Текст книги "Том 2. Пролог. Мастерица варить кашу"
Автор книги: Николай Чернышевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 34 страниц)
Чиновник говорил с Савеловым без подобострастного тона; так свободно, что даже не вставил «ваше превосходительство». В тоне Савелова не было чванства: он не был горд перед кем нечего было важничать.
– Этим не обременяйте себя: вы устали; дождитесь только, пока будет переписано все и станут сшивать. Вам надобно отдохнуть. Я могу поправить описки сам: когда буду читать графу, увижу и отмечу.
– Очень благодарен вам, Яков Кириллыч, за такое облегчение, – сказал чиновник: – действительно, я устал Но и вы не меньше моего.
– Кланяйтесь Анне Ивановне, поцелуйте за меня Митю, Варенька такая большая, что не смею посылать ей поцелуя.
Конечно, это были жена и дети его сотрудника. Он был внимателен и добр, когда это было возможно.
Чиновник не боялся его, по всей вероятности. А сияние звезд было отчасти тревожно.
Хозяин показался в дверях; он был одет запросто, в сером пальто, несколько потертом по рубцам обшлагов; – в дверях он замедлил шаг, расправляясь – «выпрямляясь» нельзя сказать, потому что он не был сгорблен: вероятно, он никогда не сгорбливался, – он повел плечами назад, несколько выгибаясь на спину, как делает человек, не сгибавший стана, но уставший от долгой работы, – стал расправляться, перегибаясь на спину, – но увидевши Волгину, отказал себе в удовольствии кончить это фамильярное движение: перед созвездиями он не считал нужным церемониться, но перед дамою он обратился в светского человека. Наскоро обошел звездоносцев, подавая обе руки, двоим враз, мимоходом, милостиво наделяя их небрежными приветствиями; поспешил бросить эти созвездия, чтобы подойти к даме, и несколько минут сидел подле Волгиной.
Она ждала, что ее присутствие произведет на него очень неприятное впечатление. Зачем именно упросила ее приехать Савелова, она еще не знала. Но было несомненно, что тут будет какая-то борьба против него: кого и чего могла бы трепетать Савелова, если бы муж не был в союзе с противною стороною? Волгина ждала, что Савелов увидит в ней врага какого-нибудь своего плана или требования. – Нет, он, очевидно, не придавал никакой особенной важности тому, что она тут. Через минуту Волгина даже увидела из его разговора: он знал, что жена пригласила ее, – жена пригласила ее с его согласия.
– Что же значит все это? – тихо спросила Волгина Савелову, когда он пошел, наконец, удостаивать созвездия своего хозяйского внимания. – Я не понимаю, чего вы можете опасаться. Ваш муж не думает, что вы призвали меня на помощь против него?
– Петр Степаныч просил, чтобы мы пригласили вас.
– Петр Степаныч? Вы сделали Петра Степаныча моим поклонником?
– Боже мой, боже мой! – Не смейтесь надо мною! – Я должна была просить Петра Степаныча. Мой муж не должен знать ничего. Он не простил бы мне.
Созвездия снова закопошились: слуга доложил о приезде его высокопревосходительства, Петра Степановича.
– Подавать обед, – громко отвечал на доклад хозяин, двигаясь встретить Петра Степаныча.
«Что ж это, – думала Волгина. – Чего она боялась от этого обеда, когда за обедом не будет никого, кроме этих стариков, которые ничтожны для нее и для ее мужа? Петра Степаныча нечего и считать: он свой для нее».
Петр Степаныч обошелся с подчиненными ему звездоносцами очень любезно, гораздо внимательнее, нежели Савелов; потом предался своей обязанности заниматься исключительно Волгиною. Он помнил, что он просил, чтобы она была приглашена.
Вошел слуга и доложил хозяйке, что повар просит извинить и обождать несколько минут: обед еще немножко не готов.
– Обождать, – то обождем, – весело и добродушно заметил Петр Степаныч.
Конечно, он не мог понимать – не мог предполагать, что задержка не в поваре. Волгина взглянула на Савелову, Савелова вспыхнула.
