Текст книги "Поиски счастья"
Автор книги: Николай Максимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 36 страниц)
Глава 28
ВМЕСТЕ С ЧУКЧАМИ
Устюговы зимовали вместе с Пеляйме. Тесно, непривычно жилось им в яранге, но деваться было некуда.
– Потерпи малость, Наталья, – говорил Василий жене, – получим вот паспорт российский и подадимся на Амур-реку, Избу срубим. Заведем корову…
– Чем этак на шкурье-то валяться, Вася, лучше уж у Савватия жить… Вот, гляди, ребенок родится у них – и совсем не повернешься, – сетовала Наталья.
Один Колька, кажется, был доволен всем. Дотемна носился с новыми приятелями по поселку, а потом спал, не ворочаясь и не просыпаясь.
Однажды утром, когда Энмина вышла, Василий долго говорил с ее мужем по-чукотски, показывая на один из углов спального помещения и что-то отмеряя. Пеляйме улыбался раскосыми глазами, изредка выражая возгласами удивление, соглашался, но в конце концов сказал, что придется об этом спросить Энмину…
Дождавшись прихода хозяйки, Василий изложил ей свой проект. Пеляйме не возражал, Энмина согласилась.
Вскоре жилище заполнилось жердями, шкурами, ремнями, а к ночи в углу появились неширокие полати, сверху донизу завешенные красным простеганным одеялом. Колькино место оказалось под полатями, Наталья и Василий разместились наверху. Правда, ни им, ни Кольке невозможно было на своих постелях стать даже на колени, но сооружение это устраивало всех жильцов: стало просторнее, на полу освободилось почти два места.
Только Пеляйме ночью сказал жене:
– Однако, смеяться станут чукчи…
– Слышь, Вася, подвинься, – послышался голос за ватной перегородкой, – звон развалился как!
– В тесноте – не в обиде, – Василий повернулся на бок. – Сама просила горенку…
Угомонилась и Наталья.
Опасения Пеляйме все же оправдались: в Уэноме неодобрительно отзывались о нововведении в жилище «таньга Пеляйме», как в насмешку его стали называть. К тому же в поселении стало известно, что Наталья заставляет Энмину каждое утро мочить лицо водой, а Энмина приучает мужа. Чтобы скрыть это от уэномцев, Пеляйме, отправляясь в поселение, снова мазал себе лицо копотью, обильно оседающей от жирников на стенках спального помещения. Тем не менее прозвище «таньг Пеляйме» укрепилось за ним с той поры еще прочнее. Впрочем, говорили о Пеляйме без злости.
Другое дело – Кочак. Он во всем усматривал нарушение «правил жизни».
– Заболеет, умрет! – каркал он, накликая беды на Энмину…
– Да не слушай ты этого брехуна! – успокаивал подругу жены Устюгов.
Пеляйме был рад приходу Василия. Теперь Энмина всегда с Натальей, и он может спокойно уходить на промысел, зная, что Ранаургин не посмеет обидеть его жену.
На охоту мужчины ходили вместе. Пеляйме чувствовал себя на льдах превосходно: ловко прыгал с льдины на льдину, переползал, прятался за торосами, подбираясь к зверю. Внезапно вскидывал ружье, стрелял, в разводье летела закидушка, и через минуту-другую у ног охотника лежала жирная нерпа, Василий же нередко возвращался с моря без добычи.
Однако в тундре Пеляйме не мог угнаться за своим другом. Обычно Устюгов поджидал отставшего Пеляйме уже около подстреленного песца…
Но вот среди зимы кончились патроны. Взяв с собой десять песцовых шкур, охотники запрягли собак и поехали в бухту Строгую.
Только приехав туда, они убедились, что не было никакого смысла совершать это путешествие: у русского купца не оказалось патронов к американским винчестерам.
– Поезжайте в Ванкарем, – посоветовал им купец, – там торгует Джонсон, А у меня, – предложил он, – можете взять карабины с патронами.
