Текст книги "Том 2. Пролог. Мастерица варить кашу"
Автор книги: Николай Чернышевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 34 страниц)
Николай Гаврилович Чернышевский
Собрание сочинений в пяти томах
Том 2. Пролог. Мастерица варить кашу
Пролог
Часть первая
Пролог пролога
Посвящается той, в которой будут узнавать Волгину
Глава первая
Было начало весны 1857 года. Весь образованный Петербург восхищался прекрасным началом своей весны. Вот уже третий день погода стояла не очень холодная, не совсем пасмурная; иной час даже казалось, будто хочет проясняться. Как же не восхищался бы образованный Петербург? Он был прав, если судить его чувство по петербургским понятиям о весне.
Но, восхищаясь весною, он продолжал жить по-зимнему, за двойными рамами. И в этом он был прав: ладожский лед еще не прошел.
* * *
Часу в двенадцатом утра по солнечной стороне Владимирской площади, в направлении к Невскому, шли смуглая дама и бледноватый мужчина с плохою рыжею бородою. Они были жена и муж. Мужу было лет двадцать восемь или тридцать. Он был некрасив, неловок и казался флегматиком. Тускло-серые глаза его, в золотых очках, смотрели с тихою задумчивостью на жену. Жена весело смотрела вперед, беззаботно опираясь на руку своего спутника, и, по-видимому, очень мало думала о нем. Но заметила, что он не спускает с нее глаз, улыбнулась, сказала: «В три года все еще не нагляделся», и опять перестала обращать внимание на него.
– Твоя правда, голубочка, – вяло согласился муж, подумавши; вздохнул и сказал: – А знаешь ли, о чем я думал, голубочка? – Когда ж это будут у тебя свои лошади?
– Довольно смешно вздыхать, мой друг. Теперь мы живем хорошо; со временем будешь получать больше. Тогда куплю себе и лошадей. А пока отучайся не спускать с меня глаз: это забавно.
– Твоя правда, голубочка, – отвечал он и стал рассеянно глядеть по сторонам. Через минуту сострадательно усмехнулся.
Навстречу шел студент с длинными, гладкими, светло– русыми волосами, – тоже некрасивый и неловкий, как и спутник смуглой дамы, тоже несколько сгорбленный, – только в нем это было гораздо заметнее, потому что он был очень высокого роста, – тоже бледноватый, тоже с тускло-серыми глазами, тоже в золотых очках. Он пристально смотрел на смуглую даму, и лицо его оставалось спокойно, холодно. Потому-то муж смуглой дамы и не мог удержаться от сострадательной усмешки: наконец-то нашелся человек еще хуже его самого. Еще юноша, и такая рыбья кровь! – Муж смуглой дамы не знал, более ли смешон, или более жалок ему этот студент.
– Чрезвычайно умное лицо у этого молодого человека, – сказала смуглая дама, когда студент прошел: – Необыкновенно умное лицо.
Муж подумал. Точно, лицо студента было не только холодно, но и умно.
– Правда твоя, голубочка. Должно быть, умный человек. Но бездушное существо, хуже меня.
– Почему же? – Не влюбился в меня?
– Не смейся, голубочка, – отвечал муж, – это моя правда.
– Ты забавный человек, мой друг, – сказала жена, засмеявшись.
– Вовсе не я, голубочка, разве я сам думаю? – Вовсе не сам; ты знаешь, я говорю это больше по слуху, чем сам. Все говорят мне. Чем же я виноват? – вяло возразил он. – Я тут посторонний человек; я говорю по чужим словам. А чужое мнение в этом надобно считать справедливым. Что правда, то правда.
– Перестань, мой друг, надоел.
– Ну, хорошо, голубочка, – согласился он и замолчал. Через минуту начал мурлыкать нараспев, сначала про себя, потом послышнее и послышнее, – неслыханным и невозможным ни в какой музыке мотивом: «Как у наших у ворот – ай, люли, у ворот, – стоял девок хоровод – ай, люли, хоровод». Он был глубоко убежден, что изумительный мотив не был его собственным сочинением.
– Перестань, мой друг, – заметила жена. – Ты, кажется, забыл, что ты идешь не один.
