Текст книги "Поиски счастья"
Автор книги: Николай Максимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 36 страниц)
Г лава 21
ВДАЛИ ОТ РОССИИ
Пароход удалялся. Казалось, он медленно погружается в море.
Роузен и Элен, служащие и рабочие порта давно покинули причал. Лишь поселенцы Михайловского редута, безмолвные, как во время богослужения, все еще смотрели вслед уходящему кораблю. Лица у них были печальные, сосредоточенные. Дети жались к матерям, заглядывали в их повлажневшие глаза.
Полоса черного дыма тянулась над морем, как бы связывая судно с людьми на берегу. Но вот и она внезапно изломалась, потом стала рваться на части, и обрывки ее, бесформенные, косматые, понеслись в сторону, гонимые крепнущим ветром.
– Ушел… – со вздохом выдавил из себя широкогрудый бородатый поселенец и провел рукой по лицу.
– Ушел, – глухо, как эхо, повторило несколько голосов.
Поселенцы направились к своим домам. Они не слышали голосов разноязычной толпы, музыки, шума городских улиц, гудков паровоза.
Мысли были далеко – за морем, за океаном.
– Поздно узнали, – наконец заговорил один из поселенцев.
– Не в том причина. Человек не тот, – не согласился с ним другой.
– Поляк, видать, или немец какой-то. Жульницкий, – сказывали матросы.
– Слуга государев, – вмешался третий. – Перевешать бы всю эту свору продажную, да и самого бы неплохо!
– Ты царя не трожь.
– А что? Может, сбегаешь донесешь? – На лицах появились улыбки.
– Эх, Россия, Россия!..
– Да, далече матушка…
– Печора да Волга – то верно, – заговорил Устюгов, – а вот Чукотка – это рукой подать.
На него оглянулись.
– Так нешто это та Россия?
– Та не та, а Россия. Встречал я там одного человека. Ученый большого, видать, ума. Так он сказывал про Славянск, Камчатку и разные другие места. Перебирайтесь, говорит, сюда. Ну, а потом – дальше, на Амур-реку или кто куда захочет.
– Захочет… – передразнил его один из поселенцев. – Хотелку надо иметь, а ее-то и нет, – и хлопнул себя по карману.
Ном остался позади. Шли по изрытой золотоискателями земле.
– Вчерась опять шериф приходил, – спустя некоторое время заговорил дядя Василия. – Долго, говорит, вы подданства принимать не будете? Вы что, спрашивает, супротивники наши, что ли?
– А ты что?
– Зачем, отвечаю, супротивники. Русские мы. А он свое: будем выселять вас как бесподданных.
– Ишь прыткий какой! Ты бы посоветовал ему с меня начинать: у Матвея, мол, добрый топор – как раз по твоей шее!
– Будем, похвалялся, на этом месте завод закладывать, что консервы делает.
– Завод… Они без завода, гляди, скоро всю рыбу изведут. Слыханное ли дело глухие запруды в реках устраивать? Отродясь такого не видывал.
– Эх, хозяева!.. Исковыряли землю повсюду, словно свиньи. Зверя истребили, теперь до рыбы добрались.
– Уеду я отсель. Невмоготу мне глядеть на порядки ихние, – высоким голосом заговорил молчавший до сих пор худой рыбак со шрамом на щеке. – Вот денег накоплю – и айда в Россию.
Слово «Россия» заставило людей снова умолкнуть. Еще утром их окрыляла надежда. И вот опять они возвращаются ни с чем.
День был воскресный. У Михайловского редута поселенцев встречали отец Савватий, дед Василия, старики, мужчины и женщины – все те, кто не собирался покидать свою Америку.
– Ну, как? – послышались голоса.
– Как видите: с чем ушли, с тем и вернулись.
– Ну и слава богу! Вместе-то оно лучше.
Люди начали расходиться по избам. Устюговы направились к дому отца Савватия, где они жили с тех пор, как их избу описали и продали с торгов.
