Текст книги "Океан уходит, океан приходит (СИ)"

Автор книги: Нелли Хиссант

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

Вообще-то мы жили неплохо. В лесу водилась дичь, росли ягоды. Пища, приготовленная здесь, была намного лучше той пресной гадости, что мы ели в городе. Я даже не знала, что это была гадость, пока мы не переехали. Еды никогда не было много, но мы не голодали. Иногда – я опять-таки не могла понять, откуда – на столе возникали до этого не виданные продукты − желтое масло, какой-то коричневый сладкий порошок. Один раз я заметила обрывок упаковки с надписью на языке саат-хо.

Я, наверное, даже была счастлива. Мне не приходилось трястись, выходя из дому. В городе я постоянно боялась, что кто-то приглядится ко мне и поймет, что я − странник. У меня же это написано на лице, большими яркими буквами на лбу! Основными цветами…

А тут я могла быть странником сколько угодно и даже открыто говорить о своей природе.

Вот только когда приблизилось мое четырнадцатилетие, меня охватил ужас: а вдруг сьюмменсы все же разыщут меня и тут, в лесу? Я просыпалась по ночам от кошмаров, я боялась покидать наш маленький домик. Но когда в день моего рождения за мной никто не пришел, я тут же успокоилась и на следующий же день приставала к дяде, чтобы он поставил мою любимую кассету, болталась по лесу, лазала по деревьям. Я словно с ума сошла от счастья и облегчения. Мне четырнадцать, и меня не забрали в отряд!

Глупая, глупая Зелвитт. Почему я была так уверена, что если до меня не добрались в день моего четырнадцатилетия, то теперь я всегда буду в безопасности?

Мне было почти пятнадцать, когда я пришла с прогулки и увидела сьюмменсовские машины у нашего дома.

***

Без Золлан Налия бы уже давно заблудилась. Центр внутри казался еще больше, чем снаружи. Совершенно не понятно было, как тут можно ориентироваться − стены везде светло-бежевые, пол − белый и сверкающий, над головой ярко светят многочисленные лампы. На них, кстати, лучше не смотреть, уж больно слепят глаза. Кошмарное освещение, чувствуешь себя на приборном стекле микроскопа. Но Золлан уверенно ведет ее бесконечными коридорами, похожими один на другой, мимо бесчисленной вереницы дверей. Она успевает подать Налии знак, с кем из встреченных сотрудников нужно поздороваться, а иногда, завидев очередной белый халат, они ныряют за поворот и ждут, пока он исчезнет с их пути.

− Блок «Т», синий… − задумчиво приговаривает Золлан. Уже близко, сейчас вот на этом лифте…

Отсек пуст, тишина даже пугает. Лифт едет ужасающе медленно. Или это только так кажется?

− Надо же, помню все, хотя пару лет тут не бывала… Изматывает это место просто невероятно. И, знаешь, дело даже не в этих бодрых купальщиках, − Золлан заглядывает в карман своей форменной куртки, проверяя, сколько еще снотворных ампул осталось. − Если спуститься на нижние уровни… Я до сих пор не знаю, почему так мутит. Что происходит ниже, в подвалах. Однажды я была просто уверена, что умру, не добравшись до бассейна.

Налия стоит, прислонившись спиной к стенке лифта. Ее снова колотит, и кровь стучит в висках. Она слушает Золлан, но как-то отстраненно. Думая о своем. Причем нет, как ни странно, не об их спасительной миссии.

Центр… Плохое место, это и ежу понятно. Но что-то тут скрывается, что-то тут происходит ужасное, что-то, про что никто не знает. Только Роззен и кто там у них еще за главных… Неважно… Отравления, многочисленные случаи отравления… Сотрудникам становится плохо на нижних уровнях, для этого тут и есть бассейн. Тошнота, сильная тошнота…

− Золлан, − неожиданно говорит она. − Мы должны сейчас же спуститься в подвалы. Это важно!

− Но блок «Т», синий, он наверху! И нам надо спешить, Налия!

− Просто поверь! − Налия неожиданно срывается на крик. − НАМ НАДО попасть в эти чертовы подвалы!