– А, точно, голубочка, – согласился он и несколько сконфузился. Зная достоинство своей вокализации, он вообще занимался ею только для собственного удовольствия. Кроме того, жена убеждала его, что идти по улице и напевать – смешно, и он постоянно желал помнить это.
– С тобою стыд и смех, мой друг.
– Ну так что же за важность, голубочка, – с философским спокойствием отвечал он и стал с усиленным усердием глядеть по сторонам, чтобы опять не замурлыкать по рассеянности.
– Знаешь ли что, голубочка? – начал он через минуту. – Ты отпустила бы меня. Уверяю, отпустила бы, – ну, что же не отпустить? Прогулялся довольно. А ты сама купишь мне перьев. Уверяю, купишь. А то, в другой раз: у меня еще есть несколько.
– Как тебе не совестно? Прошел двадцать шагов и уверяет, что довольно!
– Не двадцать, голубочка, а двести или гораздо больше. Уверяю.
Жена оставила это уверение без всякого ответа.
– Ну, что же, голубочка? – Я только так сказал, а я иду с удовольствием. Уверяю. Как же? – Разве я не понимаю, что ты принуждаешь меня только для моей же пользы, а не то что тебе самой приятно, что я иду с тобою.
– Если понимаешь, то зачем же сердишь? – С тобою больше скуки, чем с Володею.
– Видишь ли, голубочка: ты делаешь это потому, что думаешь, будто вредно, что я все сижу. Но я не все только сижу, я тоже и лежу. Зачем же мне ходить?
Рассуждение не было лишено основательности. Но жена только промолчала на него. Муж глубоко вздохнул и опять стал глядеть по сторонам, с апатиею, не совершенно соответствовавшею тяжкости страдания, выраженного вздохом.
По одну сторону была мелочная лавочка, дальше вывеска сапожника, – дальше ничего замечательного. По другую сторону – тротуарные тумбы, – голубая извозчичья карета, – опять тумбы, тумбы, тумбы… Дальше, с этой стороны все то же: тумбы, тумбы; с той – лавочка, лавка, лавочка, – прекрасный подъезд с резными дубовыми дверьми, с бронзою.
Шедший с удовольствием муж внимательно рассматривал все это, для рассеяния свой скорби.
– Эх, голубочка, – начал он. – Если бы я был хоть немного поумнее, то и теперь у тебя уже были бы свои лошади…
На эту новую мысль навело его то, что он с женою подходил к карете.
– Ты не поверишь, как я глуп в своих делах.
– Замолчи, не серди.
Ну, хорошо, голубочка, – согласился он и взглянул налево, направо – как раз против окна кареты.
Занавесь окна кареты была опущена, только угол приподнят. Рука, придерживавшая его, торопливо упала. Но муж смуглой дамы еще успел рассмотреть лицо, спешившее закрыться. Это было очень чисто выбритое лицо мужчины лет тридцати пяти, не жирное, скорее, напротив, сухощавое, но свежее, здоровое; овальное, с тонкими чертами, с красивым профилем. Темные волоса были коротко острижены; оттого высокий лоб казался еще выше. Светло-карие глаза зорко смотрели на подъезд с дубовыми резными дверьми, бывший в полусотне шагов, – карета стояла поодаль от него.
– Видела, голубочка? – Каков бестия?
– Видела, и помешаю ему. Пойду на этот подъезд, найду, где она. Найду.
– Трудно будет найти, голубочка. По этой лестнице квартир десять, я думаю. Где она, там прислуге велено отказывать.
– Не велико затруднение.
– Твоя правда, голубочка, – тотчас же рассудил муж. – Подъезд богатый, потому квартиры большие. Спросишь у швейцара обо всех. Вероятно, почти все заняты семейными…
В эту минуту дверь подъезда отворилась. Вышел стройный молодой человек в гороховом пальто. Из-под шляпы вились каштановые волосы, слегка кудреватые. Лицо было прекрасно, что редкость в красивых мужских лицах, не женоподобно. – Муж смуглой дамы с любезной улыбкою, – потому что был такой же искусный светский человек, как и певец, – хватился за фуражку и поклонился с грациею, свойственною всем медведям и очень немногим людям, – но светскость осталась оказана совершенно понапрасну: молодой человек, выходя из двери, уже повертывался к Невскому и не видел замечательной эволюции любезного светского человека. Любезный светский человек надел фуражку и продолжал свое рассуждение, прерванное для светской эволюции.
