Текст книги "Поиски счастья"
Автор книги: Николай Максимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 36 страниц)
Измученные погоней льдов, мрачные, злые, на пятые сутки после отплытия на ярмарку уэномцы вернулись домой.
Глава 4
ЧЕРНОБОРОДЫЙ ЯНКИ
«Морской волк» терпел бедствие. Ледяные поля окружили его и под напором северного ветра вместе с собой увлекали к проливу, где берега Азии и Америки сжимали их все больше и больше. «Волк» попал в ледовый плен. Ребра его трещали. И хотя впереди виднелась чистая вода, пробиться туда ему не удавалось.
Чернобородый капитан шхуны согнал команду на лед. Ломами и взрывчатой пытались предотвратить катастрофу.
Послышались взрывы.
В эту навигацию лишь он один рискнул проникнуть так далеко за Берингов пролив. Другие шхуны побоялись льдов и давно ушли к Анадырю и Камчатскому побережью. Была уже поздняя осень.
Льды сжимало. Все чаще трещали шпангоуты «Морского волка». Подгоняемые капитаном, торопливо работали матросы. Бегом подносили взрывчатку, закладывали ее, поджигали шнуры, прятались и, переждав за торосами взрыв, повторяли все вновь.
Эта торопливость и послужила причиной несчастья. Оно пришло не оттуда, откуда ждал его капитан. Во время спуска взрывчатого вещества с палубы ящик соскользнул с петли и грохнулся об лед. Взрыв разнес на части троих матросов, лед окрасился кровью, вода хлынула в трюм.
Услыхав небывалый грохот, уэномцы высунулись из яранг.
Почти у самой кромки льдов виднелась шхуна. Ее мачта слегка накренилась.
Чукчи посовещались и пошли к байдарам, чтобы оказать помощь людям со шхуны. Но в это время надвигающийся ледяной фронт начал разворачиваться внутрь пролива. Появились разводья, и «Морской волк», пользуясь этим, устремился в бухту, к Уэному.
Ветер заметно стихал.
…Трое суток ушло на откачку воды и заделку пробоины. Все мужчины помогали купцу в его несчастье. Пушнина не пострадала: она была в другом трюме. Подмокли лишь железные товары – котлы, ножи, ружья – и полсотни сорокафунтовых мешков с мукой, которую как плату за помощь капитан отдал уэномцам. Чукчи остались довольны. Ножами они отскребали от мешков толстый слой теста, пекли из него горько-соленые лепешки, а сухую муку из середины бережно ссыпали в тюленьи шкуры.
Минуло уже два дня, как «Морской волк» мог бы опять выйти в море. Но на шхуне не было команды.
– Вы пользуетесь моим затруднением, мистер Ройс. Это нехорошо, – уговаривал чернобородый янки проспектора помочь довести шхуну хотя бы до Нома, так как после катастрофы у него остался в живых один лишь моторист. – Что ж, если для вас деньги дороже моей дружбы, я прибавлю пятьдесят долларов, и это мое последнее слово!
– Вы забываете, что я связан контрактом.
– Ерунда! Мы поладим с мистером Роузеном.
– Мне предъявят неустойку, и ваши двести долларов не спасут меня. К тому же…
– К тому же, – перебил его владелец шхуны, – вы великолепно перезимуете в Номе, вместо того чтобы прозябать здесь.
Василий Устюгов и Мартин Джонсон сидели тут же, в капитанской каюте.
Бент Ройс решительно поднялся.
– Благодарю вас за любезный прием, но я категорически отказываюсь. Нарушить контракт, потерять верных шестьсот и платить неустойку – нет, это совершенно невозможно! К тому же…
– Гуд бай, мистер Ройс!
Хлопнула дверь. Тяжелые шаги затихли.
Хозяин снова наполнил стопки.
– А как смотрите на мое предложение вы, мистер Устьюгофф? У вас и семья, кажется, в Номе?
Василий провел рукой по своей широкой русой бороде, не знавшей бритвы.
– Жена, сын – все там, – вздохнул он.
– Тем лучше! Вы увидите их через пару суток. Это будет, я думаю, для них большая радость, не так ли, мистер Устьюгофф? Я бы сказал – неожиданная радость! Правда?