У Золлан удивленно расширяются глаза.

− Но слушай, мы туда не попадем, доступ есть лишь у Роззен и… Ох, да что с тобой такое?

− Просто поверни этот сраный лифт вниз, я прошу тебя, так надо, − Налия обнимает себя за плечи и стекает по стенке. − Там… открыто, я знаю… И нам нужно туда, очень нужно, поверь мне!

Ох уж этот Центр. Вот человек только вошел сюда, а уже поехал крышей. Вид у Налии совершенно безумный. Но что-то было такое в ее лице, что Золлан остановила лифт и направила его вниз.

***

Я больше никогда не видела своих родителей. И я заранее знала, что долго не продержусь. Один день, два, и если местные ребята не прибьют меня, то кто-нибудь из наставников догадается о моей природе.

Когда меня привезли в учебный центр, занятия были в самом разгаре. Меня тут же запихали в одну из групп, даже не дав времени освоиться. И, наконец, были занятия по физическому воспитанию − то, с чем у меня было хуже всего.

Я тут же продемонстрировала свою полную безнадежность. Надо отдать должное моим будущим соученикам, они смеялись не очень долго, когда я рухнула с каната, не продвинувшись не на метр, а потом… ох, да лучше не оглашать весь список позора.

Но они лишь поржали, кое-кто закатил глаза, да и потеряли ко мне всяческий интерес. Я было подумала, что не все так уж плохо, по крайней мере, бить меня никто не собирался, но тут учитель покинул класс. Моментально строй, в котором мы стояли по росту, распался. Кое-кто тут же разбился на пары, и они, сцепившись, словно дикие звери, стали кататься по матам. Это был какой-то популярный тогда вид борьбы, вся молодежь, кроме меня, разумеется, очень этим увлекалась.

Там, в лесу, у нас был небольшой экран и мы изредка, когда совсем уже делать нечего было, смотрели его. Я называла это про себя «придуши своего партнера». Тут не полагалось наносить удары, требовалось повалить противника, и удерживать его в лежачем положении, придавить ему грудь коленом, в общем, как-то затруднить дыхание. Я еще удивлялась, как это у нас не случилось массового мора, после таких-то развлечений.

Вот и сейчас мои одноклассники, обезумев от свободы, тут же кинулись мутузить друг друга. Два парня сражались особенно ожесточенно. Один было занял лидирующую позицию, но второй – ох, ну и силища же − сбросил его с себя и с удвоенной силой несколько раз приложил соперника о пол.

− Сдаешься?! − ревел он, давя коленом на грудь противника. − Ты сдаешься?!

Второй парень весь покраснел от усилий, но не все еще брыкался. И тут я присмотрелась и поняла, что сверху на нем сидит девушка.

− Залн, давай! − в азарте кричали ей.

«Наверное, с таких, как эта Залн, пишут «книги для досуга», − подумала я. И невольно засмотрелась на нее. Ничего удивительного, я в первый раз видела такую девушку… Да и все орали, прыгали, это волнение передалось и мне. И поэтому я не заметила угрозы. Сначала на меня кто-то налетел.

− Ты что стоишь на моем пути?! − раздался окрик за моей спиной. Не успела я опомниться, как меня уже сшибли с ног.

− Чего уставилась? Тоже хочешь получить?

Я пыталась было объяснить, что нет, спасибо, в турнирах не заинтересована, но кто-то уже прижал меня и надавил коленом на грудь. Я задыхалась от неожиданности и не могла произнести ни слова.

На редкость неприятная девчонка. Короткие волосы ежиком, маленькие глазки, лицо, напоминающее крысиную морду, даже передние зубы торчат, как у грызуна, тощая, но сильная, как и все тут.

− Сдаешься, новенькая? – насмешливо прокричала она. А я даже не могла ответить, так сильно она меня придавила. Я бы, наверное, там и померла, потому что всем было плевать. Говорить я не могла, а как еще показать, что я сдаюсь, я не знала, но тут раздался голос, негромкий, но от него все поспешно заткнулись и собрались обратно в строй. Лишь эта отвратительная девчонка продолжала сидеть на мне, но и она сделала такое движение, будто порывалась вскочить, но в последний момент передумала.

