Текст книги "Поиски счастья"
Автор книги: Николай Максимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 36 страниц)
Кутыкай призадумался. Без рубашки, босой, он лежит на шкуре у жирника, шевеля пальцами на ноге. Невысокий лоб весь в морщинах. «Как-то там мои олешки? Не задрали бы волки, – вдруг шевелится в голове беспокойная мысль. – Однако, ничего: Кеутегин хороший пастух, тумга-тум».
Да, Кеутегин хорошо стережет оленей. Сутки дежурит он у стада, потом спит – тоже почти целые сутки, – наедается и снова в тундру. Завидует Кеутегин Кутыкаю: в тепле сидит, курит, людей видит, а здесь – только олени…
Но разве бывает когда-нибудь доволен человек? То, о чем мечтает Кеутегин, совсем не устраивает Кутыкая. «Лучше бы пас оленей!» – думает он. Вот только плохо, что личное стадо так мало. А как сделать, чтобы увеличить его, чтобы всегда в яранге было вдоволь мяса и жира? Нет, никто не может придумать ответа на этот вопрос: ни он, ни Кеутегин – никто.
…Кеутегин. Уже третьи сутки его никто не приходит сменять. Куда пойдешь, где найдешь стадо в такую погоду? И он, измученный, ложится с подветренной стороны у брюха дремлющего оленя и мгновенно засыпает. А неподалеку крадутся к стаду волки… Но спит Кеутегин, а ветер относит от чутких ноздрей оленей тревожные запахи. Быть беде!
Кутыкай тоже спит; опьянев, спит Джонсон. Он проиграл Китти Гырголю, но та, как всегда, вовремя исчезла…
Пурга не утихает.
Над проливом, в тундре, на побережье – всюду властвуют тьма и буран.
Холодно.
Кейненеун больна. Она одна в своем шатре.
Дочь Кайпэ учится вышивать; мать шьет обувь.
Захваченная непогодой, под обрывом, едва заметная из-под снега, лежит насмерть разбившаяся, замерзшая Эмкуль. Не знает старик Вакатхыргин о смерти дочери…
Амнона не спит: болезнь не дает ей покоя.
Краснощекая Майвик опять ласкает ее, ложится рядом.
Тагьек накалывает рисунки на костяные изделия для продажи: на мундштуки, брошки, ножи.
Глава 37
ЗЕМЛЯ ПРОСЫПАЕТСЯ
Слухи об империалистической войне достигли Кочнева только к осени 1915 года. В следующую навигацию ни один русский пароход почему-то не зашел в бухту Строгую. Некоторые сведения о ходе военных действий проникали сюда из американских газет. Сведения были не радостные. Немцы захватили Польшу и часть Прибалтики. Царская армия терпела поражение за поражением, вынуждена была отступать. В ту пору далеко не все знали об измене военного министра Сухомлинова, о том, что некоторые царские министры и генералы вместе с царицей, связанной с немцами, выдавали врагу военные тайны.
Какую позицию заняла в войне партия большевиков, какую работу она проводит в массах, к чему готовится, – вопросы эти волновали Кочнева, но он оказался в неведении. Иван Лукьянович объяснил это тем, что на Чукотку приходил совсем другой пароход; видимо среди членов команды не оказалось человека, связанного с большевиками Приморья.
Шел уже 1917 год, а Кочнев никаких указаний не получал.
– Понимаешь, Дина, – говорил он жене, – я чувствую, что Россия переживает очень ответственный период. Воина потребовала вооружения миллионов рабочих и крестьян. Если партия сумеет… ты понимаешь, сейчас одним дыханием можно опрокинуть самодержавие!
– Это верно, Ваня.
– Ленин считал полезным для революции поражение царизма в русско-японской войне. Теперь, судя по американским источникам, царские войска терпят еще более серьезное поражение. Ты понимаешь, чем все это может кончиться?
– Понимаю, Ваня.
– Мне надо побывать хотя бы в Славянске. Возможно, там больше знают о делах в России.
Однако «благодетель» Кочнева – местный купец воспротивился выезду Кочнева в Славянск «за медикаментами». У купца болела супруга, и он требовал от ссыльного лекаря поставить ее на ноги.
