Текст книги "Игорь Северянин"

Автор книги: Наталья Шубникова-Гусева

Соавторы: Наталья Шубникова-Гусева
сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 30 страниц)

Последняя рукопись

Остановимся на последней мемуарной работе Игоря Северянина «Заметки о Маяковском», впервые опубликованной в журнале «Таллин» (1988, № 5).

История появления рукописи связана со стремлением поэта воссоединиться с советской литературой, напомнить о себе из своего эстонского уединения. В письме Георгию Шенгели он просил: «Мне очень хотелось бы иметь какую-либо книгу о Маяковском, где, вероятно, есть строки и обо мне: интересно, как пишут обо мне (в каком тоне, и много ли истины)? О М[аяковском], я наслышан, имеется целая литература». В январе 1941 года Северянин сообщал: «Пишу воспоминания о Маяковском. Около 500 строк уже есть. Больше, пожалуй, и не будет: всё запечатлёно».

Текст «Заметок о Маяковском» датируется 31 января 1941 года. В письме Георгию Шенгели от 7 марта 1941 года Северянин писал: «Материалы о Маяковском, понятно, вряд ли возможно напечатать из-за интимностей. Было бы чудесно продать в музей. Очень прошу». Шенгели выполнил эту просьбу, но, как и предполагал автор заметок, они не соответствовали официальному образу поэта социалистической эпохи и не были опубликованы свыше сорока лет.

Наиболее характерные уточнения текста связаны с неверным чтением подлинника, закреплённым в машинописи. Например, «мешали и внешние признаки вроде цветных одежд и белизны на щеках». Надо: «балерин на щеках» (речь идёт о раскраске лиц Давида Бурлюка и Василия Каменского). Далее: «мыслили бы футуризм воедино под девизом воистину “вселенского”». Правильно: «мы слили бы фут[уризм] воедино под девизом воистину “вселенского”». Вместо «внимателен сердцем и благожелателен ко мне» надо «внимателен, серьёзен и благожелателен ко мне».

Не только смысл, но и сама интонация заметок Северянина искажалась, когда воспроизводилась фраза Маяковского: «Всякий труд должен быть, милейший, оплачен» вместо характерного «милсдарь». Ошибки возникали и при восстановлении не дописанных автором слов: «служащая» вместо правильного «слушательница», «таили в душах» вместо «таили в думах», «коньяку» вместо «коньячку», «девушка» вместо «девица» и т. д.

Пропущенные в машинописи иностранные слова не позволяли адекватно понять фразу: «Т[олстой] любил коньяк “Henessy”». Тоже о Маяковском: «Вл[адимир] пил очень мало: иногда несколько рюмок “Martell”, большей частью вино, любил же шампанское марки “Cordon vert”». Были искажены и начальные фразы, отмеченные комментатором как пропуск в тексте: «Берлин. 1922 год. Осень. Unter den Linden. Октябрь на исходе. Сияет солнце. Свежо. Идём в сторону Tiergarten».

При анализе последнего прозаического текста, казалось бы, далёкого от эгофутуристического периода, нельзя не отметить сохранённую Северяниным высокую культуру работы со словом, точность выбора лексики, ощущение многозначности каждого элемента, каждой интонации. Порой одна буква меняла смысл целого эпизода, что видно при существовавшей замене северянинского неологизма «осажение» (от «осадить» – «остановить») нелепым «осаждение» (от «осада» – «навязчивость»): «Маяковский “пробовал” женщин: если “вульгарились”, бывал беспощаден; в случае “осажения” доискивался причин: если не “позировали на добродетель”, с уважением сникал».

Северянин предоставляет Шенгели право перечёркивать лишнее в готовящемся мемуаре «Моё о Маяковском»: «Вам виднее. И фамилии заменить инициалами, если надо». Избранная тема – беспроигрышный заработок, поскольку только что было отмечено десятилетие смерти Маяковского и вышло два тома статей и воспоминаний о «лучшем, талантливейшем». И через неделю: «Я решил приналечь на работу и выслать Вам “Моё о Маяковском” поскорее, ибо обстоятельства не терпят... у меня кашель, насморк, бессонница, и сердце таково, что ведра поднять не мог: задыхаюсь буквально».