− Встать в строй! − повторил голос, на этот раз громче.

− Но она не сказала, что сдается! − запротестовала Крыса.

Тут что-то словно сдернуло ее с меня.

− Самоутверждаешься, да, Зелта? − голос напоминал тщательно сдерживаемое волчье рычание. − Я, кажется, говорил, что выбирать соперников не своей весовой категории − недостойно.

Я подумала, что это вернулся учитель или кто-то из наставников заглянул. Кому еще могло быть дозволено читать нотации, да еще таким тоном? Но когда темнота в глазах прошла, я увидела парня чуть постарше остальных, а может быть, и того же возраста, просто выглядящего старше. Нет, вот с кого определенно писали всех этих великолепных безупречных героев-примеров для подражания всей молодежи Сьюма! Выше всех присутствующих, идеально сложен, и даже в глазах горит то самое фанатичное желание вот прямо сейчас пойти и стать победителем, героем Сьюма и далее по списку. Мы с дядей постоянно смеялись над этим классическим образом, заботливо создаваемым для нас идеологами, но я всегда побаивалась людей, похожих на него.

Вдруг до меня дошло, что я так и валяюсь на полу и разглядываю моего пугающего спасителя. Кое-кто даже засмеялся, но тут же испуганно умолк, когда в его сторону повернулась голова этого парня-с-обложки.

− Я сказал всем встать в строй, − он сделал ударение на слове «всем». Тут, кажется, до него дошло, с какой размазней он имеет дело, и в следующий момент меня с силой взметнули на ноги, чуть не оторвав руку. Снова кто-то хихикнул и поспешно умолк.

Дальше все было как в тумане.

Помню, что мой неожиданный спаситель (я услышала, как кто-то назвал его Зи-Элом), еще долго стоял, сверля всю группу глазами, и рассказывал, какие мы все незрелые и как это недостойное поведение позорит всю группу. И все стояли и слушали, как истуканы, а я боролась с желанием прокашляться, − все-таки эта стерва порядочно помяла меня – и страшно хотела, чтобы все это закончилось. Ну недостойные мы, незрелые, хорошо. Хотя я-то тут причем, я, может быть и зрелая, я бы так и стояла на месте, если бы эта крыса на меня не налетела…

Потом пришел учитель, отчитал всех, кажется, назначил штрафную тренировку, похвалил этого Зи-Эла, и наконец-то нас отпустили. Строй снова рассыпался на отдельные организмы, они столпились у выхода, толкая друг друга. Я растерянно поплелась было за всеми, но меня окликнули.

− Ты, новенькая. Пойдешь со мной.

Я тяжело вздохнула, и покорно последовала за ним. Мы шли долго, я с трудом поспевала за его шагом. В одной из рекреаций он остановился, сообразив, что я безнадежно отстала, и недовольно смерил меня взглядом.

− Ты слишком медленная. И вообще, ты мне не кажешься подходящей для Отряда…

− Зачем тогда меня сюда притащили? Я бы с удовольствием уехала домой! − я была так измученна, что даже не сообразила, что и кому говорю.

Он уставился словно на слабоумную, но промолчал.

− Как твое имя? − спросил он, когда мы уже добрались до администрации.

− Зелвитт.

− Оно слишком длинное. Твои родители не могли придумать что-нибудь покороче?

И вот тут меня охватила неведомая раньше злость. Потому что это невыносимо, когда на тебя вываливают одну гадость за другой, да еще и этим спокойным тоном, словно вынося вердикт. Что это вообще такое:

− Ты медленная.

− Ты, верно, глухая?

− Ты не годишься для Отряда.

− Имя у тебя не то.

Вот имя особенно добило. Это было совершенно несправедливое замечание! Во-первых, не я сама выбирала, как мне назваться. Во-вторых, мое имя составлено по всем правилам от Ведущих Астрологов для поколения восемьдесят два − девяносто четыре. И, в-третьих, оно мне нравилось! Это было, наверное, единственное, что мне вообще нравилось в себе!