Осенью наконец пришел пароход. Вечером в домик Кочнева постучали. Иван Лукьянович отпер дверь, вышел. У крыльца стоял незнакомый человек в рабочем комбинезоне, из-под которого виднелись полоски тельняшки.
– Простите, ищу знакомую девушку. Не научите?
– Но я не знаю, кого вы разыскиваете.
– Дину Кочневу, не слыхали?
– Слыхал.
– Разрешите войти?
– Пожалуйста.
Это был кочегар с парохода. Он передал Ивану Лукьяновичу пакет и сказал, что зайдет еще раз завтра, в это же примерно время.
Приморская большевистская организация писала Кочневу о многом. Узнал Иван Лукьянович, что атмосфера в России накалилась до предела; поражения на фронтах, нехватка оружия, предательство, миллионы убитых и искалеченных, разруха – все это вызвало ненависть и озлобление к правительству среди рабочих, крестьян, солдат, интеллигенции, усилило и обострило революционное движение народных масс против войны, против царизма как в тылу, так и на фронте, как в центре, так и на окраинах. Недовольство захватило и буржуазию, озлобленную тем, что при дворе хозяйничали пройдохи вроде Распутина, которые вели политику на заключение сепаратного мира с немцами. Буржуазия убеждалась, что царское правительство неспособно вести успешную войну, и решила провести дворцовый переворот, сместить Николая Второго и вместо него поставить царем связанного с буржуазией Михаила Романова. Этим она хотела пробиться к власти и предупредить народную революцию.
С января начались стачки, забастовки, демонстрации в Петрограде, Москве, Баку, Нижнем Новгороде. Происходят стычки с полицией. Войска отказываются стрелять в рабочих, переходят на сторону восставших, арестовывают министров и генералов, освобождают из тюрем политических заключенных. Царизм пал.
– Дина! – воскликнул Кочнев. – Дина! Ура! В России нет больше царя!
– Что? – просыпаясь, испуганно спросила она.
– Царь свергнут, Динка!
– Тише, Ваня. Я ничего не понимаю.
Но вот лицо Кочнева стало хмурым. Он читал о двоевластии, о том, что победившие рабочие и крестьяне, по сути дела, добровольно отдали власть представителям буржуазии…
Перед большевистской партией, писали ему, встала новая задача – разъяснять опьяненным от первых успехов рабочим и солдатским массам, что до полной победы революции еще далеко, что пока власть находится в руках буржуазного Временного правительства, а в Советах хозяйничают соглашатели – меньшевики, эсеры, – народу не получить ни мира, ни земли, ни хлеба, что для полной победы необходимо сделать еще шаг вперед и передать власть Советам.
– Слушай, Дина. Партия вышла из подполья! Ленин – в Петрограде! Курс партии – на подготовку вооруженного восстания!
В жизни и деятельности Кочнева наступил очень ответственный период. Через Элетегина, лично, через многих своих приверженцев в разных селах Иван Лукьянович всеми силами готовил чукчей к тому дню, когда, может быть, и им придется с оружием в руках изгонять представителей Временного правительства и самим становиться у власти.
Однако время шло, а новых инструкций Кочнев не получал. Он долго не знал об Октябрьской революции, о Брестском мире, об интервенции, блокаде, гражданской войне.
Минуто уже почти два года, как в России совершилась революция. Но на Чукотке Советской власти еще не было.
Узнав о свержении царя, купцы и рыбопромышленники в Славянске взяли под домашний арест уездную администрацию во главе с бароном Клейстом и создали «Комитет безопасности»; позднее они отстранили от власти прибывшего с опозданием комиссара Временного правительства и вошли в состав марионеточного «совета», а минувшим летом сложили свои «полномочия» перед колчаковской администрацией.
Пока делались запросы недолговечным правительствам о том, как поступить с бывшими правителями уезда, барон Клейст, находясь не у дел, спокойно жил в Славянске. Он без труда нашел общий язык с представите лем Колчака, оказывая ему многочисленные услуги как опытный консультант.