Борясь с недомоганием, Северянин продолжает заботиться о так необходимой ему книге избранных стихотворений, которая могла бы дать достойное представление советскому читателю о поэте, вычеркнутом на 20 лет из истории русской литературы. Он пишет Шенгели (23 мая 1941 года), что внимательно пересмотрел все послереволюционные книги и «отобрал около восьмидесяти стихотворений безусловных», большая часть их входила в сборник «Классические розы». В письме от 25 мая он сообщает: «С сегодняшним присылом стихов у Вас уже накопится 62». Каков состав этого сборника и где отобранные тексты, пока неизвестно.

«Как хороши, как свежи будут розы...»

«У Арсения Формакова, близко знавшего Игоря Васильевича, – вспоминала Вера Круглова, – в воспоминаниях о поэте есть такая его характеристика: “Манеры с детства воспитанного человека”...

Да, вероятно, эта воспитанность не позволяла ему на люди выносить и горесть своей обездоленности, лишений. Но под этим покровом чувствовалась напряжённость, готовая взорваться. Об этом его свойстве хорошо знала преданно любящая его Вера Борисовна, которая разделила с поэтом его трудные годы и проводила в последний путь.

На следующий год Северянин с женой перебрались в Усть-Нарову. Поселились они в старом деревянном доме на улице Вабадусе. Это был небольшой одноэтажный дом, принадлежащий сёстрам-эстонкам Аннус, которые в пристройке держали мужскую парикмахерскую. С улицы дом имел небольшую терраску, через которую можно было пройти в квартиру Северянина. Этим входом они не пользовались, а проходили со двора, откуда дверь вела в довольно обширную кухню. Здесь стараниями Веры Борисовны всё сияло чистотой. За стеной кухни была маленькая спаленка. Из кухни же дверь вела в большую комнату. Здесь так же, как и в деревне, посредине стоял стол, а у стены в углу – диван, на котором я неизменно заставала Игоря Васильевича, когда заходила к ним. На стене висела увеличенная фотография Сергея Рахманинова, а под ней полочка, на которой лежал маленький чемоданчик с рукописями поэта и письмами дорогих ему людей. Три окна комнаты выходили на улицу, где в проулке виднелся голубой кусочек реки Наровы.

Первый год своего проживания в Усть-Нарове Игорь Васильевич Северянин ещё много двигался. Он мог пройти по берегу моря со своей неизменной спутницей Верой Борисовной до тридцати километров, чтобы поднести свою книжечку стихов очередному меценату и, получив какие-то деньги, расплатиться в лавочке, где забирали провизию в долг, на “книжечку”. Никаких выездов за границу он уже не совершал. Со своими стихами выступил только раз в Таллине, когда устраивали вечер в честь его пятидесятилетия.

Я тогда по недомыслию приписывала эту его “неподвижность” влиянию Веры Борисовны, несклонной к переездам. Просто он был уже болен, и болен серьёзно. Мне же эти тревожные мысли не приходили в голову.

Я знала, что он лечится у мужа, но не придавала этому большого значения. Сам Игорь Васильевич никогда ни на что не жаловался. Узнав его ближе, я увидела совсем другого Северянина. Это был гордый, очень открытый, а потому и очень ранимый человек. Он предлагал себя людям таким, каков есть. Отсюда, по моему мнению, и многие его стихи, где он обнажает себя и высказывает мысли, которые люди обыкновенно таят про себя.

Есть у Северянина такие строки: “Не каждому дано светлеть в нужде...” Да не каждому. А вот Игорь Васильевич мог. Была нужда, и большая. Но среди серости будней он мог воспевать и хмурое небо над Эстонией, и безбрежную морскую даль. Когда-то он писал: “Упоенье жизнью не для медных лбов...”»

Далее Вера Круглова вспоминала: «Вижу солнечный морозный день. По заснеженной Усть-Нарове шагает поэт в своём сером полупальто с потёртым воротником и шапке из меха кенгуру. Он лёгким шагом приближается к нашему дому. Северянин бодр и весел, только землистый цвет лица не гармонирует с его бодростью. Он проходит в кабинет мужа и довольно долго остаётся там».