– Почти везде семейные люди, у них нечего искать. Одна, много две квартиры, где надобно искать. А то, что прислуга говорит: «никакой дамы здесь нет» – что за важность? По тону будет видно, правда ли. Уверяю, голубочка.
– Хорошо, верю. Но ты знаешь этого молодого человека? – Что за прекрасное лицо! – Он очень понравился мне. Ты позови его к нам.
– Я вижу его, голубочка, когда бываю у Рязанцева. Очень благородный…
– Слышишь? – Да не оглядывайся, мой друг: если опять взглянешь так ловко, этот, в карете, поймет, что мы заняты им и любовником! Мне будет трудно помочь жене или сестре, или кто она ему. А я не хочу бросить этого!
– А! – Точно! – Слышу, голубочка.
Дав молодому человеку отойти подальше, извозчичья карета тронулась. Муж смуглой дамы хоть и отличался не столько догадливостью, сколько основательностью, понял, что карета следит за молодым человеком, с которым он неудачно раскланялся.
– Так вот кого подкарауливал этот шельма! Видно, жена-то осторожна, не уследишь, – так он за молодыми знакомыми! Видишь, я недаром сказал: о, бестия! Да что же, голубочка: ты сказала «жена, или сестра, или кто она ему», – не знаешь, значит, что он женатый, видно, не знаешь его?
– Не знаю, мой друг, – а кто ж это?
– Все у того же Рязанцева! – Это, я тебе скажу, удивительно, кого не увидишь у этого Рязанцева! Раз я сижу у него один, – входит эта шельма, – Рязанцев рекомендует: Савелов! – Я, разумеется, сейчас ушел: черт с ними!
– Так это муж милочки Савеловой? – О, как я рада, что я услужу ей! – Я просто влюбилась в нее, когда увидела в концерте, – мало и слушала, все любовалась! – Но мужа там не было, она была с кем-то другим, старше его. Ах, что это за красавица! Вот это, мой друг, красавица! – Большие темно-голубые глаза, тихие, нежные, – сама беленькая, беленькая, нежненькая, – ах, так и расцеловала бы ее! Ах, как я рада услужить такой милочке!
Молодой человек в гороховом пальто шел очень быстро. Карета, следившая за ним, опередила смуглую даму и ее мужа.
– Подзови извозчика, мой друг, – сказала смуглая дама. Муж подозвал. – Садись и ты.
– Точно, голубочка. Со мною лучше. Может быть, и понадоблюсь.
– Нет, мой друг; но я хочу, чтобы ты рассказал мне об этом молодом человеке. Вот это парочка, мой друг, он и Савелова! Ах, как я рада, что у нее такой любовник! Ах, что за прелесть оба! Я расцелую их обоих – и ее, так и быть, и его!
– Ну, голубочка, себя-то она позволит тебе целовать, – а его-то не очень-то.
– Вот прекрасно! – Смеет! – Если б у меня был такой любовник, – я не позволила бы ей, – а ей, такой милочке, бояться меня!
– Ну, голубочка, знаю я этих красавиц! – Основательный муж покачал головою. – Видывал, голубочка. Когда прежде жил в Петербурге, бывал в опере, – видел. Красавицы! Видишь ли, голубочка: по-моему, – ну, да вот покажи мне свою Савелову, – ну, покажи. Вперед знаю: ничего особенного.
– Ах, не люблю, когда ты так врешь. Лучше рассказывай о нем. Вот если б у меня был такой муж или хоть любовник, – ах, как бы я любила его!
– Ну, голубочка, это еще неизвестно, стоило ли бы любить, – основательно возразил муж. – Были ж у тебя женихи не хуже его, – что же не шла?
– Ах, нет, такого не было! – О нем ты не смей и говорить! Это прелесть, прелесть! – Да что же ты знаешь о нем, говори скорей! – Ах, если бы можно было отнять его у нее! Ах, отняла бы, отняла бы, мой друг! Ах, зачем она лучше меня? Я отняла б его у нее! Отняла бы, отняла бы, мой друг! – Нет, лучше рассказывай о нем, а то я готова плакать, – ах, какая досада!
