Текст книги "Поиски счастья"
Автор книги: Николай Максимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 36 страниц)
Глава 32
ИСТОКИ ЗАБЛУЖДЕНИЙ
Север есть север: два-три месяца лета, и опять темные ночи. Гуси и журавли улетели. Оленеводы откочевывают на зимние пастбища. Блекнет, стихает тундра.
Близость зимы чувствуется и в студеных ветрах – они все чаще прорываются из полярного бассейна, – и в порыжевшей тундре, и в блеске ледяных чешуек во впадинах между кочками, где лишь накануне сочилась вода. И хотя еще бойко журчат ручьи, но и им недолго осталось веселить тундру: вот-вот в одну уже близкую ночь мороз прижмет их ко дну русла, остановит, и ледяные щупальца цепко обхватят землю… И тогда начнется зима – выпадет снег, завоют свирепые вьюги, все смешают, закрутят, заморозят.
«О да, скоро опять зима», – вздохнул, покачав головой, несуразно большой человек с лицом, заросшим рыжей щетиной.
По-бычьи наклонив голову, он идет подмерзающей тундрой. Под ногами похрустывают льдинки. Локти его на винчестере, который висит на ремне, перекинутом через шею; за спиной дорожный мешок, лопата, закопченное ведро, кирка. Он шагает ровно, но во всем его облике угадывается страшная усталость. Около полутора тысяч миль прошел он за этот год: шел весной и летом, осенью и зимой.
В его одежде нет ни одной хлопчатобумажной или шерстяной нитки; вся она из шкур, как у чукчей.
Встречая людей, говорит он тоже по-чукотски, ибо кто же здесь может знать английский или норвежский.
Бент Ройс возвращается с Колымы. И если тяжел его мешок, то не от золота, а от того, что Ройс устал, измучен.
Вопреки заверениям немца-путешественника, в устье Колымы он тоже не нашел золота, хотя добрел до Нижнеколымска.
Он встретился там с русскими, владевшими английским языком, и провел с ними не один приятный день. Были это ссыльные. Но уже вскоре Ройсом стал интересоваться колымский исправник – они встречались с ним в Энурмино, – и норвежец по совету своих новых друзей поспешил покинуть эти места, хотя идти ему, собственно, было некуда. До Норвегии пешком не дойдешь, до Америки – тоже. Разве только в Энурмино, к Тэнэт? Но и оттуда русские власти предложили ему убираться… А как? Денег – ни цента, друзей нет, имущества или ценностей также.
Но все же Ройс не пал духом, не сдался. Он пустился в путь с приискательским оборудованием за спиной. Правда, он уже не тот, что был, когда приплыл из-за пролива… Да ведь и тогда ему уже было двадцать девять лет, а с того дня протекло еще десять…
За минувшую неделю он не встретил ни одного кочевья, ни одного человека. А до «Золотого ущелья», по его подсчетам, оставалось еще не менее восьмисот миль. Именно туда и направлялся Ройс. Он был уверен, что не сегодня – завтра встретит кочевников, передохнет у них и отправится дальше. Он был уверен, что Тэнэт с радостью встретит его, – и он был прав. Он полагал, что сумеет спрятаться, когда к Энурмино будут подходить русские корабли, – и это было вполне осуществимо. Но мало того – он также верил, что золото он все-таки найдет!
А вот чем питалась эта уверенность теперь, когда его никто не поддерживал, не снабжал, когда компания оказалась ликвидированной, когда рухнули надежды на Колыму, когда все обернулось против него? Ведь за десять лет, прожитых на Чукотке, и за такой же срок в Штатах он намыл (и это было давно) всего несколько унций золота… Почему же так упорен он был в своей уверенности?
