Текст книги "Том 2. Пролог. Мастерица варить кашу"
Автор книги: Николай Чернышевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 34 страниц)
О, как жестоко я ошибался! Она – воплощение хорошего тона. Я еще не знаю, усвоила ли она себе изящество и в разговоре. Но по манерам – она истинная аристократка. Окружите ее толпою самых блестящих молодых людей, она останется проста, непринужденна, спокойна в своей справедливой уверенности, что ей не нужно заискивать их внимание: оно принадлежит ей по праву.
Мы встретились ныне поутру, в галерее. Я шел в библиотеку, Мери несла платье Надежде Викторовне. Я поклонился и прошел молча. Заметно было, что я приобрел этим ее благосклонность; она поняла смысл моего молчания: «Я вижу светскую девушку и должен помнить, что было бы дерзостью заговорить с нею, пока не представили меня ей».
Она блондинка с золотистыми волосами. У нее продолговатое лицо. Оно несколько худощаво. Но на щеках довольно густой румянец; а бюст ее безукоризненно хорош. – Красавица она или только очаровательна изяществом манер, выразительностью физиономии, уменьем глядеть смело и вместе скромно? – Но что за прелесть превосходно развитый лоб! Сколько ума в светло-карих глазах!
Она очень умна, в этом не может быть сомнения. Но чрезвычайно добра она или необыкновенно хитра? – Утром ныне. – перед нашею встречею с ней. – Иван Антоныч почел уже возможным сказать, что боялся, не будет ли она держать себя с ним высокомерно. В самом деле, какой же он дядя ей, когда она выучилась говорить по-французски, как настоящая барышня? – Он не знал, как встретить ее: можно ли будет сунуться к ней обниматься? – А она поцеловала у него руку: «Дядя, могла ли я забыть, что вы заменили мне отца и мать?» – Старик без ума от нее: «Прежде Машенька была гордая; а теперь стала такая образованная и такая умная, что вовсе не гордится». Он уже забыл называть ее «Мария Дмитриевна» и говорит о ней «Машенька». – Однако я замечаю, что сильно расположен одурачивать себя в ее пользу. «Доброта или хитрость?» – нашел сомнение! Но пусть в очаровательности ее с Иваном Антонычем есть хоть искорка и родственного чувства. Мери обворожительна не с дядею только. – до непобедимости приветлива и мила ко всем. Это уже чистая хитрость, без всякой примеси. По словам Ивана Антоныча, обе горничные, захваченные из Петербурга Алиною Константиновною, в восторге от ласковости Мери; и во всей здешней прислуге, взамен расположения завидовать и порицать, с которым ждали Мери, распространяется восхищение ее простотою и добротою. – А Юринька ворвался ко мне с уверением, что «сестрица очень хороша, а Мери еще лучше сестрицы». Это и подтверждалось его губами, носом, щеками, руками, измазанными в синее. Мери вышла смотреть, как он играет с приятелями, и учила их играть, и посылала собирать ягоды в кустах у реки, и заплатила, кто сколько набрал: кому три копейки, кому целых пять, и ему четыре. – и дала им есть эти ягоды; – только не все, потому что до обеда не годится есть много ягод, и это ее правда, – и остальное спрятала на другой раз. И все говорят; – и Вася, и Степа, и все. – что нет никого на свете лучше ее. Одно не понравилось им: велит утирать носы. Но в этом он больше согласен с нею, чем с ними: почему же не утирать носов? Разве это трудно или долго утереть нос? – Но ему некогда: он забежал на перепутье, он бежит умыться. Она послала его: пусть умоется сам, она посмотрит, как он любит ее; если любит, сам умоется. Хорошо. И он умоется прекрасно. А умыться надобно потому, что ей нельзя играть с чумазым; потому что, когда тут были Вася и все, она только учила их играть, а сама сидела, не играла; а теперь они ушли обедать, и с ним одним она станет играть сама. Она ждет его, ему некогда…
Напрасно мое пристрастие к ней подговаривает видеть во всем этом доброе сердце. Ясно как день: она притворщица. Но пусть и притворщица; все-таки я очень рад ей. Образованная ли девушка она, я еще не знаю. Но она очень умна и способна понимать все. Найду ли в ней искреннего друга, это слишком сомнительно. Но хорошо и то, когда есть человек, с которым можно говорить, а когда он – хорошенькая и грациозная девушка, говорить с нею, как с умным человеком, еще милее от маленького влечения к ней, как женщине.