И поэтому, уже открывая дверь и заходя в нее, я впервые осмелилась поднять на Зи-Эла глаза. А потом ни разу не дрогнувшим голосом выдала:

− Может быть, с моим именем и заморочились сверх меры, зато с твоим-то точно долго не парились!

***

− Вот увидишь, мы не пройдем через этот уровень, там должно быть заблокировано… − начала была Золлан, но тут лифт встал. Двери распахнулись в непроглядную тьму коридора. После яркого освещения Центра, к которому они уже привыкли, разглядеть тут ничего не представлялось возможным. Золлан включила свой фонарь.

− Странно, я думала, что в Центре не гасят свет… Ты чувствуешь? Тут… хуже.

Налия торопливо кивает − ей самой сейчас так плохо, что даже не передать словами. Голова кружится, перед глазами скачут красные пятна. Пульсация в висках усилилась, к этому добавилась и тошнота. Нет, тут уже дело не просто в панике. Но она должна узнать, должна…

Она шагает вперед, придерживаясь за стену. Как же паршиво… И как… знакомо? Где еще она испытывала подобное?

− Золлан, я все поняла! Идем скорее, у тебя же есть что-то вроде камеры или…

− Ты имеешь в виду портативное устройство для фотосъемки?

− Да хоть видео! Что-нибудь!

− Но… Они же очень редкие и конечно не положены даже Верхнему Отряду.

− Ох, это плохо! Но слушай, мы… должны… попасть… туда! − ее руки соскальзывают с гладкой стены, но она упорно продолжает двигаться вперед. Каждый шаг дается все хуже и хуже. Золлан старается не выронить фонарь.

Куда они вообще идут? Что если из-за этого отступления от плана все полетит к чертям, и их схватят? Что Налия собралась найти в подвалах Центра? И почему тут вдруг выключен свет? Отсек, хоть и подвальный, явно часто используется, пол и стены стерильно чистые, это видно, даже если на них посветить фонарем, да и по пути им попалась тележка, на которой были какие-то инструменты.

Волнение передается и Золлан. Как-никак, они же хотели узнать, что происходит тут, в закрытых помещениях Центра. Чем ниже находился какой-либо отсек, тем меньше людей имело туда доступ. Сюда же могли входить лишь единицы. Честно говоря, Золлан была уверена, что они наткнутся на герметично замкнутые титановые двери. Или что их лифт попросту не допустят до нижнего уровня. Зазвенит сигнал, лифт встанет, прибежит охрана…

Но она все равно сделала так, как просила Налия. Потому что она не могла не заметить одной любопытной вещи: эта девушка действительно иногда знала, как следует поступить, вот просто знала откуда-то, и все. Может быть, это еще одна особенность странников, а может быть, ее личный дар, но, тем не менее, он работал. И пусть она не могла объяснить, почему надо сделать так, а не иначе, и пусть то, что она говорила, казалось безумием, но ей следовало верить.

За следующим поворотом они неожиданно натыкаются на железную решетку. За ней слышится какая-то возня, чавканье, неприятные хлюпающие звуки. И тут же их обоих тошнит − они ничего не ели этим утром, поэтому их просто скручивает пополам. Золлан первой собирается с силами, приподнимается и направляет луч от фонарика в сторону решетки. Что это, карцер для особо опасных узников центра?

Она просто не могла не вскрикнуть.

Налия тоже подняла голову. Она увидела именно то, что и ожидала увидеть, то, до чего она уже давно додумалась своим подсознанием, но еще не головой.

Клацающие по полу когти, пустые мертвые глаза, слизь, стекающая по наростам вокруг раззявленных пастей.

Трихосомусы.

========== 15. Утро наступит, Эсси! ==========

Комментарий к 15. Утро наступит, Эсси!

Попыталась рассказать о том, как Эсси очутился в Сьюме. Почему-то опять пошло повествование от первого лица. И поскольку именно этого героя всегда волнуют в первую очередь внутренние переживания, а не события, часть вышла странной, и адекватного рассказа не получилось. Автор просит прощения за сумбур и скачущие времена. Отчасти потому, что Эсси, мягко говоря, немного не в себе, и длинные внутренние монологи довольно редко бывают систематичными, отчасти потому, что сам автор находится не в лучшем состоянии.