…Это началось еще в Норвегии. Дядя писал письма, посылал книги. Юноша Бент жадно читал их, Потом он сам отправился в Штаты, решив, что наверняка станет миллионером. Там он ходил по богатым кварталам, в газетах и журналах читал биографии сенаторов и бизнесменов, которых богатые родители с детства приучали делать деньги. По воскресеньям, когда он жил в Нью-Йорке, молодой норвежец посещал излюбленное место горожан – ярмарку увеселений Кони-Айленд. Чего там только нет! Пивные и карусели, фотографы и публичные дома, игорные палатки, павильоны, бары, порнографические открытки, тиры, гадалки… «У вас будет много неприятностей, но все кончится хорошо, вы станете миллионером…» «Вы будете долго жить и достигнете задуманного…» «Не унывайте, вас ждет богатство!..» Десятки раз на протяжении месяца Ройс вытягивал подобные билетики. И хотя бы раз ему предсказали обратное! Разве это не знаменательно? Ройс пристрастился тогда к Кони-Айленд. Не проходило ни одного воскресного дня, чтобы он не побывал там и не получил такого приятного билета, который внушал уверенность в успехе, а стоил всего пять центов. Ночами Бент нередко бродил по бессонному Бродвею, толкался по ночным барам среди тех, кому не нужно рано вставать на работу.
Кони-Айленд, Бродвей… Вот где он был усыплен мечтой о богатстве и окончательно отравлен жаждой золота.
Сколько фантастических планов зрело уже тогда в его юной голове! Одно время он задумал разбогатеть в Аргентине, но у него не нашлось трех долларов на проезд. Потом решил жениться на дочери владельца чикагской скотобойни, но ему не удалось познакомиться с ней. Наконец, он помчался на Аляску, туда, где можно было стать миллионером в один день, – однако он опоздал захватить ценный участок.
И вот уже двадцать лет он гоняется за призраком богатства, едва замечая, как проходит жизнь. Он уверовал в возможность разбогатеть и, как фанатик, отдал жизнь этому призраку.
…Упрямо наклонив голову, Ройс шел по безлюдной тундре. Ноги то и дело продавливали тонкую пленку льда между кочками. Ройс почти ни о чем не думал: мозг его так же устал, как и тело. Он только старался убедить себя, что встретит кочевников, дойдет до «Золотого ущелья», найдет там золото.
Да почему бы этому и не случиться! Разве мало кочует по тундре оленеводов? Или не стало больше золота в земле? И разве так уже много лет Ройсу? Ведь жить ему предсказано долго…
Уже совсем темнело, когда норвежец заметил бегущего по тундре человека.
Тот тоже увидел его, остановился: Ройс двинулся к нему навстречу.
Кутыкай сделал шаг назад. Он лишь сейчас убедился, что это таньг, хотя и одетый, как чукча. Откуда мог взяться этот таньг здесь, так глубоко в тундре, где даже чукчу из другого стойбища встретишь не часто? Не козни ли это духов? Пастух огляделся по сторонам.
Ройс приветствовал его по-чукотски.
Пастух неуверенно отозвался, не двигаясь с места. Норвежец заметил испуг на его лице и, зная, как велико суеверие у чукчей, полез в карман за трубкой: во-первых, курят все-таки люди, а не духи, во-вторых, ведь и чукча захочет курить!
– Я таньг, но я живу в Энурмино. Моя жена Тэнэт.
Пастух внимательно рассматривал таньга со всем его скарбом за спиной.
– Как звать тебя? – спросил он.
– Бент Ройс.
– Я пастух Омрыквута Кутыкай, – в свою очередь назвал себя тот, не сводя глаз с иноземца. – Но Энурмино, однако, далеко: на оленях две руки дней ехать надо. Как пойдешь? Ночь скоро. К тому же ты, видно, устал и хочешь кушать.
Путник утвердительно кивнул головой.
– Стойбище близко. Идем, я покажу тебе.
Не подпуская таньга к себе близко и тревожно оглядываясь, Кутыкай повел его к стойбищу.
Едва стали заметны силуэты яранг, пастух отбежал в сторону и, указывая на них, проговорил:
– Я ищу оленей. Волки разогнали, – и затрусил назад.
Но вдруг остановился, крикнул:
– Если ты человек, не говори Омрыквуту, что видел меня. Омрыквут не любит… – И растаял во тьме.
…Стойбище Омрыквута готовилось к перекочевке на зимние пастбища.
Хозяин холодно встретил гостя:
– Кто ты, зачем и откуда?
Тот рассказал.
– У меня в яранге больная женщина. Отправляйся в жилище моей другой жены, Кейненеун, – он указал ему на ярангу, стоявшую в стороне.
Пожилая чукчанка встретила норвежца приветливо.