Василий задумчиво покачал головой. Конечно, не будь у него в кармане контракта, Устюгов бы не задумался. Но он знал, что нарушение принятых на себя обязательств повлечет за собой иск, а то, чего доброго, и суд.
– Представляете себе, мистер Джонсон, как обрадуется его жена, когда он вручит ей сразу такую огромную сумму? – с этими словами капитан полез в бумажник и вынул две новенькие хрустящие ассигнации.
– Двести? – вдруг заговорил Василий. Глаза его забегали при виде денег. – Двести мало! Считайте, – он протянул руку к счетам, лежавшим на сейфе. – Пятьдесят в месяц – это годовых шестьсот. – На счетах щелкнули косточки. – Доставка сюда… Сколько вы взяли с компании?
– О, это совсем пустяки, совсем мелочь!
Чернобородый, разумеется, умолчал, что «Морской волк» принадлежит самому мистеру Роузену.
– Скажем, пятьдесят. Теперь – продуктов изведено долларов на двести. Неустойка. – Счеты все щелкали. – В общем, – округлил Василий, – тысяча – и я готов!
– Вы шутник, мистер Устьюгофф! – искренне рассмеялся капитан. Его черная борода вздрагивала. – Вы же не год здесь пробыли, а всего несколько месяцев, и вы получите за них положенное. Кроме этого, двести плачу вам я! А что касается компании – поручите уладить все мне. Вам не предъявят никаких претензий, это говорю вам я!
Торг шел долго и кончился тем, что и на следующее утро «Морской волк» продолжал оставаться без матросов.
Тогда капитан попытался нанять чукчей, обещая в следующую навигацию доставить их обратно и щедро заплатить.
Желающих не оказалось. Уэномцы говорили, что, оставшись без охотников, их семьи умрут с голоду. А когда купец предложил им муку, чай, сахар, табак, то чукчи, уже не выдвигая никаких доводов, просто покачивали отрицательно головами. Что мука? Жир нужен! Мясо нужно! На шхуне этого нет. А ведь без жира – без топлива – не проживешь.
Чернобородый не унимался. Чукчи упорствовали. А время торопило. Каждую минуту мог снова подуть северный ветер, нагнать льдов, закупорить бухту и обречь шхуну на гибель или, в лучшем случае, на зимовку в этой «ужасной стране», как называл ее капитан.
Несмотря на возражения Ройса – «Мы проспекторы, а не купцы», – Джонсон согласился торговать в Уэноме предстоящую зиму товарами владельца шхуны. «Все равно, – рассуждал он, – до лета нам не продвинуться на север, а торговля – дело прибыльное». Ройс пригрозил, что они с Устюговым двинутся в путь сразу же, как только позволят льды, но и это не поколебало Мартина.
Все нераспроданные товары перенесли со шхуны к их палатке, оформили документы. Таким образом, торговые дела оказались улаженными.
Близился вечер. Чернобородый снова собрал уэномцев. Он решил во что бы то ни стало отплыть на заре.
– Утром я выбираю якорь, – сказал он. – Я решил отблагодарить вас за помощь.
Второй раз приглашать не пришлось. От мала до велика все собрались к палатке проспекторов. Запахло спиртом. Захрустели на зубах сухари.
Хмелея, чукчи много говорили, смеялись, курили. Они сидели кружком в три-четыре ряда. Посередине – спирт, сухари, табак. С каждой минутой шум усиливался. Стойбище пьянело.
Джонсон вынес из палатки мешок муки, банку спирта, кусок яркого ситца, несколько плиток чаю, три папуши табаку, нож, котел, бусы.
Чукчи столпились вокруг. «Кому это? Зачем? Почему?»– взглядами спрашивали они друг друга.
Купец разъяснил:
– Каждый, кто поплывет со мной, получит столько!
Люди зашевелились. Наиболее охмелевшие подошли ближе, пощупали товары. Все настоящее! При обмене за это нужно отдать много песцов и лисиц. Однако согласия никто не давал.
Чернобородый янки ждал.
Тымкара подмывало ввязаться в торг. Глаза его горели, он косился то на товар, то на мать, отца, брата, Тауруквуну. «Пусть бы винчестер лучше дал». Тымкар был взволнован, слегка кружилась голова. «Мне можно: в яранге есть еще охотник – брат Унпенер».
