьбы, ни традиционных обрядов, ни новых нарядных одежд, ни песен.
Но все же это был праздник. У костров балагурили, смеялись, шутили.
– Хорошо, – говорил муж Эмкуль, срезая ножом хрящики с китового уса и отправляя их в рот. – Редко только стали китов убивать. Разогнали зверя бородатые американы.
– Скоро большевики вместе с вами прогонят американцев, – отозвался Кочнев.
– Надо, надо прогнать! – послышались голоса. – Плохие людишки. Обманщики.
– Давно дело было, – заговорил молчавший до этого Вакатхыргин, – очень давно. Помню, настало время короткого дня, начал народ голодать: не добыли летом зверя. Утром увидели мы кита, перетащили байдары через льды берегового припая и пошли в море. Ох, хотелось кита добыть! Рад был бы народ: живы бы остались. Но как добудешь?
Занявшись застрявшим в зубах кусочком китовой кожи, рассказчик на время смолк.
Около туши морского чудовища копошились люди. Они уже устали. Скоро должен был наступить рассвет, но поселок не спал: спешить надо. Вдруг ветер… Оторвет, унесет кита.
– Да, – не спеша продолжал старик, – как добудешь? Взял тогда из мачты и гарпунов смастерил большой клин. Слыхал – раньше так убивали. Подплыли к киту. Вынырнул он, фонтан пустил. Шумно, страшно, но голод велел: прыгнул я на него. Кит и не почувствовал. Приставил я к дыхалу клин, а другой охотник как ударит по клину и вбил, заткнул дыхало… Рванулся кит – я в море упал. Как жив остался, не знаю. На смерть шел… Потом скорее к берегу поплыли мы. Кит бросался на воду, на скалу, на лед. Околел далеко в море. «Как взять?»– стали мы думать. Нет сил, слаб поселок, не может веслами тянуть.
Чукчи жадно слушали, но старик не спешил, он прихлебывал чай, набивал трубку.
– Тогда стали ему дыру в спине делать. Потом мачту укрепили, парус подняли… Целую зиму хорошо жили. Тепло было, сытно было, меня все люди хвалили. Давно дело было, – напомнил балагур и лукаво оглядел слушателей: верят ли?
У костра смеялись.
– Конечно, – продолжал Вакатхыргин, – кит – большой, чукча – маленький. Страшно одному. Однако, если собраться всем, кит становится бессильным, и мы убиваем его, как моржа.
Иван Лукьянович насторожился.
Олень, убегая, погибает от волка. Но если станет все стадо в круг, опустит рога к земле – волк повоет, пощелкает зубами и уходит…
«Умный старик», – вспомнился Ивану Лукьяновичу отзыв Элетегина о Вакатхыргине.
– Так же Гырголь, Он – один, чукчей – много. Почему боимся? Надо стать в круг, как олени, Пускать не надо, как не пускаю я сюда американов.
Иван Лукьянович понял: есть опора будущему ревкому и в этом поселке и по всем ближайшим поселениям… Вскоре Кочнев попал на остров. Правда, чукчи не хотели плыть туда, так как проливом шли льды, а от острова лед и вовсе еще не оторвался, Но один из чукчей, у которого было дело к Тагьеку, согласился довезти Ивана Лукьяновича до берегового припая.
Верст пять они вдвоем шли по льду пешком.
Здесь о Ван-Лукьяне не слышали ничего, и эскимосы отнеслись к нему настороженно и недоверчиво. Даже имена знакомых чукчей не улучшили положения. Слишком памятны были островитянам визиты к ним американцев. И хотя Кочнев пришел не с востока, а с запада, не было причин доверять ему. Осложнялось дело и тем, что у Ивана Лукьяновича не оставалось времени для длительного пребывания на острове, так как чукча, с которым он цришел, наутро собирался назад. Он привез Тагьеку моржовые клыки и заказы, и больше ему здесь делать было нечего.
В распоряжении Кочнева остались лишь вечер и ночь, и он не терял времени. Но все его усилия расположить к себе эскимосов, казалось, оставались тщетными. Люди молчали, хотя и слушали его внимательно.
Ночью поднялся сильный ветер. И утром все увидели, что течение и ветер нагнали с севера льды, загромоздили пролив.
Три дня свистел ветер, и три дня эскимосы слушали таныа все так же, с прежней настороженностью.
Они не отказывались от мази против болячек, но опасались, что таньг начнет просить за мазь пушнину. Однако Кочнев ничего не просил, ничего не требовал, ни на что не уговаривал. Он только рассказывал о войне бедных с богатыми, о каком-то большом человеке Ленине, о большевиках, которые вместе с чукчами и эскимосами скоро прогонят американцев, и жизнь тогда станет совсем другой – как в Славянске и у таньгов на Большой земле.