Но покупатели не захотели вводить себя в напрасный расход: зачем им по два ружья?
От купца зашли к Кочневу. Иван Лукьянович и Дина усадили их обедать, стали расспрашивать Устюгова о новой его жизни.
– Живу, – отвечал Василий.
– Прошение от вашего имени, Василий Игнатьевич, я отправил начальнику края, – сказал Кочнев. – Теперь будем ждать, когда выдадут паспорт.
Пеляйме с интересом рассматривал черную косоворотку Ивана Лукьяновича, его коротко остриженные волосы, тщательно выбритое лицо. Его поразила бледность жены этого таньга. «Наверное, она такая белая потому, – подумал он, – что часто мочит лицо водой…»
Домой Устюгов и Пеляйме привезли чай, сахар, табак, муку и отрезы красного ситца женам.
Энмина хотела шить себе камлейку, которую носят поверх меховой одежды, но Наталья отсоветовала:
– Сделаем одинаковые платья. Я научу тебя.
Молодая чукчанка с длинными черными косами широко улыбалась. Ведь она никогда не носила платья, только керкер из шкуры молодого оленя…
Женщины тут же принялись за шитье.
– Однако, придется в Ванкарем ехать, – сказал на следующий день Пеляйме. – Далеко. Собак жалко, – добавил он.
«Сколько промысловых дней пропадает!» – горевал Устюгов. Ему надо бы побольше песцов и лисиц, чтобы на Амуре можно было и дом срубить и корову завести. Ни дня не давал себе отдыха Василий. Наталья по-своему думала об этом: «Жаден стал, все ему мало». Ей хотелось чаще и больше бывать с мужем: ведь, кроме него, и поговорить-то толком не с кем: чукотским языком она почти не владела, а русских в Уэноме не было. Только сынок да муж. А в бухту Строгую не наездишься. Однажды, правда, когда Василий ходил к ссыльному, чтобы тот написал ему прошение о паспорте, Наталья съездила туда, познакомилась с Диной и другими женщинами, отвела душу. Но теперь опять ее томила тоска. Она часто вспоминала Михайловский редут, перебирала в памяти всех женок, мысленно разговаривала с ними.
А Василия действительно обуяла жадность. На Чукотке перед ним открылась возможность накопить пушнины: песец – непуганый, вся тундра в следах дорогих зверей. Не то, что на Аляске. Василию некогда было тосковать: днем – на промысле, ночью – спи.
Разве только в дни, когда бушевала пурга, вспоминались ему дед, Савватий, наказ земляков до самого царя дойти, рассказать об их бедах.
Но неизменно вставал перед ним и образ отца. И тогда сердце Василия ожесточалось: на тех, кто убил отца, на суд, на Роузена, на всех притеснителей, на трактирщика, которому прислуживал Колька, на царя, отдавшего янкам задарма аляскинские земли.
– Ты о чем, Вася? – спрашивала Наталья, видя холодную злобу в его глазах. Но Василию не хотелось тревожить этими думами Наталью.
– Так, ничего. В Ванкарем надо ехать за патронами.
Вскоре он действительно вместе с Пеляйме собрался туда, хоть и не хотелось встречаться с Джонсоном.
Мартин встретил Устюгова радушно.
– Кого я вижу! – воскликнул он. – Василь, ты все еще здесь? – он протянул из-за прилавка руку.
Но Устюгов сделал вид, что рассматривает товар, и рука купца опустилась.
Джонсон ничего не знал о Василии уже несколько лет, как не знал ничего и о Ройсе после того, как тот однажды посетил Ванкарем.
– Торговли больше не будет, – заявил Мартин чукчам. – Идем, Василь, ко мне.
Но Устюгов приглашения не принял:
– Некогда. Патроны нам нужны: тридцать на тридцать.
– Вот как? – удивился Мартин. – Ты, видно, разбогател, если забываешь старых друзей?
Чукчи не уходили, прислушиваясь, что говорит странный таньг Джону, которому он не потряс даже руку, как это всегда делает Гырголь.