Наталья сразу взялась за хозяйские дела. Дед и внук присели на завалинке.
– Чего батюшка-то ноне с амвона сказывал? – спросил Василий.
Дед кашлянул, сверкнул глазами – сердился он на внука, – но все же ответил:
– Сказывал, что поганые янки, нехристи окаянные (это старик добавил уже от себя), хотят, чтобы весь честной народ позабыл, что земли эти проведаны и заселены нами. Все нашинские, русские названия рек, гор, заливов, мысов, озер на картах повытравили, а свои понаписали, поганцы. Рыщут теперь, как шакалы, выискивают медные доски, кои были дедами нашими повсюду зарыты, что, мол, земля эта российского владения.
– А наша-то доска, что в Михайловском нашли, где хоронится?
По лицу деда растеклась умильная улыбка. («Похвальная забота», – подумал старик). Он поудобнее уселся, поглядел по сторонам.
– В храме божьем, Васильюшка. После обедни отец Савватий выносил ноне ее. В алтаре хоронит, как святыню, дитятко. Помалкивай токмо, гляди, как бы не дознались недруги наши.
Вдали бегали подростки. Среди них Василий узнал сына.
Ребята играли в «Русскую Америку». Колька распределял роли:
– Я буду Баранов, ты – Хлебников, ты – Загоскин. Вы, – указал он на одну группу, среди которой были и девочки, – индейцы. Вы – испанцы. Вот вам аркан, кандалы, – и он сунул им какие-то веревки. – Вождем индейского племени будешь ты, Витька. Найди себе перья на шапку и разрисуй щеки и нос… Вы, ребята, будете промышленными людьми и землепашцами. Ладно?
– Не хочу я быть испанцем, – утирая рукавом нос, воспротивился сын отца Савватия. – Лучше индейцем или эскимосом.
Колька секунду подумал, но согласился. И это была его ошибка, так как тут же и все остальные «испанцы» пожелали стать русскими, а если уж нельзя, то индейцами.
Распределение ролей затягивалось. Однако уже вскоре Михайловский редут наполнился дикими криками. Это «конные испанцы», оседлав хворостины, ловили лассо мирных индейцев, чтобы обратить их в рабство, заставить возделывать свои поля.
– Русские, за мной! – вдруг на весь редут раздался звонкий голос «Баранова», и вместе со своими помощниками и промышленными людьми он бросился вызволять индейцев из рабства.
Среди пленных испанских жандармов оказался один очень подозрительный человек. На допросе выяснилось, что это капитан пиратского брига, который привез оружие индейцам с целью поссорить их с русскими, побудить их выступить против них…
Капитана звали Джои Сивая Борода. Когда же («Хлебников» сорвал с него приклеенную бороду, то обнаружилось, что это вовсе не Джон, а мистер Смит, с которым уже доводилось встречаться правителю Русской Америки.
– Так вы опять, мистер Смит, нарушили русские поды? На этот раз это вам так не пройдет! – и «Баранов» распорядился снять с него штаны и выпороть.
Однако такого позора не мог вынести Колькин друг Юрка, и он заявил, что больше не играет…
Подростки заспорили, зашумели. Игра явно не удавалась.
День угасал.
– Пойду покличу Кольку, – дед поднялся с завалинки, – пора ему вечерять да спать. Поутру раненько к трактирщику.
Не видя старика, ребята продолжали спорить!
– Сам будь Сивой Бородой!
– Нешто так играют?
Среди мальчишек и девчонок – эскимосы: вместе с поселковыми ребятами они ходят в школу к отцу Савватию и свободно владеют русским.
– Хитрый, – говорит один из них. – Сам всегда Баранов, а мы? Мы тоже хотим.
– Давайте в горелки?
– Витька, беги вымой фейс и давайте начинать, – предложила вождю индейского племени Нюшка.
– Это что еще за «фейс»? – неожиданно раздался за Нюшкиной спиной недобрый голос деда. – Это ты, Нюшка-греховодница, фейсишь тут? – Старик вплотную подходил к сразу притихшим спорщикам.