Это было хуже всего, что знала о ней, чего могла ожидать от нее Волгина. – Пожертвовать любовником для нелюбимого мужа – дело такое обыкновенное, – гораздо более обыкновенное, нежели пожертвовать своим положением в свете для любви. Но тут было что-то менее обыкновенное. Какая-то проделка, при которой должен остаться в дураках Петр Степаныч, – и Савелова не предупредила человека, который так честно и сильно расположен к ней. – Первым порывом Волгиной было сказать Савеловой: «Вы ждете еще кого-нибудь?» Но она удержалась: ей подумалось, что Савелова не могла бы добровольно участвовать в интриге против своего честного друга; что, вероятно, принуждение со стороны мужа было слишком грозно; что, вероятно, Савелова и сама достаточно чувствует унизительность своей роли перед Петром Степанычем. Волгина только взглянула на Савелову – и пожалела даже о том, что взглянула: Савелова совершенно растерялась от ее взгляда; так, только ее мужа надобно винить за ее пошлую роль. – Волгина продолжала разговор с Петром Степанычем, чтобы дать ей время оправиться.
В дверях опять явился слуга и провозгласил:
– Его светлость, граф Илларион Илларионович Чаплин.
Созвездия вздрогнули и окаменели.
– Граф Чаплин! – с изумлением произнес хозяин и торопливо пошел в зал.
– Граф Чаплин! – сказал Петр Степаныч, наклонившись к Савеловой: – Вот почему обед не был готов! – Граф Чаплин, и вы не предупредили меня! – И вы хотели, чтобы я был в дураках! – Но нет, я несправедлив к вам, добрая, милая моя Антонина Дмитриевна, – тотчас же прибавил он. – Вы не могли хотеть обманывать меня. – О, теперь я понимаю Якова Кириллыча! Он хочет сесть на мое место! – Я не ожидал, что он захочет поступить со мною так! – Интриги против меня! – Но вас я не виню. Вы только боялись сказать мне. – Яков Кириллыч интригует против меня! – Горько мне, горько, Антонина Дмитриевна!
– Петр Степаныч! – только и могла проговорить она, и слезы брызнули у бедной женщины.
– Довольно, заметят, – шепнула Волгина.
Но не было большой опасности, что заметит кто-нибудь, пока еще не возвратился наблюдать Савелов. Если бы Петр Степаныч и Савелова обнялись, может быть, и то прошло бы не замечено никем из звездоносцев: так окаменели они от изумления и благоговения. – Савелова успела отереть слезы, пока способность видеть и понимать возвратилась к звездоносцам. Да и тут им было не до хозяйки и не до Петра Степаныча: все внимание их было поглощено ожиданием неожиданного посетителя.
Посетитель подавал о себе предвестия, изумлявшие Волгину.
Вероятно, еще из передней начали доноситься в гостиную первые предвестия: посетитель ступал, производя ногами стук, подобного которому не могут делать сапоги петербургского мужика, – они слишком легки, – для такого стука необходимы деревенские, мужицкие, двухпудовые. Вероятно, не в таких же сапогах ходит граф Чаплин? Как же он умудряется делать такую стукотню? – Потом стало слышно сопенье, – громче и громче, – с храпом и сопом, раздалось: – «Вот я и у вас, Яков Кириллыч. Поздравляю». Стук, соп и храп заглушили любезность, которую отвечал хозяин: слышно было только, что Савелов говорит: но что такое говорит, нельзя было разобрать. Стук, соп и храп усиливались, отдавались эхом по залу, – и вот отдались еще новым эхом, уже от стен гостиной: в двери ввалила низенькая, еще вовсе не пожилая человекоподобная масса.
Ввалила, – потому что она не шла, а валила, высоко подымая колени и откидывая их вбок, хлопотливо работая и руками, оттопырившимися далеко от корпуса, будто под мышками было положено по арбузу, ворочаясь всем корпусом, с выпятившимся животом, ворочаясь и головою с отвислыми брылами до плеч, с полуоткрытым, слюнявым ртом, поочередно суживавшимся и расширявшимся при каждом взрыве сопа и храпа с оловянными, заплывшими салом крошечными глазками. – Правда, такому тучному человеку нельзя иметь плавную, легкую походку; но другие, изредка встречающиеся, такие же толстяки, умеют ходить, хоть и неуклюжим образом, все-таки по-человечески, – умеют потому, что помнят о своем безобразии, стараются, чтоб оно не производило слишком отвратительного впечатления. Чаплин был совершенно без церемоний. – Видя его милые движения, слыша его храп и соп, можно было удивляться только тому, что на нем военный сюртук, а не нанковый халат: как это нарядился военным разжиревший мясник?