«Друзья…» – с горечью подумал Устюгов, вспоминая, как этот «друг» бросил их с Ройсом в первый же год, а потом отказал в помощи, когда Бент приходил к нему.
И, не углубляясь в праздные разговоры, Василий вытащил из мешка шкурки песцов и положил на прилавок. Джонсон взял в руки белоснежные шкурки.
– Но у меня нет таких патронов.
– Как нет? – оглядывая полки, спросил Устюгов.
– Только двадцать на двадцать, да и то вместе с винчестером.
Чукчи подтвердили Пеляйме, что действительно таких патронов у Джона нет: американы чуть не каждый год привозят ружья новых систем, а патронов к старым не присылают…
– Грабители! – задыхаясь от прихлынувшего внезапно гнева, прохрипел по-русски Устюгов, рванул из рук Мартина песцов и выбежал из фактории.
Пеляйме последовал за ним.
Изумленные чукчи смотрели, как, поднимая снежную пыль, нарта приезжих мчалась по Ванкарему, окруженная сворой лающих поселковых собак.
Устюгов обернул назад налитое кровью лицо, погрозил огромным кулачищем.
– Какомэй, – вздыхал Пеляйме, – что станешь делать?
– Руками ловить зверя буду! Ни шкурки не дам грабителям! – на весь поселок кричал Василий, провожаемый лаем собачьей своры.
Недостаток патронов ощущался почти в каждой яранге.
С появлением огнестрельного оружия чукчи предпочли бить зверя пулей, а не канителиться с ловушками. К тому же американцы совсем не привозили капканов, а русские – мало. Теперь же положение становилось трудным… А если за зиму не заготовить пушнины – значит летом не на что будет выменять ни патронов, ни табаку, ни чаю – ничего.
Оставшиеся патроны чукчи расходовали только на тюленей. Песцов добывать почти перестали.
Василий напряженно искал выхода из создавшегося положения. Еще летом недалеко от Уэнома он обнаружил остатки какого-то оборудования, брошенного неизвестно кем и когда. Чукчи говорили, что на этом месте американцы хотели забраться под землю, чтобы выпустить земляного духа. Видимо, они производили буровые работы. Теперь Устюгов направился на это место с пешней и лопатой. Весь короткий день вместе с Пеляйме они вкапывались в затвердевший снег, искали железо.
К вечеру им удалось извлечь железный прут, трубу и разную металлическую мелочь. Все это было перенесено к яранге.
– Что будем делать? – допытывался Пеляйме.
– Увидишь, – отвечал Устюгов.
На следующий день, к удивлению любопытного Пеляйме, Василий, казалось, уже забыл про железо: он что-то кроил, шил из куска моржовой шкуры, строгал куски плавника – мастерил какой-то невиданный мешок, похожий на огромную рыбью голову.
Прошла еще ночь, и таньг неожиданно принялся лепить из камней печку в холодной части яранги. Кольку он заставил нарубить желтой земли, а Наталью – разогреть и замесить.
Пеляйме ничего не понимал. Василий неизвестно зачем сжигал на костре, присыпанном землей, такой ценный плавник, а угли не выбрасывал, а, наоборот, собирал.
– Ты, однако, делаешь непонятное, – рассердился наконец Пеляйме. – Пойдем лучше нерпу добывать.
Устюгов, казалось, забыл про охоту. Пеляйме не выдержал и ушел один. «Странные эти таньги, – думал он, – жир и мясо совсем кончаются в яранге, а он целую руку дней не идет на промысел. Маленький, что ли?»
К вечеру охотник вернулся. Незнакомый стук раздавался у его яранги. Вокруг толпились чукчи. Пеляйме заспешил к дому.