Девчонка опустила глаза, затеребила подол платья. Она знала, что дед не выносит, когда поганят, как он выражается, родной язык.
– Ты что же молчишь? Никак запамятовала, как по-русски «лицо»? – И костлявой рукой он поймал ее за ухо.
Нюшка покорно выносила боль, молчала.
– Молчишь, упрямая?
– Не буду, дедушка!
– Не будешь? – он не отпускал уже сильно покрасневшее ухо.
– Вот еще отец выпорет, да еще батюшка в храме помянет, тогда не будешь, тогда не будешь, – приговаривал он, – поганить язык прадедов. Срамота! – Он, наконец, выпустил Нюшкино ухо. – Срамота! Колька, домой! – И гневный, что-то бормоча, дед зашагал к избе. – Бесстыдники! – повернувшись, крикнул он стоявшим молча ребятам.
Около отца Савватия собралась большая группа поселенцев.
Батюшка говорил:
– Невозвращенцами нас называют. Да нешто мы ведали, что перестали уж быть тут хозяевами?
– Беспаспортные, говорят, – с горечью вставил кто-то.
– Наш паспорт, чадо, на медной доске начертан, что храним, яко святыню, в храме. А вот их-то паспорт – центовая картинка с чека, коим будто рассчитались они за Русскую Америку.
– Хоть янки и хвастают, что вроде бы купили у царя Аляску, – вмешался худой поселенец, – а токмо, видать, неправильно купили, если боятся, чтоб люди знали, что не они, а мы открыли эти земли.
– Похоже на это, – согласился Савватий.
– Трудно нам, – вздохнул кто-то.
– А ты, сыне, не падай духом. Пока держимся все вместе, никакие тяготы нам не страшны. Протянем руку друг другу в трудный час. Не мы одни, и другие поселения – до самой Калифорнии – тяжкое время переживают.
– Во, во! – вмешался дед Василия. – Правильные слова батюшка сказывает. А ты, басурман, оставлять наши земли задумал. Срамота одна да и только, – он отвернулся, блеснул глазами. – Ишь, вырядился! И не поймешь – чи ты русский, чи нет, – снова привязался к внуку старик. – Нешто забыл одежу нашу? Так погляди хоть на меня, что ли?
Молодежь переглядывалась. Кое на ком были клетчатые ковбойские рубахи, шляпы, у некоторых были сбриты бороды…
К поселенцам подходил старый эскимос. Поздоровались.
– Ты что, Асина? – ласково спросил гостя дед Василия, и его нависшие брови приподнялись.
– Праздник Асина всегда ходи. Слушай хочу. Рыбная снасть проси буду.
– Ну, ну, слушай, – довольный, улыбнулся старик. – А невод дадим. Как не дать!
Поселенцы Михайловского редута балагурили, как всегда в воскресный вечер. Сегодня они почти все были в русских национальных костюмах. А завтра… завтра их будет трудно узнать. Утром они разойдутся на работу – делать кирпич, рыбачить, плотничать и малярничать в Номе, добывать уголь, переводить стрелки на железной дороге, грузить и разгружать суда.
Отец Савватий думал о том, что разбредается его паства, трудно удержать на месте. А надо! Надо держаться дсем миром, чтобы воспрепятствовать раздроблению поселений, не позволить разобщать русских. Немало докук у отца Савватия. Надо вот еще написать письмо архиепископу всея Аляски. Савватий тихо поднялся и вошел в избу.
Дед Василия повествовал о прежней жизни. Правда, он не все это видел сам, но ему рассказывал отец, который прожил долгую жизнь, многое успел сделать и повидать.
Поселенцы любили слушать деда. Каждый раз он вспоминал что-либо новое, еще не известное слушателям.