Без малейшего сомнения, это был переодетый мясник: по лицу нельзя было не угадать. Не то чтобы оно имело выражение кровожадности или хоть жестокости; но оно не имело никакого человеческого выражения, – ни даже идиотского, потому что и на лице идиота есть какой-нибудь, хоть очень слабый и искаженный, отпечаток человеческого смысла; а на этом лице было полнейшее бессмыслие, – коровье бессмыслие, – нимало не жестокое – ничуть не злое, только совершенно бесчувственное. Ни лавочник, ни трактирщик, ни разбогатевший мужик – превращающиеся иногда в таких толстяков, не утрачивают смысла до такой степени: они видят людей или природу, это поддерживает следы смысла на их лице. Только мясник, – человек, не смотревший ни на людей, ни на природу, смотревший все лишь на скотов и на скотов, мог приобрести такое скотское выражение лица.
И такой кровяной цвет лица. Мясник не кровопийца. Нет, он не пьет крови. Он только дышит запахом ее, – спокойно, беззлобно, – и с пользою своему здоровью: дышать запахом крови – это очень здорово. Благодаря этому, как бы ни заплыл жиром мясник, его лицо пышет цветущей кровяной свежестью. У всякого другого толстяка, так ожиревшего, лицо имеет сальный цвет, желтовато-тусклый. У этого сало пропитано свежею кровью, которою надышался он. Нет сомнения, это переодетый мясник.
Раскачивая выпяченным животом, раскидывая коленами и болтая оттопыренными руками, поматывая брылами, хамкая слюнявыми губами, переодетый мясник валил к Савеловой. С храпом и сопом мясник проговорил:
– Я приехал на именины Якова Кириллыча. Вот сюрприз вам. Поздравляю.
– Благодарю вас, граф; прошу садиться, – сухо отвечала Савелова. С провозглашения о приезде графа Чаплина Волгина не смотрела на Савелову: и без того Савеловой должно было быть слишком тяжело. – Теперь, казалось Волгиной, Савелова ждет ее взгляда в награду, в одобрение своей решимости быть холодною с этим отвратительным человеком.
– Это прекрасно, – сказала Волгина, перенося взгляд через Савелову на Петра Степаныча и будто бы продолжая прежний разговор.
Петр Степаныч посмотрел на Волгину, не поняв. – Вы сказали?
– А вы не слушали, что я говорила! О, как это мило! В наказание вам не хочу повторять.
– Действительно, я был рассеян в эту минуту и не вслушался.
– И нет особенной потери.
– Вот и я здесь, Петр Степаныч, – проговорил мясник, – Здравствуйте. Очень рад. – Он опустился на диван подле Савеловой и обратился опять к ней: – Мне так приятно, что я приехал к вам.
– Благодарю вас, граф, – по-прежнему отвечала Савелова и немножко отодвинулась к Волгиной, потому что он уселся было локоть к локтю.
– Однако же у вас довольно тепло, или это я так вспотел? – Но мне чрезвычайно приятно, что я приехал к вам, – проговорил мясник, доставая платок, придвинулся опять поближе к Савеловой и принялся утираться. Помолчал, утираясь. – Ужасно вспотел, – очень. – Он стал прятать платок, при этом подвинул губы к плечу Савеловой и потихоньку просопел в ухо ей: – А эта ваша знакомая кто? – От такого человека было уже чрезвычайною деликатностью, что он постарался просопеть вопрос потише.
– Лидия Васильевна, рекомендую вам: граф Чаплин. – Лидия Васильевна Волгина, граф.
– Мне очень приятно, – просопел мясник, протягивая руку. Волгина отвечала только тем, что кивнула головою, и, повернувшись к Петру Степанычу, сказала: – Пойдем ходить.
Мясник захлопал глазами, подержал руку на воздухе, хлопнул глазами еще и прибрал руку.
Отходя от дивана, Волгина расслышала, что мясник просопел Савеловой: «Она, должно быть, очень робкая?» – Если б он и не был бессмыслен, все равно он не мог бы подумать иначе: конечно, графу Чаплину еще не представлялось случая понять, какое чувство возбуждает его вид.