Иван Лукьянович не знал, что происходило в умах эскимосов, хотя по их взглядам он видел, как измучены люди, как тянутся они к свету. Не знал Иван Лукьянович и того, что своими словами он взбудоражил всю душу Гымкара.
В один из дней произошел следующий короткий разговор:
– А кто из вас Тымкар? – спросил островитян Кочнев.
– Откуда знаешь меня? – отозвался высокий мужчина с волевым лицом. В его гладких черных волосах виднелась седина.
– Мне говорили о тебе Богораз, Элетегин, Пеляйме, старик Вакатхыргин и другие чукчи.
Тымкар нахмурил брови, между ними собралась глубокая морщина. Эскимосы с любопытством смотрели то на Тымкара, то на таньга-большевика.
– Богораз сказал мне, что тебя оболгал Кочак. Но я и сам видел живого таньга Амвросия, Он живет сейчас в Славянске.
Тымкар, сдерживая себя, молчал. Но было видно, что он взволнован: его длинные ресницы мигали чаще, рука ощупывала горло, зрачки сделались беспокойными.
Он думал, что если действительно есть такие люди – большевики, о которых говорит этот таньг, то это такие же настоящие люди, как чукчи, и ему надо бы быть с ними. Но, еще не уверенный в этом, Тымкар молчал, как молчали и другие. «Странный таньг, – думали эскимосы, – зачем пришел?» Они привыкли, что к ним приходили только торговать или грабить, и им непонятно было поведение этого человека. «Разве стоило плыть на остров только за тем, чтобы говорить и лечить!? Нет, непонятный таньг, хотя, как видно, хороший». Только Тагьек хмуро глядел на пришельца. Его озадачили слова: «Кто не будет сам работать – не будет есть». Тагьек обленился и теперь занимался лишь раздачей заказов, сбором их и продажей в Номе. Что же, выходит, ему не придется есть?
Так и уехал с острова Иван Лукьянович, не поняв, поддержат эскимосы ревком или нет. Островитяне остались такими же замкнутыми. Даже с Тымкаром, о котором так много ему повсюду рассказывали, сблизиться как следует не удалось.
Тем не менее Кочнев знал, что поездка его по побережью не бесполезна.
Задумчивый, он сидел в кожаной байдаре, шедшей под парусом к Уэному.
Льды то и дело преграждали путь. Они медленно дрейфовали назад, на север.
Вечерело, облачность рассеивалась. Показалось низкое солнце, и сразу преобразилось ледовое море. Льды заискрились, окрасились цветами радуги. Море казалось покрытым перламутром. И чем ниже спускалось солнце, тем сказочнее выглядело все вокруг. Различная плотность воздуха и многократность отражений рождали миражи.
Изумленным взором глядел Кочнев на это зрелище. Вот гигантская ваза величественно покоится в разводье. За ней – развалины какого-то восточного города; они наполовину засыпаны зеленовато-желтым песком… Потом – селение, яранги… А там, к северу, шпили минаретов и рядом купол церкви. Правее – дворец, обнесенный рвом, за ним тянется широкая гладкая дорога… Фантазия невольно дополняет картины, созданные сочетанием льдов, света и моря. Нагромождения торосов кажутся то средневековыми замками, то небоскребами, то хижинами, то древним Кремлем…
– Пароход! – засмеялся чукча, указывая назад на мираж.
Все оглянулись. «Пароход» уплывал вдаль.
Уэном приближался. Но Кочнев не видел его: он все еще смотрел на сказочный корабль, который, постепенно удаляясь, таял во льдах.
Солнце скрывалось за горизонтом. Все быстро серело, меркло, становилось обычным.
Иван Лукьянович очнулся, огляделся по сторонам. Ни корабля, ни замков уже не было. Лишь зеленоватые льды, свинцовое море и темный берег, где, словно на похоронах, столпились угрюмые люди.
Байдара подходила к берегу.
– Ван-Лукьян! – услышал он знакомый, но очень тревожный голос. Кто это? Пеляйме? Нет, Пеляйме говорит совсем не так.
К нему подскочил Элетегин.
– Элетегин? Ты как оказался здесь?
– Худые вести, Ван-Лукьян, – взволнованно проговорил его друг, схватил за руку и потащил в сторону.
Чукчи недоуменно смотрели на них.
– Что случилось?
– Ой, Ван-Лукьян, совсем плохо! – Элетегин уводил его все дальше. – В Славянск не ходи: убьют. Ой, хорошо, что разыскал тебя, думал – ушел уже!
– Говори толком: что случилось?
– Все пропало, Ван-Лукьян. Не будет новой жизни… Американы дали оружие, таньги-купцы убили в Славянске помощников Ленина! Снова все по-старому, Ван-Лукьян. Вот есть письмо, – полез глубоко за пазуху.
Иван Лукьянович быстро зашагал к домику Пеляйме. Читать здесь было трудно: слишком темно.