На пароходе, с которым прибыла в Славянск колчаковская администрация – новые начальник и секретарь уездного управления, мировой судья и милиционеры, – находились и другие пассажиры. Когда «высокое начальство» в окружении подобострастных купцов и рыбопромышленников покинуло берег, с парохода сошло еще два человека, тайно посланных на Чукотку Приморской большевистской организацией. Под вымышленными фамилиями они уже через несколько дней поступили на работу. Мандриков заведовал продовольственным складом. Берзин нанялся в сторожа при уездном управлении…
Тридцатилетний Мандриков, слесарь-машинист по профессии, несмотря на свою молодость, многое уже пережил. Сидел в тюрьме, участвовал в революционном движении, был во Владивостоке приговорен колчаковцами к расстрелу, бежал на Камчатку. Теперь ему предстояло на Чукотке выполнить ответственное поручение партии.
Почти одновременно с приездом Мандрикова и Берзина в Славянск Кочневу было предложено связаться с ними.
Колчаковцы начали свою деятельность с арестов, вынесения тяжелых обвинительных приговоров, поддержки американских торговцев.
Тем временем подпольная группа проводила тайную большевистскую агитацию среди рыбаков, охотников, рабочих угольных копей, среди местного населения, сколачивала ядро, готовясь к установлению Советской власти.
Осенью Кочнев приехал в Славянск. Он знал о готовящемся восстании и рвался принять в нем участие. Но Мандриков предложил ему вернуться в бухту Строгую и там ждать указаний. Слишком долгое пребывание Кочнева в Славянске могло показаться властям подозрительным. И без него в уезде появилось много людей, связанных с подпольем; это могло быть понято колчаковцами как стягивание сил, могло выдать замыслы организации. К тому же, проводя мобилизацию в колчаковскую армию, власти могли забрать и Кочнева. Купцы и промышленники усердствовали с доносами на всех сочувствующих Советской власти; колчаковцы жестоко репрессировали таких людей. Подпольная организация оберегала свои кадры.
На обратном пути, как всегда, Кочнев задерживался в чукотских поселениях и стойбищах оленеводов, рассказывал о событиях в стране и уезде, о декретах Советской власти, о том, кто такие большевики и за что они борются. Всюду у него были друзья и верные люди. Это через них он обычно получал письма и книги из Славянска.
Иван Лукьянович нервничал. Уже ноябрь, а никаких вестей из Славянска нет. Правда, лишь недавно установился санный путь; больше месяца нельзя было передвигаться ни морем ни сушей, только пешком, а уезд не близко: около недели надо идти.
В семье Кочнева тоже неспокойно. Дина все чаще проявляла тревогу о здоровье своего первенца. Да, признаться, и ей не все было понятно в поступках мужа. Ведь революция давала ему право на возвращение, а он вот опять остался зимовать.
Ребенок действительно выглядел слабым.
– Может быть, Дина, вы поедете пока без меня? – спросил Иван Лукьянович и почувствовал, как защемило у него сердце.
Но последний пароход ушел, а Дина не уехала.
В ожидании вестей из Славянска Иван Лукьянович еще и еще раз штудировал марксистскую литературу, делал выписки, размышлял, намечая план деятельности Советской власти на Чукотке.
Как-то в свободное от занятий время он просматривал американские газеты, обнаруженные им у купца на прилавке.
– Дина, что это за слово? Его и в словаре нет. И вообще ничего не понимаю: какой-то трон, приз, королева…
Все эти годы жена занималась с ним английским. Она подошла, взглянула в газету:
– Баку. Знаешь такой город?
– Ах, Баку!.. А это?
Дина перевела:
«В отношении нефти Баку не имеет себе равных. Баку – величайший нефтяной центр мира. Если нефть – королева, то Баку – ее трон. Однако самый большой приз для цивилизованного мира со времени открытия обеих Америк – это Сибирь».
– Вон оно что, – наконец разобрался он в тексте, – призы себе намечают, делят…
Пришел Устюгов, мрачный, хмурый.
– Вы чем озабочены? Что-нибудь случилось? – спросил его Кочнев.
– Чаю хотите? – предложила Дина.
Василий сел, ничего не ответил хозяйке.
– Попутал ты меня, Иван. Опять в ярангу загнал, – пробасил он. – Жена поедом ест.