Тем больше чести делает мне терпеливость, с которою я ждал ныне, чтобы сам собою пришел случай и устроил наше знакомство. Судьба, при помощи Алины Константиновны, очень дурно злоупотребила моим терпением. Прямо от завтрака Алина Константиновна вскочила, схватила Надежду Викторовну и поехала по соседям и привезла Надежду Викторовну домой только уже поздним вечером, когда я ушел в свою комнату, бесполезно проиграв часа три в шахматы с Виктором Львовичем в ожидании, не приедет ли Надежда Викторовна, не сядет ли подле нас, не подойдет ли к ней Мери, не отрекомендует ли нас друг другу Надежда Викторовна. Нет, завтра не пройдет так. На судьбу нечего полагаться: она и сама по себе не очень догадлива, а в союзе с Алиною Константиновною глупа до невыносимости. Сам позабочусь найти случай познакомиться с милою и умною девушкою.
О несравненная Алина Константиновна! – Вчера так и не показывалась: устала с дороги. Не показывался и Федор Данилыч; даже к обеду не выходил. Конечно, тоже устал. Милая простота Алины Константиновны! – Надежда Викторовна твердо знает, что тетушка и Федор Данилыч повенчаны. Пусть были б и повенчаны. Все-таки торопливость и продолжительность заключения его в свои объятия – слишком отаитская наивность в доброй Алине Константиновне. Хорошо, что Надежда Викторовна не замечает наивностей тетушки, потому что не думает ни о чем отаитском. Милая девушка Надежда Викторовна! Девушка не названием только или не телом только, но и сердцем и мыслями.
13. Лучше бы поменьше хвалился Иван Антоныч своею племянницею. Разрушил, невинный злодей, мою идиллию. И как же, Владимир Алексеич, не быть у Машеньки самым благородным манерам? Два года жила в Париже. – «В Париже? А я думал, Иван Антоныч, она все время жила с Надеждою Викторовною в Провансе, у m-me Ленуар». – «Нет-с. Она скоро уехала от Шарлотты Осиповны, магазинщицею в Париж. Польстилась большим жалованьем. Сама еще не понимала, как любит Надежду Викторовну. Но вот видите, кончилось-таки тем, что бросила все: и жалованье, и такой город, как Париж. Жить не могла без Надежды Викторовны, так любит ее». – «Очень сильная любовь и прекрасная, Иван Антоныч». «Помилуйте, Владимир Алексеич: как же не любить ей так Надежду Викторовну? Надежда Викторовна стоит того. И опять же, все наше семейство, ещё с дедов наших, было всегда облагодетельствовано их семейством и не могло не чувствовать. И Машенька воспитана в таких чувствах».
Она не могла не иметь успеха в Париже. Блондинки в моде там. А она, к тому же, умна, хитра. – не говоря о том, что красива. Зачем же она бросила свою карьеру и сделалась опять горничною? – Но это все равно для меня. Важно, и немножко неприятно – только то, что моя идиллия погибла. Будь Мери скромная девушка, мы могли бы стать близки, и у меня все-таки не явилось низких желаний. Но вести невинную дружбу с девушкою, которая два года повесничала, это было бы невозможно. А уважение к Надежде Викторовне запрещает заводить интригу в ее доме. Жаль, что пришлось решиться не сближаться с Мери.
С утра начали съезжаться гости. За обедом было человек тридцать. Увидел, что не напрасно не хотел взглянуть на них раньше этой необходимой поры. Приятное общество! Папеньки и маменьки – сволочь. Дочки – такие противные кривляки, что приходится отворачиваться даже от тех, которые родились хорошенькими. Для полноты моего удовольствия недоставало братцев этим сестрицам. Братцы, к несчастию, далеко: служат гусарами, уланами. Некоторые – чиновниками в Петербурге; эти, я думаю, лучше даже гусаров и, наверное, еще полезнее отечеству. – Как пообедал, обратился в бегство. Два, три семейства так и заночевали. Ай да Алина Константиновна! Молодец! Очевидно, что кагал пойдет без перерыва и конца.