Надеюсь, это кто-то еще читает)

Я никак не могу упорядочить мысли. Бесит меня сейчас вообще очень многое. Вот, например, тот мир, где я оказался волей полубезумного отшельника. Маг, как же. Просто выживший из ума старик. Отшельник, эуктор, который почему-то предпочел жить в Этхарде, а не в собственном мире.

Этот новый мир бесит меня настолько, что я даже не пытаюсь запомнить его название. Я плохо запоминаю местные имена. У них тут какая-то кретинская система − все, кто родился в течение одной дюжины лет, получают имена на одну букву. Тут запрещено все − все, что, по моему пониманию, требуется человеку для счастья и спокойствия. Серьезно, все, от наркотиков и виски до шоколадных конфет. Я не встречал тут кошек, но мне кажется, будь они тут, им бы запретили валериану. Как «вещество, разжижающее разум». Они тут помешаны на ясности этого самого разума, как и на здоровье. Встречал я таких маньяков и в своем мире − твердо уверенных в том, что даже дым от сигареты, что выкурил сосед двумя этажами ниже, развивает рак легких.

Тут вот таким фанатам идеи «помру идеально здоровеньким» зачем-то дали власть… А еще в этом мире мы, странники − это вредители, которых надо уничтожать. Вроде саранчи или чумных крыс. А еще… Нет, лучше остановиться. Чтобы описать весь маразм, который тут происходит, не хватит и десяти дневников. Меня не волнует что, как, почему, зачем они собственноручно закрыли себя в эту тесную клетку, напридумывали столько откровенно бредовых законов. Если много думать об этом, можно поехать крышей. Я все максимально упрощаю.

Я в аду. Меня сюда отправил сюда тот чокнутый эуктор, вернее, я сам отправился… Он собирался отправить меня как подобает, подготовив, но я был не в себе и отправился раньше. Безумная вообще была ночка: нашествие трихосомусов, раненый Трэйнан, весь двор короля Эйхольма который вдруг назначил меня главным героем битвы и отчествовавший меня так, что я шатался от выпитого алкоголя. А потом я примчался к нему, к этому старику, наскоро попрощавшись с королевой, оставив моего Трэя… Мне не дает покоя мысль о том, что я так поступил, но я верю: он поймет. Я знаю: моим друзьям я сейчас нужнее. И я знаю, что Трэй уже через пару дней сможет снова состязаться с королем Эйхольмом в литрболе. И даже выиграть. Опять самоутешение и самооправдание, конечно… Почему, скажите мне, человек, даже странник, не может разделиться, не может быть в двух местах одновременно?

В одном мире − тот, с которым мы знакомы меньше месяца. Который просто-напросто появился в моей жизни, возник внезапно на кухне у Налии, и… Такой весь из себя солдат-дуболом, рубаха-парень, фантастический пофигист, но это только на первый взгляд. Трэй умен, Трэй знает многое − не из книжек, из жизни, он понимает эту самую жизнь как никто, отделяет важное от неважного. И эта его страсть к максимальному упрощению всего подряд… Это так странно, так непривычно, но это работает. Это то, чего мне всегда так не хватало. В жизни, на этом запутанном длинном пути, иногда так полезно остановиться и попросту принять все таким, какое оно есть, не усложняя.

В первую неделю нашего знакомства, когда мы чуть протрезвели − о чудо! − и валялись на кровати, я все-таки попытался вытянуть его на серьезный разговор. Все-таки не укладывалось у меня в голове, как я могу его привлекать, когда он знает, что я − парень. Поздновато было уже для такого разговора, но я же параноик… Слова подбирались с трудом и с еще большим трудом складывались в предложения. И мне было так неловко почему-то. А Трэй зевнул.

− Да, я всегда любил девушек. И даже представлял некий идеальный образ… Та, которую надо найти, все такое. А потом планы поменялись, бывает, чего там… − он сгреб меня в охапку и заснул.