– Ну, это не опасно, – попытался пошутить хозяин, – вас с такой бородой трудно съесть.
– Зря послушал тебя, надо было пробиваться дальше, к Амуру.
– Великолепно, – Кочнев осуждающе покачал головой: – Пробиваться прямо в Колчаку в армию. Стоило для этого покидать Аляску!
– Черт-те что творится на белом свете! – выругался Устюгов и смолк.
Его положение и вправду было трудным. Бросил в Уэноме какую ни на есть избу и снова влез в ярангу – только теперь не к Пеляйме, а к Элетегину.
Минувшим летом Кочнев отговорил Василия двигаться дальше: безвременье, заберут к Колчаку, убьют, останется Колька сиротой, а Наталья – вдовой. «Потерпи, – говорил он, – вот-вот снова установится по всему Дальнему Востоку Советская власть. Получишь паспорт и разрешение сесть на пароход». Наталья сама присоветовала тогда переждать, а теперь ест поедом. И то ей не так, и это не этак… «Тошно, – говорит, – Вася, этак жить. Конца краю не видно…» И плачет, клянет свою судьбу. Недавно Колька сказал родителям: «Айда назад, в Уэном!» Но ни Василий, ни Наталья не смеют о том и помыслить. Как можно! Это все одно, что назад отобрать подарок у Энмины и Пеляйме, в ярангу переселить их снова. Не можно так! Да и вообще возвращаться не в характере Устюгова!..
Посидев несколько минут, Василий поднялся, взял шапку.
– А чай? – спросила Дина: гость даже не дотронулся до чашки. – Вы что приходили, Василий Игнатьевич?
– Так, ничего. На душе муторно.
И ушел – кряжистый, бородатый.
– Странный он какой-то, – заметила Дина.
– Трудно ему, – отозвался Кочнев. – России не знает, не понимает многого и понимать не хочет. Подай ему Амур – и баста! – Иван Лукьянович застегнул воротник черной косоворотки.
Ему было досадно, что он не сумел переломить Устюгова, сделать этого человека полезным революции.
Дина закутала сына в одеяло из заячьего пуха и понесла на свежий воздух.
Кочнев остался один. Бездействие угнетало его. К тому же он так много говорил с чукчами, что опасался, как бы люди не охладели к его словам, не видя никаких действий.
Кочнев не знал, что десять дней назад подпольная группа в Славянске оцепила ночью дома колчаковцев, разоружила всех, кто не был в отъезде, арестовала их и на следующий день провозгласила образование Революционного комитета Чукотки.
Иван Лукьянович сидел в глубоком раздумье, когда увидел, что к его домику подходит большая группа вооруженных чукчей во главе с Элетегином. В руках у них были луки, древние щиты, винчестеры, пики, на одежде висели колчаны со стрелами. «Что это значит?» – подумал Кочнев. За годы, проведенные с этим народом, он никогда не видел ничего подобного.
Люди шли к нему. Через минуту, необычно шумливые, они уже заполняли его комнату. В окно было видно, что со всех сторон к домику тянулись чукчи.
Среди входивших были двоюродные и троюродные братья Элетегина и другие его родственники по отцовской линии.
Всю осень Элетегин отсутствовал: он уходил на поиски пропавшего отца. Сейчас Кочнев видел Элетегина впервые после его отлучки. Видимо, он только что вернулся.
– Ван-Лукьян! – не здороваясь, с карабином в руке, возбужденно выкрикнул Элетегин, расталкивая братьев. – Ван-Лукьян! – повторил он и, задохнувшись от волнения, больше ничего сказать не смог.
– Что случилось? Здравствуй, Элетегин! – Кочнев внимательно смотрел на этого плечистого сорокалетнего чукчу с загорелым лицом и выстриженными на макушке черными волосами, которые обрамляли его голову как венец, почти прикрывая глаза.
– Ты выбросил болезнь. Смерть победил. Очень сильный ты, Ван-Лукьян! Теперь помоги нам найти «цену несчастья». Пойдем с нами!
Элетегин сделал паузу. Глаза его горели, он оглядел всех собравшихся: ведь это они настаивали на том, чтобы пойти к Ван-Лукьяну. «Пусть же услышат от него то же, что говорю им я», – : думал он.