Для меня это хорошо: меньше развлечений. Когда придет охота работать, можно будет вволю.
14. Я думаю, что давно не бывал таким пошлым глупцом, как в начале разговора с Мери. Умная девушка живет в деревне, без подруг, с которыми могло бы ей быть приятно, безо всякого общества, которое могло бы сколько-нибудь занимать ее – должна искать единственного развлечения себе в игре с маленьким ребенком, а между тем все время у нее с утра до ночи свободно. – потому что заботы о туалете Надежды Викторовны берут едва ли полчаса времени; – девушка принимается за книги. По-видимому, следовало бы найти это очень естественным. – Она чувствует недостаточность своего образования, она находит в доме большую библиотеку, хочет воспользоваться этим, чтобы немножко поучиться. Но с чего начать? Какие книги выбрать? – Она не знает. Подле живет ученый человек. Она обращается к нему с просьбою: «Посоветуйте». – Казалось бы, нет и в этом ничего непонятного. Но я отличился таким умом, что долго думал: «Что ж это значит? О, это неспроста. Буду держать ухо востро. Не проведет она меня своею любознательностью!» – Это пошлость, которой можно бы постыдиться и круглому дураку. А я – так умен, что теперь опять впадаю в сомнения: «Нет, это неспроста».
Когда Иван Антоныч спросил: «Не найдется ли у меня свободной минуты? – Машеньке хотелось бы посоветоваться со мною насчет книг». – моим первым желанием было отказать старику; так быстро засело мне в голову подозрение, что книги только предлог. Но отказать было слишком неловко. Я отвечал добряку с величайшею любезностью и пошел с ним в гости к нему. – потому что она, к новому восторгу дяди, устроила вчера так, что Надежда Викторовна перевела ее из своего соседства жить вместе с Иваном Антонычем. У них вдвоем теперь три комнаты. Одну Мери уже пересоздала в нечто подобное крошечной гостиной с самою простенькою мебелью, – «Нам нехорошо было бы брать стол или диван из господской мебели; слишком богато, и другая прислуга стала бы завидовать»; пояснял мне вчера добряк, не думая утаивать и того, что эти мысли принадлежат Машеньке. Я нашел ее в этой скромной гостиной, за шитьем кисейного платья. Она и сама так же чужда лишних претензий, как скромна ее комната. – подумалось мне. Я был тверд в своем умном скептицизме.
Дядя, познакомив нас, ушел в свою каморку. Что ж ему, некнижному человеку, мешать нам?
Мне следовало бы не знать уже никакой границы своим умным подозрениям. Хорошо бы предположить, что моя добродетель подвергается страшному искушению и что истинным намерением коварной девушки было не иное что, как именно злоумышление на мою привлекательную персону. Этого я не придумал – но только этого и недоставало, чтобы мне быть совершенным идиотом. Человек с искрою здравого смысла в голове бросил бы всякое сомнение в искренности Мери по одному взгляду на эту милую девушку, так живо обрадовавшуюся тому, что я пришел, так безыскусственно и серьезно заговорившую, что теперь она видит: дядя не напрасно называл меня человеком добрым и обязательным. – что теперь она убеждена, ее свободное время здесь не пропадет задаром, что ей очень хочется учиться, что теперь она знает: в эти полтора, два месяца она приобретет больше, нежели во весь год, потому что она уже около года стала учиться. Долго ей было вовсе не с кем советоваться. Потом, когда она стала жить опять у m-me Ленуар, m-me Ленуар была так добра, что помогала ей. Но – она боялась обременить m-me Ленуар, а сама еще вовсе не могла читать серьезных книг: все слова не в том смысле, какой она знала, все непонятно, будто писано на новом для нее языке… Но дорогою она продолжала читать и немножко привыкла. Она не будет много обременять меня: теперь она сама несколько может понимать исторические и географические книги, и по-русски, и по-французски, сама как-нибудь приучится понимать и другие, – пусть я только указываю ей, что надобно читать.