Муж покачал головою. В самом деле, странно было то, как думала о себе смуглая дама. Она никогда, нигде не встречала соперниц себе. Когда она бывала в театре, и продажные и непродажные аристократки красоты зеленели и багровели от зависти. Она одна не хотела замечать эффекта, который производит. Впрочем, ее муж находил это нисколько не удивительным: живость характера не оставляла ей досуга наблюдать, производит ли она эффект. На бале она была занята балом, танцами, разговорами; в опере – оперою, разговорами с теми, кто сидел подле нее. А главное, она приходила в восхищение от каждой хорошенькой блондинки, она любовалась на блондинок до того, что забывала о себе и даже не любила себя: зачем она не такая беленькая, беленькая, зачем у нее не голубые глаза. – Когда ее заставляли замечать, как отвлекаются ею глаза мужчин от всех, и от блондинок и от брюнеток, она говорила, что мужчины глупы, слепы, и через четверть часа забывала о них, чтобы восхищаться какою-нибудь блондинкою. Так, она слишком мало думала о себе и после, когда ей много раз указывали эффект, какой она производит в больших собраниях. Но теперь она еще только начинала выезжать в общество, и любовник Савеловой был первый человек в Петербурге, лицом которого она увлеклась. В первый раз после девических лет, о которых теперь она вспоминала как о ребяческих, она подумала о том, хороша ли она собою, – и готова была расплакаться от досады, зачем она не блондинка.
– Друг мой, скажи мне, что это со мною? – начала она, наполовину смеясь, наполовину грустно. – Неужели я делаюсь глупою девчонкою в мои лета? Неужели я могу влюбиться? – Это было бы смешно, мой друг.
– Не знаю, как тебе сказать, голубочка, – отвечал основательный муж.
– Но мне кажется, я в самом деле была бы готова полюбить кого-нибудь… Я так увлеклась, – не смешно ли это?
– Что касается собственно до этого, голубочка, – глубокомысленно отвечал муж, – это, разумеется, еще ничего не значит; – стала говорить со мною, заговорилась, расфантазировалась. Пустяки.
Она задумалась. – Но рассказывай, что ты знаешь о нем, – сказала она, опять смеясь: – Не могу отнять его у Савеловой, так и быть. Но хочется полюбить кого-нибудь, – вот увидишь, найду себе любовника.
– Ну, посмотрим, голубочка, – желаю тебе, чтоб нашла еще лучше этого. А впрочем, и этот хороший человек, не говоря о том, хорош ли собою, – флегматически пошутил муж и стал рассказывать основательно.
Фамилия молодого человека была Нивельзин. Муж смуглой дамы встречал его, когда бывал у Рязанцева, тогдашнего авторитета петербургских прогрессистов. Молодой человек не возвышал голоса между знаменитостями петербургского либерализма, и муж смуглой дамы едва обменивался с ним несколькими словами, но довольно слышал о нем от Рязанцева.
Рязанцев очень хвалит Нивельзина, и, кажется, справедливо; да, справедливо; – подтвердил сам себя основательный рассказчик, подумавши: – по крайней мере верно то, что Нивельзин очень хороший человек и безусловно честный. Нет, мало того, и даровитый человек, и при этом очень скромный; да, очень: говорит о себе, что должен еще учиться; – больше слушает, нежели говорит: как же? – там рассуждают такие мудрецы! – Рязанцев и другие – такие ученые, знаменитые, что остается только слушать! – Он скромный человек, он мало говорит, а между тем когда скажет что-нибудь, всегда умно и дельно.
Он помещик, довольно богатый. Отец его, важный генерал, отдал сына в школу гвардейских подпрапорщиков. Сделавшись офицером, сын продолжал учиться. Отец находил это лишним. Были размолвки. Сын остался при своем и поступил в академию Генерального штаба. Тогда это считалось неприличным аристократу. Отец негодовал. Но сын приобрел репутацию офицера, подающего высокие надежды. Отец примирился. Сын пошел по службе очень быстро. По как умер отец, подал в отставку. Он математик и астроном. Его уважают как ученого. Его работы печатаются в бюллетенях Академии наук.