Ходя по пустому залу, Петр Степаныч жаловался Волгиной на коварство и неблагодарность Савелова. – Как могли скрыть от него, что приглашен граф Чаплин? – Савелову он не винит; она не скрыла б от него, если бы не велел муж. Но стал ли бы скрывать Савелов, если бы тут не было интриги? Вот уже две недели, или больше, Савелов не был у графа без Петра Степаныча, сколько было известно Петру Степанычу. Когда же он пригласил Чаплина? Очевидно, он бывает у Чаплина тайком от Петра Степаныча. Почему же тайком, если бывает не за тем, чтобы интриговать против Петра Степаныча? Потому надобно было скрывать и то, что граф Чаплин приглашен.
– Я не хочу защищать Савелова, я не считаю его хорошим человеком. Но я почти уверена, что он не бывал у Чаплина тайком от вас, – сказала Волгина. Она полагала, что приглашение было сделано не мужем, а женою, по приказанию мужа.
– Как же нет, когда граф приглашен и Савелов скрывал от меня это? Зачем было бы скрывать и кто мог бы пригласить?
– Я не могу ничего отвечать на эти вопросы. Но Савелов не так глуп, чтоб ездить к Чаплину тайком от вас: разве мог бы он надеяться, что подобные проделки останутся секретом? – Я думаю, у него сотни врагов, которые следят за каждым его шагом.
– Это правда, – сказал Петр Степаныч задумываясь. – Но кто же мог пригласить Чаплина? И зачем было скрывать от меня, если тут нет интриги? Добрый Петр Степаныч не мог и вообразить, что интрига ведется через Савелову: он был слишком убежден в ее дружбе. Потому-то Волгина и рассчитывала, что может возразить против его неудачной мысли о тайных визитах Савелова, не компрометируя Савелову. Волгина надеялась убедить ее, чтоб она сама открыла все Петру Степанычу, если интрига не разрушится: Петр Степаныч так любил ее, что простил бы ей все и мог бы служить ей опорою против требований мужа, если бы муж не согласился освободить ее от слишком тяжелой игры в кокетство с человеком, который создан не так, чтобы довольствоваться улыбками и тому подобными так называемыми невинными любезностями.
– Я не говорю вам, что тут не может быть интриги. Не мое дело говорить об этом. Но я почти совершенно уверена, что Савелов не бывал тайком от вас у Чаплина. Вы должны тем больше доверять моему мнению, что я вовсе не расположена к Савелову.
– Как же здесь Чаплин? Яков Кириллыч не из тех немногих, о которых Чаплин помнит сам. Кто-нибудь должен был сказать ему, что Яков Кириллыч празднует ныне свои именины. Кто-нибудь должен был прислать его сюда.
Петр Степаныч был так уверен в Савеловой, что скорее, нежели подумать о ней, готов был предполагать какое-нибудь постороннее влияние на Чаплина. – Волгина должна была молчать, слушая его догадки о том, какой бы из его врагов или соперников мог войти в заговор с Савеловым.
В зал вошел Савелов и пошел подле Петра Степаныча. – Лицо Савелова было угрюмо, – даже больше: печально и с тем вместе раздражено. Раза два прошли по залу молча.
– Дорого дал бы я, чтоб узнать, кто устроил эту интригу, – и постарался бы отблагодарить этого человека! – проговорил Савелов сквозь зубы, стискивая кулак. – Петр Степаныч, если это дело не разъяснится, я подам в отставку.
– Что вы сказали, Яков Кириллыч? – Петр Степаныч был поражен изумлением.
– Я спрашивал у Чаплина, – Нина спрашивала у него, – кто сказал ему, что я ныне праздную свои именины, что он поступит очень мило, если приедет сюрпризом. – Он говорит: «Никто, я сам». – Это невозможно. – Кто-нибудь подучил его, – бедняк не может понимать, на что подучили его! – Он хотел оказать мне честь своим приездом, невинное существо! – Кто из моих врагов подучил его? – У кого могло быть столько хитрости, чтобы нанести мне удар такой ловкий? Этот человек может достичь своей цели. Он очень хорошо рассчитал мой характер. Я должен буду подать в отставку, если это дело не разъяснится. Я понимаю, в какое положение перед вами ставит меня эта интрига, и не соглашусь оставаться в таком положении. Выйти в отставку значило бы для меня с Ниною остаться без куска хлеба, не говоря обо всем остальном, почему я дорожу службою. Но этот человек знал, что для меня есть вещи дороже и куска хлеба, и всех расчетов, всех стремлений.
Он быстро ушел, не дожидаясь ответа Петра Степаныча.