Она понимает, что можно прочитать тысячу книг и получить меньше правильных понятий, нежели из десяти хороших. Не правда ли, это так? Не правда ли, можно довольно скоро и легко узнать, как думают о вещах просвещенные люди?..
Все это говорилось так мило, живо, с такою искренней радостью, что умный человек по первым же звукам ее неподдельно-одушевленного тона отступился бы ото всех сомнений. А я довольно долго оставался недоверчив. Она заметила это, и мне казалось, что она готова была заплакать: так огорчило ее, что ее искренность принимается за аффектацию, что ее серьезность считается комедиантством.
Но она девушка с тактом и с большою силою воли, она сохранила веру в себя, в то, что сумеет наконец раскрыть мне глаза. И они уже раскрывались: я видел неподдельность ее огорчения. Я стал говорить довольно охотно и скоро убедился в ее любознательности.
Тогда наш разговор пошел хорошо. Увидев меня доверчивым, она дала волю своему нетерпению услышать правду обо всем, что волнует умы, что занимало и ее, по-видимому, довольно давно. – Верить ли в провиденье? В будущую жизнь? Возможно ли равенство? И каким же образом произошел мир? И отчего же в нем порядок? И что такое христианство? – И почему же везде бедность и угнетение?.. Я не заметил, как пролетело время до самого обеда. – часа три. – и был бы не прочь продолжать после обеда эту беспорядочную лекцию обо всем на свете. Но или ей действительно некогда, или, вернее, она посовестилась отнимать у меня слишком много времени. – она отложила продолжение до вечера завтра, сказавши, смеясь, что заслужит мою похвалу тем, сколько прочтет из рекомендованных мною книг, и сколько непонятного найдет в них, и сколько объяснений будет просить у меня.
Она хитра, и у нее могут быть свои замыслы. Но это нисколько не относится до связи, которая устанавливается между нами. Эта связь есть и останется совершенно благородна, бескорыстна, чиста с ее стороны. С моей – не знаю, но хотел бы надеяться, что и я буду видеть в Мери только умного и любознательного человека, как сам я для нее только ученый человек.
Хочу надеяться на себя – и вижу, что хочу обманывать себя. Я человек чувственный, если и не могу сказать, что я человек без стыда и совести. Я вспыхнул при виде плеч и груди какой-нибудь Анюты. Я настолько опытен, что вижу и сквозь скромно закрывающее платье: формы Мери гораздо очаровательнее. Но пусть бы я и не думал о них. Ее лицо привлекательно.
Я думаю, что мне предстоит борьба с собою. – Зачем я знаю, что Мери не была бы обольщаема мною, если бы я стал ухаживать за нею? Быть соблазнителем – это так омерзительно, что я не опасался бы дружбы с нею, будь она хоть в тысячу раз привлекательнее, если бы думал, что она скромная девушка. Но теперь – я предвижу, это сближение наделает много мучений мне.
Пусть. По крайней мере испытаю и то, награждает ли совесть за отказ от наслаждения, запрещаемого обязанностью не делать скандала в доме невинной девушки. По уверениям моралистов, должна наградить. Забавно было б это оказалось не враньем.
Но скандала не будет, это верно. Мери не прельстится мною. Это очень успокоительно. И, к несчастью, так несомненно, что я не выскажу своей будущей страсти ни одним словом, не выкажу ее ни одним взглядом. Быть глупцом в глубине – на это я всегда готов. Но выставлять себя на посмешище другим – до этого я не охотник.
Будем же дружны, Мери. – и пусть я буду влюблен в вас, это не беда; вы не будете и догадываться.