По выражению «цена несчастья» Кочнев понял, о чем идет речь. Он читал об этом и у Богораза.
– Пусть тоже тоскует и томится, говорю я! – кричал на всю комнату Элетегин, прижимая к груди винчестер. – А они, – он показал на братьев, – говорят: не надо убивать жену и детей.
– Большая плата всегда лучше крови, – ответил ему дядя.
– Нет! – исступленно – выкрикнул Элетегин и в гневе вырвал из своей головы клок аспидно-черных волос, – Нет! Дух жертвы не успокоится!
– Ты узнал его имя? – спокойно спросил Кочнев.
– Гырголь! Он убил отца.
Кочнев однажды, очень давно, видел Гырголя. Оказалось, что Элетегин дознался, куда сгинул отец. Кутыкай поделился этой вестью с пастухами, те – с женами, и поползли слухи по тундре, как туман по низине. Сын убитого подкараулил ночью Кутыкая в стаде и долго с ним говорил. Пастух вначале испугался, потом успокоился, а в конце концов сказал про Гырголя: «Плохой! Убийцу убивают. Я желаю его смерти».
Элетегин обещал Кутыкаю не выдавать его, назвал пастуха тумга-тумом и вернулся в родное поселение, чтобы собрать родственников убитого и с ними отправиться для свершения кровавой мести. Так требовал древний обычай.
– Это очень позорно – не отплатить за кровь! – продолжал шуметь возбужденный Элетегин. – Даже самый дальний родственник должен принять это близко к сердцу! А вы?!
Одни его поддерживали – это были те, кто уже вооружился ружьями, луками, пиками; другие не соглашались. Да, конечно, оставить без возмездия убийство нельзя… «Однако, разве наша работа – дело убийства?»– спрашивали они.
– У Гырголя много родственников, – говорили третьи, – они станут потом убивать наших детей. Вражде не будет конца.
– Лучше взять большую плату. И дух жертвы успокоится, – снова посоветовал пожилой брат убитого.
Вернувшись с прогулки, Дина не смогла попасть в переполненную комнатку и ушла к Наталье Устюговой.
Чукчи были возбуждены. Кочнев пока не вмешивался. Слушал, соображал. Люди спорили.
– Амгуэмская тундра далеко. Если пойдем – как оставим детей и жен? Кто станет охотиться?
– Вижу, слабым ты становишься!
– Чьи мысли в твоей голове?
– Плату за кровь получить надо, однако!
– Ну, если ты говоришь, то я согласен.
– Ум теряю.
– Горе мне горло стеснило.
– Худой год.
– Вот беда: детей много.
– Однако, я состарился. Старик я.
– Смешной ты человек!
– Ум Гырголя склонен на худое.
– Словно сердце мое схватил Гырголь! – и краска гнева снова бросилась в лицо Элетегину.
– Бабы вы бессильные! – поддержал его двоюродный брат.
– Зачем детей убивать станем? Гырголя надо.
– Маленькая плата? – выкрикнул Элетегин. – Пусть мучиться станет, как я!
– Это верно.
– Если не убьем, сам станет других убивать. Хозяином тундры себя объявил.
– Как можно быть хозяином тундры?
– Идите! Убивайте! Мы станем кормить ваших детей! – выкрикивали у дверей возбужденные чукчи.
– А за что Гырголь убил отца, Элетегин? – спросил Иван Лукьянович.
– Всех, сказал, убивать стану, кто в Амгуэмскую тундру придет с товарами.
– И раньше так поступали богатые оленеводы?
Чукчи отрицательно покачали головами.
Кочневу стало ясно, что убийство, совершенное Гырголем, – это преступление не бытовое, оно носит классовый характер, порождено всем ходом жизни на этой далекой окраине. Видимо необычность преступления и взволновала так чукчей. Иван Лукьянович всмотрелся в решительные, напряженные лица. «Но ведь мало того, что классовый смысл убийства понимаю я, – подумал Кочнев, – нужно, чтобы его поняли они. Надо помочь им вырваться из рамок понятия обычной кровной мести, направить энергию возмущенного народа не на частности, а на все зло в целом. Сама жизнь пришла мне на помощь!»
