Текст книги "Поиски счастья"
Автор книги: Николай Максимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 36 страниц)
Глава 25
ТРЕВОГИ ДЖОНСОНА
Глухие стоны доносились из комнатки Мартина Джонсона. Они то стихали, то усиливались, наводя на молодую женщину страх. У двери чукчанка настороженно прислушивалась к странным звукам.
Дверь была захлопнута на английский замок.
За последнее время все чаще Джонсон спал неспокойно. Даже днем, если уходил, он теперь ни на минуту не оставлял в комнате никого. При нем приходилось убирать, топить печь, накрывать на стол.
Странный американ. Ее он называл Гизели, хотя это вовсе не ее имя и она никогда не слышала такого странного имени. Он запретил ей надевать одежду из шкур, заставил ходить в холодных таньговских платьях, не велел ей бывать в ярангах чукчей и даже у матери. Гизели снова прислушивалась к стонам за дверью. Ей было страшно. Чукчанке казалось, что это стонет не Джонсон, а вселившийся в него злой дух…
Джонсон ворочался. Ему снилось, что его грабят. Сонный, он хватался за горло, чтобы не дать его перерезать. И все же кровь, горячая, красная, пробивалась сквозь пальцы…
Захлебываясь обильной слюной, он проснулся, повел глазами вокруг, посмотрел на руки, огляделся, сел. Пот, липкий, холодный, покрывал все тело.
Широко раздвинув колени, Мартин заглянул под кровать. Люк в полу был закрыт. Джонсон облегченно вздохнул. «Значит, это был только сон». А там, под полом, в стальном ящике по-прежнему сложены тугие пачки долларов.
За эти годы Джонсон заметно изменился. Больше стало морщин и седых волос, ослабело зрение, расшатались нервы. Джонсону казалось, что он все чаще замечает недружелюбные взгляды чукчей, хотя внешне они ничем не проявляли своей антипатии.
Надев меховые носки, он заходил по комнате. Масса забот обременяла его: не загнила бы пушнина; не обокрали бы складов (хотя такого никогда и не случалось); не обнаружил бы чернобородый личного хранилища Джонсона, если «Морской волк» зайдет сюда раньше других шхун (впрочем, Билл Бизнер обещал ему, что приплывет первым); не убили бы его самого с целью грабежа: ведь у него скопилось порядочно долларов, не считая банковских квитанций, которые ежегодно привозит ему хозяин как плату за его службу (Мартин, разумеется, не знал, что все эти квитанции фальшивые). И наконец заготовки: теперь он скупал у береговых жителей и ремни, и обувь, и жир – все то, что нужно оленеводам. Заготовлял он и мясо, которое во время нередких голодовок раздавал чукчам в долг.
После завтрака Джонсон вышел из дому.
Льды уже ушли. Весна выдалась ранняя. С часу на час можно было ожидать шхуну.
У склада не было ни души. Да там, кроме заготовок, ничего уже и не хранилось. Остатки товаров увез Гырголь еще по санному пути.
Мартин подошел к складу, отпер двери.
На перекладинах рядами висела пушнина, а прямо на земле лежали шкуры белых медведей, моржовые бивни, китовый ус, местной пошивки обувь для аляскинских рудокопов. Все находилось на своих местах, все было цело.
Джонсону стало обидно, что за все эти заготовки он получит от хозяина только семьсот пятьдесят долларов, если чернобородый не сдержит слова – увеличить оплату до тысячи.
«Но не такой Мартин Джонсон дурак, – подумал он, – чтобы продаться за двести пятьдесят долларов». И, закрыв склад, он направился к своему личному хранилищу, помещавшемуся на краю поселения.
Сложив руки за спиной, дымя сигарой, он шагал по селению. Чукчей не было видно: они ушли на промысел моржа. Только женщины выглядывали из яранг. Они не здоровались с ним, как бывало раньше.
Джонсон усматривал в этом нечто недоброе, и снова сомнения начали точить его…
На большой яранге висел замок. Охрану Джонсон снял, чтобы не привлечь внимания чернобородого. Он отпер ярангу, вошел.
