Текст книги "Поиски счастья"
Автор книги: Николай Максимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 36 страниц)
Однокурсники, матросы, офицеры остолбенели от изумления. Но генерал сегодня определенно был в превосходном расположении духа. Он милостиво обернулся, вопросительно подняв брови.
– Ваше высокопревосходительство! – обратился к генералу юный помор, почтительно остановившись в трех шагах. – Разрешите, ваше высокопревосходительство, – вторично оттитуловал он губернатора, – воздвигнуть на этом мысе крест Дежневу.
Унтербергер пожевал тонкими губами, мясистый нос его шевельнулся.
– Крест? Он похоронен здесь?
– Никак нет, ваше высокопревосходительство. Он первый доказал, что Азия и Америка разделены проливом.
– Крест… – губернатор пожал плечами. – А что же он будет означать, этот крест?
– Мы укрепим на нем медную доску, где напишем, в честь кого, кем и когда он поставлен.
«Кем и когда… – мысленно повторил губернатор, изящно поковыряв мизинцем в ухе, – Кем и когда…»
– Что же, это любопытно, – оживился он. – Я одобряю, молодой человек, – он слегка кивнул головой. И, уже было отвернувшись, спросил: – Как ваше имя?
– Гардемарин Иван Тугаринов, ваше высокопревосходительство!
– Превосходно, молодой человек! Я одобряю, – вторично подтвердил генерал. – Но не займет ли это слишком много времени? Медная доска, текст… Нам пора возвращаться во Владивосток.
– Два часа, ваше высокопревосходительство, – с надеждой во взоре, сам не зная, почему определил именно такое время, пылко ответил земляк Ломоносова.
– Два часа – я согласен, – Унтербергер взглянул на свои большие часы и стал продолжать утреннюю прогулку по палубе.
Командир корабля вызвал боцмана. Вскоре в шлюпку грузили цемент, лопаты, якорные цепи, лоток, ведра.
Текст для доски составил старший офицер. Генерал одобрил.
Матросы принялись за дело.
Тугаринов суетился больше всех. Он размечал на мемориальной доске текст, а трюмные острыми зубилами высекали слова. Плотники обтесывали бревна.
Капитан сам сошел на берег и, поднявшись футов на триста, выбрал господствующую на предгорье высоту. Это была остроконечная сопка с небольшой скалой на вершине. У подножия этой скалы и начали копать ямы для основания креста и оттяжек.
Почти все гардемарины были на берегу. Одни пошли поглядеть на туземок, чтобы было потом что рассказать своим приятелям в Петербурге, другие просто прогуливались.
Только трое из будущих офицеров остались на корабле. Они давали советы трюмным и плотникам, одновременно рассказывая им о плавании Семена Дежнева, об открытиях Шелехова, о Русской Америке. Вокруг них собрались комендоры, кок, вестовые.
– Да ну? Неужто и Америку с северо-запада проведали нашенские, русские? – пробасил кто-то из команды.
– Чем же они думали, те царевы министры, коль додумались продать Аляску?
– А что им впервой, что ли, землями да лесами торговать!
– Только, братцы, поспешайте, – забеспокоился Тугаринов. – Слышали ведь: два часа. Не успеем – заштормит того и гляди море, и не станут ждать, уйдут.
– Лишь бы раньше срока не ушли, а так-то мы враз закончим.
И снова застучали молотки по зубилам, засвистели фуганки.
Через два часа генерал поднимался по крутому склону, чтобы лично присутствовать при открытии памятника.
Большой, в семь сажен высоты, крест из двойных брусьев уже стоял на высокой сопке. В три стороны от него тянулись цепные оттяжки, вцементированные в землю. Плотники завинчивали гайки кронштейнов, на которых была укреплена мемориальная доска, пока окутанная брезентом.
Неподалеку стояли эскимосы.
Ровно в десять утра часть экипажа выстроилась у креста.
Взвилась ракета. Офицеры взяли под козырек. Корабль поднял сигнал приветствия и тридцать один раз выпалил из орудий.
Сдернули брезент с блестящей, из желтой меди, доски, обрамленной такими же трубками, и все увидели надпись:
ПАМЯТИ ДЕЖНЕВА
Крест сей воздвигнут в присутствии Приамурского генерал-губернатора генерала Унтербергер командою военного транспорта «Шилка» под руководством командира капитана 2 ранга Пелль и офицеров судна.