Она слышала, что его направил к ней муж.
Кейненеун, как и первая жена, теперь отошла на задний план: Омрыквут взял себе третью жену. Вчера она родила ему долгожданного сына, но ребенок умер, а сейчас умирала и мать. Кейненеун не радовалась: ей жаль было эту совсем еще молоденькую женщину. Да и что радоваться: все равно, если б не эта, Омрыквут взял бы себе другую. Он богат оленями, может прокормить всех своих жен. Вот и Гырголь тоже привел в свой шатер вторую жену, после того как Кайпэ, родив дочь, занемогла. Люди говорят, что такой болезнью стали болеть многие на берегу. В Ванкареме чукчи думают, что болезнь эта пришла из-за пролива.
В полог тихо вползла Кайпэ. Она давно сдружилась с Кейненеун. Особенно они сблизились после того, как и муж Кейненеун, и муж Кайпэ привели себе других жен.
У Кайпэ росла дочь. Ей шел шестой год. Но больше детей не рождалось, и Гырголь взял вторую жену, совсем стал забывать про Кайпэ. Вот и сегодня: куда деваться Кайпэ? Гырголь не выходит из шатра молодой жены. Дочь спит. Вот Кайпэ и пришла опять к Кейненеун, тем более что здесь таньг. Он знает новости, он, может быть, встречал Тымкара…
Женщины улыбнулись, но уже в следующее мгновение их лица приняли прежнее усталое выражение. Нечему радоваться. Очень немного отпустила им жизнь счастливых дней. Почти девочками, не успев сформироваться, они вдруг стали женами, а затем так же скоро начали стареть, забытые своими мужьями. Только в фигуре, в движениях Кейненеун еще осталось что-то молодое, задорное, да в больших глазах Кайпэ затаилось много неизрасходованной нежности.
И Кейненеун и Кайпэ молча смотрели на быстро уснувшего тачьга.
* * *
Рано утром стойбище погрузилось на нарты, запряженные оленями, и двинулось к новым пастбищам.
Ройс пошел за нартами, как и другие. Было страшно вдруг остаться здесь одному.
Среди идущих за скарбом стойбища почти нет мужчин и подростков-юношей: они гонят стадо. Идут женщины с малыми детьми, жены пастухов, бедных родственников, идет Кайпэ, Кейненеун, жена Кутыкая. Больную жену Омрыквута везут на нарте по подмерзшей сухой траве, но недалеко осталось ехать молодой хозяйке стойбища: губы ее синеют, стекленеют глаза…
Омрыквут уехал на оленях вперед, к стаду: от благополучия стада зависит жизнь всего стойбища. Там же и Гырголь.
В полудреме покачивается на своей нарте одряхлевший Ляс.
Стада не видно. Только примятая трава да продавленные льдинки между кочками молчаливо свидетельствуют, что оно прошло именно здесь.
Начался снегопад. Мгла нависла над головой.
Ройс шагал, хмуро раздумывая о том, что яранга Тэнэт – самое желанное, к чему он стремился бы сейчас.
– Куда кочуем? – спросил он Кайпэ.
Она шла почти рядом, за нартой, где сидела ее дочь.
– Не знаю. – Разве ей не все равно, куда кочевать? Ничто уже не может изменить ее жизнь. Муж забыл совсем. Гложет болезнь. О Тымкаре нечего и думать. Одно утешение, одна радость – дочурка. Но и ее ждет такая же жизнь…
С тем же вопросом Ройс обратился к жене Кутыкая.
– Туда! – она показала рукой вперед, даже не взглянув на него.
Ройс обогнал задние нарты, чтобы спросить кого-нибудь потолковее.
Снег валил хлопьями и тут же таял. Одежда намокла. Все мрачнее становилось вокруг, близились сумерки.
У замерзшего ручья кочевье ждал Кутыкай. Омрыквут велел ему помочь организовать ночлег, установить хозяйские шатры.
Кутыкай был мрачен. Трех своих личных оленей он так и не разыскал, а Омрыквут не захотел больше ждать.
– Кутыкай! – жена подбежала к нему. – Нашел серого?
Пастух отрицательно качнул головой. Он сидел на кочке сгорбившись. Уже двое суток он не смыкал глаз, и все напрасно. Нет, видно никогда не стать ему твердо на ноги!