Прежде он был ветреником. Да и не мог не быть: светские дамы вешались ему на шею. И натурально, что вешались: надобно признаться, хорош собою и блистательный человек. Да, ветреничал. Но потом почувствовал, что увлекаться кокетками – пошлость, и стал чуждаться большого света. Этой перемене сильно помогло то, что он заинтересовался общественными вопросами. Поехал в свое поместье. Честно устроил свои отношения с крестьянами, не жалея уменьшить свои доходы, чтобы облегчить совесть. Да, он один из тех немногих богатых людей, у которых честный образ мыслей применяется к делу.
Между тем Нивельзин повернул на Невский, перешел Аничков мост. Карета с Савеловым переехала Аничков мост.
Нивельзин вошел в богатый модный магазин. Карета с Савеловым остановилась, немножко не доезжая магазина.
– К тротуару, направо, – сказала смуглая дама извозчику. – Ты можешь ехать домой, – заметила она мужу. – Рад?
– Натурально, голубочка; ну, а погляжу, как ты пойдешь.
– О, какой ты чудак, мой друг! – Смешнее всякого жениха!
– Ну, что за важность, что тебе смешно, голубочка, – совершенно основательно возразил он.
Она взошла в магазин. Он велел извозчику ехать назад; извозчик стал поворачивать лошадь.
– Милостивый государь, позвольте сделать вам один вопрос, – сказал с тротуара твердый и спокойный голос. Муж смуглой дамы оглянулся: подходил тот высокий студент с бесстрастным лицом.
– А, это вы! – Извольте, какой вопрос? – Муж смуглой дамы умел разговаривать очень замысловато: он не показал виду, что понимает, о ком будет вопрос.
– Кто эта девушка?
– А, так и вы не угадали! – Точно, никто не угадывает. Она три года замужем.
Смуглые женщины вообще кажутся старше своих лет А ее все принимали за очень молоденькую девушку, хоть она была три года замужем и имела двадцать лет, выходя замуж. – Когда она говорила, что она замужем, ей отвечали: «Вы смеетесь»; когда она говорила, что она уже давно замужем, что у нее уже есть сын, – перестали сомневаться, что она мистифирует; когда она говорила, что ей уже двадцать четвертый год, ей отвечали тем, что формально объяснялись в безграничном уважении и просили ее руки, потому что на такую неловкую мистификацию нельзя было обращать уже никакого внимания.
– Да, милостивый государь, она давно повенчана, – продолжал хитрый человек, усиливая впечатление своей замысловатости в разговорах остроумнейшими оборотами слов. – Я могу ручаться вам, что она давно замужем, потому что сам был на ее свадьбе.
По лицу студента пробежало что-то похожее на легкую тень, но мгновенно и едва заметно.
– Она ваша супруга?
– Да. А вы, должно быть, вздумали влюбиться в нее? – Хитрый человек был не только чрезвычайный хитрец, но и великий мастер шутить. Уместны ли шутки, или неуместны, умны или глупы, это выходило как случится; его забота была только то, чтоб выходило, по его мнению, шутливо, – но не огорчайтесь на меня. Я не думал, что она повенчается со мною. Я не был влюблен в нее, молодой человек. Я был тогда благоразумнее вас; – впрочем, мне было тогда двадцать пять лет. В ваши лета простительно быть неблагоразумным.
– Вы шутите, но в сущности вы прав, – отвечал студент, уже давно сделавшийся по-прежнему бесстрастным. – Глупо влюбляться в таких женщин, – если есть другие такие женщины. Надобно молиться на них. Я и думал, что я не забывал этого. Из ваших слов я вижу, что кажусь несколько влюбленным. Но если вы и не ошиблись, это чувство совершенно ничтожно: я человек апатический.
– Мне самому так показалось; иначе разве стал бы я шутить?
– Я не мог думать, что она уже вышла замуж, и подходил к вам с тем, чтобы узнать, каким образом мог бы я познакомиться с ее родными. Теперь я прошу позволения бывать у вас.
– Признаться вам сказать, я очень мало тут значу. Заходите ко мне; – если понравитесь ей, прекрасно; если нет, то я сам по себе, – извините за откровенность, – не стану приглашать вас. Я, признаться сказать, не люблю никаких знакомств. Но полагаю, что она полюбит вас. Вы, должно быть, умный человек, – потому что так ей показалось. Вот вам, – он вынул свою карточку. – Заходите.