Рядом со спальным помещением Василий топором рубил на деревянной плахе кусок железного прута, который был уже не черным, а красно-белым, потом переломил его. Колька дергал за какой-то ремень, а «рыбья голова» все время открывала и закрывала пасть, раздувая в печке огонь. А Наталья склонилась у ведра с шипящей водой; оттуда валил пар…
Пеляйме остолбенел. Что творится в его яранге? Он даже не заметил Энмины, которая стояла тут же среди других.
Лицо Василия было в копоти. Он то и дело пробовал стереть ее, но размазывал еще больше.
– Шабаш! – сказал он Кольке, и огонь сразу стал блекнуть, затягиваться пеплом.
Через неделю Устюгов показал изумленным чукчам изготовленные им десять капканов, из которых не уйти и самому волку… Правда, капканы вышли очень грубые, громоздкие, но ловить зверя в них все же было можно.
Уэномцы ахали: они никогда раньше не видели, как обрабатывается железо.
А Кочак упорно шаманил, призывал духа болезни посетить ярангу Пеляйме. Однако вскоре, чтобы никто не видел, ночью, сосед Пеляйме, молодой женатый чукча, привез Устюгову на нарте железо и просил сделать из него капканы.
В дни пурги Василий занимался кузнечным делом. Ему помогали Колька и боязливый, но любознательный Пеляйме.
Зима близилась к концу. Немало уже добыли пушного зверя Василий и Пеляйме. Ни в одной яранге не было столько, но Устюгову все казалось мало. Вместе с Пеляйме они расставляли по тундре капканы, потом объезжали их на нарте. Редко возвращались без добычи.
Пеляйме заметно похудел: Василий не давал отдыха не только себе, но и ему. Хорошая погода – они в море или в тундре, пурга – куют железо, плетут сеть для нерпы, выделывают шкурки песцов. Не вытерпев, Пеляйме как-то утром потихоньку сказал жене, когда Василий стал подниматься:
– Энмина, однако, хватит нам песцов. Куда столько? Спать хочется.
В тундре мела небольшая поземка. Энмина прислушалась и ответила:
– Хорошо. Спи. – Ей самой тоскливо бывало без мужа, особенно теперь, когда она скоро должна стать матерью.
Пеляйме благодарно улыбнулся и заснул.
Василий начал будить его.
– Пурга, однако, будет, Василь, – сказала Энмина.
– Нету никакой пурги. Поземка слабенькая.
– Вася, – послышался с полатей тревожный голос Натальи, – чукчи-то лучше тебя знают. Не езди. Посиди денек дома-то.
Устюгов уже натягивал теплые унты.
– Нешто думаешь в избе высидеть корову, как цыпленка из яйца?
– Не жадничай, Вася.
– Пурга, видно, будет, – повторила Энмина, выходившая наружу посмотреть, какая погода.
– Тем более надо ехать. Заметет все капканы. Да и волки пожрут песцов в ловушках. Пеляйме! – громко позвал Устюгов, обжигаясь горячим чаем.
– Кацэм[23]23
Женское произношение слова «карэм» – категорическое выражение отрицания, несогласия.
[Закрыть], – решительно заявила Энмина, и синие полоски татуировки на ее лбу сдвинулись.
«Знаю я вас, беременных, – подумал Василий. – Готовы теперь к подолу привязать мужей». Но спорить с хозяйкой он не стал.
Наталья между тем готовила ему сумку с продуктами.
– Колька! – крикнул отец. – Собак запряг?
Колька мигом выполз из-под полатей, оделся и выскочил из полога.
Василий уехал один.
Весь день мела небольшая поземка. Временами она даже стихала. Но высоко в небе быстро неслись на юг белые облака.
Энмина все чаще выходила из полога, ничего не говоря Наталье. Выспавшись, Пеляйме бродил по селу и тревожно поглядывал в ту сторону, откуда должен был вернуться его тумга-тум. Но друг не возвращался, и Пеляйме тревожился, ругал себя, чго не отговорил Василия от поездки в тундру. К тому же ведь уехал Василий на его упряжке…
Все охотники уже давно вернулись и с моря и из тундры. Вот-вот поднимется ветер, взметет снежную пыль, и тогда лучше оставаться охотнику на месте, чем пытаться найти поселение. Даже в Уэноме Пеляйме часто не мог отыскать свою ярангу. И только хорошо зная все неровности местности, он кружил, кружил и вдруг натыкался на заснеженный купол жилища.