– А разнокопытую? – спросила жена, присев около него на мокрый снег.
Глава семьи молчал. «Богачом будешь ты…» – не переставали звучать в его ушах давние слова хозяина. Но времени с тех пор ушло много, а личное стадо Кутыкая не увеличилось.
За кухлянкой матери, где-то у пояса, захныкал сын Кутыкая. Глаза отца подобрели, он оторвался от горьких дум, встал, подошел к оленьей упряжке со своим шатром, но тут его окликнула старшая жена Омрыквута, мать Кайпэ, и он заспешил на ее зов: нужно установить ей ярангу.
Повсюду, положив детей в сторонку, женщины сами устанавливали шатры.
Темнело. Снегопад прекратился.
Жена Кутыкая укрепила шатер, зажгла жирник, подвесила над ним котел, уложила детей; теперь их у нее трое, но старшего здесь нет, он в стаде.
Вскоре в спальное помещение вполз Кутыкай. Жена сняла с него торбаса и в ожидании, пока закипит котел, взялась за шитье зимней обуви: это заказ Гырголя.
Низко склонив к коленям голову, Кутыкай спал.
За пологом послышались шаги. В жилище вполз Ройс.
Он поздоровался первым, так как хозяйка молчала, хотя приветствовать гостя следовало ей.
Она отозвалась холодно, чуть слышно. Кутыкай не шелохнулся.
– Спит? – спросил Ройс, не зная куда ему поместить свое тело, так тесно было в этом жилище.
Жена Кутыкая зубами протягивала сквозь плотную кожу оленье сухожилие – нитку. Скоро Гырголь потребует заказы, а у нее не сшито еще пять пар теплой обуви.
Едва успел закипеть котел как где-то совсем близко простучали по мерзлой земле копыта оленьей упряжки. Жена растолкала Кутыкая. Он быстро обулся и побежал встречать хозяина.
Кейненеун и Кайпэ не стали ставить своих шатров: ведь утром стойбище двинется дальше. Они пошли в ярангу старшей жены – матери Кайпэ.
В шатре хозяина лежала покойница.
Все яранги были переполнены. Ройс едва нашел себе место.
Перед сном вышел на свежий воздух. «Вот они, сытно живущие оленеводы… – думал норвежец. – Им завидуют порой береговые жители. А какая ж тут сытость, какая жизнь?..»
Над землей властвовала ночь. При свете луны тундра казалась каким-то непостижимо большим чудовищем, пятнистое тело которого цепко обхватили ледяные щупальца ручьев; сжимая свою добычу, они потрескивали от напряжения…
В яранге Ляса слышались глухие звуки бубна.
Кейненеун не спала, она только прикрыла глаза. Сегодня умерла та, ради которой Омрыквут отлучил ее от себя. Что же теперь? Придет он к ней или опять возьмет молодую жену? Ведь ему нужен сын, наследник стада, а у Кейненеун детей нет. «Гырголь, однако, рад, – думала она, – что у тестя умер сын, умерла жена. Опять у Омрыквута нет другого наследника, кроме Гырголя. Но хозяин еще совсем не стар. Да, да, он приведет себе другую жену, и Кейненеун опять останется одна в своем шатре: ни хозяйка, ни жена…»
Кейненеун открыла глаза. Кайпэ с дочерью спали рядом, прижавшись друг к другу. Когда-то она завидовала Кайпэ, а теперь и Кайпэ так же жалка, как и сама Кейненеун. Правда, у нее дочь. Но уж нет на смуглых щеках Кайпэ румянца, осталась только татуировка.
Во оне Кайпэ хмурит лоб, лицо страдальчески искажается. Ей двадцать пять, но она сейчас выглядит так же, как Кейненеун. Но Кейненеун это не радует: ведь Кайпэ дочь Омрыквута, а не жена его.
В стойбище тихо. Утомленные дневным переходом, все спят. Заснула и Кейненеун. Только норвежец по звездам определяет, куда ему завтра идти: маршрут кочевников уйдет в сторону. Но вот и Ройс, вычертив на снегу большую стрелу, прикорнул у входа в шатер.