– Он честолюбец, но он не мог бы так низко интриговать против меня, – сказал Петр Степаныч. – И вы слышали, – он хочет подать в отставку, если не обнаружится, что я ошибся? – Он не любит шутить. Тем больше такими словами.
Волгина должна была молчать. Только сама Савелова имела право сказать Петру Степанычу – как все это произошло.
Да и какое было дело Волгиной до того, что Савелов хочет ссадить Петра Степаныча и сам сесть на его место? – Правда, Петр Степаныч был человек добрый, – несомненно, с искренним желанием общей пользы. Но Волгина привыкла слышать от мужа: – «Э, голубочка! Все равно, тот ли, другой ли: никто из них не может ничего сделать, как желал бы: больше ничего, как писари, которые пишут, что велят им писать». – Она слишком хорошо видела теперь, что хоть муж ее говорит слишком резко и безусловно, но что в сущности почти так: что, например, Петр Степаныч ничто перед Чаплиным. – Она не могла также не видеть, что насколько может Петр Степаныч поступать так или иначе, он поступает во всем по мыслям Савелова. Какая же будет потеря, если Савелов и займет его место? – Волгина не могла компрометировать Савелову, чтобы сберечь должность Петру Степанычу.
Эффектное уверение Савелова, что он подаст в отставку, совершенно разбило мысли Петра Степаныча.
Чем больше думал этот не глупый, но далеко не чрезвычайно умный человек, тем больше убеждался, что Савелов не ждал приезда Чаплина. Если бы ждал, не остался бы в пальто: оставаться в пальто, когда ждешь графа Чаплина, это слишком фамильярно. Невозможно. Да и жене он велел бы принарядиться: она даже не в бальном платье. – Да и по этикеткам на бутылках видно, что не ждали Чаплина: нет слишком высоких сортов вин; да и обед будет посредственный: повар у Савеловых очень, очень немудрый; как было бы не позвать аристократичного повара, если бы ждали Чаплина? – А Петр Степаныч знал, что не приглашали другого повара. Словом, все мелочи доказывали, что Савеловы не ждали графа Чаплина. Не могли они рисковать, чтоб он остался недоволен обедом и винами. А это может быть: останется недоволен.
И вот уже четверть часа Чаплин здесь, а обед все еще не подан. Очевидно, когда после приезда Петра Степаныча было прислано от повара сказать, что обед еще не готов, тут не было уловки дожидаться Чаплина: действительно, повар не успел управиться с обедом, слишком превосходившим обычные требования.
Наконец, явилась прислуга с чашками супу на подносах. – В гостиной тихо, скромно зашелестели десятки сапогов, – это звездоносцы устраивали из себя свиту; – паркет застонал под сапогами мясника, и граф Чаплин, с храпом и сапом, явился, ведя под руку хозяйку к столу. – Он занял место по одну сторону ее. По другую, против него, было место Волгиной; подле Волгиной место Петра Степаныча.
Предположение Петра Степаныча насчет обеда и вин оправдывалось. Граф Чаплин несколько раз изволил выразиться: – «Не очень-то; да, соус-то не очень-то»; или: – «А повар-то, видно, не очень-то»; или: – «А винцо-то не очень-то». Граф Чаплин не изволил стесняться в выражении своих мнений.
Но зато он не стеснялся и в своей манере кушать.
Он находил, что кушанье «не очень-то», но благоволил кушать. – Волгина жила в деревне, часто бывала на праздниках у поселян: она не видывала, чтобы самый неопрятный из мужиков держал себя за столом так мило, как изволил кушать граф Чаплин. – Когда она была ребенком, отец брал ее с собою в свои служебные разъезды; иногда ему приходилось останавливаться на постоялых дворах, и не раз она видела, как едят извозчики, – люди, знаменитые в народе тем, что едят очень много: она не помнила ни одного такого прожорливого, как его светлость граф Чаплин. Он накидывался на каждое кушанье, будто не ел трое суток, и жрал каждого по две, по три порции. Соусы текли с его усов, по его отвислому подбородку: обсасывая кости, он мазал себе всю нижнюю половину рыла; засаливши салфетку, утерся ею по всему лицу, вымазал соусом даже виски; слуга подал другую салфетку, он утер соус, – и через пять минут новые полосы нового соуса очутились у него на лбу. Скатерть на пол-аршина кругом его тарелки была вся сплошь залита. Куски мяса валились у него изо рта в тарелку ему и кругом, и мимо стола, на живот ему, на пол. – Волгина отворачивалась, чтобы не видеть, как он жрет; но в ее ушах раздавались чавканье, чмоканье, фырканье.