Старик говорил:
– Вот ноне сорванцы наши в Америку Русскую играли, – глаза деда ласково засветились. – Слышу, называют: Баранов, Загоскин, Хлебников. Верно: большие люди, много добыли славы отечеству нашему. Александр-то Баранов, сказывают, уж стариком был, а неугомонный страсть какой остался. «Ну, – говорит бывало, – други мои, под конец жизни думаю новую славу Отчизне доставить, на новый подвиг отправить вас!» Это, значит, форт Росс закладывать в Калифорнии, где ноне город выстроен – Сан-Франциско.
Поселенцы внимательно слушали.
– Да, так вот опять же про хлопцев наших. А почему, думаю, у них Шелехова нет, а? А Шелехов первый основал поселения на землях этих. Более ста лет назад дело-то было. С того все и началось. Громкая слава шла в те поры о Кадьяке, Алеутских островах да Аляске. – Старик помолчал. – Да нешто только Шелехов? А Кашеваров, а Калмыков, Лукин, Малахов? И про Петра Ляксеича – государя русского – негоже забывать. Это ведь его посланцы открыли Америку с нашей-то стороны.
Старик увлекся. Ему было о чем рассказать.
– Не зря, видать, и сейчас по Русской-то Америке поселения называют: Коломна, Севастополь, Москва, – вставил дядя Устюгова.
– Дед, а верно сказывают, что бунтари, то-бишь декабристы какие-то, замыслили увезти царя на Аляску, как вроде бы в ссылку, а самим Россией править? А царь осерчал и продал…
– И где ты, Василька, только наслушался этих слов? – не дал ему договорить дед. – Ты мне царя не трожь, слышишь?
– Вася! Иди вечерять, – послышался голос Натальи.
Люди начали расходиться.
Уже давно в окнах зажглись огни, а на небе – яркие звезды.
Поселенцы ужинали, молились и размещались по полатям. Ненадолго задерживались и старики за библией или евангелием, вскоре и они гасили свет.
Только парни и девушки еще не возвращались домой. И допоздна в Михайловском редуте звучали широкие и вольные русские песни.
Глава 22
ПЕРВЫЕ ГОДЫ
В год выезда с Чукотки Богораза Дина к мужу не приехала. Напрасно Иван Лукьянович спешил на берег, вглядывался в незнакомые лица, обежал весь пароход: в списке пассажиров Кочнева не значилась.
Дочь чиновника, Дина окончила Бестужевские курсы. Изучала языки, литературу, историю, философию, имела право занять должность преподавателя. Но ее родители, люди достаточно обеспеченные, не видели в этом надобности. Они баловали свою единственную дочь. Однако дочь, как говорил отец, лишилась рассудка, решила скомпрометировать его доброе имя, собираясь ехать в ссылку к революционеру.
Дина любила мужа. Она вышла за него, когда он был студентом медицинского факультета. Ей нравились его пылкий и горячий ум, свободомыслие и любовь к людям. Она помнит его яркое выступление в марксистском кружке, куда он однажды взял ее с собой.
Впрочем, все эти качества мужа и свое отношение к нему она определяла для себя очень коротко – всего тремя словами: «смелый, умный, люблю!»
Дина не считала себя революционеркой да и не могла считать. Однако в ее характере было нечто такое, что привлекло к себе Кочнева. Она поступила на Бестужевские курсы, куда шли передовые женщины, а не те, кто готовил себя в жены старикам-генералам или сановникам, любила жизнь свободную, непринужденную.
Так, однажды приведя Кочнева к себе домой, девушка заявила родным:
– Знакомьтесь! Мой жених. Свадьба наша будет в следующее воскресенье.
Супруги Любицкие вначале приняли это за шутку, хотя и знали характер дочери. Но оказалось, что Дина не шутила.
– Вы с ума сошли! – говорили ей теперь знакомые отца, узнав, что она собирается к мужу в Сибирь.
– Почему? – спокойно отвечала молодая женщина. – Я считаю, что только так и должна поступать жена.
Она не рисовалась. Ее поступки соответствовали характеру. В студенческие годы ей не были чужды революционные идеи, и теперь, под влиянием мужа и книг, прочитанных за последнее время, она разделяла взгляды марксистов на революцию.