– Зачем Гырголю столько песцов? – с наивным видом спросил Иван Лукьянович.
– Джона-американа он помощник!
Кочнев оглядел гневные лица вооруженных чукчей, сказал:
– Ну вот, убьем Гырголя…
– Надо! – обрадованный, подтвердил Элетегин. – Также жену и детей надо!
– А Джон пошлет в тундру другого, – продолжал по-чукотски Кочнев, – и скажет ему: «Прогоняй, убивай всех, кто приедет сюда с товарами: ты – хозяин тундры».
– Какомэй… – послышались голоса.
– Опять убьем его. Джон нового пошлет. Разве это правильно – без конца убивать?
Люди озадаченно молчали.
– Однако, что станем делать? – спросил уже спокойнее Элетегин. На его лице было заметно замешательство.
Иван Лукьянович помолчал, дав людям возможность подумать.
– Этки. Плохой человек Джон. Все люди так говорят, – послышался чей-то голос за спинами стоящих впереди.
Кое-кто стал закуривать, положив лук к ногам.
– Зачем учит убивать людей? – ни к кому не обращаясь, тихо произнес дядя Элетегина и покачал головой.
– Жадный он, как голодная собака, – ответил ему кто-то.
– Прогнать надо. Пусть уходит на свою землю. Плохой!
– Вот это верно, – подтвердил Кочнев. – Также надо прогнать таньгов с полосками на плечах. Зачем Джона и других пустили на вашу землю?
– Это так, – согласились чукчи, – однако плату за кровь надо взять!
– Правильно, – теперь согласился Иван Лукьянович. – Но поступать нужно не так, как хочет Элетегин. – Кочнев обернулся к нему. – Дети не виноваты, жена не виновата, что у Гырголя волчье сердце, Разве твоего отца убили дети, Элетегин?
Чукчи молчали.
– Наказывать должен совет стариков. Тогда родственники Гырголя не будут знать, кому мстить. Надо поймать Гырголя, связать ремнями, потом советоваться, что с ним делать. Так поступают русские. Так думаю я.
Эти слова тумга-тума Ван-Лукьяна озадачили чукчей: «Он, однако, владеет большим умом». Но Элетегин тут же спросил:
– Кто ловить станет?
Вопрос этот застал Кочнева врасплох. Действительно, как и кто сможет изловить Гырголя? Ведь если чукчи отправятся охотиться за ним, то все сведется к простой вековечной мести. Разве за этим люди пришли к нему? Они ждут от него умного и ценного совета.
Молчал Кочнев недолго. Он верил в скорое установление здесь Советской власти, и вера эта подсказала ему решение.
– Я сам поймаю его, – совершенно неожиданно для чукчей и самого себя ответил он, – Потом приведу его к вам, и вы решите, как поступить с ним.
– Какомэй… – раздались удивленные голоса: этого никто не ожидал.
– Один? – дядя Элетегина удивленно поднял брови и выронил изо рта трубку.
– Если не справлюсь, попрошу вас помочь… Ждите, я позову вас.
– Э-гей! – довольные, засмеялись мстители.
– Вот прогоним вместе с вами американов – совсем другая наступит жизнь. Никто не будет убивать друг друга. Купим вельботы деревянные. Каждый получит винчестер за двух или трех песцов…
И Иван Лукьянович нарисовал им снова картину будущего, пытаясь как можно нагляднее вскрыть перед ними причины всех их несчастий и тяжелой жизни.
Чукчи разошлись нескоро, но ушли вполне удовлетворенные тем, что Ван-Лукьян взялся сам отомстить Гырголю. А если он сказал – так и будет! Кто не знает этого! Что же касается родственников Гырголя, то они не посмеют мстить таньгу, тем более такому сильному, как Ван-Лукьян, который все может сделать: даже из живота человека выбросить болезнь. По всей Чукотке знают об этом. К тому же разве они дадут его в обиду?.. Пусть позовет Ван-Лукьян, и они все пойдут за ним!
Многосемейные родственники убитого были очень довольны, что Ван-Лукьян избавил их от этого «неудобного дела». Разве есть у них время бродить по тундре? А каково будет видеть своих убитых детей и жен? Нет, Ван-Лукьян, как видно, настоящий человек!