Незадолго до сумерек началась пурга. Она обрушилась сразу, с первыми порывами ветра.
Ветер завыл, сорвал с земли снег, поднял его, размельчил и непроницаемой завесой погнал на юг.
Василий не вернулся.
Всю ночь тревога не покидала ярангу Пеляйме. Наталья молилась. Колька прислушивался к вою ветра. Энмина старалась не смотреть в глаза подруге. Ей казалось, что это она виновата в случившемся: не сумела отговорить Василия, не пустила с ним мужа. А ведь с Пеляйме он мог бы не погибнуть. Пеляйме – чукча, он знает законы тундры, он помог бы Василию.
Пеляйме тоже молчал. Наконец он сказал:
– Ничего. Собаки есть, не умрет.
Но сердце его сжалось при мысли, что Василь съест от голода собак, и у Пеляйме не будет упряжки.
– Твои слова лишние, – одернула его Энмина.
Наталья стала расспрашивать, как в пургу спасаются охотники.
– Лежать надо. Пусть снег занесет. Ничего, – ответил Пеляйме, косясь на жену.
– Мысленное ли дело – в снегу лежать в экую стужу! Замерзнет… – Наталья прижала руку к груди. – А ежели она всю ночь станет дуть, а то и больше?
Пеляйме снова подтвердил, что надо лежать, ожидая окончания пурги. Иначе совсем заблудится, может свалиться где-нибудь с обрыва.
Наталья металась из угла в угол.
Но Василий не лежал, хоть в этом и было его спасение. Поднимая залегающих собак, он гнал их, сам не зная куда.
Утром в ярангу Пеляйме стали приходить чукчи. Каждый раз, когда за пологом раздавался шорох, Наталья кидалась навстречу.
– Зачем одного пустил? – строго спросил Пеляйме сосед старик.
Пеляйме молчал.
– Я говорила ему, – вступилась Энмина.
Старик презрительно окинул ее взглядом, зная, что верховодит тут она.
– Разве ты не видел, что пурга будет? – допрашивал он совсем сникшего хозяина яранги.
Но не мог же Пеляйме признаться, что он даже не выходил из шатра…
– Плохой, видно, человек ты, – не унимался старик. – Лучше бы Василь у меня жил! – С этими словами он выполз из полога.
Досталось Пеляйме не только от старика соседа. Все его бранили и жалели Василия. Каждый вспоминал, сколько песцов он поймал капканами этого таньга, у которого вот остались жена и сын…
Некоторые с сожалением думали, что у Василия нет даже младшего брата, который взял бы Наталью в жены. «Как станет жить?» – соображали они.
На пятый день один пожилой чукча очень душевно сказал Наталье:
– Ничего. Василь хороший человек был. Станете жить с нами. Возможно даже – я возьму тебя к себе в ярангу. Сына нет у меня, жена умерла.
– Да ты что – очумел? – вся покраснев, взъярилась Наталья. – Вы нешто уж похоронили Васю, что ли? Не верю тому, чтоб погиб он! Не верю тому: и не этакие стужи на Аляске переносил. Пролив по льду перешел! – почти исступленно кричала она. – Уходите, видеть вас не могу!
Но едва полог опустел, она обхватила руками Колькину голову, прижала его к себе и разрыдалась.
– Васенька… Родненький ты мой, – голосила Наталья. – Это что же такое?!
Энмина придвинулась, нежно обняла ее за плечи:
– Жалеют Василия люди. Я виновата… Стихнет пурга – все пойдут искать. Я тоже пойду.
Наталью тронула ее участливость. Она подняла заплаканные глаза, оглядела располневшую фигуру Энмины.