Мне казалось, что парни, которые внезапно обнаружили в себе интерес к другим парням, ужасно переживают, уходят в себя, занимаются самокопанием… Да даже я сам, когда понял, что «играю за обе команды», долго пребывал в шоке. А Трэй говорит: «ну чего там, бывает».

Мне так хочется быть рядом с ним, когда он очнется. Наверняка скажет что-нибудь вроде: «вот это была заварушка что надо», а когда я, не выдержав, закричу: «да ты же чуть не умер!» и продолжу выносить мозг, о, это я умею, я начну перечислять ему все ужасы, что могут произойти с любителями погеройствовать, я расскажу, НАСКОЛЬКО мне было страшно и хреново, и получу в ответ безмятежное:

«ну живой же. Ну, подвернулся неудачно сому, чего там, бывает…»

А в другом мире − мои… Нет, я не знаю, какое слово тут можно использовать. Нет, это вовсе не пьяный пошлый бред, что ошибочно принимают за самые светлые чувства, да, я закачался по самое не могу и, о, как я люблю вас, ребята! Нет, между нами было что-то больше, значительнее, существеннее. Мы были нужны друг другу, как нужен воздух. Не меньше. И мне хочется верить, что я был им нужен так же, как они мне, я изо всех сил старался. Хотя и знал, что они прекрасно справляются и без моей опеки, что они даже будто уступают мне, позволяя играть роль этакого просвещенного родителя, − ну, я же был самым старшим − хотя сами понимали, что в чем-то они гораздо опытней и мудрее меня.

Мы познакомились в тот день, когда я впервые приехал в их город. Сбежал из столицы, как до этого сбежал из родного дома. В фильмах такие вечно-от-чего-то-сбегающие сидят на потрепанном временем сиденье автобуса или поезда, откинувшись назад, мечтательно и с надеждой смотрят в окно, а на щеке блестит одинокая слезинка. Я в оба раза сбегал, выпив столько, что мне было удобно сидеть в страшно неестественной изломанной позе: раскинув руки и ноги куда попало, прижимая локтем к боку бутылку и показывая в окно средний палец. Будто мне лет пятнадцать. Но я действительно так ненавидел эти места, откуда я сбегал, чистой и неразбавленной ненавистью, такой, какой ненавидят только подростки, которых воротит от самой мысли о том, чтобы «понять и простить». Никакой одинокой слезинки на щеке у меня не было. Я был ужасно злой и усталый. И пьяный, трезвым бы я ни за что не решился сбежать. Особенно в первый раз.

Дождь, поливающий вирровские усадьбы, размывающий аккуратные дорожки, провожающий меня в путь. Распахнутая тяжелая дубовая дверь. Ливень так барабанит по крыльцу, что заглушает все, что говорит мне мать на прощание. Это неважно: я читаю по губам. И ничего нового она все равно не сказала. Дверь захлопывается за мной, следом я слышу, как торопливые руки захлопывают и ставни. На первом этаже, на втором. Будто я − нечистая сила, что ночью возьмет да залетит в окно. Хотя тут они в чем-то правы…

Я не оборачиваюсь, но все равно вижу тонкие нервные руки, что возятся с засовами, с трудом опускают тяжелые створки. Ставни в Виррах захлопывают, когда кто-то умирает. Думаю, для них лучше было бы, если бы так и случилось, но нет, я, вполне себе живой, покидаю отчий дом. И специально изо всех сил хлопаю калиткой. От злости, которая все еще искала выход, а отчасти − из-за склонности к нелепой театральности, которой отличалась вся наша семейка, и которую, к моей досаде, я тоже унаследовал.

То было бегство не к свободе, не к себе настоящему. Тогда еще нет. Просто бегство.

А еще через пару лет − снова, как будто фильм включили на перемотку. То же небо, плачущее дождем, уже над другим городом, и я снова иду, почти бегу к вокзалу. В этот раз искренне надеясь, что не попадусь никому на глаза. В Виррах мне хотелось, чтобы все, абсолютно все видели, что я сваливаю. Да-да, тот самый мальчик из уважаемой семьи, что ведет род от Эстервийа такого-то, одетый как плебей, с плебейской сигаретой в зубах, размахивая плебейской бутылкой с плебейским напитком, сваливает в оплот плебеев. А в тот момент я действительно опасался, что сейчас кто-нибудь остановит, схватит за руку, и угрозами − которые на самом-то деле ничего для меня не значили, или уговорами − неубедительными, но почему-то действующими − неужели я такой ведомый?