Глава 33
СЕРЬЕЗНАЯ ПОБЕДА
В бухте Строгой представителя власти появлялись только наездами. Начальник края не разрешил барону Клейсту перенести сюда центр из Славянска, а чиновники не часто утруждали себя посещением подопечных поселений. За последние годы уездная администрация заглядывала сюда всего несколько раз. Первым был сам барон, вторым – какой-то безымянный канцелярист, угрюмо заполнявший нулями графы статистической таблицы о числе на Чукотке ослов и буйволов, католиков и протестантов, кожевенных заводов и о количестве собранной ржи; третьим оказался наш старый знакомый колымский исправник, переведенный на службу в Славянск. Побывал здесь и отец Амвросий, искупающий свои грехи в самом отдаленном уезде «за неподобное священному сану поведение», как писал ему владыка.
Встречи с этими людьми не оставили в памяти Кочнева ярких воспоминаний.
Иван Лукьянович и Дина по-прежнему жили в своем маленьком доме. Недавно, уже второй раз, ссыльный побывал в Славянске. Ему удалось заручиться запиской местного купца к своему знакомому в уезде, чтобы тот «поспоспешествовал лекарю раздобыть разных мазей и прочая».
Раздобыть «разных мазей» Кочневу было не трудно: медикаменты ему присылали ежегодно товарищи из столицы. Все время, якобы необходимое для приобретения лекарств, он использовал для других целей.
Последнее посещение уезда ознаменовалось событием в жизни Ивана Лукьяновича: он узнал, что в Славянске существует партийный кружок. Этот день хорошо запомнился Кочневу.
– Разве ты не знал, Ваня, – спросила его по возвращении жена, – что там есть группа?
Иван Лукьянович отодвинул кружку с недопитым чаем.
– Видишь ли, Дина, я знал нескольких товарищей, но я не предполагал, что здесь, на Севере… И, представляешь, вижу: пришли не только двое моих знакомых, но и рыбаки, охотник-чукча… После собрания подошли ко мне товарищи и стали расспрашивать о Ленине: «А какой он? А что Ленин говорил, когда вы его видели?» Хоть я и видел Владимира Ильича только один раз и издали, но попытался передать все свои впечатления… Ведь это так интересует людей!
– Не догадался попросить, чтобы тебя в Славянск как-нибудь перевели? Там хоть русские…
– Дело, Дина, не только в том, что русские. Там зреет недовольство населения. – Иван Лукьянович помолчал. – Г оворил. «Нет, – ответили, – ты нужен в Строгой».
Кочнев прошелся по комнатке.
– Как отец Элетегина? Второго приступа не было?
– Был, Едва не умер старик. Сейчас опять ничего. Да, чуть не забыла, Ваня! Тебе письмо. Угадай, от кого?
– От бати?
– Нет.
– От твоих родных? Но почему тогда мне?
– От Богораза, Помнишь его?
Письмо было написано по-чукотски при помощи латинского алфавита, Владимир Германович, видимо, надеялся, что если цензура попытается прочесть его, то едва ли ей помогут даже словари.
Богораз писал о своих научных изысканиях, о столичных новостях, обещал выслать книги, в том числе и свою – о чукчах, – «если Вы достаточно владеете английским». Затем он сообщил, что все его попытки добиться для Устюгова паспорта оказались бесплодными. Ходатайство попало в министерство иностранных дел, и там, как ему удалось выяснить, было «оставлено без внимания, как абсурдное…»
Этнограф подробно интересовался жизнью на Чукотке и судьбой известных ему чукчей и эскимосов. Спрашивал он, в частности, о Тымкаре, Омрыквуте, об Энмине и Пеляйме из Уэнома, о шамане Кочаке; просил писать обо всем, что касается северо-востока и представляется интересным. Письмо было длинным, непривычная орфография – утомительной. Иван Лукьянович одолел его не без усилия.
«Обо всем этом, – с некоторой досадой подумал он, – можно было написать и по-русски!.. Умный человек, много перенес, жаль, что заблуждается в вопросе о революции».
Возможно, что причина досады крылась главным образом в сообщении об Устюгове.
А через несколько дней и сам Василий явился в бухту Строгую.
– Ну, как? – опросил он Кочнева.