– Ну, что же вы молчите? – спросил купец. – Мало, что ли? – Впрочем, он уже не сомневался в успехе, так как с Джонсоном они договорились, что если не сумеют никого нанять, то ночью переволокут на борт шхуны одного-двух пьяных чукчей, и сразу же «Морской волк» отойдет от берегов. А в море он сумеет договориться с ними…
Уэномцы молчали. Все это настолько необычно для них! И товар получить хочется, очень хочется: ведь у многих уже кончался и чай, и табак. Но и бросить семью, ярангу – страшно. Не за пролив плыть страшно, нет! Кое-кому из них доводилось бывать там. Однако тогда они плавали на своих байдарах и вскоре возвращались. А теперь… теперь почти зима!
Пьяненький Эттой выступил вперед, пощупал товары, оглянулся на Кочака, потоптался, покачал зачем-то головой и вдруг ко всеобщему удивлению заявил, что он согласен.
Чукчи не сразу осознали потешность этого заявления. Но когда купец, Кочак, Ройс и Джонсон громко засмеялись, а янки вдобавок спросил, нет ли в Уэноме еще кого подряхлее, они захохотали тоже. Не сдержал улыбки и Василий Устюгов.
Эттой помрачнел, отошел в сторону. Горько стало ему, что над ним смеются. Видно, и в самом деле уже никуда не годный он старик…
От обиды за отца у Тымкара пересохло в горле, вспыхнули щеки. Не отдавая себе отчета, он выкрикнул с места:
– Вы! Почему смеетесь вы над стариком?
Все головы повернулись к нему. Кочак нахмурился.
– Что он сказал? – спросил у Джонсона купец, как будто тот лучше его знал чукотский язык.
Глядя на Тымкара, Мартин вспомнил, что этому юнцу очень хочется иметь оружие. «С ружьем он был бы страшен в эту минуту!» – подумал Джонсон, но все же сказал своему новому хозяину:
– Предложите ему винчестер, и он избавит нас от необходимости осуществлять наш ночной план.
Дав согласие на помощь, Джонсон все же побаивался впутываться в это дело.
Не раздумывая долго, чернобородый положил на ворох товаров винчестер и две пачки патронов.
– Ну? – крикнул он и уставился на Тымкара. Он тоже вспомнил, что в начале лета тот упорно выторговывал у него на шхуне оружие.
Лишь на мгновение взгляд Тымкара скользнул по лицам отца и матери. В следующую секунду юноша уже стоял около ружья.
Чукчи притихли.
Эттой подошел к сыну и одобрительно похлопал его по спине. Влажными глазами глядела на них старуха.
– Кто еще? – надрываясь, кричал купец.
Но его не слушали: ведь товары забраны Тымкаром, а выложить еще столько отдельных кучек, сколько ему нужно матросов, янки не догадался.
– Кто еще? – не унимался он, размахивая пустыми руками. – В Номе я дам каждому по второму винчестеру!
На пролив и тундру опускалась холодная ночь.
Опьяневшие чукчи шумно брели к яранге Эттоя пить полученный Тымкаром спирт. У палатки проспекторов стало тихо.
Ночью Уэном был необычайно шумен. А на заре, когда все заснули, Тымкар выбрал якорь, и «Морской волк», разрезая тонкую пленку молодого льда, покинул чукотские берега.
* * *
Еще на борту «Морского волка» настроение Тымкара начало падать. Возможно, была тому причиной головная боль от выпитого спирта, но во всяком случае мысли об оставленных стариках, о Кайпэ делали его грустным. Даже сознание, что он приобрел винчестер, не могло приободрить его, хотя ружье, по расчетам Тымкара, открывало ему путь к Кайпэ.
Угрюмый, с воспаленными глазами, уже вторые сутки стоял он у штурвала.
Хозяин лишь изредка показывался из каюты. Проходил по палубе и скрывался вновь.
Тымкар крепился. Впереди уже видно это огромное стойбище американцев – город Ном, родившийся за последние два-три года на месте дикой и безмолвной тундры.
К полудню, на подходе к рейду, капитан, наконец, сам стал за руль.