Когда вернулась Дина, в комнате было темно от табачного дыма.
– Вы с ума сошли! Ребенок и без того слабый.
– Сейчас проветрим. Очень важное дело решили, Дина, – и он все рассказал ей.
– Молодец ты у меня, Ваня! Хорошо, что отговорил, – похвалила его жена.
– Ты ничего не понимаешь, Динка! – Иван Лукьянович бережно взял у нее из рук сынишку и положил его в постель. – Дело не в том, что отговорил. Я понял сегодня, что чукчи поддержат, будут сами бороться за новую жизнь, за Советскую власть, что они… Понимаешь, сами пришли ко мне и согласились, что надо гнать в шею всех этих гырголей, джоясонов, клейстов, исправников и прочую мразь.
Незадолго до сумерек снова пришел Элетегин. И хотя был он без ружья и казался спокойным, Иван Лукьянович предположил, что сын убитого передумал, отверг принятый план и радость была преждевременна. Но он ошибся. Элетегин молча достал из-за пазухи пакет и передал его своему другу.
Заперев за ним дверь на засов, Кочнев вскрыл конверт. Первое, что он увидел, было отношение на его имя, оно начиналось словами: «Члену Революционного Комитета Чукотки товарищу Кочневу И. Л.». Сердце Ивана Лукьяновича гулко забилось, сразу пересохло в горле.
– Динка! – вскрикнул он и обернулся.
Жены уже не было, она ушла заниматься с подростками.
Оставив письмо на столе, Кочнев зачем-то подошел к печке и подложил в нее топлива, потом прошелся по комнатке, успокаивая себя. Ему казалось, что надо сию же минуту приняться что-то делать, сзывать людей, провозгласить в бухте Строгой Советскую власть. Стоя, он снова склонился над бумагой, так взволновавшей его.
Слева стоял угловой штамп. Но слова «Чукотский уезд» были перечеркнуты и от руки написано сверху: «Чукотский ревком».
Кочневу предписывалось отправиться по чукотским селениям к северо-западу от бухты Строгой разъяснять народу смысл и политику Советской власти, поднимать людей на борьбу с внутренними и внешними врагами.
А врагов было много. Молодая Советская республика переживала трудные годы. Американское оружие, доллары, продовольствие щедро поставлялись злейшим врагам русского народа, махровым контрреволюционерам и монархистам – Колчаку, занявшему Сибирь, Юденичу, Врангелю, Деникину, Семенову и другим царским генералам, рвавшим на части Россию.
Рассчитывая костлявой рукой голода удушить Советы, американское правительство уже в 1917 году организовало против России голодную блокаду. А летом 1918 года, когда республика трудящихся, терзаемая белогвардейскими генералами, переживала один из самых трудных и самых критических периодов своей истории, американо-английские «цивилизованные» разбойники, не ограничиваясь натравливанием на нашу Родину немецких милитаристов, сами тайно, по-воровски подкрались к нашим границам и высадили свои войска на советском Севере и советском Дальнем Востоке.
Кочневу надлежало составить список наиболее подготовленных, сознательных чукчей и эскимосов, на которых можно опереться в первые же дни создания сельских ревкомов.
Прилагался перечень населенных пунктов, где Иван Лукьянович должен провести работу: среди них был и остров в Беринговом проливе, куда можно попасть только водой.
С открытием навигации Кочневу предписывалось лично явиться в Славянск с докладом.
Помимо предписания, в пакет были вложены отдельные директивы Совета Народных Комиссаров за подписью Ленина и два воззвания ревкома к народу. В них писалось:
«…Третий год рабочие и крестьяне России и Сибири ведут борьбу с наемниками богатых людей Америки, Японии, Англии и Франции, которые хотят потопить в крови трудящийся народ России. Русское бывшее офицерство, сынки купцов-спекулянтов объединились вокруг Колчака и, получая от бывших союзников оружие и деньги, приступили к удушению рабочего и крестьянина. Япония послала в Приамурье двести тысяч солдат, которые заняли деревни, безжалостно убивают детей и стариков. Они думали этим кровавым террором убить русскую революцию, лишить трудящихся свободы, но ошиблись».