Здесь до самого потолка высились тюки упакованной пушнины. В правом углу были сложены китовый ус, бивни, бурдюки с жиром, обувь. «И это прикажете отдать хозяину за семьсот пятьдесят долларов?..» – улыбнулся Джонсон, щуря глаза. Он достал из кармана записную книжку. В графе «склад № 2» на первое июня под итоговой чертой значилось: десять тысяч.
На обратном пути он увидел Эмкуль, но она быстро скрылась в яранге. Вакатхыргин, как всегда, не поздоровался с ним. Он теперь никогда не приходил к нему в лавку, и Джонсон не знал, кто приносит ему для обмена на товары пушнину, добытую Вакатхыргином.
Прогулка по селению не улучшила настроения Мартина Джонсона. Наоборот, она усилила его мрачные мысли. И хотя ванкаремцы не проявляли к нему явной вражды, он чувствовал ее в каждом их взгляде, в каждом жесте.
Джонсон подумывал о переезде. Но согласится ли на это хозяин и есть ли еще такие «тучные пастбища»?
Снова запершись в комнате, Мартин отодвинул в сторону кровать, открыл люк, а затем – окованный железом сундук, в замке которого играла музыка. Пачки долларов и стопка вкладных квитанций Национального банка не отсырели.
Он снова уложил все на место.
Джонсон достал из кармана коврика последнее письмо отца. Тот звал его обратно, уверяя, что за давностью лет преследование против него не будет возобновлено. Отец беседовал об этом с шерифом. «Чудак все-таки отец! Разве я боюсь шерифа? Сколько он стоит, этот шериф? Пусть мне покажут такого, которого нельзя купить за сто долларов! Шериф… Если бы отец знал, что его сын – обладатель сотни тысяч долларов и не уедет отсюда, пока не накопит четверть миллиона, он не писал бы мне о шерифе».
Сунув письмо обратно, Мартин взял с полки прошлогодние журналы с рекламой и снова – в который уже раз – принялся подсчитывать, что и за сколько он может купить на свои сто тысяч. Только это занятие отвлекало его от мрачных мыслей. У него было много разных вариантов. Но ни в одном из них нельзя было упустить расход на женщин. И вот тут-то Джонсон так остро чувствовал, насколько все же пока ничтожны его накопления! Ведь такие, как Элен из Нома, стоят тысячи…
Мартин взял «Журнал для мужчин» (в каждый рейс свежие номера этого журнала привозил ему хозяин) и занялся рассматриванием непристойных иллюстраций.
За окном что-то зашелестело.
Джонсон вздрогнул, ощупал в заднем кармане брюк револьвер, отошел в простенок, напряженно вслушиваясь. Шорох повторился. На лбу у Мартина выступил пот.
– Кто? – исступленно крикнул он по-чукотски.
Под окном тявкнула собака.
Джонсон облегченно вздохнул. Выпил стопку виски, чтобы успокоить нервы. «Ужасный край. Убьют и никто не узнает. Полная безнаказанность».
Опасения американца, однако, были напрасны. Никто не собирался его убивать или грабить. Правда, с каждым годом чукчи все больше его недолюбливали, называя человеком с дурным глазом и волчьим сердцем. Это прозвище укрепилось за ним с той зимы, когда он стал давать за пушнину вдвое меньше товаров, да так с тех пор и узаконил эти нормы… Были к этому и другие причины. И среди них прежде всего распространение в Ванкареме нехорошей болезни, которой до приезда Джонсона не было.
Если первые годы Джонсон жил спокойно, то теперь он боялся всего: грабителей, чукчей, Вакатхыргина, мужей своих бывших служанок, чернобородого янки. Он опасался, что хозяин, заподозрив его в нечестности, может расправиться с ним. Поэтому, когда тот приплывал, он на шхуну к нему не поднимался, виски много не пил и револьвер всегда держал при себе.
Но и тут Джонсон ошибался. Капитану «Морского волка» он был выгоден и нужен, и тот вовсе не собирался вводить себя в убыток. Он просто расплачивался с ним тем же…
Заметное оживление в поселке привлекло внимание Джонсона. Он вплотную подошел к окошку и увидел, что к Ванкарему подходит судно. Вскоре он узнал шхуну работорговца Билла Бизнера.