1 сентября 1910 года.
Мореплаватели приглашаются поддерживать этот памятник.
Ниже – такая же надпись по-английски, с той лишь разницей, что датирована она 14 сентября.
Судовой фотограф запечатлел момент открытия памятника.
– Да будет ему вечная память! – сказал начальник края и поздравил команду с достойным славных русских моряков делом.
Спустя четверть часа «Шилка», а за нею и плененная «Китти» выбрали якоря.
В прекрасном настроении, сбросив китель, генерал-губернатор расхаживал по своей просторной каюте и что-то напевал. Его синие брюки с красными лампасами мелькали от двери к иллюминатору.
Из кают-компании доносились голоса гардемаринов: они о чем-то спорили.
Только помор Иван Тугаринов да несколько матросов и офицеров молча глядели на восток. Им казалось, что они различают очертания Русской Америки. И отпечаток горьких дум ложился на их молодые лица.
По хмурому небу ползли тучи. Но непокорное солнце прорывалось сквозь них, и медная доска, установленная в память о Дежневе, вновь пламенела над проливом.
Глава 31
ПЕЧАЛЬНАЯ РАДОСТЬ
В семье Тымкара радость: родилась дочь. Правда, еще трудно сказать, будет ли она похожа на отца, но все равно – какой отец не сияет в такой день!
Что-то напевая, Тымкар стоит на коленях рядом со своей землянкой перед каменной глыбой; в его руках необычно толстый гвоздь и каменный молоток, скрепленный с ручкой сыромятными ремнями. Тымкар выдалбливает чашу для жирника.
Все, все нужно сделать Тымкару. Вчера он утеплил полог сухой травой и наконец-то переселился из жилища Тагьека. Кто посмеет сказать теперь, что он – «только тело имеющий», «зря ходящий по земле человек»? У него жена, сын, дочь, своя землянка, байдара есть, снасть. Скоро у него будет своя упряжка: вот только подрастут щенята (Тымкар посмотрел в сторону, где Тыкос возился с ними и сильно похудевшей Вельмой).
– Гой-гой-ге! – в такт ударам молотка по остроконечному стержню напевает Тымкар. – Будет у Тымкара все, будет! Гой-гой! Нарта будет, ге! Вырастут щенки. (Куски камня отлетают от глыбы). Наловлю песцов, лисиц. Гой-го! Будет у Тыкоса ружье. Гой-гой-ге! Будет. Все будет у Тымкара. Гой-ге! Гой-ге-ге-ге!
Остров присыпан снегом. Проливом идут на юг льды. Их скрежет и рокот веселят сердце Тымкара: это голос родной стихии.
Морозно. Но лоб Тымкара влажен от пота. Счастливый отец без шапки и рукавиц, в летней одежде из тюленьих шкур.
В поселении безлюдно: эскимосы отплыли на моржовый промысел. Женщины шьют в землянках зимнюю одежду, нянчат детей. Подростки бродят по берегу, собирают моллюсков, плавник, морскую капусту.
Небо хмурое, зимнее. Кровли землянок, сливаясь с белым фоном земли, едва различимы даже вблизи.
– Гой-гой-ге! Ге-ге-ге!
От глыбы отваливается ненужная часть. В руках Тымкара почти готовая чаша-жирник. Он поднимает ее, осматривает со всех сторон.
Тыкос – этот рослый худой мальчик – заметил байдару, бросил щенят, побежал к берегу, оглашая поселок радостными восклицаниями:
– Хок-хок-хок!
Тымкар нахмурился, лоб прорезала глубокая поперечная морщина: Тыкос предпочитал говорить по-эскимосски… «Хок-хок…» Не нравилось это отцу.
Семеро щенят, тыкаясь тупыми мордочками в землю, поползли под брюхо матери, скуля и повизгивая. Бельма слегка зарычала, хотя и не двинулась с места: детеныши досаждали ей своей ненасытностью.
Смеркалось. Тымкар заканчивал отделку каменного жирника. Нужно сделать это уже сегодня. Сипкалюк холодно с одним светильником, да и надолго ли хватит черепа моржа, обгорит скоро.
От берега к землянкам шли люди, тащили куски моржового мяса. Нагуя, сын Тагьека, и Тыкос тоже несли по куску моржатины. Ее получал каждый, кто вышел встречать охотников: таков обычай.