15. «Где же будет наша лекция, Владимир Алексеич? Если для вас все равно, то лучше перенесем аудиторию в вашу комнату. Я немножко боюсь: вы потеряете любовь моего дяди, когда он начнет вслушиваться: он у меня консерватор». Итак, ныне я жду Мери в гости к себе. – Раздумывая и своем характере, нахожу в нем странную черту. Я флегматик. Что такое значит быть впечатлительным, этого я даже и не понимаю. А между тем, новое положение, новое отношение заставляет мою фантазию разыгрываться до нелепости. Это как будто некоторая живость. Можно бы думать: у апатического человека не должно быть подобных увлечений. Но, разбирая дело внимательнее, вижу, что в сущности их и нет во мне. Я только отдаюсь комбинациям мыслей. – и сам смеюсь над их пустотою. Это очень ясно высказывается, например, последними строками вчерашних Моих заметок: из них очевидно, что я тогда же чувствовал нелепость мечты о влюбленности в Мери.
Теперь вижу, что не только не буду вздыхать безнадежною страстью к этой милой девушке, но и мысль, из которой возникло мое напрасное опасение, была очень пошлым софизмом и даже низким предрассудком.
«Будь она скромная девушка, я не стал бы соблазнять ее». Так. Но какое же было мне дело до того, как она жила и Париже или где бы то ни было. – год назад или когда бы то ни было. – хоть бы вчера, хоть бы на моих глазах она повесничала, не все ли равно, мне нет дела до этого, когда я ныне вижу, что она держит себя как скромная девушка? – Я обязан уважать ее, я не смею не уважать ее. Так должна была бы говорить совесть. А я, чрезвычайно умно и благородно, рассудил: «Когда-то она увлекалась или дурачилась; следовательно, я не сделал бы ничего бесчестного, компрометируя ее, расстраивая ее жизнь».
Отвратительно видеть, что, гнушаясь подлыми предрассудками, поддаешься их влиянию. Вот что значит быть бесхарактерным.
И что значит быть самолюбивым: вместо того, чтоб совеститься, радуешься, когда замечаешь, что другие думают о тебе лучше, нежели каким ты знаешь себя. «Я приду сидеть к вам». – А моя комната – одна в этом углу дома. – Итак, Мери полагает, что я честный человек, с которым привлекательная девушка – потому что она очень хорошо знает, что она привлекательна. – может держать себя запросто, без всяких опасений. И не ей одной кажется так: кроме действительной безопасности, она должна была подумать и о том, не скажут ли другие чего-нибудь дурного; значит, не скажут; значит, все в доме убеждены, что я человек честный. Приятно для самолюбия. А заслужено ли? – Не было случая сделать подлость; вероятно, только.
Но заслужено или не заслужено это доброе мнение, оно глубоко тронуло меня. Все мои страстные фантазии разлетелись. Волею или неволею, а нельзя же не оправдывать доверия, когда оказывают полное доверие. Оправдывать его поступками, словами – этого мало. Надобно также уметь управлять своими мыслями. Только тогда можешь считать себя достойным доверия. Я хочу иметь право с чистою совестью глядеть в глаза Мери.
Зачем она хочет видеться со мною наедине, вдали от всякого подслушиванья? Говорить об отвлеченных вопросах было бы все равно и в соседстве дяди, как вчера. Станет ли он вслушиваться в подобный разговор? – если бы и вздумал, через пять минут, ничего не понявши, рассудил бы, что гораздо лучше вздремнуть. – Кокетничать со мною она не думает, это видно. – Я уверен, она хочет вызвать меня на объяснение, почему я чуждался ее. Она должна была заметить, что я предубежден против нее. Вероятно, воображает, что ей вредит в моем мнении ее парижская жизнь. Конечно, понимает, что я не мог быть обманут выдумкою, которая годилась для простодушного дяди. Вероятно, она приготовила для меня сказку в другом роде, поэтическую и трагическую: чистая, благородная страсть и т. д. все прекрасно, достойно горячей симпатии, до самого конца. – Напрасно, Мери; вам не понадобится ваша сказка. Когда вы убедитесь, что, по моему мнению, и для женщины не бесчестно ничто, не бесчестное для мужчины, вы, если вам будет угодно, расскажете мне правду о ваших парижских приключениях, в которых нет ничего дурного. Теперь, когда вы думаете, что я мог бы осуждать ваши невинные шалости, я не хочу допрашивать вас о них. Я предложил бы вам совершенно иной вопрос: по какому побуждению сделались вы снова горничною Надежды Викторовны? – Ах, Мери!