– Не ты, не ты. Я сама! Надо было вцепиться мне в него, повиснуть у него на шее, голосить!
За эти пять дней Наталья совсем извелась: не ест, не спит.
А пурга не стихала.
Между тем Василий уже третий день жил у Ройса. Обморозился, правда, отощал, растерял всех собак, бросил нарту и песцов, но спасся.
В первую же ночь он действительно свалился с какого-то обрыва. Собак больше не видел. Нарта сломалась. Тогда он пошел пешком. Приметно было, что ветер налетел с севера. Значит, рассуждал Василий, море – налево, если стоять спиной к ветру: оно на востоке. И он шел, все время подставляя ветру левую щеку. Так он достиг побережья, к счастью, пологого, не скалистого. Потом двинулся вдоль берегового припая, зная, что где-нибудь да встретит поселение.
Расчеты не обманули его. Василий шел и шел не останавливаясь, чтобы не замерзнуть, не заснуть, не забыть потом направление. Трудно сказать, хватило ли бы сил у всякого человека проделать этот путь. Но Устюгов держался, хотя валил его с ног ветер, мучил голод. Василий раздирал смерзшиеся ресницы руками и двигался дальше, стараясь не потерять из виду берег. Он напрасно обогнул огромный залив: если пойти прямо по льду, Энурмино оказалось бы совсем близко. Но он видел перед собою только плотную завесу пурги. Василий наткнулся на поселение лишь к концу вторых суток, Со времени выезда из дому минуло две ночи и три дня.
Чукчи были испуганы тем, что таньг не просыпался целые сутки…
Когда же Василий, наконец, открыл глаза, около него сидел Ройс.
Они рассказали друг другу о своей жизни.
Ройс все еще надеялся найти золото. Он даже попытался уговорить Василия присоединиться к нему: «Признаки золота несомненны!» Однако Устюгов и слушать не хотел. Он с нетерпением ждал окончания пурги, чтобы скорее успокоить Наталью.
– Даже дом, говоришь, за долги описали? – проговорил Бент Ройс, думая о себе.
– Так нешто у них есть что святое? Жену и сынка на мороз выкинули. Теперь лавка там. А ты что ж, так и помирать здесь будешь? – спросил Устюгов. – Я вот получу паспорт – и айда на Амур, к своим, православным людям.
Бент вздохнул.
Минувшим летом знакомый Ройсу матрос привез ему письмо от матери. Оно было адресовано в город Ном. Мать писала о смерти отца, о том, что, как видно, и она умрет, не повидав больше сына. Старушка хлопотала у себя на родине, чтобы Бенту выдали пособие для возвращения и паспорт, но правительство отказало. Ей сказали, что сын ее ввиду многолетнего отсутствия, в соответствии с законом об эмиграции, не является больше гражданином Норвегии. Лишь о Марэн мать почему-то ничего не писала.
– Вот найду золото, – после долгой паузы неуверенно сказал Ройс, – тогда с деньгами все можно будет сделать.
Утром на третьи сутки после прихода Василия пурга прекратилась.
* * *
В этот день в Уэноме никто из охотников, кроме Ранаургина, не пошел на промысел, хотя за дни непогоды много было израсходовано жира на отопление, а запасы оставались небольшими.
Пешком и на нартах чукчи отправились искать Василия. Колька ушел с Пеляйме.
К полудню в Уэном вернулись три собаки Пеляйме. Наталья совсем упала духом. Вскоре приплелись еще две еле живые собаки.
Стало ясно, что с Василием произошла катастрофа…
Наталья уже не могла ни говорить, ни плакать. Молчаливая, она с утра стояла у яранги, прислонясь к замерзшей сети на нерп, и смотрела в тундру. У Энмины начались предродовые схватки, и она просила оставить ее одну.
Близился вечер. Кое-кто из охотников вернулся. Они ничего не видели: ни собак, ни нарты, ни следов.
К ночи все решили, что Василий погиб и погребен где-то под снегом пургой.