Рейд открытый. Но для разгрузки кораблей в непогоду опущен в море длинный бетонный вал с железной башней посередине. К ней по подвесной канатной дороге сейчас ползла одинокая платформа от такой же башни на берегу.
Огражденный лесом мачт, берег выглядел беспорядочной ярмаркой, где наспех разбиты бесчисленные палатки, украшенные разноцветными флагами наций. А среди них в два ряда вытянулись вперемешку домишки-курятники, сараи, склады из оцинкованного железа, неуклюжие дома с мансардами, фанерные убежища от непогоды.
Казалось, что берег шевелился: так много там копошилось людей. Однако, видно, никто из них, думал Тымкар, не может выбраться из этого непонятного стойбища. Но вот он заметил, что какое-то черное чудовище, изрыгая искры и дым, с ревом и грохотом бросилось назад по своему старому следу из этого скопища палаток, складов, перевернутых лодок, флагов, инструментов, грузов, брезентовых шлангов, золотопромывочных люлек, разбросанных на изрытой, изувеченной земле. Тымкар приметил дорогу, по которой вырвалось к морю непонятное и страшное чудовище.
Резкие свистки паровозов – черных чудовищ, передвигающихся без помощи собак, тяжелые вздохи подъемных кранов, экскаваторов и драг, скрежет и лязганье металла, толкотня, шум и гул людских голосов, волны доносящейся из салунов музыки – все это пугало Тымкара, как наваждение, но и влекло к себе, как все неизвестное. И достаточно было «Морскому волку» ошвартоваться, как вслед за хозяином юноша сошел на берег и, всех сторонясь, озираясь, направился в непонятное стойбище.
Шапка его свалилась за спину, повисла на ремешке, завязанном вокруг шеи. Тымкар рассматривал все: невиданные строения и наряды женщин, лошадей, которых принимал за уродливых – без рогов – оленей, дощатые мостовые и нарты на колесах… Как все это страшно и смешно!
У причала и на единственной улице – Фронт-стрит – бурлила пестрая толпа. Американцы и шведы, норвежцы и англичане, японцы, эскимосы, алеуты, индейцы наполняли галдящий город.
Игорные палатки и аптеки, конторы и гостиницы, похожие на сараи, шантаны и бары, телеграф и масонский клуб, больницы и молельни, лавки и магазины с обеих сторон обступили Фронт-стрит, непрерывно поглощая и выплевывая из-под вывесок разноязычную толпу.
Город? Скорее всего это напоминало бестолковую ярмарку – грязную, захламленную, задавленную пестрыми вывесками, которые кричали, смеялись, уговаривали, соблазняли… Люди ходили сосредоточенные, подслушивали, что говорят другие, без конца бегали на телеграф, без конца заключали сделки. Казалось, достаточно какого-то сигнала, и вся эта масса свернет палатки, разберет склады и, обгоняя друг друга, бросится на новое место…
Вначале робко, а потом все смелее и смелее входил Тымкар в этот новый для него мир. Без стука, не спрашивая разрешения, как будто приходя к своим односельчанам-чукчам, он открывал двери несуразных яранг и так же удивленно и молча глядел на людей, как и они на него. В лоснящихся штанах и торбасах из тюленьих шкур, в коричневой кухлянке из шкур молодого оленя, черноволосый, черноглазый – таким он появлялся на порогах жилищ, салунов, почты, золотоскупок. Кое-где с ним заговаривали, предполагая в нем удачливого золотоискателя, в других домах указывали на дверь, в третьих, не стесняясь, смеялись над его первобытной одеждой и растерянностью в черных глазах. Пестро одетая блондинка заметила на улице своему спутнику:
– Смотрите, Роузен, какой чудесный индеец. Ресницы, нос, фигура… А как он гордо несет голову! Только почему в его шапке нет перьев?
Начинало смеркаться, когда усталый, пресыщенный впечатлениями юноша возвращался к морю. Вдруг на улице снова стало светло, как днем: зажгли газовые фонари. Тымкар вздрогнул, поднял голову, его отшатнуло в сторону, на лице отразился испуг.