«Товарищи и граждане Чукотского уезда! – говорилось в другом воззвании. – Рабочие и крестьяне взяли власть для того, чтобы водрузить на земле знамя всеобщего труда. Буржуазия, гонимая жаждой наживы, пустила свои безжалостные щупальца по всему земному шару, – даже далекий уголок Севера не остался без ее внимания. Морской пират Эриксон, ныне «Эриксон и компания», пользуясь климатическими условиями, когда полярные морозы отрезают наш край от всего мира, монополизировал торговлю и стал властелином над жизнью как инородцев, так и европейцев.
Товарищи! Кто из вас не записан в его долговую книгу?
Никакая политическая свобода при данной капиталистической системе эксплуатации не спасет рабочего от экономического рабства. Только полное уничтожение самой системы эксплуатации обещает человечеству истинную свободу, равенство и братство».
Окно совсем посерело, в комнате становилось темно. Лишь отблески пламени из печи то и дело вспыхивали на стене. Не зажигая лампы, Кочнев сидел в своем любимом кресле, обитом мягкой медвежьей шкурой. «Завтра же, – думал он, – надо собрать чукчей и объявить им о том, что в уезде провозглашена Советская власть».
Перед ним лежало воззвание ревкома.
«Товарищи рабочие, рыбаки и охотники! Власть – в наших с вами руках. Придет время, оно уже не за горами, когда наш далекий край станет цветущим. Будут здесь построены заводы и порты, школы и больницы…»
Уже вторично перечитывая первые директивы ревкома, Иван Лукьянович видел мысленным взором и председателя ревкома Мандрикова, произносящего речь, и уничтожение долговых книг на глазах у народа, национализацию товаров и ценностей, награбленных крупными капиталистами Чукотки, объявление рыбалок и угольных копей народным достоянием, новые расценки на товары; ему казалось, что он видит даже радостные лица людей…
Революция стала для Кочнева осуществимой реальностью, и он сам чувствовал себя ее участником и творцом.
Бурный поток мыслей проносился в голове Ивана Лукьяновича. То ему почему-то вспоминался столичный университет, куда его подготовил и устроил такой же ссыльный, как он до недавнего времени, то Печора, рыбачья лодка, отец, то Орловский централ, товарищи, не дожившие до нынешнего радостного дня… Потом перед его взором рождались картины будущего. И ему так хотелось сейчас же, вот в эту радостную минуту, кому-нибудь рассказать обо всем, что он сам только что узнал, о своих мечтах, планах, надеждах!
Но даже Дины в комнате не было.
Слишком долго ждал Кочнев этого часа. И теперь он не успевал справляться со своими мыслями. Они мчались, вытесняли одна другую, толпились в голове.
Он смотрел в сумеречное окно, но ничего не видел.
А в окно можно было видеть, как три колчаковца в форме направлялись к дому бывшего ссыльного..»
– Видишь? – спросил один из них другого.
– Чаво?
– Следы. Смотри: со всех сторон следы ведут к этому дому. Как в лавку или уездное правление.
Вдруг чья-то фигура заслонила окно.
Кочнев вздрогнул и одним движением собрал в кучу все лежащие на столе бумаги.
– Ван-Лукьян! – услышал он.
Иван Лукьянович сложил все бумаги в конверт и спрятал его в карман.
– Ван-Лукьян! – послышался снова тревожный голос, но уже за дверью.
Несомненно, это был Элетегин. Кочнев отодвинул засов. Чукча вбежал в комнату. Пламя из печи осветило его, и Иван Лукьянович увидел, что лицо Элетегина искажено жестоким испугом.
– В чем дело? – отрывисто спросил Кочнев, догадываясь, что произошло что-то необычное.
– Ой, письмо!.. – едва выговорил Элетегин. – Плохие люди идут!
Пакет полетел в печь, едва было произнесено последнее слово. На стене заплясали отблески пламени, но они тут же растворились в свете зажженной лампы.
– Снимай торбас! Быстрее! Садись! – командовал Кочнев, открывая свой походный медицинский ящик; у Элетегина давно уже гноилась голень.