Встретив сына, Майвик пошла к землянке Сипкалюк помочь сварить мясо: та совсем еще слаба. В пологе зазвучал ее звонкий голос. Голоса Сипкалюк не было слышно. Тымкар прислушался, сердце замерло, что-то подкатило к горлу. Он влез в землянку, быстро приподнял шкуру, отделявшую спальное помещение.
При слабом свете жирника он увидел бледное лицо жены; она очень тихо что-то отвечала краснощекой Майвик. Увидев мужа, повернула к нему лицо, едва заметно улыбнулась. Тымкар облегченно вздохнул, протягивая каменную плошку. Улыбка Сипкалюк стала еще шире. Майвик взяла из его рук каменный светильник и поставила поближе к племяннице.
– Мох запасла? – спросила она хозяйку.
Та утвердительно кивнула головой. Майвик выползла за мхом, чтобы сделать из него фитиль.
Тымкар сразу же подвинулся к жене и, почти касаясь лицом ребенка, втянул носом его запах. Его глаза, добрые, счастливые, повлажнели. Сипкалюк улыбалась.
Полог приподнялся: Тыкос впускал на ночь щенят в спальное помещение. Пугливо озираясь, Вельма вползла вслед за ним. Тымкар отошел от жены и по очереди начал рассматривать и ласкать своих будущих ездовиков.
Вернулась Майвик. В пологе стало совсем тесно.
…Дни шли однообразно. Тымкар хозяйничал по дому, шлифовал моржовые клыки. Тыкос воспитывал щенят, приучал лакать мясной отвар. Окрепнув, Сипкалюк готовила пищу, шила одежду, нянчила дочь.
Дули ветры. Однако многие охотники все же уходили во льды за нерпой. Тымкар томился: двадцать пять дней после рождения ребенка отец не должен заниматься промыслом. «Непонятный обычай, – думал Тымкар. – Кто выдумал его?» Сипкалюк нужно свежее мясо, а приходиться есть тухлое, добытое еще весной. Тыкос спрашивал отца, почему он не идет за нерпой. Тымкар молчал, хмурился, почти не выходил из землянки. Хорошо – хоть землянка своя! Спасибо старому Емрытагину и другим – помогли. Но как станет он жить? Жир кончается. Тагьек тоже не ходит на охоту, хотя у него и не родился ребенок. Все работает по кости. Хорошо Тагьеку: он привез из Нома муку и чай, табак и многое другое. Надо, однако, скорее кончать клык, нести его Тагьеку: он даст за изделие всего понемногу. Но заказ труден, быстро не выполнишь. Тымкар сидит, склонившись над работой. Ему жаль резать на части хороший клык, Странный Тагьек, все для американов старается. Делает ножи, пластинки с точками, маленькие шхуны с парусами, тонкими, как пузырь; песцов и лисиц с острой иголкой из кости, чтобы прикалывать к кухлянкам; какие-то палочки, маленькие плошки, белых медведей, моржей, нерп, охотников… А Тымкар бы лучше нарисовал на клыке ярангу, где он родился, брата, отца и мать, Тауруквуну, Кайпэ, хитрого и жадного Омрывкута, Кутыкая. Ох, много бы нарисовал Тымкар, чтобы потом, как тот таньг Богораз, он мог по рисункам все рассказать снова! Невольно Тымкар откладывает в сторону заказ Тагьека и тянется за другим клыком моржа, где уже нарисовал кое-что…
Дочурка, Тыкос и Сипкалюк давно спят. Щенята тоже спят, сбившись в один комок. Время от времени лязгает зубами Бельма. Горят два жирника.
Тымкар задумчив. Нет, он все-таки вытерпит, не пойдет на охоту до окончания запрета: разве можно рисковать жизнью дочери? Он помнит, что Кочак и его брату Унпенеру не разрешал ходить на промысел, когда у Тауруквуны родился ребенок. Но как же так? И сынок Тауруквуны и она сама все-таки погибли… Глаза Тымкара прикованы к работе. Поджав под себя ноги, он старательно разрисовывает клык. «Сколько раз, однако, Кочак говорил неправду. Слабый шаман. Напрасно слушаем…» Сейчас Тымкар так ясно представляет себе его, злобного, с вечно прищуренным глазом. Но ведь и другие шаманы не разрешают нарушать обычаи… Все чукчи поступают так, а дети все-таки нередко умирают… Ничего не может понять Тымкар. Утомленный, он засыпает, выпустив из рук клык.