Но тут кто-то бесцеремонно толкнул его, он ткнулся спиной в дверь, едва не свалился, когда она открылась, и оказался внутри большого сарая, где бесновалась толпа раскрасневшихся мужчин и женщин. Схватив друг друга за руки, в табачном дыму, они топтались парами почти на месте под грохот огромного бубна и рычащих, как звери, труб.
Не успел Тымкар осмотреться, как две девицы бросились к нему. Одна из них – красногубая, в коротком платье цвета пламени и в таких же чулках – отшвырнула другую, схватила его за руки и потащила к столу. В следующую минуту она уже протягивала ему кружку спирта, сидя у него на коленях. Однако через четверть часа, когда выяснилось, что золоту у него нет, двое солдат под свист и смех веселящихся вытолкнули его на улицу.
Ничего не понимая, оглушенный спиртом, мрачный, Тымкар заспешил к шхунам, быть может, ему удастся сейчас же вернуться домой, в Уэном.
На шхунах с трудом понимали его жесты и слова, смеялись, кричали:
– Ноу!
– Сан-Франциско.
– Шанхай.
– Мексико.
Так дошел Тымкар до места стоянки «Морского волка».
– Где шлялся? – с руганью набросился на него чернобородый. – Кто разрешил сходить на землю? – он кричал на него так, будто был богатым оленеводом, а Тымкар – его пастухом… Капитан-купец назвал его по-чукотски бродягой, грязным и вонючим чертом и еще хуже.
Ошарашенный юноша молчал. Он не понимал, почему в этом стойбище такие странные люди: то зовут, то выгоняют, то ругают неизвестно за что. Что плохого сделал он капитану? Ведь он довел его шхуну, более суток не отходил от штурвала. Он ничего плохого не делал.
– Что таращишь глаза? Пошел на борт! – орал хозяин уже по-английски, и Тымкар, конечно, не мог его понять.
Янки схватил его за плечо и начал подталкивать к трапу.
Резким движением всего корпуса Тымкар высвободился, но тут же ощутил удар по голове. Сжав кулаки, он начал подступать к обидчику – огромному, чернобородому, в высоких болотных сапогах.
– Винчестер! – прохрипел хозяин и отступил к трапу.
Все больше краснея, слегка приподняв сильные руки, Тымкар в нерешительности остановился. На мгновение ему показалось, что купец звал его на шхуну, чтобы отдать ему обещанный второй винчестер, и теперь велел принести ружье, но яростный вид янки говорил совсем о другом. Злобная усмешка змеилась на плотно стиснутых губах.
– Я вымуштрую тебя, дикий щенок! – отступая все дальше, пробормотал капитан.
Еще днем он продал Тымкара своему приятелю Биллу Бизнеру, шхуна которого стояла вдали от берега. В ее трюмах уже томилось около двадцати закованных в кандалы мужчин и женщин: всех их ожидало вечное рабство в южных штатах.
Каждый год после торгового рейса к берегам Азии капитан «Китти» наполнял трюмы живым товаром и продавал его там, где знали ему цену. Пленниками мистера Бизнера неизменно оказывались и возвращающиеся домой золотоискатели, и нанявшиеся в его команду матросы, и люди, купленные, как Тымкар, и гуляки, которых удавалось заманить на борт, и пьяные, подобранные у шантанов.
Моторист бежал с винчестером.
– На борт! – скомандовал чернобородый и двинулся на Тымкара.
Еще никогда за свои семнадцать лет юноша не видел такого. Ни с ним, ни с другими никто прежде так не обращался. Но винчестер был направлен на него, как на белого медведя, и он пошел.
На трапе, видно, предвкушая расправу, хозяин ткнул его стволом в спину.
Едва ли Тымкар успел принять какое-либо решение, но в тот же миг он резко повернулся, рука сама взметнулась вверх, и они оба рухнули в воду.
На соседнем корабле гулко раскатился смех.
Первым, ухватившись за конец, брошенный с трапа мотористом, испуганный, вымокший Тымкар вылез и что есть силы, бросился от шхуны вдоль берега. Спустя минуту сумерки поглотили его.
На следующий день – с синяком под глазом – янки набрал новую команду до Сан-Франциско и по распоряжению мистера Роузена ушел туда зимовать.
Покидали рейд и другие шхуны.
К Ному подступала зима.