– Плохо, Василий Игнатьевич! Плохо. Видно, не уехать вам на Амур, пока Россией будут править цари. Потерпите. Недолго уже осталось, думаю я.
После многочасовой задушевной беседы Василий уехал обратно.
– Ну, как? – тем же вопросом встретила его жена.
– И не спрашивай, Наталья.
– Это что ж, опять в яранге Энмины зимовать? Где хочешь бери, а избу мне, как у ссыльного, к зиме поставь!
– Поставлю, – покорно ответил Василий.
На следующий день он начал готовить глину для самана. Кольку послал резать и сушить траву. Жену помогать не заставлял: «Пусть успокоится», – думал он, понимая ее состояние. Ему и самому было нелегко. «Вот те и Россия!.. Видно, правда, что и здесь не рай…» Но тут же крепко задумался Василий о том, что говорил ему Кочнев. И хотелось верить, и сомнения одолевали: «Неужто будет так? Как же все может перевернуться?..»
Кочнев же в это время обдумывал, что необходимо ему сделать, чтобы наилучшим образом выполнить ответственное поручение Приморской большевистской организации: не только помогать чукчам в повседневной жизни, в быту, но и готовить их к пониманию близящейся в стране революции, чтобы и здесь в час восстания было покончено с царизмом и установилась новая, народная власть. «Но как, как это делать? – размышлял Иван Лукьянович. – Ведь если ни с того, ни с сего начать говорить об этом с людьми, они воспримут его слова как увлекательную сказку – и только». Кочнев напряженно думал над планом своей беседы.
Третий приступ аппендицита у отца Элетегина заставил ссыльного отвлечься от своих мыслей.
– Этки, очень плохо, – жаловался Ван-Лукьяну печальный Элетегин. – Умрет, однако, говорит шаман.
Шаман злорадствовал. Ведь он предупреждал чукчей, чтобы не путались с этим непонятным таньгом. Элетегин не слушался, и вот теперь умрет его отец.
– Да, умрет, умрет! – каркал колдун, радуясь, что смерть старика образумит остальных, отпугнет их от русского.
А злиться на Кочнева шаману было за что. Ведь таньг называет его жуликом, обманщиком, уговаривает чукчей не слушать его, не кормить…
– Ох, Ван-Лукьян, – вздыхает Элетегин, – очень жалко отца! Зачем ему умирать?
Старик лежал в своей яранге, корчась от болей. Около него неотлучно сидели жена и невестка. Шаман отказался просить у духов выздоровления.
– Пусть подохнет, – оказал он жене старика. – И вы вое умрете, если таньг еще будет приходить в ваш полог и Элетегин не перестанет дружить с ним. Духи гневаются на вас. Не надо ваших подарков. Духи не берут. Старик умрет. Уходи, старая! Сама виновата.
Болезнь старого чукчи расстроила и купца. Уже пора выезжать в тундру, собирать пушнину, а его торговый агент решил так не вовремя отдать богу душу. Купец вызвал к себе ссыльного лекаря.
– Ты что же, любезный, мои интересы не блюдешь. Нешто тебе неведомо, что время сборщиков в тундру посылать?
– Вы про родителя Элетегина?
– А про кого же? Скоро ль поднимется?
– Аппендицит. Третий приступ.
Купец вскипел:
– По мне – хоть сотый. Останови, на то ты лекарь!
– В таких случаях может спасти только операция. Но…
– Что «но»? Что «но»? Не можешь, что ли? Так на кой леший ты мне тогда нужен! А ежели у меня, скажем, эта хворость заведется, так и мне помирать прикажешь?
Чукчи обходили Кочнева стороной, веря шаману, что таньг – виновник предстоящей смерти человека в их поселении. Только Элетегин по-прежнему заглядывал в глаза Ван-Лукьяну, вздыхал, ходил за ним по пятам.
– Что делать, Дина? – обратился Иван Лукьянович к жене. Он понимал, что вместо упрочения своих связей с чукчами он в неравной борьбе со смертью и шаманом терпел почти непоправимое поражение.
Дина молчала. Ее тоже угнетала неизбежность этой смерти. Невольно приходили в голову мысли и о том, что она готовилась стать матерью, а при родах также могла возникнуть необходимость в хирургическом вмешательстве…
Иван Лукьянович раскрыл медицинский учебник и в который раз уже перечитывал главу об аппендиците.