Во сне перед ним сплошной вереницей проходят люди, события, встречи. Его лицо напряжено, зубы стиснуты. Вот Уэном. Отец одобрительно похлопывает его по плечу. «Плыви, сынок…» Больно видеть Тымкару печальные глаза матери. Но он видит и лежащий на ворохе товаров винчестер. Перед юношей Тымкаром – Тауруквуна. Она делает вид, что никогда не была его женой… Потом – тундра, брусника, ивняк, какая-то очень знакомая и очень милая девушка. Сердце Тымкара щемит. Как звать ее? У нее большие карие глаза, на щеках румянец. И вдруг – аркан! Сонный Тымкар судорожно ощупывает горло, пытается сбросить петлю…
Одолеваемая ненасытными щенятами, жалобно тявкнула Бельма. Сипкалюк открыла глаза. Светят два жирника. Тепло. Все спят.
Сны не покидают Тымкара. То он падает с трапа вместе с чернобородым янки, то бросает в него камнем, то видит печальные глаза старика Вакатхыргина. Но почему старик так смотрит на него? Ничего не может понять Тымкар. Откуда взялось большое стойбище американов? Целый день, не работая, они сидят в лавках. Когда они охотятся, где берут мясо? И снова – чукчи, олени, моржи, винчестер. «Так вот каков ты!» – перед ним таньг Богораз…
Тымкар проснулся, сел, огляделся, посмотрел, как Вельма нежно обнюхивает и облизывает детенышей. И Тымкару вдруг стало обидно, что он живет среди эскимосов, что жена его – не Кайпэ, а вот эта бледная женщина. И ему так сильно захотелось в Уэном, в тундру, к чукчам, к старику Вакатхыргину… Как все неладно получилось. «Желаю тебе, юноша, счастья», – в который раз вспоминались слова Богораза. Тымкар взял с кожаного пола клык, где нарисован этот таньг. Перед Богоразом сидит он, Тымкар. У таньга лицо добродушное, у него – удивленное. Костер, чайник, лагуна. Только Тымкару известно, что обозначает этот рисунок. Дальше нарисованы шхуны, пушки, разрушенная землянка Емрытагина…
Проснулся Тыкос, подполз к отцу.
– Ты что нарисовал? – спросил мальчик по-чукотски.
Отец широко улыбнулся, взял его за плечи, привлек к себе.
– Помнишь, весной приходила шхуна?
Сын утвердительно кивнул головой.
– Плохой человек там. Смотри. Вот он стоит в байдаре. Вот эскимосы. А это кто?
– Емрытагин, однако.
– Мы не будем брать товары у плохих людей, жадных, как волки. Их много, всем нужны песцы и лисицы, клыки, китовый ус. Неправильно живут чукчи и эскимосы. Так плохо жить.
Отец увлекся – смысл всех сцен, нарисованных на клыке, рассказал сыну.
– Однако, думаю я, ты ничего не запомнил, – в надежде, что это не так, заметил отец. – Пусть теперь ты станешь рассказывать.
Путаясь, Тыкос кое-что повторил. Тымкар остался недоволен. Ему хотелось услышать дословное повторение своего рассказа, как это сделал Богораз.
– Покорми собак, – сухо сказал он сыну, глядя на проснувшихся щенят.
Тыкос завозился с котлом, разбудил Сипкалюк. Тымкар отложил свою работу, взялся за заказ Тагьека.
Утром пришла Майвик, принесла лепешек, осталась пить чай, как всегда, заговорила о своей старшей дочери, украденной в Номе. Сипкалюк помнит ее совсем еще девочкой, пугливой, пятнадцатилетней… Как памятен матери тот печальный день. Явились американы с дурной водой, вскоре в землянке все потеряли разум, уснули. А когда хватились – дочь исчезла. Бедный жених день и ночь искал свою Амнону и был убит каким-то чужеземцем в одном из спальных пологов большой землянки американов в Номе. Это под большим секретом сказал ей старик эскимос, помогающий американам в том жилище. А потом (в сотый раз повторяла эту историю Майвик), сказал старик, Амнону утащили на шхуну. И ее больше никто не встречал, пока вот случайно Майвик не увидела ее на борту задержанной таньгами «Китти».