– Вы Алексей Иваныч Волгин? – с некоторою оживленностью сказал студент, взглянув на карточку.
– Да-с, – флегматически отвечал муж смуглой дамы и вслед за тем взвизгнул пронзительным ультра-сопрано, от которого зазвенели стекла в соседних окнах: – Ххи-ххи– ххи-хха-хха-хха-ххо-ххо-ххо! – изумительная рулада перелилась через теноровые раздирающие ухо звуки в контрабасовый рев, от которого, сквозь шум экипажей, загудела мостовая: – Ххо-ххо-ххо-хха-хха-ххи-ххи-ххи! – поднялась рулада опять до пронзительного визга. – Ххи-ххи-ххи! – А вы, я вижу, мой поклонник? – Вот находка! – Драгоценность! – В целой России только два экземпляра: вы да я сам. – Ну, прощайте. Заходите. Думаю, что жена полюбит вас. Прощайте. – Нет, позвольте: в котором курсе вы?
– Я студент педагогического института, а не университета. Кончаю курс.
– Ну, вот видите, я чуть не сделал глупости, забывши спросить. – Кончаете курс, то прежде кончайте курс: экзамены на носу, – или уже начались? Занимайтесь. Кончите, тогда заходите. – Прощайте. Погодите, опять глупо: не сообразил. По окончании курса вас пошлют из Петербурга черт знает куда? – Так заходите теперь.
Студент подумал. – Нет, я не буду у вас до окончания курса. Тогда я приду к вам с какою-нибудь статьею. Надобно приготовить что-нибудь прежде, чем идти к вам.
– Хорошо. Но вас отправят черт знает куда?
– Нет. Я останусь в Петербурге.
– Ваш скотина директор любит вас?
– Нет. Но товарищ министра знает меня и обещал.
– Ну, это плохая надежда: тряпка.
– Кроме того, я даю уроки у Илатонцева; это вельможа. Он хочет, чтобы я продолжал их.
– А когда так, то другое дело. Попросит, и останетесь, правда. Прощайте же, наконец. – Да, опять забыл: а фамилия-то ваша как же?
– Левицкий.
– Ну, прощайте, – ххи-ххи-ххи – мой поклонник – ххо-ххо-ххо-ххи-ххи-ххи… – залился он пронзительными и ревущими перекатами по всем возможным и невозможным для обыкновенного человеческого горла визгам, воплям и грохотам.
Мелодичности своих рулад он нисколько не удивлялся, но решительно не понимал и сам, как это визг и рев выходят у него такие оглушительные, когда он расхохочется. Обыкновенным голосом он говорил тихо, и пока он не начинал, по забывчивости, давать волю своей глотке, никто бы не мог ожидать, что он перекричит и петуха и медведя.
* * *
– Я пришла к вам не покупать наряды, – сказала Волгина хозяйке магазина в ответ на фразу о приятности нового знакомства. – Мне надобно сказать вам несколько слов.
Любезно-вопросительное выражение лица магазинщицы сменилось одобрительно-скромным. – Мой магазин в полном вашем распоряжении. Смею вас уверить, что ваше доверие ко мне будет оправдано. Прошу вас, – она отворила дверь в свою квартиру. – Нам удобнее будет продолжать разговор в моей гостиной.
– Конечно, – сказала Волгина. Через большой зал с великолепными зеркалами они прошли в гостиную, очень роскошную.
– Прошу вас. Здесь мы можем говорить совершенно свободно. – Они сели.
– Я пришла затем, чтобы предупредить молодого человека в гороховом пальто, который сейчас вошел сюда, что за ним следит господин, – имя которого он, вероятно, угадает. От самой квартиры за Нивельзиным ехала голубая карста, – он не заметил, скажите ему, что нехорошо быть таким неосмотрительным. Карета стоит теперь у вашего подъезда. Он увидит ее. Пусть он сейчас уходит отсюда.
– О, боже! – Какое было б это несчастье! Monsieur Saveloff так силен! Он погубил бы меня! – Магазинщица, всплескивая руками, вскочила идти.