– И операция-то несложная, – вздохнул он. – Вот что обидно.
Кочнева мучило и то, что он не доучился, и то, что здесь, в этом обширном крае, нет ни одной больницы, ни одного хирурга.
– Проклятое время! – зло прошептал он.
Дина нашла в другом учебнике нужную страницу и стала читать. Потом она достала руководство по хирургии. И он и она углубились в чтение.
– Ваня, ведь это, кажется, действительно не очень сложно. Вскрыть полость, потом найти отросток и… А что если попробовать? Ведь иначе умрет. А вдруг?
Ивану Лукьяновичу не раз случалось, утопая в студеном море, хвататься в последней надежде за неверную, но спасительную кромку льдины…
Сердце забилось учащенно, он склонился над руководством и снова и снова вчитывался в описание операции, старался восстановить в памяти со всеми подробностями тот день, когда он однажды, будучи студентом, присутствовал при удалении аппендикса. Ему удалось с необычайной отчетливостью вызвать это воспоминание, снова увидеть, как в ярком свете, все мельчайшие действия хирурга, в которые он так внимательно всматривался тогда. Иван Лукьянович вспомнил даже имя и отчество профессора, увидел лицо ассистента, увидел движения и его рук, восстановив четкую их последовательность…
– Готовь! – вдруг распорядился он. Видимо, необходимость этого решения подсознательно уже давно жила в его мозгу.
Иван Лукьянович поспешил в ярангу больного.
Дина выдвинула стол на середину комнаты, подвесила в сенцах над жирником чайник, приготовила таз, воду, нитки, поставила рядом ящик с инструментами, спирт, прикрыла полку с книгами, постель, все вещи простынями и начала обрызгивать их спиртом.
– Давайте. Быстро! – говорил, ощупывая пульс больного, Кочнев. – Осторожно, осторожно! – кричал он на Элетегина.
Жена старика и невестка растерялись. Таньг ни о чем не спрашивал их, он был каким-то совсем необычным сейчас, даже страшным, как шаман во время камлания.
– Попробуем, попробуем… – повторял сам себе Иван Лукьянович. – Так, так, выноси! – командовал он.
Старик по-прежнему только стонал, почти равнодушный ко всему, что происходит. Элетегин слепо подчинялся указаниям таньга Ван-Лукьяна, которому верил и которого любил.
Вскоре больной лежал на столе в комнатке ссыльного медика. Около домика собиралось все больше и больше чукчей. Они заглядывали в окно, но их не видели ни Кочнев, ни Дина.
– Дина, маски! Где же маски? – Иван Лукьянович нервно обернулся к жене. – Марлю, вату давай скорее!
Они сделали повязки себе на лица.
– Как пульс? – спросил Кочнев, еще раз проверяя по учебнику перечень всего, что хотя бы минимально необходимо для операции.
– Сердце бьется, – ответила Дина сквозь марлевую повязку.
– Двери закрой на крючок.
Иван Лукьянович глубоко вздохнул, присел на секунду, огляделся, считая пульс больного. Попытался улыбнуться, но улыбки не получилось.
Вымыв руки, Кочнев велел жене опрыснуть халат на нем спиртом. Потом в последний раз, уже машинально, оглянулся на открытую страницу книги и взялся за скальпель. Однако тут же положил его на место и начал смазывать вату хлороформом. Приторно сладкий запах распространился по комнатке.
– Ничего, ничего. Не бойся. Так надо, – уговаривал Иван Лукьянович больного, который заметался, пытаясь сбросить вонючую вату.
Вскоре старик уснул.
Несмелой рукой Кочнев вскрыл полость. Дина попятилась, схватилась рукой за грудь.
– Быстро, быстро, Дина!.. Зажимай!.. Уйдите от окна! – вдруг крикнул он, когда в комбате стало почти совсем темно.
Элетегин услышал голос тумга-тума и оттащил назад всех, кто прилип к окошку.