Никто не заходил в ярангу Пеляйме. Впрочем, не заходили, возможно, потому, что знали о роженице. Пеляйме увел Кольку в другой шатер, а Наталья по-прежнему стояла у своего жилья, замерзшая, посиневшая. Она совсем ни о чем не думала, погруженная в какую-то пустоту. Потом она опустилась на снег и, чувствуя, что сил больше нет, закрыла глаза.
…Наталья испуганно вскрикнула и потеряла сознание, когда оказалась на руках у мужа, который заглядывал ей в лицо и охрипшим, тревожным голосом повторял:
– Наташа, Наташа, Наташа!
Василий втащил ее в полог. И лишь после того, как жена пришла в себя, он увидел, что на шкуре лежит бледная Энмина, а рядом с ней – розовый комочек, завернутый в шкуру утробного оленя: следуя обычаю, Энмина сама приняла ребенка.
– Вася… Милый мой! – шептала Наталья, прижав голову мужа к груди и ощупывая его обмороженные щеки. – Я знала, что ты вернешься.
Несомненно, в эту ночь счастье посетило ярангу Пеляйме. В ней родился новый человек, возвратился тумга-тум Василий, победив темные силы.
Пеляйме сиял! Сейчас ему даже не жалко было погибших собак и нарты.
Однако уже на следующий день Устюгов выменял за песцов недостающих в упряжке собак и нарту и вернул их Пеляйме и Энмине.
«Охотник не может оставаться без собак, – так рассуждал при этом Василий, – а погубил их я».
Наталья, смеясь, рассказала мужу, как она чуть было уже замуж не вышла без него… Василий внимательно ее выслушал. Но, к удивлению Натальи, не смеялся и не сердился, а молча поднялся и пошел благодарить этого чукчу за дружбу.
– Сердечный народ, – вернувшись, сказал он жене. – Ты, может, думаешь, что приглянулась ему? Не то, Наталья. Прикинь сама: нешто нужна ему жена, что ни языка, ни жизни ихней не знает? Шкуру и ту выделать не сумеешь. Да и Кочак, смекаю, не обрадовался бы такому браку. В общем, одно неудобство. А вот же пришел, утешил. И не отказался бы от слова. Уж это я чую. Понимать это надо, Наталья.
– Да ты никак осерчал, Вася? Нешто я знала? – стала уже оправдываться Наталья. И ей стало стыдно, что в тот горький день она прогнала душевного человека.
Жизнь потекла по-прежнему.
Наталья наготовила сыну Энмины пеленок и, приводя в немалое смятение отца и мать, сама купала его.
«Что только не придумает эта Наталь!» – думала Энмина, глядя тревожными и счастливыми глазами на своего крепыша.
К весне обычно в поселениях становилось голодно. Летние запасы моржового мяса кончались, а нерпу не всегда добудешь. Старики, дети и женщины ловили удочками в прорубях бычков, охотники ставили сети на нерпу. Кое-кто еще, правда, постреливал во льдах, но патроны были на исходе.
Туго стало и в яранге Пеляйме. Винчестеры стояли без дела. Пеляйме не мог лишить Энмину свежего мяса, он поехал в бухту Строгую, отдал купцу едва не половину добытой пушнины и привез новый карабин с патронами и все, чего недоставало в яранге.
Теперь он не только возвращался с моря всегда с добычей, но и делился ею с соседями. Устюговы оказались его нахлебниками.
– Неладно эдак, Вася, – говорила мужу Наталья.
Устюгов и сам знал, что неладно. И хотя он, как и другие, каждый вечер опускал в проруби две – три сетки, утром они редко оказывались с добычей. Василий сплел еще пять сеток, но это мало что изменило.
– Купил бы и ты ружье, – донимала его жена. – Не жадничай, Вася. Срамота одна – на чужих хлебах жить.
Василий молчал, хмурился, но в бухту Строгую не ехал. Жалко ему было пушнины: не для того он погибал в тундре, чтобы теперь чуть не даром отдать ее купчишке.