– О-кэй! – воскликнул Джонсон, радуясь, что чернобородый опоздал.
Глава 26
ВТОРОЕ УСИЛИЕ
Стояло полярное лето. Льды ушли, но их близость чувствовалась в холодном дыхании моря. Лишь изредка южные ветры приносили сюда влажное тепло. И тогда низкая облачность и туманы делали совсем неприветливыми и Михайловский редут, и тундру, и море, и город Ном.
Сейчас было свежо и тихо. И псе, кто не работал по найму, вышли на морской промысел. Только Василий Устюгов не показывался из избы. Третьего дня он закончил ремонт своего бота, прошпаклевал и покрасил днище и теперь ждал, пока просохнет краска. Но готовил он свой «корабль», как в шутку называли в семье бот, уже не для промысла. Было решено всей семьей пробиваться в Россию. Не мог больше Василий здесь оставаться, смотреть на свой дом, где теперь какой-то янки открыл лавку, чувствовать на себе недружелюбные взгляды дельцов, переносить их надменное высокомерие, видеть, как в услужении у трактирщика его сын становился лакеем.
Не удалось уговорить только деда.
– Никуда отсель, Васильюшка, не тронусь, наша это земля, – упорно твердил старик.
Дед числился сторожем при храме, и никакие доводы не могли поколебать его.
– Твое дело молодое. Решай, – говорил он, – а меня не трожь, не береди душу.
Было ясно, что с дедом ничего не поделаешь: он остается.
Времена изменились. Теперь уже редко кто уговаривал Василия отказаться от его планов. Многие тянулись на исконную родину предков. Как добраться? – вот главное затруднение, которое еще останавливало их.
Устюговы жили у отца Савватия. Батюшка овдовел, и ему нужна была помощь по хозяйству в его больших хоромах.
Сегодня Савватий ушел в Ном, Колька последний день работал в трактире, дед где-то бродил, Наталья стряпала на кухне.
Василий рылся в библиотеке отца Савватия. Еще подростком, как и все сверстники, Устюгов окончил церковно-приходскую школу. Он любил книги. А книг у батюшки было много. Их присылали ему из других городов и даже из России. Были тут сочинения Пушкина, графа Толстого, записки о герое-исследователе Юкона Лаврентии Загоскине, декларация Авраама Линкольна, книги об индейцах, о первом правителе русских владений в Новом Свете Александре Баранове, о русском Колумбе Шелехове, о кругосветных плаваниях белопарусных кораблей. Василий знал от отца Савватия, что русские владения в Новом Свете начинались мысом Барроу на севере и оканчивались в Калифорнии фортом Росс у Золотых Ворот, где ныне город Сан-Франциско. Их населили мореходы, мастеровые, промышленные люди, монахи, хлебопашцы из сибирских, вологодских и архангельских крестьян. В городе Новоархангельске – столице Аляски – они построили верфь, создали театр, библиотеку, музей. Знал он и то, что острова Алеутские, Чугацкие, Берингоморские, Кадьякский архипелаг – тоже русские. И чем больше он узнавал, тем понятнее ему становилось упорство деда, тем больнее сжималось его собственное сердце. «Не может того быть, чтоб экое богатство задарма продали, – думал он. – Неладно тут что-то». Но что именно неладно, ни в книгах, ни в беседах ему выяснить не удавалось. Видно, чтобы мысль эта не беспокоила умы таких, как он, американцы и распространяли тысячами открытки с изображением чека на семь миллионов двести тысяч долларов, выданного ими в уплату за русские владения в Новом Свете. Однако это настойчивое стремление убедить всех в законности сделки внушало Василию только сомнение. «Неладно, неладно тут что-то», – повторял он, протягивая к полке руку за новой книгой.
Ему жаль было расставаться и с книгами. Вообще эти дни Василию было не по себе. Он нигде не находил места, бродил повсюду, как бы прощаясь с землей, где родился и вырос.