Чукчи испуганно шептались: «Разрезал живого человека…» «Зарезал старика!..» Элетегин и сам видел, что Ван-Лукьян делает что-то совсем непонятное. Ведь так поступают только с моржом, когда он убит на охоте. «Как можно резать живого человека? – думал он. – Почему отец не кричит? Разве не больно? Видно, очень сильный шаман Ван-Лукьян, если может так делать…»
Внезапно лицо хирурга стало совсем белым. Он заметил, что на лице больного все еще лежит кусок ваты, пропитанный хлороформом…
Иван Лукьянович поспешно убрал с лица старика маску.
– Как сердце? – тревожно спросил он Дину.
– Бьется, но слабо, Ваня, – глаза молодой женщины испуганно расширились.
Тем временем Иван Лукьянович продолжал операцию. Дина стояла рядом, выполняя отрывистые приказания мужа. Временами она испытывала приступы головокружения. Тогда старалась смотреть куда-нибудь в сторону.
Кочнев очень осторожно добирался уже до отростка слепой кишки.
Операция тянулась около часа. Кочневу она казалась бесконечной. Каждый раз, когда он разгибался, в спине ощущалась жестокая боль. На лбу выступил пот, хотя в комнатке было свежо. Мешала дышать марлевая повязка, сильный запах спирта и хлороформа пьянил. Иногда в глазах появлялись вереницы разноцветных кругов. Иван Лукьянович на секунду прерывал операцию…
В полости все время скапливалась кровь: зажимы действовали плохо и были неумело использованы. Дина торопила мужа, опасаясь, что старик умрет от потери крови.
Но вот наконец в тарелке на подоконнике появился вырезанный аппендикс!
Чукчи снова замелькали за окном, рассматривая «выброшенную болезнь».
Кочнев начал зашивать разрез, все чаще спрашивая:
– Сердце? Как сердце, Дина?
Сердце билось очень слабо. Видно, старик слишком много надышался хлороформа. Даже Дина вое чаще зевала, в конце концов ей стало нехорошо и она выбежала из комнаты. Иван Лукьянович тоже почувствовал себя странно слабеющим.
Никаких лекарств для возбуждения сердечной деятельности у Кочнева не было. Закончив операцию, он настежь открыл окно и дверь. В комнате сразу стало холодно: был конец октября.
Затем, в полном изнеможении, Иван Лукьянович опустился на кровать, покрытую белой простыней.
Лишь теперь он с удивлением заметил, что левое ухо больного сильно повреждено, а череп над ним почти оголен. «Как это я раньше не видел?» – устало подумал Кочнев, вспомнив рассказ Элетегина о схватке его отца с разъяренным раненым медведем.
Бледная, как лежащий на столе больной, вошла Дина.
– Что ты делаешь, Ваня? Простудится же он!.. – Она тревожно посмотрела на больного. – Встань, Ванечка. – Стянув с постели одеяло, она поспешно прикрыла им старика.
Иван Лукьянович снова стал проверять пульс.
– Надо бы перенести на постель, – сказал он.
Они вдвоем переложили старика на Динину постель.
* * *
Больной очнулся лишь к утру, и первое, что он увидел, – два улыбающихся счастливых лица, склоненных над ним.
Старик оказался на редкость крепким. Через десять дней он сам ушел в свою ярангу. А еще через две недели уехал с товарами купца в тундру.
Шаман не показывался из яранги.
Чукчи говорили между собой:
– Две руки дней, однако, не спал таньг.
– Живому человеку в живот влез, выбросил болезнь.
– Это так. Все видели.
– Старик говорит: «Спал я. Совсем не больно, однако».
– Какомэй! Шаман, что ли?
– Разве шаман может так?
– Как научился?
– Большим умом, видно, владеет!
– Никакой платы не взял…
– Он поступает, как настоящий человек.
– Лучше Ван-Лукьяна слушать, чем шамана. Шаман оказал – умрет, таньг здоровым сделал. Какомэй! Вот так здорово! – смеялись мужчины.
– Тумта-тум, – ласково отозвалась о Кочневе жена старика.
Был вечер. Чукчи беседовали в пологе Элетегина, а Иван Лукьянович, склонившись над столом в своей комнатке, думал о том, как ему найти верные пути-дороги к сердцу чукчей, как укрепить их доверие к нему. Задание, полученное им от организации, требовало немедленных действий, упорной работы.