Последние строки Северянина, ироничные строки неизлечимого больного, адресованные бесполезному врачу, были вложены в письмо от 15 июня 1941 года Георгию Шенгели – эпиграмма на доктора А. И. Круглова (под именем Тригорина он участвовал в любительских спектаклях):

 
У актёра у Тригорина
Нет ни мимики, ни слова
(Только потная изморина!)
В роли... доктора Круглова!
 

10.V.41 г.

Перед самой войной поэт получил разрешение на приезд в Россию.

 
Шестнадцатиреспубличный Союз,
Опередивший все края вселенной,
Олимп воистину свободных муз,
Пою тебя душою вдохновенной...
 

(«Привет Союзу!», 1940)

В стихотворении «Завтрашний мир», также написанном в 1940 году, Игорь Северянин напишет:

 
Прислушивается к словам московским
не только наша красная земля,
освоенная вечным Маяковским
в лучах маяковидного Кремля...
 

Домик поэта обнаружил Павел Лукницкий. Существовал его устный рассказ о том, как произошла встреча Игоря Северянина с группой бойцов и командиров Красной армии, вошедших в Эстонию в 1940 году (Лукницкий находился в этой группе среди командиров в качестве корреспондента).

12 сентября 1940 года в письме Георгию Шенгели Игорь Северянин посылает два стихотворения «Стихи о реках» и «Сияет даль...», написанные 8 сентября, сопроводив их словами: «...м[ожет] б[ыть], отдадите их куда-либо, напр[имер], в “Огонёк” или др[угой| журн[ал], – этот гонорар меня весьма поддержал бы».

Прошло 20 лет после триумфального избрания короля поэтов. Казалось, Северянин лишился всего: его мучают болезни и безденежье, распалась семья, нет своего жилья, книги остаются в рукописи, а изданные на средства автора сборники «Медальоны» и «Адриатика» не восполняют убытки...

И тоска по родине...

В краткий предвоенный период советской Эстонии воскресли у Игоря Северянина надежды вернуться к литературной работе. Он писал письма в Ленинград и Москву, посылал свои стихи. Некоторые из них были напечатаны в журналах «Красная новь» и «Огонёк».

Тяжелобольной Игорь Северянин 25 августа переезжает в Усть-Нарву. Из письма Георгию Шенгели:

«О болезни своей писать не стану, т. к. повторяться скучно, а мне ещё и тяжело лишний раз говорить об этом. Достаточно сказать, что я вот уже вскоре месяц прикован к кровати, встаю только изредка на час-другой».

С началом Великой Отечественной войны положение больного Северянина ухудшается. Вместе с уходившими на восток беженцами он не смог бы проделать нелёгкий путь. Поэт направляет телеграмму председателю Президиума Верховного Совета СССР М. И. Калинину, с просьбой помочь вернуться в Россию, обращается к А. Н. Толстому, В. А. Рождественскому и другим, но безрезультатно.

Всеволод Рождественский вспоминал, что весной 1941 года Издательство писателей в Ленинграде получило от него несколько сонетов о русских композиторах, которые решено было поместить в одном из альманахов: «Мне, как редактору сборника, выпало на долю известить об этом автора, а издательство одновременно перевело ему и гонорар. В ответ было получено взволнованное письмо, где поэт писал, что он “со слезами на глазах” благодарит за помощь в его крайне тяжёлом материальном положении, а главное за то, что его “ещё помнят на родине”. Мне он прислал небольшой свой сборник “Адриатика” (1932) с дарственной надписью, – книгу, которой суждено было стать для него последней.

Альманах со стихами Игоря Северянина находился уже в производстве, когда разразилась война. При первых бомбёжках Ленинграда от взрыва фашистской бомбы загорелось издательство, помещавшееся в одном из боковых фасадов Гостиного двора. Всё в нём было обращено в пепел.