– Здравствуй, – приветствовала его Энмина.
– Здравствуй, здравствуй, – он даже не взглянул как следует на ее лицо, хотя совсем недавно так много думал о ее здоровье.
Пеляйме еще не вернулся с промысла.
Не раздеваясь, Кочнев присел на корточки к жирнику и стал читать. Элетегин, расставив ноги, присел на обрубок бревна.
Письмо было написано карандашом, как видно, наспех. Писал член ревкома из села, расположенного недалеко от Славянска. «Товарищ Кочнев, – начиналось оно, – в Славянске ревкома нет. Ни в коем случае не показывайтесь туда».
– Элетегин! То, что ты сказал мне, откуда узнал?
– Чукча из Славянска прибежал предупредить.
Сомнений не оставалось: в письме написана правда.
«…Белогвардейцы и колчаковские милиционеры, – читал он дальше, – которых не арестовал ревком, а также купцы и промышленники при содействии подручных Эриксона создали контрреволюционную группу; выждали ухода охотников в тундру, рыбаков – на реку Великую, а шахтеров – в копи и во время заседания ревкома пошли на открытое вооруженное выступление. Все товарищи погибли…»
Стараясь скрыть волнение, Кочнев продолжал читать:
«…Белогвардейцы еще до возвращения людей из тундры провели выборы в «совет», во главе которого стали они сами. «Совет» вернул рыбалки хозяевам. Есть неопровержимые факты, что мятеж организован при поддержке американцев».
Иван Лукьянович на секунду оторвал глаза от бумаги. Потом снова склонился над ней.
«Не падай, товарищ, духом. Трудовое население Славянска возвратилось. Назревает возмущение. В окрестных селах ревком продолжает работу, хотя «совет» и пугает нас контактом с Америкой и Колчаком. Мы знаем, что Эриксон обещает им поддержку Америки и вооружение (перехвачена его телеграмма из Нома), но мы верим в свои силы. Мы сообщили о положении дел Камчатскому ревкому. Население Славянска отказывается подчиняться бандитам. Наш ревком создает отряд Красной гвардии. С Камчатки ждем партизанский отряд Елизова. Готовьте народ, поддерживайте с нами связь. Окончательная победа не за горами. Колчак разбит, но интервенты все еще пытаются отторгнуть от России Дальний Восток. Не выйдет! Все мы допустили много ошибок. Больше не повторим их!
Ждем ваших сообщений», – так заканчивалось письмо.
Иван Лукьянович взглянул прямо в глаза Элетегину:
– О том, что ты знаешь, не рассказывай никому. Скоро все изменится. Тут так написано.
Чукча кивнул головой.
Пришел Пеляйме:
– Ван-Лукьян… Этти!
– Здравствуй, Пеляйме.
– Когда пришел?
– Сейчас мы уходим.
Энмина в изумлении опустила руки. Он даже не взглянул на нее как следует, а ведь у нее за ушами уже нет болячек…
– Куда пойдешь ночью? – удивился ее муж.
Элетегин молчал, С Пеляйме они уже виделись.
Ведь Элетегин ждал здесь Ван-Лукьяна три дня.
– Спасибо, Пеляйме. Тороплюсь. Есть дела. Пойдем, Элетегин.
– Какомэй… – в один голос удивились и муж и жена, и она все же не вытерпела:
– Смотри, Ван-Лукьян, совсем здоровая стала я!
– Да, да. Это очень хорошо. Молодец, Энмина!
Будь всегда здорова. До свиданья!
Кочневу было душно. Он снял шапку, расстегнул ворот.
Шли молча. Ночь выдалась темная. Но Элетегин не сбивался с какой-то одному ему приметной тропки.
«…Расстреляны. Ревкома нет. Белогвардейцы, Эриксон, оружие… – путались мьгсли в голове Ивана Лукьяновича. – Колчак разбит. Мы не повторим ошибок. Мы донесли Камчатскому ревкому… Ждут моих сообщенш Отряд партизан… Красная гвардия…»
– Нет, революцию не остановишь! – вслух вырвалось у него.
– Ты что говоришь, Ван-Лукьян?
– Что?
– Не понял слов твоих.
Иван Лукьянович удивленно взглянул на него, но темноте вместо лица увидел только светлое пятно.
«Народ с нами, с большевиками. Разве я не виде этого здесь?» – с горячей убежденностью мысленно говорил он себе.
Показался месяц. Озера и речки заблестели. Засеребрились лапки ягеля. Мхи, мягкие, как бархат, меняя тона, ласково стлались под ногами. Но Кочнева пошатывало от усталости.
– Слабым становишься ты. Поспать надо. Утро скоро.
– Новая жизнь, Элетегин, сама не приходит. Ее надо добывать, – твердо сказал Иван Лукьянович, обгоняя своего проводника.
С юга потянул ветерок. Светало. Тундра начала пробуждаться.