Кочнев говорил ей, что видит в ней не только жену, но и духовно близкого друга, и она охотно откликалась на эту дружбу.
Выезду Дины в Сибирь воспрепятствовали родители; после ареста мужа она снова жила с ними. Отец и мать долгое время уговаривали дочь не делать глупостей, смириться, забыть. Бесполезно. Тогда ей было отказано в средствах «а дорогу. Она поступила на службу, чтобы скопить необходимую сумму. Однако на следующий год отец принял закулисные меры и помешал ей получить необходимые для проезда документы. Дина демонстративно ушла из родительского дома. Потом она заболела, долго лечилась, но не оставила мысли о поездке к мужу. Не поступить так, как поступили жены сосланных в Сибирь декабристов, она просто не могла.
После выздоровления Дина разыскала некоторых товарищей Кочнева. Они одобрительно отнеслись к ее планам, обещали помочь, но вскоре в Петербурге начались горячие дни, и выехать к мужу она смогла только в июне 1906 года, а пока добралась до Владивостока, наступил уже август. Здесь пришлось долго ждать парохода. Правда, хлопотала о своем отплытии она не сама. Друзья мужа снабдили ее достаточным количеством рекомендательных писем, чем значительно облегчили путевые мытарства.
Перед самым отъездом из Петербурга произошло примирение с родителями, и отец Дины обещал похлопотать о Ване, чтобы ему сократили срок ссылки.
Все эти годы Кочнев терпеливо ждал жену, не теряя надежды на встречу. Он знал о ее ссоре с родными, о болезни, словом, обо всем, что с ней происходило и о чем она подробно сообщала. Какой праздник наступал у Ивана Лукьяновича, когда приходил пароход, а вместе с ним и письма от Дины! Увы, этот праздник случался лишь раз в году… Зато корреспонденции приходило столько, что на ее чтение уходил не один день. Во-первых, писала очень часто Дина, за год во Владивостоке скапливалось до двадцати-тридцати ее пространных писем; во-вторых, Кочнева не забывали друзья, родные, все они слали книги, газеты, посылки.
Многое узнавал Иван Лукьянович от своих корреспондентов, но далеко не все, что ему хотелось. Намеки, недомолвки, умолчания, многоточия не давали возможности составить полную картину о жизни в России. Однако и из тех сведений, которыми он располагал, ему было ясно: в стране назревает революция. Кочнев старался активизировать свою деятельность. С этой целью он часто ездил с чукчами на охоту, ходил в соседние села под видом оказания медицинской помощи. Имя лекаря Ван-Лукьяна с каждым годом становилось популярнее у охотников и ненавистнее у шаманов.
Минувшей осенью вместе со своим «благодетелем-купцом» опальный студент выезжал на обменную ярмарку к оленеводам. Познакомился с пастухами Кутыкаем и Кеутегином, с Гырголем, Омрыквутом, Лясом, с женами и дочерью главы стойбища. Случайно узнал историю с Амвросием, вспомнил рассказ Богораза о Тымкаре.
Ивана Лукьяновича обычно сопровождал Элетегин. Его рекомендация быстро располагала чукчей к ссыльному. Впрочем, лучшей рекомендацией было поведение самого Ван-Лукьяна. Он не занимался вымогательством пушнины, не требовал платы за лекарства (как здорово оно помогало от чесотки!), мало того, он даже отказывался от подарков.
При первом знакомстве чукчи относились к Кочневу настороженно, как и ко всем людям «другой земли», но когда он уезжал из стойбища или поселения, о нем говорили только добрые слова. Ван-Лукьян лечил, рассказывал «сказки», интересовался жизнью людей, разъяснял, что правильно и чего не должно быть, советовал, как следует поступать.
Особенно охотно Кочнев общался с пастухами и бедными охотниками. После его отъезда из стойбища Омрыквута Кутыкай сказал Кеутегину:
– Ты молчи, Гырголь узнает – этки[21]21
Плохо
[Закрыть].