А за несколько дней до этого – что показалось чудом! – я получил письмо от Игоря Северянина. Оно пришло ещё с советской маркой и помечено 20 июля 1941 года. Писалось оно чужой рукой, под диктовку, и только подписано самим поэтом».

Северянин просил Рождественского прислать машину, потому что мог ехать только «полулёжа в машине. Но где здесь её взять? Здесь и моего-то имени, видимо, не слышали!!!.. М. б., попросите у тов. Жданова: он, я слышал, отзывчивый и сердечный человек».

Вера Круглова вспоминала:

«Приближалась к нашему посёлку война. Немцы сбрасывают парашютные десанты в Эстонии. Идёт эвакуация советских войск. Около маяка через Нарову построен понтонный мост. С грохотом движутся тяжёлые орудия мимо окон Игоря Северянина. В небе появляются немецкие самолёты. Игорь Васильевич с женой перебираются на улицу Раху, в дом, принадлежащий сёстрам Аннус. В августе моему мужу позвонил из Нарвы доктор Хион, бывший тогда народным комиссаром здравоохранения ЭССР. Он интересовался здоровьем Северянина, можно ли его эвакуировать. Как-то утром пришёл взволнованный Игорь Васильевич вместе с Верой Борисовной и сообщил, что сегодня рано приезжала машина, но кто-то другой воспользовался ею. Как теперь стало известно, Северянин писал друзьям в Ленинград, просил помочь эвакуироваться, так как самостоятельно сделать это ему было не под силу. Была ли послана машина или только обещали и забыли, неизвестно. Закончена эвакуация войск. Взорваны понтонный мост и маяк.

Оставаться дома опасно. Мы уходим в бетонный погреб, в доме по улице Вильде. Северянин укрывается в гараже дома С. М. Шкарван по улице Айя.

Вот вспомнила, записала и так явственно переселилась в прошлое, как будто это было вчера, и всё ещё живы, и со всеми ними встречусь завтра».

В начале октября Северянин переехал вместе с Верой Борисовной в Таллин, в семью Запольских.

20 декабря 1941 года около 11 утра Игорь Васильевич Лотарев (Северянин) умер от сердечной недостаточности.

О смерти Северянина первым сообщило эстонское радио. По сведениям Галины Пономарёвой, некрологи появились в двух эстонских газетах и одной русской. Уже на следующий день после смерти поэта, 21 декабря 1941 года, некролог напечатала таллинская газета «Eesti Sona». Некролог анонимный, но принадлежал, как считает Пономарёва, Генрику Виснапу, сотрудничавшему тогда в этой газете и хорошо знавшему биографию Северянина. Основной упор сделан на связи поэта с Эстонией. Пономарёва пишет: «В нём [некрологе] говорится, что после большевистской революции поэт эмигрировал в Эстонию, которая стала его второй родиной. Он породнился с ней, женившись на эстонке из рыбацкого посёлка Тойла. В его творчестве отразилась красота эстонской природы. При этом Северянин живо интересовался эстонской поэзией, переводил эстонских поэтов на русский язык и в 1928 году издал книгу переводов “Поэты Эстонии”. В конце заметки сообщалось, что писатель жил в последние годы в Таллине, страдая от сердечной болезни».

Два других некролога в тартуской газете «Postimees» и «Новом времени» (Печоры) были кратким пересказом первой заметки.

Игорь Васильевич Лотарев (Северянин) похоронен на православном Александро-Невском кладбище Таллина. Позже на надгробном камне были написаны слова автоэпитафии:

 
Как хороши, как свежи будут розы,
Моей страной мне брошенные в гроб.
 

В настоящее время на могиле Северянина установлен серый полированный камень с краткой надписью:

«Игорь Северянин. 1887—1941».

Заключение
«СИЯЕТ ДАЛЬ...»

«Сияет даль...» – так назвал одно из своих последних стихотворений о русских реках Игорь Северянин. Этими же словами можно завершить биографию поэта, в которой ещё предстоит многое понять и открыть. Годы забвения, пришедшие после «громокипящей» славы, наложили свой отпечаток на восприятие жизни и творчества одного из символов Серебряного века русской поэзии. Его жизнь и творчество до сих пор малоизучены и мифологизированы как в массовом сознании, так и в научной литературе.