«За рекой Славянкой, – читал в одной из книг, – стали появляться испанские и французские миссии, где тысячами работали в кандалах рабы-индейцы. Опасаясь этих миссий, аборигены приходили из лесов в форт Росс, приносили на обмен козьи меха, кедровые орехи, лососей, медвежатину. У русских индейцы научились прясть шерсть, заменяли ножи из вулканического камня ножами сибирской работы…»
Устюгов снова задумался, опершись плечом о стойку с книгами.
«Рабы»… Знал он, что и теперь порою исчезали люди. Говорили, что их увозят на кораблях и продают в рабство. «Как можно жить в такой стране?.. – думал он. – Вот Наталью снасильничать хотели, батю зашибли насмерть, разорили…» Вспомнились суд, переход пролива, Ройс, Джонсон, Пеляйме. «Остановлюсь у него, – прикидывал он. – А там, глядишь, подвернется какой русский корабль. Сказывал этот самый Богораз – много, мол, добрых земель по реке Амуру. Занимай любое угодье. Леса, говорит, богатые, зверя всякого, рыбы много. А главное – люди-то кругом свои, православные. Там и до начальства дойду, спрошу: «Это как же, мол, так – русские-то люди тут маются? Аль вы не знаете про них?..» Глядишь, озаботятся. Но как ни ладно все получалось в мыслях, а сердце Василия щемило и щемило. Тридцать с лишним лет прожил он здесь, дед и отец всю жизнь провели на Аляске, а он вот задумал уезжать… «Тяжко. Неладно все как-то вышло…»
Из кухни появилась Наталья, худая, бледная.
– Сходил бы на берег, поглядел. Подсох может. Скорее уж, что ли… Совсем извелась я, Вася, – она прильнула головой к его плечу.
– Принесет вот Колька вечером расчет, купим, что решили, в дорогу, а даст господь погоду – завтра и тронемся.
Наталья тихо плакала. Неизвестность пугала ее. Шутка ли, бросить все родное и податься в экую даль.
– Не изводись попусту. Бог милостив. Сыщем правду. Заживем.
– Верно, всей душой верю. Это я так… И трудно мне, но и здесь – до того ж тошно… Сил боле нету, Васенька. Ступай погляди корабль-то, – сквозь слезы в больших серых глазах уже улыбалась Наталья.
* * *
– Предерзостен ты, чадо! Ну, что ж, уж коль решился – благословлю, – отец Савватий перекрестил и трижды поцеловал Василия.
Провожающие стояли мрачные. Женщины всхлипывали.
– С богом, чадо! Поспешай!
Но Василий медлил, почти не слышал слов батюшки. Задумчивый, он нагнулся, взял горсть земли, завязал ее в платок и спрятал за пазуху. «Пусть смешается с землей российской».
– Святое дело свершил, сын мой, – одобрил Савватий.
Василий подошел к старику.
– Прощай, дед! Не поминай лихом!
– Не забывайте про нас, горемычных. До самого царя дойди, – напутствовал Устюгова пожилой многосе мейный сосед. – Все обскажи. Ведь нас тут, по Русской-то Америке, ох, много страдает! – вздохнул он.
Всех обошел Василий, со всеми простился по-христиански, а напоследок опустился на колено и поцеловал землю. Хоть и горькая она была для него, а все же родная. И чуяло, видно, сердце, что покидает он ее навсегда.
– Прощайте, люди, – зажав в кулак бороду, хрипло произнес он наконец и быстро пошел к борту, где уже давно сидели Наталья и Колька.
Отцу Савватию показалось, что по заросшему лицу Василия скользнула быстрая слеза.
…Ночуя в палатке на берегу, пять дней Устюговы шли морем вдоль берега на север, пока не достигли мыса Уэльского, откуда всего двадцать миль до островов Диомида в середине Берингова пролива. Потом, выждав погожий день, помолились и взяли курс на запад.
– Не печалься, Наталья. То мачеха наша была. Идем к матери родной. Радоваться надобно.
– С того и плачу! Не верится, что наконец-то среди своих будем. Радостные те слезы, Вася. Смелый ты у меня! Эдак никто еще не отваживался. Гляжу: открытым морем идем, а ты спокойный, как дома.