Оно не было так благородно, как потребность любить. – так невинно, как влечение молодой и энергической натуры пошалить, поповесничать. – хоть бы немножко и слишком повесничать, что за бесчестье? – Ах, Мери! Дурно не то; дурно – слишком рассудительно рассчитывать выгоды… Зачем вы бросили вашу веселую. – вероятно, очень нескромную, но все-таки невинную парижскую жизнь? – Она не так выгодна, Мери, как служба у Надежды Викторовны. Надежда Викторовна богата; любит вас; сколько денег можно получать от нее! – Сколько подарков, каких богатых!.. Нет, Мери: между нами не будет объяснения. Вы увидите, что вам не нужно оправдывать передо мною вашу парижскую жизнь. А в том, за что я не доверяю вам, вы не могли бы оправдаться; к чему ж бы стал я спрашивать? – Исправить вас я не надеюсь; а приводить в стыд без надежды исправить – напрасная жестокость.
Я не ошибся в том, что Мери хотела объяснения. Ошибся ж том, что думал: уклонюсь от него. Как несправедлив я был к Мери! Энергическая, благородная девушка, она может иметь свои недостатки, но она достойна полного уважения. Будь я старик или будь она дурна собою, я поцеловал бы ее.
Мы долго говорили о тех же вопросах, как вчера. Она слушала с интересом, и замечания, которые она делала, обнаруживали неутомимую внимательность к моим словам, во с первых минут стало заметно, что она ищет, случая повернуть разговор на наши личные отношения. Увидев справедливость своей догадки о ее желании объясниться, я стал осторожно пользоваться своими отвлеченными темами, чтобы дать ей понять, как ошибочны ее опасения, что увлечения или дурачества могут ронять женщину в моем мнении. Она превосходно понимала, с какою целью я высказываю мимоходом свое убеждение о том, что перед порядочным человеком женщина не имеет надобности оправдываться ни в чем таком, что не бесчестно для мужчины.
– Я не предполагала, что вы так думаете. – заметили она.
– Почему вы предполагали, что я не думаю так? Впрочем, все равно, почему бы ни предполагали вы это, вы видите, что ошиблись.
Она промолчала и предоставила мне продолжать обо всем на свете, от равноправности женщины с мужчинами до бессмертия души, которое очень приятно было б ей сберечь, как она замечала, полусерьезно, полушутя.
Пришло время кончать мою бесконечную лекцию, потому что она предупредила, что в одиннадцать она должна уйти спать: она, должна вставать рано, потому что Надежда Викторовна встает тоже довольно рано. – «Одиннадцать часов, Марья Дмитриевна. Должен уволить вас. До завтра. Тоже вечером?»
Она сидела задумавшись.
– Благодарю вас, что вы обещаетесь и завтра дать урок мне. Вы так добр, что я могла бы подумать: вы хорошо расположен ко мне.
– Я думаю, вы не имеете причины сомневаться в этом.
– Но должна была б иметь. – Она замолчала и опять думала. – Действительно, я не могу теперь найти, почему бы вам быть не расположену ко мне. А между тем это так: вы не расположен ко мне, Владимир Алексеич. За что? Скажите, прошу вас.
Я не мог солгать, сказать, что она ошибается. Я повторил свое прежнее: – За что же я был бы не расположен к вам, когда вы сама находите, что не должны были бы думать этого?
– Вы отговариваетесь. – сказала она с решительностью. – Я колебалась, должна ли я настаивать. Должна. Это необходимо для моего спокойствия. Я не могу убедить себя, что я ошибалась; нет, я видела, вы дурно думаете обо мне.