Савелова могла бы не очаровывать его, пока он был занят жраньем: пока он жрал, он был равнодушен ко всякому другому очарованию. В начале стола Савелова и не очаровывала его: наскоро совала ему на тарелку новый кусок, – через минуту опять: «Кушайте, граф», – и только, даже не улыбалась. Но вдруг улыбнулась ему. Волгина взглянула на противоположный конец стола, где сидел хозяин: хозяин держал против глаз стакан с красным вином, всматривался в него и был недоволен; так он и сказал соседу: «Это вино поддельное, не пейте его» – и отдал приказание слуге: «Возьми эту бутылку, дай другую».
Несколько раз Волгина взглядывала в его сторону, при внезапных усилениях любезности Савеловой к милому гостю. Но уже не могла поймать Савелова в том, как он отдает безмолвные приказания жене. Для него довольно было быть пойманным один раз. Теперь он уже понимал, что Волгина его враг. – Она не могла много мешать ему в отдаче приказаний. Ей нельзя было часто и подолгу смотреть так далеко в сторону: заметили бы. А он с женою сидели лицом против лица.
Чем дальше, тем любезнее становилась хозяйка с милым гостем. Вот она переложила кусок со своей тарелки… И этой любезности мало: она сама стала резать ему кушанье, на его тарелке, склоняясь к нему… Она ест мороженое с одной тарелки с ним… Милый гость жрал очень проворно; но столько, что каждое блюдо доедал последний. Так и при окончании обеда: все должны были ждать, пока граф накушается фруктов. – «Ну, не довольно ли будет! – просопел он в нерешительности: – Кажется, что довольно. Вот по сих мест» – он провел рукою по месту, где у других людей в военном мундире виден воротник, а у него висели брылы подбородка. – «Больше не полезет», – и сунул в пасть персик целиком, хамкнул и выплюнул косточку. – «Еще один, пополам со мною», – сказала хозяйка и разрезала новый персик. – «Не могу; ей-богу, не полезет, – разве сама положите в рот, – ну, тогда полезет», – просопел милый гость, и половина персика была положена в пасть ему.
Стулья загремели. Милый гость, захрапевши от вставанья, присовывал локоть к Савеловой. Волгина положила руку на ее талью: – «Вы извините, граф: мне кажется, что Антонине Дмитриевне надобно отдохнуть». – Она повела Савелову. Чаплин оставался, хлопая глазами.
– Я уведу вас и беру на себя объясниться с вашим мужем.
– О, нет, нет! – Нет, нет! – в ужасе прошептала Савелова. – Нет, я нисколько не устала, – продолжала она громко. – Но я надеюсь, граф, вы извините наш обед; мы не знали…
– Нужды нет, я поел порядком, не беспокойтесь; даже тяжело. Ну, да вот протрясемся с вами-то, отпустит. Это часто со мною.
Она уселась близко, близко к нему, и разговор их продолжался в том же духе: граф говорил, что вот, когда он протрясется с нею, то и отпустит. Она извиняла своего повара. Он повторял, что нужды нет, ему тяжело, но он протрясется с нею, и тогда отпустит.
– Хотите, я покажу вам всю нашу квартиру, мою комнату, граф? – сказала Савелова через минуту.
– Пожалуй, промнемся немного, – отвечал милый гость.
«Не оставляйте меня одну», – говорила вчера Савелова Волгиной. Но теперь она обращалась к нему, не предлагая Петру Степанычу и Волгиной идти с ними. Она даже бросила на Волгину взгляд, который нельзя было принять иначе, как за просьбу не мешать ей и оставаться в гостиной с Петром Степанычем.
Она ушла со своим милым гостем.
Через две-три минуты вошел слуга и доложил Савелову, что его светлость уезжает, его светлость уже в передней. – Савелов пошел проводить гостя. – Вернулся; за ним вернулась и Савелова. – Она боязливо поглядывала на мужа. Муж не обращал внимания на это.
– Мы уйдем от вас, Петр Степаныч, – сказала Волгина. – Быть может, мы не увидимся с вами больше. На всякий случай прощаюсь.