Колька, светловолосый подросток, с большими, задумчивыми, как у матери, глазами, стоял на носу бота, воображая себя капитаном. Он то и дело прикладывал ладонь козырьком над глазами, разглядывал острова.
Парус шумел. По борту пошлепывала волна. Василий сидел на корме. Одной рукой управлял рулем, другой – парусом.
– А как не будет ноне кораблей, зимовать-то где тогда станем? – спросила Наталья.
– Свет не без добрых людей. Есть у меня знакомый один – чукча Пеляйме. У него и приткнемся пока.
Ветер крепчал, Василий все ниже спускал парус.
– Ну, капитан, – окликнул отец сына, – скоро ль достигнем земли?
– До острова пять миль! – звонко прокричал Колька и снова отвернулся.
Наталья улыбнулась, довольная, что вот вырвался ее первенец на свежий ветер, а то совсем, гляди-ка, стал чахнуть парень.
* * *
Эскимосы помогли вытащить бот Устюгова на берег острова, увели путников в землянку, накормили.
– Ночуйте. Море гневается, – сказали они.
Островитянам не приходилось видеть, чтобы русские, как эскимосы, переселялись с одного берега на другой. Таньги издавна жили на обоих побережьях и выходили далеко в море только на больших кораблях. А тут какой-то таньг с женой и сыном перебирается за пролив. «Быть может, плохой человек? Возможно, в землянку позвали напрасно?»
Устюговы сидели в жилище старика Емрытагина. Жилище это отличалось от чукотской яранги только тем, что было наполовину вкопано в грунт.
– Почему уходишь? – по-русски спросил седой хозяин.
Колька хмыкнул: ему показалось смешным произношение старика. Мать дернула его за руку, строго посмотрела, и его веселье сразу исчезло.
– Разорили вконец. Невмоготу боле.
По выражению лиц эскимосов Василий догадался, что его не поняли.
– Отняли дом. Землянку отняли. Все забрали.
– Э-эх, – послышались сочувственные голоса. – Американы?
Устюгов утвердительно кивнул головой.
– Знаем. Жадные, обманщики, плохие людишки.
Помолчали.
– Однако, быть может, ты убил человека? Тебя искать не будут? – спросил старый Емрытагин.
Он слышал от Тымкара, как в Уэноме таньг-исправник искал другого таньга и хотел сжечь поселение и убить всех мужчин. Едва откупились пушниной тогда чукчи.
Нет, Устюговых никто искать не будет. Островитяне успокоились. Василий рассказал, что хочет дойти до самого большого начальника и поведать ему о том, как тяжко живут русские за проливом, как обижают их янки. Вначале слушатели приняли это за сказку, но сказка им понравилась. Они и сами могли бы многое рассказать о своих обидах на людей с того берега.
– Скажи тому большому таньгу-шаману – пусть прогонит американов. Раньше не было их совсем. Зачем пришли? Плохие. Так говорит, скажи, старик Емрытагин. Правильно я говорю? – спросил он островитян.
Все утвердительно закивали головами:
– Русские тоже есть плохие. Однако, мало. Совсем мало, однако. Такие пусть тоже не приходят.
Колька прилег и уже спал. Наталья боролась с дремотой.
Эскимосы переглянулись и начали выходить.
– Отдыхайте, – сказал Емрытагин. – Мы разбудим вас, когда заснет море.
Василий произвел на островитян хорошее впечатление. Прежде всего он смелый и сильный. Также не «одиноко едящий» он человек, а кушал вместе с ними: и то, чем они угощали, и свои продукты. Ничего не клянчил, не выпрашивал песцов и лисиц. А главное, у него в голове верные мысли. Видно, он мудр, хотя совсем еще молод.
Не успели еще Устюговы разложить постели, как в землянку чуть не вбежала Майвик и сразу – к Наталье:
– Дочь Амнону не видала в Номе? – глаза матери были широко открыты.
Нет, Наталья не знает такой эскимоски.
– А почему она там? Замужем?
Майвик заплакала. Потом она рассказала, как ночью, споив Тагьека, американцы унесли куда-то дочь.
– Может быть, Тагьек еще найдет ее, – утешала сама себя бедная женщина. – Опять пошел Тагьек за пролив.
– А давно это случилось?