Майвик очень любит свою дочь Уяхгалик и сына Нагуя. Но Амнона… Будет ли она опять здорова? Кто ответит Майвик на этот вопрос, кто поможет вернуть счастье дочери?
В тот радостный и печальный день, когда русский военный корабль освободил Амнону из пиратского плена, она рассказывала вечером эскимосам и родным:
– …Совсем ничего я не понимала тогда. Только плакала, плакала. Насильно заставляли меня пить огненную воду. Никуда не пускали. Сами играли в кости, и я становилась женой очень многих американов. – Амнона умолкла, потупила глаза. Щеки ее заалели, что-то болезненное угадывалось в этом румянце. – Много всего видела, – продолжала она свой рассказ. – Черных людей видела. На «Китти» возили их вместе с женами и детьми – продавать.
– Много видеть – это хорошо, – вставил Тагьек.
На него оглянулась жена и Емрытагин.
– Однако я совсем перестала быть человеком…
Тагьек громко рассмеялся: «Как это можно перестать быть человеком?» Ну, а то, что его дочь нравится американам, – разве это плохо? Тагьеку всегда бывает приятно, когда эти люди говорят ему, что он им нравится. Он знал, что с Амноной ничего не случится Все будет хорошо. Только Майвик ему часто надоедает. Но теперь и она успокоится.
Черные глаза Амноны выражали страдание. Но Тагьек не видел этого.
– Почему так говоришь, дочка? – мать прильнула к ней.
– Не надо, мама, уйди. Больная я. Не будьте близко со мной. Заболеете.
Старик Емрытагин тем не менее погладил ее по голове. Но ничего не сказал. Только глаза его стали влажными, и он закашлялся.
Сипкалюк и другие женщины молчали. Тымкар хмурился.
– Не будь в задумчивости, дочка, – Майвик старалась заглянуть ей в лицо.
Она совсем не узнает свою дочь. Это уже не та пугливая девочка, какую она помнит. Лицо Амноны вытянулось, стало суровым. Глаза горят, как у волчицы. Костлявые пальцы все время двигаются, что-то сжимают, хотя руки пусты.
– Умереть мне надо, мама.
– Как? – воскликнула Майвик. – Разве ты не рада, что вернулась к нам?
– Я рада, мама. Я очень рада, мама! – голос Амноны дрогнул, она закрыла лицо руками.
Майвик заголосила. Тагьек шикнул на нее.
– Что болтает твой язык? – спросил он дочь.
Она не ответила ему.
…Это было еще летом. А сейчас Майвик снова ненова вспоминает рассказ дочери и не может справиться со своей тревогой.
В полог робко вполз Нагуя, поманил Тыкоса.
Прихватив щенят, друзья скрылись. Вельма побрела за ними. Однако щенята взяты лишь для того, чтобы обмануть Тымкара и Сипкалюк. Мальчики оставили их в наружной части землянки и пошли осматривать капканы. Тыкос уже поймал в этом году пять песцов, а начинающему охотнику нельзя в первый год своего промысла добывать больше. Но Тыкосу куда веселее на острове, чем в землянке. Ничего, если попал зверь в капкан! Они принесут его не домой, а старику Емрытагину. И все расскажут ему. Он не выдаст их. Хороший старик. Разве он не подарил Тыкосу щенка, который стал теперь большой собакой, народившей столько щенят? Годик-два, и у Тыкоса будет упряжка. Вот уж когда поездят они!
Мальчики совсем скрылись из виду.
Тымкару невмоготу слушать причитания Майвик. Он надевает кухлянку, выползает из спального помещения.
Тымкар за последние годы еще более возмужал, раздался в плечах и словно стал выше ростом. Лицо у него смуглое, взгляд дерзкий, черные зрачки подвижны: видно, всегда голова его заполнена мыслями. У глаз пролегли морщинки, из-под шапки на лбу выглядывает глубокая поперечная складка. Красота его стала суровой.
Десять лет тому назад, когда еще были живы отец и мать, Тымкару хотелось побывать на этом острове: его манила даль. Хотелось многое видеть. И вот теперь он здесь. Придется ли ему еще пожить в Уэноме, среди тех, с кем вместе рос, играл? «Они, – думает он про сверстников, – однако, тоже стали взрослыми. Как хорошо бы повидать их!»