Савеловой, очевидно, не хотелось этого. Но Волгина встала, и Савелова должна была идти с нею.
Савелова краснела, бледнела и, введя Волгину в свою комнату, простонала и бросилась на постель, в подушки лицом.
– Я привела вас сюда не за тем, чтобы читать вам мораль. Встаньте, будем говорить о том, как вам избавиться от принуждения со стороны вашего мужа.
Но Савелова не хотела слушать, не хотела встать; лежала лицом в подушки и рыдала.
Волгина отошла от нее, пока она сделается способною думать, и от нечего делать стала осматривать спальную.
Эта довольно большая комната была убрана гораздо лучше парадных, даже не без роскоши, если для жены такого сильного человека, как Савелов, может назваться роскошью мебель, обитая атласом, и превосходное трюмо. На стенах висели два пейзажа хорошей кисти. На письменном столе были фотографические портреты в дорогих резных рамках.
Подошедши к этому столу, Волгина вздрогнула от удивления; подле портретов Савелова и Петра Степаныча тут стоял портрет Нивельзина.
«Нет, не может быть, чтобы она была так неосторожна! – подумала Волгина. – Невозможно!» – Как же объяснить? Неужели Савелов способен к такому варварству? и как могло открыться, когда у нее после того не было никаких сношений с Нивельзиным, а тогда муж отступился от прежних подозрений? – Как бы то ни было, несомненно то, что она уличена. Так; только при этом и понятно ее рабское повиновение мужу. Иначе она отказалась бы, возмутилась бы, как ни слаб ее характер.
– Вы должны презирать меня!.. Но я еще не сделалась его любовницею!.. О, вы не поверите мне, но я еще не сделалась его любовницею!..
– Я не поверила бы, если бы вы сказали, что вы его любовница. Презирать вас? – Теперь, когда я увидела портрет Нивельзина у вас на столе, я сужу снисходительнее о вашем послушании мужу. Как он уличил вас? – Этим он принуждает вас?
Этим. Он давно потребовал, чтоб она кокетничала с Чаплиным. Она решительно отказывалась. – Как узнал он? – Тогда ему донесла ее горничная. Горничная сама не знала ничего хорошенько; только подозревала. Он был совершенно убежден, что горничная оклеветала ее. Но теперь, когда Нивельзин возвратился из-за границы, когда она стала видеть его вместе с Волгиной, в ней пробудилась ревность; она много плакала. Однажды она плакала над письмами Нивельзина. Мужа не было дома. Она не слышала, как он возвратился. Она услышала только, когда уже его шаги приближались. Она успела спрятать письма. Она думала, что он не заметил ничего. Но он заметил, как она прятала что-то.
Через два дня она была на вечере. Он оставался дома. Ей показалось, что он посмотрел на нее с усмешкою, когда она возвратилась. Она притворилась, будто скоро заснула. Он уснул; она встала и вынула маленькую шкатулку, в которой берегла письма и волоса Нивельзина. Двух писем недоставало, – двух – более ясных, нежели другие. Конечно, она не могла заснуть до рассвета. Когда она проснулась, мужа не было. Он вернулся, вошел к ней и подал ей четырехугольный пакетик, обернутый в бумагу: – «Я привез подарок тебе, Нина…» Это был портрет Нивельзина. Она пошатнулась. Он поддержал ее и сказал: «Я не из тех мужей, которые любят ссориться. Не буду упрекать тебя. Тем меньше надобности ссориться, что я знаю – твои прежние отношения к нему не могут возобновиться. Он увлечен другою привязанностью. Ты сохраняешь расположение к нему, но уже только дружеское, невинное. Я не имел бы ничего даже и против того, чтоб он бывал у нас. Но я понимаю, что это не было бы приятно ни тебе, ни ему. Пусть же по крайней мере его портрет напоминает тебе о нем». Он поставил портрет Нивельзина на ее стол с просьбою не снимать. – С того утра она знала, что должна рабски повиноваться ему.
– Я думаю, довольно. Я не имею надобности знать ничего больше, – сказала Волгина и позвонила. Вошла служанка и на вопрос Волгиной, разъезжаются ли гости, отвечала, что нет: сидят и курят и, по-видимому, не собираются уезжать. Волгина попросила вызвать Савелова в его кабинет, который был рядом со спальною жены, и перешла туда. – Савелов пришел с лицом очень серьезным, но совершенно любезным.