Глава 5
ЗИМА
Отцу Амвросию везло в жизни. Всего два года тому назад он удачно женился на купеческой дочери, а теперь, совсем еще молодой, возглавил православную миссию в Нижнеколымске.
Жизнь текла бессуетно, как тихая река. Амвросий регулярно отсылал отчеты о числе туземцев, обращенных в христианство, крестил детей, разводил ездовых породистых собак, посещал ярмарку на реке Анюе, проповедовал слово божие.
Дородная, уже второй раз забеременевшая матушка голубила близнецов, молилась, бранила служанку и собачника, коротала досуг с ислравничихой. Но вот стала она примечать, что Амвросий спит неспокойно, днями бродит задумчивый, нелюдимый.
– Что с тобой, батюшка? – спросила она его.
Батюшка поднял глаза и молвил:
– Часто спится мне, матушка, что спим мы с тобой, а вокруг постели нашей в превеликом числе снуют песцы голубые, лисицы черно-бурые, огневки, горностаи… Беспокойные сны.
Батюшка смолк, погрузившись в думы, а матушка заспешила к исправничихе – толковать смысл пророческого сна.
Прошла неделя. Амвросий вдруг просветлел и решительно объявил, чтобы матушка готовила его в путь-дорогу. Поедет он выполнять давнее предписание епископа – обращать в веру праведную дикоплеменных чукчей, что живут по берегам Северного океана и Берингова пролива.
1901 года, января 3 дня под плач матушки и вой возбужденных ожиданием собак, впряженных в шесть нарт, отец Амвросий тронулся в нелегкий путь.
Медленно, от кочевья к кочевью, продвигалось на восток слово божие; местами подолгу задерживала непогода.
У каждого оленевода Амвросий брал проводника до следующего стойбища, ибо в тундре, как в море, где всюду дороги и нет дорог, бывает страшно. Полярный ветер здесь обрушивается внезапно, срывает затвердевший на земле снег, поднимает его в воздух, повергая величавую до этого в своем покое тундру в состояние буйства. Шквальные порывы валят с ног, ледяной ветер проникает во все швы одежды, швыряет в лицо колючие крупинки и комья смерзшегося на земле снега. Вьюга закрывает горизонт и небо, оставляя видимость на шаг в окружности. Последняя пара собак, впряженных в нарту, едва заметна впереди; упряжка воротит от ветра морды и невольно сбивается с пути. Собаки облизывают покрывающиеся льдинками лапы, скулят и, наконец, ложатся. Все попытки сдвинуть их с места бесполезны. Чувство безысходности наполняет душу. Одежда давит плечи, прижимает к земле. Все угнетает. Псы изредка поднимаются, жалко поджав хвосты, топчутся на месте и ложатся вновь. Ночь усиливает тревогу. В усталой голове бродят беспокойные мысли, мерещатся огни волчьих глаз, уши наполнены ревом ветра. И так сутки, трое, неделя… Страшно!
В одном из кочевий миссию задержала пурга. В шатре у хозяина стойбища отец Амвросий вкратце излагал учение христово. Два его переводчика, обливаясь потом от жары и натуги, переводили: один с русского на якутский, а другой, который не знал русского, – с якутского на чукотский.
Полураздетые слушатели вертели головами, почесывались, курили. Иногда раздавались возгласы удивления.
Запах жира и шкур неприятно раздражал ноздри миссионера.
Когда речь зашла о непротивлении злу, какая-то старуха отползла в сторону и пополнила ачульхин – общее мочехранилище. Амвросий поморщился. Теперь он говорил о молитвах, постах. «Однако, – подумал он, – старая ведьма подала дурной пример». Ибо вслед за ней к ачульхину потянулся хозяин стойбища, а потом и остальные миряне без различия пола и возраста.
Поспешно окончив проповедь, миссионер попятился к выходу. Но тут старуха засуетилась, схватила ачульхин и, что-то говоря, пододвинула его отцу Амвросию. Тот отшатнулся, сказал, что ему не нужно, и в подтверждение остался в пологе.