Майвик снова залилась слезами.
– Пятнадцать лет только было Амноне, теперь – двадцать.
…Тымкар охотился в море, и как только он вернулся, Сипкалюк рассказала ему, что у них на острове русский с женой и сыном.
– Василий звать его, – закончила она.
– Василий? – переспросил Тымкар, что-то вспоминая. – Какомэй! Борода есть? – Бросив недопитый чай, Тымкар быстро отправился в землянку старика Емрытагина.
Не тот ли это Василий, которого он знал еще в Уэноме? Однако, почему он плывет с женой и сыном?
Устюгов и Тымкар узнали друг друга. Чукча неизвестно чему очень обрадовался. Быть может, ему было приятно, что он встретил человека, знавшего его ярангу, его отца, мать и брата?
– Идем, идем, там Сипкалюк и сынок, – приглашал Василия Тымкар в жилище Тагьека.
Но Наталья сказала мужу, что неудобно обижать старика, и они остались.
Емрытагин с благодарностью посмотрел на жену Василия. «Умная женщина», – подумал он. Старику тоже хотелось послушать русского человека.
Тымкару вспомнилась своя нелегкая жизнь, и он охотно рассказывал о ней. Не упомянул он только ничего о Кайпэ.
– Теперь винчестер есть! – довольный, сообщил он. – Достал. Скоро собаки вырастут. Ничего. Сынок Тыкос у меня!
Василий рассказал о себе.
Лицо Тымкара стало строгим, когда он узнал, что у его друга американы забрали землянку.
– Как могли? Слабый ты разве стал?
Вмешался Емрытагин:
– Понапрасну, Тымкар, говоришь так. Разве ты не знаешь людей с того берега? Если русский уходит оттуда, значит, сердце его переполнилось болью. Кто захочет жить с такими людьми?
– Это верно, – согласился Тымкар. – Сам знаю.
– Откуда пришли эти лживые и хитрые американы? – спросил Устюгова старик. – Раньше мы не знали их. Только русские бывали у нас. Зачем пустили?
Василий рассказал все, что знал от отца Савватия, деда, из книг.
Емрытагин и Тымкар задумались.
– Время совсем худых лет настало, – тихо сетовал старик. – Как станем жить?
Но Устюгов не знал, что на это ответить. И он тоже замолчал.
Ушел Тымкар поздно ночью. Ум его был неспокоен. Воспоминания, горькая доля Василия лишили Тымкара сна. Он думал о людях, об их жизни…
…Море успокоилось лишь через двое суток.
Вместе с Устюговыми эскимосы вышли в море – на промысел – и проводили их до половины пути.
В проливе еще двигались льды.
Емрытагин причалил байдару к ледяному полю, разложил костер из припасенного плавника, согрел чай. И когда подошел отставший бот Василия, старик подал ему, Кольке и Наталье по кружке горячей воды.
– Пейте, однако, быстро. Мы здесь охотиться станем. Тебе нужно спешить. Твоя байдара медленная, а Уэном далеко.
Пропуская мимо себя льдины или огибая их, Василий шел к российским берегам.
Колька непрерывно палил из винчестера по угкам.
– Побереги, сынок, патроны, – вразумлял подростка отец.
Ему вспомнилось, как с Ройсом они остались совсем без припасов. Даже через этот пролив шел он тогда лишь с тремя патронами, которые дали ему в Уэноме чукчи на случай встречи с белым медведем.
Воспоминание об этом страшном переходе увело его к событиям минувших лет. Винчестер… Это все, что осталось ему от компании. Не спрячь он ружье после суда, описали бы и ружье…
Море было спокойно. Ветерок дул совсем слабый. Бот двигался медленно.
– Что пригорюнился, Вася?
– Вспомнилась та зима…
Наталья догадалась о его мыслях. «Уж не тут ли он тонул тогда?»
– Ничего, Вася. Смелым бог помогает.
– Вижу корабль! – не поворачиваясь назад, закричал Колька.
Действительно, за ледяными полями чернело что-то, похожее на корабль. Но уже вскоре стало очевидно, что это всего лишь чукотская байдара с поднятым парусом. За ней виднелись другие. И они также – многократно отраженные льдами – временами казались огромными фрегатами.