– Постарайтесь, пожалуйста, чтоб ваши гости разъехались поскорее, – сказала Волгина. – Или лучше мне попросить об этом Петра Степаныча?
– Нет, я сам желаю разговора с вами, – отвечал он. – Я очень хорошо знаю, какую силу имеете вы над мыслями Нины. Для меня важно объяснить вам истинное положение дела. Они остаются только затем, чтобы подписать доклад, который будет привезен очень скоро, я надеюсь. Если б не эта сцена, сделанная Ниною, он был бы подписан здесь и Чаплиным. Теперь Петр Степаныч повезет его к Чаплину. Я сам не могу ехать: мой вид только еще больше раздражил бы этого человека. Мне страшно за судьбу этого доклада; о, если бы вы знали, какою великою опасностью грозит, – не нам с Петром Степанычем только, а делу свободы, – эта досада Чаплина! О, как желал бы я, чтобы вместе с вами был здесь и ваш супруг, судить между мною и Ниною!
– Вы хотите пробудить жалость или стыд в моем муже? – сказала Савелова, горько улыбнувшись, когда Волгина вернулась к ней: – напрасная надежда. – Слушайте, что было между ним и мною, что заставило меня приехать вчера к вам…
– Я понимаю, что вы приехали ко мне, только потерявши всякую надежду; зачем мне знать подробности? – останавливала ее Волгина. Но жалкая женщина хотела жаловаться и плакать. Волгина принуждена была слушать.
* * *
Давно Савелов хотел, чтобы жена его завлекала Чаплина. Она знала всю важность дружбы этого человека и, подавляя отвращение, стала кокетничать с ним. Но это не человек, а животное. Смотреть на женщину, говорить с нею, пожимать ее руку, в этом нет никакого удовольствия ему. Вероятно, и целовать женщину не очень занимательно для него. Он не человек, он только животное. Женщина имеет для него только одну интересность – быть его наложницею. После трех, четырех разговоров он сказал ей: – «Видно, вы считаете меня за дурака», и не хотел больше слушать ее любезностей. Она сказала мужу, что делала все, что могла, и не может сделать ничего. Муж не стал спорить.
Но, когда завладел уликами против нее, он снова сказал ей: «Дружба Чаплина чрезвычайно важна для нас, Нина; прошу тебя, приобрети ее». Она должна была приобретать. – При втором разговоре Чаплин сказал: «Да что, будто я не понимаю? Вы опять хотите кормить меня пустыми словами». Она принуждена была подавать ему надежду. Но еще два-три разговора, и он уже говорил: «Да что же, какие там у вас помехи да задержки? Я вижу, вы просто отлыниваете». Он злился. На ее беду, он почувствовал влечение к ней, – и очень сильное Он стал бы мстить ей, вредя мужу. Он может обратить ее мужа в ничто. Как она сказала бы мужу: «Я сделала его врагом тебе!» Прощение было бы невозможно. Она мучилась и не могла решиться говорить с мужем. И вот, треть его дня вечером, муж объявил ей, что в нынешнем году хочет праздновать свои именины парадным обедом и что граф Чаплин должен быть на обеде: – «Ныне бал, на котором ты увидишь его; пожалуйста, сделай, чтобы он приехал». – Она поехала исполнить поручение. – «Ну, что? Опять наплетете какую-нибудь небывальщину? Опять станете отлынивать?» – был привет графа Чаплина. – «Нет, – сказала она: – я нашла, наконец, возможность говорить с вами наедине… Послезавтра именины моего мужа. Приезжайте, и мы будем говорить наедине». – «Как же это будет, по-вашему? С вами надобно ухо держать востро: больно мастерица отлынивать. Ну, как будет свидание?» – «После обеда я поведу вас посмотреть наши комнаты, – и мы останемся в моей комнате одни». – «Так-то вы не отлыниваете? – сказал он. – Нашли дурака! Хорошо будет свидание! – В соседней комнате усадите гостей; да еще станет поминутно соваться горничная. Понимаем-с! – Выйдет: по усам текло, в рот не попало». Он храпел в бешенстве. Она испугалась. – «Чего же вы требуете?» – сказала она. – «Вот мое условие, государыня моя: после обеда поедем с вами в театр, в карете. Хотите, то прекрасно; не хотите, узнаете, каково играть со мною, точно с дураком». – Она согласилась.