Она видела это, пусть я не спорю. Заметил ли я вчера, как она обрадовалась мне? Почему так обрадовалась? Она боялась, что я не захочу исполнить ее просьбу, не приду. Вот доказательство того, что она очень видела; я сильно предубежден против нее. Пусть же я не спорю, не отговариваюсь. При первой нашей встрече этого еще не было: я смотрел на нее хорошо. Но потом у меня явилось какое-то сомнение, недоверие. Она видела это. И сказать ли? – Это и было главным ее побуждением поскорее познакомиться со мною. Вероятно, я убедился теперь, что она серьезно хочет быть образованною женщиной, что желание советоваться со мною о выборе книг не было пустым предлогом. Но если б одно это, она могла бы подождать, пока я сам предложил бы ей свою помощь. Неделя или две тут ничего не значат. Я услышал бы, что она усердно старается образовать себя, и сам вызвался бы помогать ей своими советами, хоть бы и не был расположен к ней. У нее достало бы терпения. – или, может быть, гордости, подождать этого. Но она не могла терпеливо переносить того, что я дурно думаю о ней. На чем основано мое предубеждение? – Теперь она совершенно не понимает, – и тем сильнее беспокоится. О пусть я выскажу все, чтоб она могла вполне оправдать себя! – Она умоляет меня об этом, потому очень дорожит моим уважением.
Она говорила с неподдельным жаром, с глубокою тревогою. Было бы недобросовестно не отвечать ей искренне.
Прежде всего я попрошу нисколько не думать о том, о чем я не спрошу ее. О чем я не буду спрашивать, то не имеет никакого влияния на мои мысли. Если мы будем дружны и она в минуты экспансивности захочет поделиться со мною какими-нибудь воспоминаниями, я буду слушать. – и, вероятно, с симпатиею. Но это надобно отложить до той поры, когда мы будем дружны. Теперь я прошу ее отвечать только на один вопрос, который выскажу совершенно прямо. Я слышал, что она была конторщицею или магазинщицею; получала хорошее жалованье. Не знаю, так это или нет; но это решительно все равно для меня. – для вопроса о моем уважении к ней. Я упоминаю об этом только для того, чтобы показать, на чем основаны мои сомнения, относящиеся не к этому времени ее жизни, – совершенно безукоризненному в моих глазах, не нуждающемуся ни в каких оправданиях. Я думаю и желаю спросить ее только о настоящем ее положении. Она вела независимую жизнь в довольстве. – вероятно, в изобилии. Зачем же она сделалась опять горничною? – Иван Антоныч объясняет это ее любовью к Надежде Викторовне. Я не могу принять такого объяснения. Место горничной слишком низко для нее. Прошу ее…
Пока я говорил о ее парижской жизни, она хорошо владела собою; но как только заговорил я о ее поступлении в горничные, она стала смущаться. – так понимал я волнение, которое стало обнаруживаться лихорадочным сверканием ее глаз. Я продолжал спокойно и даже с некоторою радостью за нее: она смущается, следовательно, упреки могут быть небесполезны. Но вдруг она побледнела так, что я перепугался. Я понял, что был слишком неосторожен в выборе слов и она увидела в них такой оскорбительный смысл, какого я не замечал в своем усердии прочесть мораль о рабстве и любви к выгодам; ей должно было показаться, что я сомневаюсь в ее честности. Я ужаснулся и бросился целовать ее руки, умоляя успокоиться, простить меня, потому что в моих мыслях не было ничего оскорбительного. Я даже становился на колени. Если бы кто подсмотрел, почел бы это за любовную сцену. Я говорил ей, что она дурно поняла меня, что в моих мыслях о ней не было ничего такого, чего бы я не применял отчасти и к себе самому. Если я порицал ее, я вижу и в себе самом те же самые расчеты, которые приписываю ей…
– Что такое вы говорите? – сказала она, оправляясь наконец от волнения, долго мешавшего ей понимать: – Я не знаю, что такое вы говорите? Какие расчеты у вас? Как вы порицаете себя за то же, в чем подозреваете меня?
Я видел, что ее справедливое негодование проходит, и стал говорить со смыслом. – Я служу гувернером у Илатонцева; эта должность до некоторой степени унизительна. Почему я занял ее? – Потому что она выгодна. Я не думаю, что это бесчестно. Но до некоторой степени это показывает во мне человека, дорожащего денежными выгодами. Гувернер, дядька, нянька, горничная-не все ли равно, это прислуга? В моем и в ее положении есть очень много сходного. Но она согласится, что служить горничною – это еще менее почетно, нежели служить гувернером. Если женщина не нуждается в куске хлеба, она слишком расчетлива, когда становится горничною… – Мери слушала, слушала и рассмеялась.