Лишь некоторым раскрылась русская душа этого человека, вкусившего славу короля поэтов и горечь изгнания. Георгий Шенгели так завершил свои стихи «На смерть Игоря Северянина»:

 
И нет никого от Каспия,
и нет никого до Ладоги,
Кто, слыша Вас, не принёс бы Вам
любовь свою полной чашею...
 

«С этим именем связана целая эпоха. Игорь Северянин был символом, знаменем, идолом лет петербургского надлома» – так подводил итог 35-летию творческой деятельности Игоря Северянина в газете «Сегодня» Пётр Пильский. Северянин тонко передавал ощущение души, тоскующей в предгрозье Первой мировой войны, и лирическую иронию по отношению к витавшему в различных слоях общества желанию уйти от трагизма действительности.

Поэзия Северянина ответила на вопросы своего времени и была современна но содержанию и нова по своей форме, поэтическому мастерству, словотворчеству, ярко передавала диссонансы и контрасты своей эпохи. Поэт создал притягательный образ одарённого, доброго и милосердного человека своего времени, любящего жизнь во всех её проявлениях от новейших достижений техники до простора и шири лесов и полей. Поэт существенно обогатил разнообразие стиховых форм, ритмического и рифменного звучания русского стиха и внёс весомый вклад в развитие русского языка.

Реальное соотношение литературной биографии (биографическая легенда) и житейской биографии (реальная бытовая жизнь) раскрывается лишь на основе всестороннего изучения источников, эпистолярного наследия поэта и его современников, мемуарной биографии поэта, личной библиотеки и архивов, на основе текстологических исследований, включая работу поэта над текстом, датировки его произведений, подготовку произведений к изданию.

Раскрытие основанных на источниках этапов творческой эволюции поэта, неразрывно связанной с фактами его житейской биографии, позволило обосновать новую периодизацию жизни и творчества поэта, отражающую исследуемые явления по четырём периодам. Как самостоятельный период в биографии поэта выделен ранний этап творчества до выхода «Громокипящего кубка» (1904—1912), когда он сложился как поэт. Собраны и описаны все 35 ранних брошюр поэта, установлены даты написания ранних стихотворений. Следующие разделы биографии: расцвет творческой деятельности Игоря Северянина (1913—1918) от «Громокипящего кубка» (1913) до избрания королём поэтов (1918); третий, охватывающий десятилетие эмиграции с 1918 по 1930 год, когда отъезд в Эстонию превращается в вынужденную эмиграцию, и, наконец, последний период жизни и творчества Игоря Северянина (1930—1941) – от итоговой книги «Классические розы» до стихов о русских реках, показывают диалектику формирования индивидуального мифа поэта, реальные факты его биографии, цельность его поэтического пути.

Усилившееся тяготение к классической традиции в годы жизни в Эстонии, свойственное Игорю Северянину и в его ранних брошюрах, не означало отказа от словотворческих экспериментов 1910-х годов. Эти существенные выводы биографического исследования показывают недостаточность рассмотрения творческого поведения Северянина как игры с самим архетипом «жизнь – игра» и сведения, по словам К. Г. Исупова, картины мира Северянина к «тройной “упаковке”»: «...есть 1. определённые бытовые реалии эпохи и мир несложных эмоций её переживания; есть 2. Мир экзотического остранения реальности в приёмах бытовой же эстетизации; и есть 3. Нефиксированная авторская позиция, аксиологическим преимуществом которой является оценка событий одновременно с разных точек зрения сознания».

Значение творческого наследия поэта ощутили чуткие современники. Пастернак писал, сопоставляя его с Маяковским и Есениным:

«У Маяковского были соседи. Он был в поэзии не одинок, он не был в пустыне. На эстраде до революции соперником его был Игорь Северянин, на арене народной революции и в сердцах людей – Сергей Есенин. Северянин повелевал концертными залами и делал, по цеховой терминологии артистов сцены, полные сборы с аншлагами. Он распевал свои стихи на два-три популярных мотива из французских опер, и это не впадало в пошлость и не оскорбляло слуха.