Вскоре прихожане начали расходиться по своим шатрам а хозяева – кушать оленину, ничуть не смущаясь, что нарушают великий пост. Амвросий отправился в другие яранги и увидел то же: всюду ели мясо… Он попытался вмешаться в это нарушение закона божьего, но чукчи ответили через переводчиков, что законов таньгов – белых людей – они не знают, но разве может быть такой закон, по которому человек должен голодать? Отец Амвросий сообразил, что чукчи правы, так как мясо – основная пища оленеводов, такая же, как хлеб у европейцев. И он тут же решил: для чукчей пункт о посте из православия исключить.
Ночью в одной из яранг шаман гремел бубном, а утром к миссионеру начали приходить чукчи со шкурками лисиц и песцов, требуя за них разные товары. Амвросий увлекся обменом даров, и дни непогоды прошли незаметно.
Когда же хозяин одного из стойбищ потребовал у миссионера платы за прокорм собак, а в другом кочевье вообще отказались от проповеди, спеша на новые пастбища, Амвросий пришел к выводу, что еще некоторые пункты из указаний епископа «О задачах, обязанностях и средствах миссий» следует исключить. Таким образом, его деятельность упрощалась: беседы о христианстве стали лишь вводной частью к обмену дарами.
Отец Амвросий был человеком неглупым, понимал, что насколько благотворна его миссионерская деятельность была в Нижнеколымске, настолько бесперспективна она здесь. Он отлично видел, что обратить в христианство кочевников Севера – дело не только непосильное для него, но и вообще нереальное. Он знал, что никогда больше не встретится с теми, кому ныне проповедует слово божие. Теперь он возлагал надежды лишь на оседлых, береговых жителей. И, чтобы не терять понапрасну времени, он совсем перестал руководствоваться указаниями епископа, а прямо приступал к обмену дарами, как называл торговлю. Время шло, а до вскрытия рек он должен объехать побережье от Колючинской губы до Мичигменской и вернуться в Нижнеколымск.
Еще в тундре один из переводчиков отказался ехать дальше и вернулся домой. Его не стали задерживать, так как операции с дарами мог вполне обеспечить второй, да и многие чукчи знали русский язык.
Лишь в начале марта миссия въехала в поселок береговых чукчей близ Ванкаремской лагуны. В первой же яранге, куда заполз отец Амвросий, он увидел картину, которая заставила его ужаснуться. В полумраке квадратного помещения, обнаженные, покрытые струпьями чесотки, лежали чукчи. Опершись на локоть, держа у груди ребенка, безучастно смотрела на Амвросия молодая чукчанка. Черный от копоти потолок усиливал впечатление страшной тесноты. По одну сторону у горящего жирника сидела раздетая девочка, по другую – пожилая женщина с татуировкой на носу, на щеках, на лбу. Она обмакивала кусок кожи в ачульхин и натирала им выделываемую шкуру. Амвросий молча оглянулся. Переводчика не было. Неуклюже пятясь, Амвросий поспешно выбрался наружу. Чукчанка оставила ребенка и поправила меховой полог.
Пока Амвросий устраивался на ночлег, выбирая ярангу почище, проводник маялся в поисках корма для собак. В селении – голод. Охоты нет, на много миль – торосистые льды. Люди бродят мрачные, худые.
В поселке, как показалось миссионеру, не было разделения на богатых и бедных; все, думал он, здесь равны и в дни редкой радости, когда бывает удачная охота, и в дни, недели, месяцы, когда одного тюленя, добытого кем-либо, делят между всеми ярангами. Кто хороший охотник, того старики чтут, девушки любят: кто убил зверя, тот и знатен. Но нет охоты – и тускло теплится жизнь поселка.
Обмена дарами здесь не состоялось: пушнину уже выкачали поворотчики – скупщики-одиночки из местного населения и торговые агенты русских купцов. Поворотчики, кочуя по тундре, вели меновой торг, вывозя затем пушнину на Анюйскую ярмарку или к берегам Берингова пролива, куда летом приплывали «бородатые люди» – американские китоловы и купцы. А минувшим летом здесь вдобавок побывал еще и «Морской волк».
На следующее утро Амвросий заторопился дальше на восток, в другое селение, чтобы спасти от голодной смерти собак, часть которых, изнуренная столь длительной дорогой, уже не была способна тянуть груженые нарты.
В этот день с полдороги незаметно отстал второй переводчик, опасаясь за жизнь своих личных собак. В поселке у Колючинской губы Амвросий оказался один с тремя упряжками истощенных ездовиков.