– Прошу вас, дослушайте же. – Отдайте ему эту перчатку, – Волгина сняла перчатку с правой руки, – и пусть он любуется на нее, идя отсюда. Я выйду через минуту и тоже пойду мимо кареты, – конечно, тот господин в карете будет ждать даму Нивельзина, – я уроню зонтик, буду поправлять шляпку, – словом, тот господин увидит, что у меня одна рука в перчатке, другая без перчатки, – он увидит, что Нивельзин любовался на мою перчатку. – Да берите же, несите ему, – берите же.
Хитрое, дурное лицо магазинщицы сделалось честным.
– Нет, я не возьму вашу перчатку. Я не могу допустить, чтобы вы так ужасно компрометировали себя. Он уйдет, этого будет довольно.
– Нет, этого не будет довольно. Карета стала бы ждать и дождалась бы. Вы сами говорите, что господин, который сидит в карете, умеет мстить; той, которую он подозревает, он может мстить сильнее, нежели вам. Она погибла, если войдет сюда прежде, нежели он убедится, что подозревал напрасно, что Нивельзин был здесь для меня. – Самого Нивельзина я не хочу видеть; но ей я оставлю мой адрес, и мы подумаем, что ей делать.
– Вы незнакома с madame Saveloff? И так ужасно компрометируете себя для нее?
– Идете вы или нет?
– Вы незнакома с madam Saveloff?
Незнакома или дружна, как вам угодно, только идите же.
– Но если вы незнакома с нею, почему ж вы знаете, что ее еще нет здесь?
– Как вы сердите меня! – нетерпеливо сказала Волгина. – Кто ж не знает, что мужчина приходит на свидание первый, пока женщина еще не надоела ему? – Почему я знаю, что она еще не надоела ему? – Можете полюбопытствовать после. А теперь идите.
– Вы незнакома с нею, – незнакома или во вражде с ним, потому что не хотите видеть его, – и между тем так ужасно компрометируете себя для нее!
– Кажется, вы уже начинаете подозревать, нет ли у меня злого умысла? – Это лишнее. Идете вы или нет? – Я сумею обойтись и без вас. – Брови Волгиной сдвинулись. – Идете вы или нет?
– Иду, иду, – проговорила модистка, торопливо вставая.
– Берите же перчатку, – забыли.
Модистка побежала и через минуту вернулась:
– Он умоляет вас сказать ваше имя, – он хочет знать, кто та, которой он обязан так…
– Умолять не было надобности, услышал бы от той дамы. Мое имя Волгина. Да пусть же он уходит поскорее.
Модистка убежала и возвратилась, запыхавшись:
– Он не знает вас. Но знает вашего супруга… Я не могу найти довольно слов, чтобы достаточно выразить вам свою благодарность. Вы спасли репутацию моего магазина, – я так дорожу ею! – Поверьте, это был совершенно исключительный случай, что я согласилась на просьбу madame Saveloff. Я так привязана к этой милой, милой молодой даме, что у меня недостало бы сил отказать ей ни в чем. Только поэтому, только для нее нарушила я свое неизменное правило с негодованием отвергать подобные просьбы…
Волгина засмеялась. – Все это прекрасно. Но я сделаю вам маленький выговор. С какой стати заговорили вы о madame Saveloff? – Я не говорила ни о какой madame; я говорила только о monsieur Nivelsine.
– Я согласна, это была ошибка с моей стороны. Но в сущности тут не было нескромности. Понятно, вы должны были знать, кто она: вы видели, кто следит за monsieur Nivelsine.
– Я могла видеть, что за ним следит кто-то, и не знать, кто. Но, я думаю, Нивельзин уже довольно далеко, и я могу идти.
* * *
Слушая рассказ жены о развязке этого маленького приключения, Волгин погружался в размышления, потому что был человек искусный в размышлениях.
– Ну, хорошо, голубочка; только ты скажи мне: по-русски говорила ты с этою магазинщицею или, я думаю, по-французски?
– По-французски, мой друг. Думала, совсем забыла, – нет, еще могу говорить, хоть не очень хорошо.
– Нет, голубочка, я вот о чем: как же она говорила тебе? «Вы» – по твоим словам выходит, – «вы»…
– Да, vous, – что же такое? – Vous.
– Гм! – То-то же и есть!
– Что же такого особенного тут?