В столице меня любили. Именно за то, за что не любили в Виррах − за мою внешность. Здесь она всем пришлась по нраву, и поначалу это мне вскружило голову. Но на то, что скрывалось за ней, и там, и там всем было плевать. В столице я делал все, что не позволял себе делать в Виррах.

«Смотрите, мама и папа, да, это я проснулся в каком-то шалмане, посреди голых тел, и да, я понятия не имею, с кем из них я переспал, смотрите, я сегодня выгляжу как шлюха, прожженная, с синяками под глазами, с размазавшимися тенями, смотрите, сегодня мне предложили сняться в том видео…»

Однажды до меня дошло, что я постоянно повторяю это «смотрите». Я на самом деле не был ангелом, никогда, не суждено мне было стать тем самым наследником древнего рода, мальчиком из хорошей семьи.

«Твое место среди таких же извращенцев…» Ну вот, я взял и уехал к тем самым извращенцам, а почему-то все равно постоянно мыслями возвращался в Вирры.

«Смотрите, это я, ваш сын, качусь на дно, стремительно и вдохновенно, я очень надеюсь, что когда я скачусь окончательно, об этом узнают в наших краях. Пусть честь моей семьи будет замарана так, что и не отстирать, пусть я стану еще одним позорным пятном на их безупречной репутации».

Я хотел не просто пасть, я хотел лететь долго, попутно ударяясь о скалы. Чтобы только в Виррах услышали, как я падаю.

Какого черта. Ведь я убегал, чтобы, вроде как, жить свободно.

И тогда я сбежал еще раз.

Я попытался было обставить все благоразумно. Даже работу нашел заранее. Но проклятая фамильная нервозность, проклятая мнительность… Я опять ехал в поезде пьяный, расхристанный и похожий на бродягу. В этот раз меня трясло еще сильнее − ведь теперь я даже не знал, куда я бегу. И чего ищу.

Кажется, я решил распрощаться с мыслью о каком-то там счастье. Просто начать существование на новом месте. Закрыться от всех, от всего мира. И даже мысленно никогда не возвращаться в Вирры.

Все свое детство и юность я провел, желая угодить своей семье. Пытаясь хоть как-то вписаться в вирровский жизненный уклад. Тщетно стараясь натянуть на себя другую личность. А потом я два года жил как бы назло своим родителям. И то, и другое меня очень сильно достало. Значит, надо было искать другой путь. Я не придумал ничего лучше, чем снова переехать.

Как сейчас помню − пробуждение на новом месте, беглый взгляд в зеркало, о, боже мой! Моя любезная семейка была бы в ужасе, но, кажется, я решил больше не оглядываться на них. И вообще на людей. Ледяной душ, кофе, чистая одежда из глубины чемодана. Я опять похож на гребаного ангелочка, которым я вовсе не являюсь, но эта маска где-то даже удобна. Она располагает к себе. Я не собираюсь сближаться с людьми, но для далеких, деловых, скажем, контактов − самое то.

Нужные мне телефоны я выписываю долго и тщательно, выводя цифры в блокноте каллиграфическим почерком. Обычно пишу я быстро, и буквы в моих записях напоминают кардиограмму, сделанную пьяным в салат врачом на неисправном приборе. Но тут зачем-то старался, выводил каждую цифру, каждое имя. Даже такая малость почему-то сильно утомила меня, и я вышел на улицу.

Майское солнце, греющее уже вполне по-летнему, на улицах толпы: восторженно визжащие школьники, студенты… Какой-то праздник? Все будто бы знакомы друг с другом, у нас в Виррах такого не было. У нас в школу-то редко ходили, только сдавали экзамены четыре раза в год. Учителя приходили к нам на дом, их специально приглашали. Мое общение со сверстниками старались свести к минимуму, и против этого я вовсе не возражал. Моя внешность бесила их, просто приводила в ярость. Но тут, похоже, все было по-другому. Я с интересом наблюдал, как эти шумные яркие дети веселятся, радуются, завидев друг друга, делятся выпивкой. Смотрел отстраненно, пока не нахлынул очередной приступ меланхолии и жалости к себе: «а для меня все это уже не доступно», «наверное, я и тут не задержусь».