Его неразвитость, безвкусица и пошлые словоновшества в соединении с его завидно чистой, свободно лившейся поэтической дикцией создали особый, странный жанр, представляющий, под покровом банальности, запоздалый приход тургеневщины в поэзию».

Один из поэтов русского зарубежья Довид Кнут подчёркивал, кем был Северянин для молодого поколения 1920-х годов: «...только трое воплощали в своём облике тип поэта, каким представляли его романтики прошлого столетия. Эти трое – Бальмонт, Северянин и Марина Цветаева».

В письме Владимиру Соломоновичу Познеру от 13 мая 1929 года по поводу вышедшей в свет его книги Борис Пастернак призывал автора «к масштабам и пропорциям», обращая внимание адресата на то, что ему изменил такт в главе о Северянине: «Тут Вы тему обидно упростили, тем её исказив. А трагедия Асеева есть трагедия природного поэта, перелегкомысленничавшего несколько по-иному, нежели Бальмонт и Северянин, потому что тут не искусство, но время выкатило ту же, собственно говоря, дилемму: страдать ли без иллюзий или преуспевать, обманываясь и обманывая других».

Северянин воплотил одно из главных противоречий поэтической эпохи – стремление к изощрённости стихотворной формы и, одновременно, к демократизации поэзии, к расширению лексической базы за счёт языка газет, политики, науки, социального жаргона. Его опыт не оставил равнодушными современных ему поэтов и стал для многих своеобразной точкой отсчёта. Обаяние яркой и музыкальной поэзии Игоря Северянина ощутили многие поэты от Маяковского и Есенина до пролетарских поэтов. Основанная на архивных источниках биография поэта позволяет глубже понять диалектику развития его литературного мифа и жизни и раскрывает место Северянина в литературном процессе в связи с отечественной и мировой традицией.

Не случайно Михаил Зенкевич, определяя в начале 1920-х годов место и роль Маяковского, вспоминал именно о Северянине: «Маяковского выдвинула в первые ряды поэзии война и главным образом революция, на события которой он сумел прежде всех и громогласнее всех отозваться. Для 1918 и 1919 годов в разгар революции он делается тем же, чем до него накануне войны в 1912 и 1913 годах был Игорь Северянин: центром всеобщего внимания, королём молодой поэзии, которому взапуски подражают почти все начинающие поэты, не исключая и претендующих на особое привилегированное положение так называемых “пролетарских поэтов из пролеткультов”».

«Северянизмы» действительно нередки в революционно-романтической поэзии пролеткультовцев, где «титан-народ, как некий маг, / Поэзит жизнь светлее сказки» (Николай Власов-Окский). Или другой пример – стихотворение «Мы победим» Михаила Герасимова:

 
Зарёй крылатою одеты,
Мы в небо дерзостно влетим,
Прорежем млечные пути!
 

И много позже голос Северянина сквозь державинскую традицию слышится в стихах Даниила Хармса «Я гений» (1935):

 
Я гений пламенных речей,
Я господин свободных мыслей,
Я царь бессмысленных красот.
Я Бог исчезнувших высот.
Я господин свободных мыслей.
Я светлой радости ручей...
 

Александр Межиров в статье, посвящённой столетию со дня рождения Северянина, писал: «Влияние, оказанное Северяниным на поэзию XX века, огромно. Его псевдосалонным жаргоном, непосредственным синтаксисом облучены строки Маяковского, Пастернака, послереволюционного Есенина и многих-многих других».

Так и мы шли, читая стихи Игоря Северянина, доверяя его голосу, подчас романтически-восторженному, иногда ироничному или шутливому, его искреннему разговору с читателем. Местами, как говорил Владимир Набоков, биография превращалась в библиографию или, напротив, человеческое, по определению Андрея Платонова, подавляло поэтическое. Но в присущих поэту диссонансах, мы надеемся, Игорь Северянин останется в нашей памяти именно таким:

 
Мои стихи – мою сирень —
Ещё вдохнёт моя Россия!