Пастухи опасались, чтобы хозяин не пронюхал, о чем они беседовали с Ван-Лукьяном. Собственно, сами они говорили мало, больше слушали, но даже слушать такие слова опасно.
Иван Лукьянович уверял, что по всей земле бедняки готовятся собраться вместе и прогнать богатых оленеводов. В самом деле, рассуждали пастухи, зачем Омрыквуту столько оленей? Впрочем, эти мысли высказывал Ван-Лукьян, а Кутыкай и Кеутегин только размышляли над ними.
Кочнев сожалел, что не может часто общаться с беднотой из отдаленных стойбищ и селений, но он знал через Элетегина и других чукчей, что слова его крепко западают в души охотников. Это вселяло уверенность, что в час восстания в России люди хоть в какой-то степени будут подготовлены. Иван Лукьянович чувствовал, что сам факт его длительного проживания на Чукотке и общения с народом – явление положительное. Что больше мог он сейчас, в своем положении, сделать! Ведь по существу он и так подрывал устои старого мира, и уже одно это небезопасно. Чего скрывать, случались минуты, когда Кочневу казалось, что его вот-вот арестуют и снова будут судить.
В одну из поездок по побережью Кочневу случилось встретиться с Тымкаром. Иван Лукьянович сказал, что слыхал о нем от Богораза, исправника, Элетегина, знает, что шаман несправедливо изгнал его из села, что он вовсе не убивал Амвросия. Сообщив все это, Кочнев рассчитывал расположить к себе юношу, по этого не произошло. Во-первых, Тымкару было неприятно, что таньгу известны его мытарства, во-вторых, сын Эттоя совершенно не знал Ван-Лукьяна, в-третьих, ему вообще надоела праздная болтовня. Болтал Богораз («желаю тебе, юноша, счастья»), теперь, видно, этот таньг хочет, чтобы Тымкар рассказал ему о своем горе…
Изгнанник либо молчал, либо отвечал односложно: «да», «нет», «не знаю», а в конце концов заявил, что ему надо идти.
Сейчас Иван Лукьянович вспоминал обо всем этом, подводил своего рода итог проделанной работы за первые годы своей жизни на Чукотке. Такая потребность появилась у него в связи с тем, что со дня на день он ждал жену, а вместе с ней и писем от товарищей из столицы. Таких писем, каких по почте не посылают…
Кочнев до сих пор не знал ни о расстреле демонстрации у Зимнего дворца и восстании на броненосце «Потемкин», ни о двух съездах партии и Таммерфорской конференции большевиков, ни о царском манифесте, ни о декабрьском восстании. Обо всем этом Кочневу предстояло узнать от Дины или из писем и газет, если жена опять не приедет.
– Дина! – на всю пристань воскликнул Иван Лукьянович, увидев жену на борту парохода.
Радости Кочнева не было конца.
– Родная, спасибо тебе!
– Что ты, Ваня? За что?
– Познакомься. Это Элетегин, мой друг!
Молодая женщина с интересом оглядела черноголового чукчу в белом прозрачном плаще до колен.
Элетегин позаботился о багаже.
– Мэй! – крикнул он односельчанам, и тут же вещи Дины оказались на плечах людей в одежде из шкур.
– Как доехала?
– Привезла тебе целый сундук новостей, – она улыбнулась. – А ты не изменился. Все такой же…
Кочневы шли по поселку, их то и дело окликали чукчи:
– Этти!
– Какомэй! Этти, Ван-Лукьян!
– Каково твое спокойствие? Здравствуй?
«К Ван-Лукьяну приехала неушка!» – быстро облетела поселок приятная новость. Чукчи торопливо направлялись к домику ссыльного, радуясь за своего тумга-тум, Ван-Лукьяна.
Дина вначале растерялась, когда к ним без стука стали заходить улыбающиеся люди.
– Немелькын[22]22
Хорошая, красивая
[Закрыть], – говорили они друг другу о Дине.