– Довольно; совершенно прощаю вам то, что вы приписываете мне такое корыстолюбие, какое находите в себе самом.
Она стала весела, как ребенок; и стала шутить. – О, пусть я буду спокоен: действительно, ей не должно было видеть ничего обидного в моих словах. Она не догадалась, что ей нет никакой надобности, нет никакого расчета обворовывать Надежду Викторовну. – гораздо выгоднее довольствоваться тем, что будет она честным образом выманивать у неопытной, доверчивой, любящей ее Надежды Викторовны. Или я не думал и этого? О, конечно, не думал: зачем выманивать? – И без уловок она будет получать очень много…
Это была лихорадочная веселость. Как будто Мери и верила и не верила тому, что она была не совсем права, обидевшись моими словами, в которых могла быть неловкость, но уже никак не могло быть оскорбительного, потом; что ничего такого не было в моих мыслях; будто ей и думалось и не думалось, что я отбросил теперь свою недоверчивость, что нет надобности отвечать на мой вопрос, о котором я прошу ее забыть.
– Нет. – сказала она, подумавши: – В сущности, вы были бы прав, если бы дело состояло в том, что вы знаете. Я должна оправдаться перед вами. Иначе вы опять стали бы думать обо мне дурно, как только прошло бы ваше сожаление о том, что вы неосторожно довели меня до очень горького чувства. Я расскажу вам правду, хоть вы и говорите, что она уже не нужна вам.
Нет, она ехала сюда не за тем, чтобы быть горничною. Они любит Надежду Викторовну. – если хочу, пусть я не мерю, но я буду видеть и раньше или позже перестану сомневаться в том, что она очень нежно любит Надежду Викторовну. – «Быть подле нее, заботиться о ней – это удовольствие для меня. И даю вам честное слово, я сама не знаю, не готова ли была бы я пожертвовать очень многим. – быть может, всем. – если бы так понадобилось для счастья Надежды Викторовны. Можете называть это чувством служанки, но и не могу забыть, что мои родные и я сама – мы обязаны быть признательны к Илатонцевым. А Надежда Викторовна – боже мой, можно ли не любить ее мне, которая несколько лет в самом деле была ее служанкою и лучше всех знаю, какой ангельский характер у нее?» – Но я совершенно прав: быть горничною – это такая вещь, на которую нельзя решиться по привязанности. У нее был расчет, я прав. Но не совсем тот расчет, как я предположил. – «Вы не хотите знать подробностей о моей жизни в Париже, и я очень благодарна вам за это. Я понимала ваши намеки о том, что мне нет надобности оправдываться в моей парижской жизни. – что я могу отложить рассказ о ней до той поры, когда мне самой вздумается. Скажу вам теперь только то, что мне было бы невыгодно бросить Париж из-за расчета на жалованье и подарки от Надежды Викторовны. У меня был другой расчет. – я хотела занять в обществе место, какое-то не могла бы добиться, оставаясь в Париже. Я честолюбива, вот моя слабость».
Она стала чувствовать, что хорошо владеет языком и манерами, каких требует свет. Она стала думать о Юриньке. Юриньке только еще десять лет. Она знала, что он растет на свободе, все еще только под надзором няньки. Но приходит пора, что надобно будет поручить его надзору образованного человека. – гувернера или гувернантки, в десять лет то еще все равно. Конечно, отец подумает скорее о гувернере. Но – если он увидит в доме девушку, которая способна быть гувернанткою, которая очень расположена к Юриньке, он рассудит, что на два, на три года Юринька может быть поручен гувернантке. Два, три года – о, это довольно, чтобы заслужить в обществе выгодную репутацию, приобресть множество знакомых… Ее будущность была бы обеспечена. Как? Она не знает, о какой возможности она больше думала: открыть пансион, выйти замуж; – но так или иначе она устроила бы себе хорошую будущность.