У меня такое регулярно. Это семейное. Расстроит, разозлит что-нибудь, и пошло-поехало по нарастающей. Сразу вспоминается мать. Только что убивалась по поводу моих волос, − опять они слишком быстро отросли − и вот уже причитает, что такими темпами я вырасту одним «из этих самых». И на наркотики подсяду. И она не выдержит такого позора. Пальцы к вискам, а потом хватается за ножницы… А потом − картинно умирать, так, чтобы весь дом слышал. Как же меня это доводило, а ведь сам стал таким же, вот, полюбовался на нетрезвых школьников, и все, ах утраченные мгновения!.. Вирры следовало вытравить из своей головы раз и навсегда. Я натянул на лицо равнодушную улыбку. Пробежался глазами по списку телефонов. Надо вернуться домой и заняться делом. Вот, уже кто-то на меня пялится, отлично…

Я не знаю, почему заговорил с тем парнем. Как-то умилил, что ли его растерянный-потерянный вид. Позабавила его молодость, − ему было, наверное, лет тринадцать − сбивчивая речь, застенчивость. Все это вызывало какие-то братские чувства, а у меня раньше такого не случалось.

Гадает, девица ли я. Это очень заметно. Но спрашивать стесняется. Забавно. В Виррах все знали, кто я, в столице взгляд у обывателей был более наметанным. В глазах − немая мольба. «Кто-нибудь, помогите». Я знаю, каково это − когда тебе очень нужна помощь, и ты боишься попросить о ней, лишь молча бредешь в неизвестном направлении, хотя хочется заорать во весь голос. Что такое? Подруги или сестры, неважно, в полиции… Пьянство в неположенном месте. Ситуация настолько знакомая и привычная для меня, что я с трудом сдержал смех. За те два года я порой попадался и не на таком… А для него − звали парнишку как-то длинно и экзотично, сочувствую, чувак, сам вот мучаюсь всю жизнь − это была Проблема с большой буквы. Крушение миров.

В столице я натренировался уламывать полицейских и охранников. Даже тех, которые совсем-совсем деревянные игрушки. Вот когда моя физиономия была как нельзя кстати. Делаешь лицо круглой идиотки, но притом идиотки уверенной, и вперед. Правила игры были настолько знакомы, и все было так элементарно, что у меня подскочило настроение. И приятно было для разнообразия кому-то помочь, а не сидеть, вздыхая от жалости к себе. Я помню, как, окончательно войдя в роль, вошел в камеру, отодвинув с дороги оторопевшего копа, притянул к себе обеих девушек, не успев даже толком их рассмотреть. А потом, когда мы покинули «гнездовье закона и порядка» и встали во дворе, рассматривая друг друга, одновременно смущенно и с любопытством, с трудом подавляя желание рассмеяться, по-моему, я тогда не выдержал первым, и мы все хохотали непонятно над чем, как-то незаметно они все вошли в мою жизнь.

Нали. Уникальный человек, который может даже в самых лютых ситуациях сохранять чувство юмора. Я имею в виду не способность строчить шутками со скоростью пулемета, а скорее умение даже в неприятностях находить что-то смешное или занятное. Например, в отделении полиции − как сейчас вижу, на лице довольно умело изображенное недовольство, чтобы поддержать подругу, которая как раз не умеет ржать над неприятностями, а глаза − невероятные глаза, огромные и какие-то гипнотизирующие − откровенно смеются, уголок рта то и дело кривится вверх. А иногда она так серьезна и собрана − когда склоняется над своим альбомом, или когда уходит в свои мысли, не доступные никому. «Я та самая странная тихая девочка, что сидит на задней парте и точит черные карандаши» − говорит она и улыбается. Возможно, это когда-то и была странная девочка, но сейчас вся эта «странность» превратилась в привлекательную загадочность.