Кочнев знакомил с ними жену, рассказывал ей о жителях поселка. Добродушие и непосредственность чук чей быстро располагали к себе жену Ивана Лукьяновича.
– Какие милые люди, – говорила она. – Ведь это мне полагалось нанести им визиты вежливости.
В зеленом вязаном жакете с белой отделкой на воротнике, карманах и рукавах, в юбке из темного сукна, в простых чулках и туфлях на низком каблуке, Дина выглядела совсем не так, как дебелая и недоступная супруга местного купца, которую чукчи недолюбливали. Невысокая, с пышными каштановыми волосами, жена Кочнева произвела на поселян благоприятное впечатление. Глаза ее показались им добрыми, голос ласковым, манеры женственными – такими, как и должны быть у настоящей женщины. В общем, Дина понравилась. Она угощала детишек сладостями, охотно с ними разговаривала через переводчика-мужа, спрашивала, учатся ли они в школе, и, узнав, что нет, мрачнела и задумывалась.
До самого вечера Кочнев был лишен возможности расцеловать как следует жену, расспросить ее о положении в России, о том, что ему не терпелось узнать.
– Ну, Динушка, рассказывай, – он наконец набросил на дверь крючок и усадил жену к столу.
– Прямо не знаю, с чего и начать. О «кровавом воскресенье» слыхал?
– Понятия не имею.
– Значит, ни о царском манифесте, ни о декабрьском восстании…
– Ничего не знаю. Ведь прошлый год почта не приходила.
Дина вздохнула. «Вот что значит находиться так далеко…» Из рассказа жены Кочнев понял, что в России происходят чрезвычайные события.
– Да ведь это же революция! – воскликнул он, вскакивая.
– Ваня, помоги мне распаковать вещи. Там много газет, писем.
Всю ночь Кочнев читал. Утомленная дорогой, Дина спала.
Но лишь только она проснулась, как муж засыпал ее вопросами.
– Неужели все это правда, Дина? Какая досада, что меня там нет.
Из корреспонденции, газет и рассказов жены Иван Лукьянович узнал о русско-японской войне, о гибели флота в Цусимском проливе и разгроме японцами трехсоттысячной армии под Мукденом, о падении Порт-Артура, захвате врагом Южного Сахалина, о вторжении японцев в Корею.
– Какой позор! – возмутился Кочнев.
– Владимир Ильич, Ваня, сказал, что не русский народ, а царское самодержавие потерпело позорное поражение.
Иван Лукьянович узнал, что меньшевики выступали за защиту «отечества», то есть царя, помещиков и капиталистов, а Ленин считал полезным поражение правительства, так как это ослабляло царизм и вело к усилению революции. В народных массах ненависть к царизму росла с каждым днем. Царь хотел войной задушить революцию. Он добился обратного. Война ускорила революцию.
Крестьянство задыхалось от безземелья, от многочисленных остатков крепостничества, оно находилось в кабале у помещика и кулака. Рабочие страдали от эксплуатации, каторжного труда, бесправия.
Началом этой бури явился расстрел рабочих на Дворцогвой площади 9 января 1905 года. Больше тысячи человек убито, свыше двух тысяч ранено.
Дина была живой свидетельницей этого страшного злодеяния царя. Возмущение и негодование охватили всю страну. Рабочие шли на улицы с лозунгом: «Долой самодержавие!» В России началась революция.
Вслед за революционным движением в городе стало нарастать революционное движение крестьян. Весной 1905 года крестьянским движением было охвачено 85 уездов. В революционную борьбу вступили армия и флот, учащаяся молодежь, демократическая интеллигенция, разрасталась национально-освободительная борьба.
Ленин призывал сделать восстание всенародным, принять самые энергичные меры для вооружения пролетариата.
– Какие события, какие события! – восклицал Кочнев.
Провокационный манифест царя, создание боевых рабочих дружин, Советы рабочих депутатов, декабрь ское вооруженное восстание, его поражение, отступление революции, четвертый съезд партии, карательные экспедиции…
– Какие события!