– Нет, я так, голубочка, ничего. – Он размыслил, что в разговорах с незнакомою дамою по-французски обращаются к ней не словом «vous», а словом «madame». Но если б он высказал свое соображение, что вот и магазинщица принимала ее за очень молоденькую девушку, – потому-то и спорила против нее, – то жена с досадою сказала бы: «И охота тебе говорить мне такой вздор!» – Потому он умолчал свое размышление о vous и madame, а обратился к другому размышлению.
– Но вот что, голубочка. Ты сказала ей: «Эта дама еще не здесь, потому что мужчина приходит на свидание первый, пока женщина не надоела ему»; согласен, так. Но почему ж ты могла знать, что Савелова еще не надоела ему? – А впрочем, это удивительно, как я глуп! – воскликнул он, не переводя духа и в величайшем восторге от своего удивительного открытия. – Само собою, это было видно из того, как он шел на свиданье! – Не то, чтобы заглядываться на женщин, которые встречались, – он под ногами у себя земли не слышал. Да, он сильно влюблен в нее. Это видно. Уверяю тебя, голубочка.
– Верю, – сказала она, засмеявшись. – Но уйду, не буду мешать тебе работать. И так я отняла у тебя много времени этою прогулкою и своею болтовнёю. И вот еще заставляю тебя знакомиться с Нивельзиным.
– Да, – воскликнул он от нового соображения, – что ж это ты, голубочка, не захотела видеть-то его? – Неужели тебе пришло в голову, что лучше и не знакомиться с ним? – Да это пустяки, голубочка!
– Да не сейчас ли я сказала, что мы будем знакомы с ним, что мне жаль, что заставляю тебя тратить время на него? – Ты слишком рассеян, мой друг.
– Это твоя правда, голубочка, – согласился глубокомысленный муж. – Но как же это, что он будет отнимать у меня время? – Каким же это образом? – Твой гость, а не мой. Я своих гостей не люблю. А твои – что мне? Все они вместе много ли мешают мне? – Ну, сама скажи: много ли?
– Он, мой друг, не то, что мои гости. Он старше их; ученый. С ним ты не будешь без церемоний, как с этими ребятишками.
– Правда твоя, голубочка, – согласился он. – Но не велика важность. – Да, так почему ж ты не захотела видеть его?
– Я вздумала, что прежде надобно увидеться с нею; потому что, мне кажется, тут что-нибудь не так: едва ли тут серьезная любовь с обеих сторон.
– Почему ж ты вздумала это, голубочка? – А впрочем, натурально, это всего вероятнее, – тотчас же размыслил он, потому что был чрезвычайно быстр в соображениях. – Это очень вероятно, голубочка; потому что, уверяю тебя: «люблю», «люблю», – думаешь, и точно, серьезно, – а выходит обыкновенно, пустые слова. Уверяю тебя, голубочка.
– Верю, – сказала жена, засмеявшись. – Но работай, не мешаю тебе.
– Да, это твоя правда, голубочка, – подтвердил он. – Оно точно, что нынешний день мне надобно несколько поработать.
– Да, «нынешний день» и «несколько». – Она вздохнула. – Друг мой, ты убиваешь себя.
– Э, пустяки, голубочка, совершенно пустяки, – сказал он вслед ей.
* * *
На следующее утро Волгин лежал, перебирая пальцами свою рыжеватую жиденькую бороду, чем занимался только в затруднительных обстоятельствах. Обстоятельства были так затруднительны, что он не мог продолжать работу; лег читать – и то не шло. Четверть часа назад жена взошла и спросила, не надобно ли ему ехать куда-нибудь: она взяла бы его, ей все равно, она хочет прокатиться. – Нет, ему никуда не нужно. – «Если так, мой друг, то и прекрасно. Быть может, приедет Савелова. Ты прими ее. Я скоро вернусь, только пройду в Гостиный двор». – Не предвидел он, что выйдет ему такая комиссия! – Приедет, прими ее! – А впрочем, что за важность? – утешил он себя. – Может быть, она и не приедет ныне. Или, может быть, Лидия Васильевна возвратится раньше того. А если и не так, что за важность?
– Алексей Иваныч, – сказала служанка, – приехала Савелова; я попросила ее взойти, как велела Лидия Васильевна, потом сказала, что Лидия Васильевна скоро будет, а вы дома. Пожалуйте.