Вскоре охотничья флотилия кожаных байдар и бот сблизились. Это были уэномцы. Все они знали Устюгова.
Послышались возгласы радости и удивления.
– Это ты, однако?
– Этти!
– Василь! – вдруг громче всех раздался женский голос с одной из байдар.
Наталья вздрогнула.
Устюгов поднялся на ноги. На байдаре, откуда назвали его имя, сидели двое: мужчина и женщина.
– Василь!.. – кричал обрадованный Пеляйме, изо всех сил работая веслом.
Энмина, с копьем в руке, похожая в своей шапочке-шлеме на воина, широко улыбалась.
Через минуту молодой чукча-охотник уже перепрыгнул в бот. Он схватил Устюгова за плечи, хлопал по спине, смеялся.
– Смелый! Ох, смелый! – восторженно повторял Пеляйме. – Тумга-тум…
Наталья устыдилась своего подозрения и, тронутая встречей, прослезилась. Энмина смущенно улыбалась. Колька все так же стоял на носу, недовольный, что отец опустил парус и его «корабль» лег в дрейф. Для юного Капитана это переселение было увлекательным приключением, о котором он столько мечтал… Ему не нравилось, что отец не воевал с «пиратами», а обнимался…
– Какомэй… – Пеляйме только сейчас увидел женщину. – Твоя девушка?
– А это сын, Колька.
– Энмина, – вспомнил чукча про свою подругу. – Ты помнишь его, Энмина? Это Василь, – возбужденно говорил он ей, как будто не она первая узнала Устюгова и окликнула.
Другие байдары стали отходить. Каждому хотелось первому сообщить в Уэноме новость: «Таньг Василь тогда перешел пролив и теперь с женой и сыном переселяется к нам. Пеляйме и Энмина пересели к нему в байдару…»
– Это очень хорошо, что ты пришел, – не умолкал молодой охотник.
Колька снова вглядывался вперед. Все шло почти так, как хотелось его воображению: на его «корабле» «пленники», «пиратское» судно взято на буксир…
– Да, да! Это очень хорошо, Василь! Ты мой тумгатум. Ты смелый. Энмина, он перешел тогда на ту сторону, – говорил Пеляйме своей жене, как будто это не было ясно и без слов.
Пеляйме рассказал, что минувшей зимой Энмина перебралась в его ярангу. С тех пор он не оставляет ее одну дома. Она ходит с ним на промысел.
Энмина смущенно опустила глаза. Она была одета, как охотник, – в непромокаемые брюки из нерпичьих шкур, в такие же торбаса, плотно затянутые ремешками, и в легкую летнюю кухлянку. На ее поясе были закидушка и нож. И только черные косы, свисающие на спину из-под шапочки-шлема, выдавали в ней женщину.
В их байдаре лежали лахтак и нерпа.
– «Все равно заберу Энмину», – сказал мне Ранаургин. А я ответил: «Убью». Кочак говорит: «Ты нарушил правила жизни». Теперь всегда Энмина со мной, – закончил Пеляйме и задумался.
– Молодец, Пеляйме! Правильно поступил, – одобрил Василий, выслушав его рассказ.
Женщины молчали, а мужчины все говорили. Иногда, правда, Василий вставлял какое-либо английское слово, но тогда Пеляйме хмурил лоб, слегка поворачивал голову, и Устюгов повторял это слово уже на понятном другу языке – чукотском или русском.
А берег все приближался. И там, в Уэноме, уже знали новость.
Кочак хмурился. Не нравилось ему, что Пеляйме водится с этим таньгом. Уж не таньг ли виноват, что Ранаургин, сын его, остался без жены, а Пеляйме и Энмина нарушили правила жизни?
Ранаургин ходил злой. Он вспомнил, как Устюгов помешал ему унести Энмину в свой шатер.
Бот и байдары еще не причалили, а в пологе шамана уже слышались удары бубна.
– А где Ройс? – вопомнил Василий. «Как-то живется бедняге?» – подумал он.
– Ко-о. В Энурмино, однако, – ответил кто-то из уэномцев.