Каждое утро Устюгов отправлялся к своим лункам во льду проверять сети, но все безуспешно. Вот и сегодня его сетка пустовала, а рядом, в чужую, попалась нерпа! «Как же так получается? – думал он. – Хорошо бы сплошную сеть поставить. Ни одна не ушла бы. Да как подо льдом-то поставишь?»
До вечера сидел Василий в пологе хмурый. Он все прикидывал: не прорубить ли во льду канаву шагов в тридцать и в нее опустить сплошную сеть? Однако он понимал, что в двухаршинной толще льда сделать это почти не под силу.
Ужинать Василий отказался и спать на полати не полез.
– Малость посижу, – сказал он Наталье.
Утром опять пошел проверять сетки. Все они оказались пустыми.
«Уж не забирает ли кто мою добычу?» – закралось у него сомнение. Следующую ночь Василий караулил сети, спрятавшись за торосом. К лункам никто не подходил. Но сети опять были пустыми…
Всходило солнце.
Вдруг Устюгов увидел огромного белого медведя. Зверь показался из-за тороса, сделал несколько неуклюжих скачков и сел. Сердце Василия зашлось, в глазах потемнело. Он был почти безоружен. Рука неуверенно легла на рукоятку небольшого ножа.
Между тем хозяин полярных льдов не замечал человека, хотя и смотрел, казалось, на него. Медведь был занят своим делом.
Оказывается, притаившись за торосом, он выжидал, пока нерпа отползла от лунки, и теперь, усевшись на это спасительное для морского зверя отверстие, наблюдал, как жалкое ластоногое животное металось по льду, лишенное возможности укрыться в море от опасности. В следующую минуту медведь уже разрывал лапами нерпу и пожирал ее. Насытившись, он не спеша удалился.
– Ах, вот как ты охотишься! – прошептал пораженный Василий.
На следующее утро, еще затемно, Устюгов вышел из яранги, прихватив с собой ремни, топор, пешню и багор.
Найдя примеченную еще накануне лунку, он подтащил к ней небольшую льдину, обвязав ее ремнем, а концы ремня унес за торосы. Потом уложил ремень вокруг лунки, присыпал снегом и спрятался.
Близился восход. Василий знал, что в это время ластоногие любят погреться на солнышке.
Ждать долго не пришлось. Вскоре в лунке показалась черная голова с оловянными глазами. Морской зверь осмотрелся и выполз. Не успел он еще как следует улечься, как рядом с ним что-то зашуршало, дернулось, поползло… Мгновенно нерпа оказалась у лунки, но отверстие уже было закрыто. Зверь заметался, бросился ползти по льду в надежде найти другую отдушину. Но охотник стоял уже рядом. Нерпа ощерила морду, показывая хищные зубы, зашевелила усами, готовая, казалось, броситься на человека. Ударом багра Василий пришиб ее.
С этого дня Василий брал с собой на промысел Кольку, а потом и Наталью. Они всегда возвращались в поселение раньше других охотников и волокли за собой несколько жирных усатых нерп.
Чукчи дивились их удаче. Было к тому же непонятно, зачем таньг добывает столько тюленей, если почти всю добычу он отдает уэномцам.
– Делите, – говорил им Василий, смеясь, и уходил.
Через несколько дней Устюгов позвал с собой охотников. За Колькой увязались едва ли не все подростки.
Когда был пойман первый зверь, все чукчи повыскакивали из-за торосов. Послышались возгласы радостного удивления:
– Ай да Василь!
– Тумга-тум!
– Как придумал?
– Большим умом владеешь ты!
Уэном зажил веселее.
Только Кочак злобствовал. Чукчи все реже просили его пошаманить о хорошей охоте. Они просто забывали о нем…
Между тем близилось открытие навигации.
Как-то утром в ярангу Пеляйме примчался Колькин приятель и шумно возвестил, что льды уходят.