Тымкар щурит глаза, чтобы лучше рассмотреть родные берега.
Пролив совсем остановился. На льду видны черные точки: это бредут охотники. Лицо Тымкара багровеет: еще пять дней нельзя ему выходить на промысел!
Из соседней яранги выходит Тагьек, здоровается. Он одет по-летнему.
– Какие новости? – осведомляется он у Тымкара, как будто тот, уже двадцать дней сидя в землянке, может знать какие-нибудь новости.
– Дни уходят, – печально откликается Тымкар.
– Разве ты не рад рождению дочери, если говоришь так?
Тымкар смолчал.
– Или ты думаешь нарушить правила жизни? – Тагьеку, видно, доставляет удовольствие задавать такие вопросы.
– Плохие правила, однако! – и Тымкар сам испугался сказанного.
Тагьек шире приоткрыл свои хитроватые глаза.
– Не оставил ли ты в землянке разум свой?
Чукча снова ничего не ответил.
К ним подходил старик Емрытагин.
– Ваши лица хмуры, я вижу. Или мой взор ослабел? – бодро проговорил он.
Но вместо ответа с ним почтительно поздоровались, ибо, не говоря уже о том, что все старики достойны уважения, Емрытагина любили за его ум, знание жизни, умение дать хороший совет.
– Это хорошо, что мой взор ослабел, – не без лукавства заметил он и полез в карман кухлянки за трубкой.
– Однако, где же Майвик? – ни к кому не обращаясь, сказал Тагьек. – Нагуя, Майвик – все побросали работу. Или им нечего делать? – пробурчал он и, ежась от мороза, направился в землянку.
Емрытагин нахмурил лоб. На плотно сжатых губах показалась суровая усмешка.
«Понятна хитрость твоя…» – старик сунул трубку обратно в карман.
Тымкар улыбнулся, быстро достал свой табак. Закурили. Емрытагин в упор посмотрел в глаза Тымкару.
– В твоей голове неспокойные мысли. Есть ли свежее мясо для Сипкалюк?
Тымкар метнул на него тревожный взгляд, отрицательно качнул головой.
– Ты верно сказал: дни уходят.
Брови Тымкара изогнулись. Значит, старик слышал его слова? Слышал, как он осудил правила жизни… Что подумает он о таком человеке? Но почему он говорит: «Ты верно сказал»?.. Тымкар вспомнил, что Емрытагин однажды уже поддержал его, когда он не хотел пускать на берег чернобородого, ему стало легче, хотя сердце билось еще неровно.
На севере появились рваные облака – признак того, что скоро будет ветер.
– Да, дни уходят, – задумчиво повторил старый эскимос.
– Ты владеешь большим умом, – с горячностью обратился к нему Тымкар. – Скажи: почему, родив ребенка, мать должна голодать? Разве правильно это? Кто придумал так? Или лучше жить бездетным?
Емрытагин ответил не сразу. Затянулся, прокашлялся.
– В голове твоей верные мысли. Сам я думал об этом. Многое изменилось в жизни… Но что скажут эскимосы?
Тымкар догадался, что старик имеет в виду: и свою землянку, разрушенную американом, и то, что он, Тымкар, чукча, живет среди эскимосов, и украденную Амнону, и дурную воду, дурные болезни, которыми заболевают вначале женщины, а потом мужчины, и несправедливую торговлю. Обо всем этом ему уже случалось говорить с Емрытагином.
– Но что скажут эскимосы? – повторил старик. Глаза Тымкара то загорались, то блекли. Ему хотелось крикнуть: «Пусть скажут!» – и пойти на охоту. Но он не решался. «Многое изменилось в жизни», – мысленно повторял он слова старого эскимоса, стараясь проникнуть в их истинный смысл, в то, что хотел сказать ими Емрытагин.
По склону острова, прячась, спускались двое подростков. Явно можно было заметить, что они пробиваются к землянке Емрытагина.
Старик посмотрел в ту сторону, лукаво взглянул на Тымкара и молча пошел к своему жилищу.
Задумавшись, чукча продолжал одиноко стоять за своей землянкой. «Многое изменилось в жизни. Сам я думал об этом», – твердил он слова Емрытагина.
С севера потянул ветер. Начинало пуржить.