Здесь свирепствовала эпидемия какой-то болезни. Из-за тяжелых льдов охота и летом и сейчас была плохая. Ослабленные недоеданием, чукчи едва держались на ногах.
Ценой больших даров и усилий приезжий достал собакам по куску гнилого мяса. Выступить с проповедью он не решился. Разве могла она помочь больным, голодным людям?
Ночью долго не спалось. По телу ползали насекомые, расчесы болели. Бесплодность миссии становилась очевидной. Воспоминание об указаниях епископа вызвало в душе у проповедника веры христовой еще большее раздражение. Но, прикинув в уме количество полученных в пути даров, Амвросий прочел молитву и уснул.
Еще до света явились чукчи. Им нужны были чай и табак.
Амвросий начинал кое-что понимать по-чукотски. Ему удалось выяснить, что неподалеку кочует оленевод. Выход был найден. Быстро закончив торговлю, он нанял проводника, собрал оставшихся собак – часть их разбрелась в поисках пищи – и на двух нартах уехал с побережья к сытно живущим оленеводам.
Теперь его путь лежал уже не на восток, а на запад.
Нарты были перегружены. Собаки ослабели. Целый день пришлось идти пешком рядом с упряжками. Ночь застигла в тундре. Разыгрывалась пурга.
Амвросий трясся от холода и страха: «А вдруг проводник не найдет кочевника? А если пурга захватит на неделю? Придется есть собак…» В душе он уже проклинал свою поездку. Все его стремления были теперь направлены к тому, чтобы живым добраться к матушке, к чадам своим. За все время он первый раз попал в пургу ночью, без корма и опытного проводника. Изредка он поглядывал на большие тюки из оленьей кожи: в них хранились драгоценные дары – почти полтораста песцовых и лисьих шкур. Пурга все усиливалась. Чтобы не замерзнуть, Амвросий бегал вокруг полузасыпанных снегом собак. Проводник, прислонясь к нарте, дремал. Амвросию хотелось есть, но кроме чая, табака, женских украшений да сотни железных крестов, ничего не осталось.
Много пережил Амвросий до утра. Не один его волос навсегда побелел в эту ночь. Но и утро не принесло отрады: вьюга не унималась.
Амвросий читал молитвы, надоедал проводнику, каялся в грехах своих, согревался бегом на месте. Несколько собак уже околело. Они лежали калачиками, едва видные из-под снега. Их тушки успели замерзнуть и при ударе палкой издавали звенящий звук, заставляющий содрогаться.
Мужество покинуло главу православной миссии: он плакал.
* * *
Пятые сутки не утихает вьюга. Северный ветер лижет стылую землю, срывает ее зимний покров и шквалом несет над землей.
Уэном в сугробах. Среди них едва различимы яранги.
Ветер валит с ног, сбрасывает со снежных застругов, свистит, угрожая разрушить жилища.
Слабо теплятся жирники в пологах: жир на исходе. Спальные помещения изнутри покрылись изморозью. Она отсвечивает зеленым светом.
Тауруквуна дремлет. Годовалый сын ноготками скребет выступивший на шкуре полога снег. Мать открывает глаза, молча втаскивает сына к себе под оленью шкуру. Ребенок хнычет.
Под ворохом рухляди бьется в кашле Эттой. Старуха пьет горячую воду. Подперев подбородок руками, в меховой одежде сидит Унпенер. Рядом – ружье Тымкара.
Вчера под вечер в этой яранге съели последнее мясо, вынутое из ямы-хранилища. Оно было старое, успевшее загнить летом, но все же это было мясо. Сегодня нет ничего.
Только в двух ярангах тепло и сытно. В одной живет шаман Кочак, в другой – проспекторы. У Кочака есть жир, есть мясо. У Джонсона всего много: и мука есть, и вонючий жир для ламп, который называют керосином, и сухари, мясо в железных банках, спирт, табак, чай.
«Почему эти люди не делятся с нами? – думает Эттой. – Ну, американы – те чужие, у них свой закон. Но почему Кочак не зайдет к нам? Он шаман, он знает, что мы голодны. Почему он не камлает, чтобы кончился ветер, была охота? Или он сердит на нас?»