Оказывается, расстрел безоружных рабочих в Петербурге вызвал сильное возмущение и среди трудящихся Дальнего Востока: забастовку и вооруженное восстание в Чите, высокую активность социал-демократических групп в Хабаровске, Владивостоке, Благовещенске, митинги с призывом к всеобщей политической стачке и вооруженному восстанию. В самых глухих местах Дальнего Востока зрели революционные силы.
Товарищи Кочнева в Петербурге использовали Дину в качестве связной. Во Владивостоке ей вручили для мужа объемистое письмо, помогли упрятать его в двойное дно чемодана для продуктов. Иван Лукьянович получил указания не только из столицы, но и от Приморской организации РСДРП. Ему писали: «Читинское восстание показало наглядно, что революция имеет силу постольку, поскольку ее отдельные моменты связаны друг с другом. Оно неустанно будет доказывать, что правительство всегда способно раздавить отдельные вспышки восстания. Оно учит и требует, чтобы следующее выступление было одновременным, чтобы не было отдельных восстаний в Чите, Красноярске, Нижнем, Москве и т. д., а чтобы восстание пролетариата и крестьянства было всероссийским».
Приморская организация РСДРП писала, что, по указанию Петербурга, Кочневу надлежит поддерживать связь с Приморьем. На словах Дина передала, что связь эта будет поддерживаться через моряков торгового флота.
Иван Лукьянович немедленно уничтожил все, что могло подвести его и организацию.
– Какая же ты у меня умница! Не побоялась? – спрашивал он жену.
Дина рассказала мужу о революционных событиях в Забайкалье, Приамурье, Приморье. Выполняя решения третьего съезда РСДРП, большевистские организации настойчиво готовили вооруженное восстание. В Чите боевая дружина насчитывала две тысячи человек, она захватила поезд с оружием, разоружила полицию и жандармов, но не смогла устоять против двух карательных экспедиций. Во Владивостоке флотский экипаж сжег здания морского офицерского собрания и военно-морского суда, освободил политических заключенных; воинские части отказались стрелять по восставшим. Восстание во Владивостоке сопровождалось волнением среди солдат Хабаровского гарнизона и захватом власти революционными артиллеристами в крепости Чныррах в устье Амура.
Целую неделю Иван Лукьянович жил, как наэлектризованный, осмысливая все происходящее в стране. Теперь ему ясно, что надо делать. Он будет рассказывать чукчам и эскимосам о том, что узнал сам.
Как-то Дина сказала:
– Ваня, ты как будто и не рад, что я приехала.
– Что ты, Динушка! Извини. Я так невнимателен к тебе. Но ты сама виновата: слишком много привезла новостей. Пойдем осматривать окрестности?
Они бродили по берегу моря, потом поднялись на высокую сопку и там мечтали о будущем. Время от времени их ненадолго накрывали проплывающие облака.
– Знаешь, Ваня, я решила заниматься с чукотскими детьми.
– Очень хорошо, Динушка.
– Я и буквари привезла.
– Но тебе вначале придется самой изучить чукотский язык.
– А ведь верно. Я как-то не подумала об этом.
– Возьми в переводчики Элетегина. Он будет учить тебя чукотскому, а ты научи его читать и писать.
– Как здесь хорошо, Ваня! Смотри, какое облако наплывает на нас.
Через секунду облако начало белыми струями обтекать их и вскоре совсем окутало, скрыло друг от друга.
– Ищи меня! – игриво крикнула Дина.
Иван Лукьянович бросился на ее голос, но жены там не оказалось. Он остановился.
– Дина, ты где?
– Ку-ку…
Он снова метнулся на зов, но и там ее не нашел.
– Ван-Лукьян, – совсем в другой стороне послышался ее игриво-воркующий голос.
– Ну, разбойница, погоди! – и, выставив вперед руки, Кочнев опять побежал. Но когда облако проплыло, он увидел, что бежит вовсе не туда, куда устремилась жена.
– Догоняй! – задорно крикнула Дина и что есть мочи помчалась дальше.
