Текст книги "Игорь Северянин"

Автор книги: Наталья Шубникова-Гусева

 
Она мимоза. Она прекрасна.
Мне жаль вас, птицы! И вас, лучи,
Вы ей не нужны. Мольбы – напрасны.
О, ветер, страстный, о, замолчи!
 

Последнее обстоятельство говорит за то, что ранняя смерть Гофмана, быть может, лишила нас незаурядного поэтического дарования».

Василий Васильевич Каменский, поэт-кубофутурист, один из первых русских лётчиков, посвятил стихотворение «Карусель» из книги «Звучаль веснеянки» (1918):

Игорю Северянину – твоему песнеянству

 
Карусель – улица – кружаль – блестинки
Блестель – улица – сажаль – конинки
Цветель – улица – бежаль – летинки
Вертель – улица – смежаль – свистинки
Весель – улица – ножаль – путинки.
 

Северянин не раз напоминал, что поэт сродни соловью, «сероптичке», сочиняющей «соловьизы» («Чары соловья», 1923). Высоко чтивший Оскара Уайльда, он, безусловно, восхищался его сказкой «Соловей и роза». Немаловажно и то, что о Константине Фофанове говорили как об «умолкнувшем соловье». «Трагический соловей» – так назвал Северянин свой очерк о Евгении Константиновне Мравинской, по сцене – Мравиной, сводной сестре Александры Михайловны Коллонтай.

«И в пенье бестенденциозном» поэта современники отмечали – «соловьиное простодушие», например, по словам Александра Дроздова, у Северянина «можно сыскать стихи той кисейной нежности, на которую он большой мастер...». «Поэт кружевных настроений» – так озаглавила свою статью К. Хршановская в газете «Наша речь».

В рецензии Александра Бахраха (подпись «А. Б.») на книгу «Трагический соловей» повторялся довод прежних критиков, не ценивших особый талант поэта. Для Бахраха Северянин «во время оно закончил делать своё, ценное. Ныне регресс превратился в падение. <...> Всё те же надоевшие нюансы, фиоли, фиорды, фиаско, рессоры, вервэна – Шопена, снова то же старое, затасканное самовосхваление: “я – соловей, я так чудесен”...». По мнению Бахраха, «времена меняются, земля вертится, гибнут цари и царства... а Игорь Северянин в полном и упрямом противоречии с природой безнадёжно остаётся на своём старом засиженном месте».

Несмотря на то, что с момента написания книги до её издания прошло пять лет, рецензент воспринимал стихи в издании 1923 года вообще как анахронизм: «Северянина-поэта, подлинного поэта, было жалко. От Северянина-виршеслагателя, автора книги поэз “Соловей” делается нудно, уныло». Совсем иначе воспринимал стихи этого периода эстонский поэт, затем профессор русской литературы Вальмар Адамс. В 1918 году он был редактором газеты «Молот» и часто встречался с Северяниным, о котором дружески вспоминал: «...как он писал стихи! За обеденным столом, во время беседы, экспромтом, – ведь это, что ни говори, биологическое чудо. А какой голос! Однажды в грозу он читал мне стихи под каким-то подобием античного бельведера, уж не помню где, – так он перекрывал гром! Или, случалось, после обеда он сидел у камина и пел одну за другой оперные арии – в доме стены тряслись».

Трудно не согласиться с мнением Александра Бахраха о некоторых анахронизмах в стихах сборника:

 
«...Сегодня – гречневая каша,
А завтра – свежая икра!..
 

Таким образом и вчера, и сегодня, и завтра – всё приносится в его поэзию с полки гастрономической лавки или из парфюмерного магазина. Открываешь книгу и просто не верится, что на ней пометка “1923”.

<...> Северянина-поэта, подлинного поэта было жалко».

Однако для многих читателей эти страницы наполнялись ностальгическим желанием сохранить память о прошлом, о молодости, о благополучии рядового человека, разрушенном силами истории. Для них Северянин увековечил «лучшие времена» и продолжал навевать «сон золотой»: «Он длится, терпкий сон былого...» Да, нелепо звучит строка «Народ, жуя ржаные гренки...». Но она написана не только ради звучной аллитерации: ржаные гренки – это чёрные сухари, которые были хлебом голодного времени. Изящное имя, данное им, иронический подтекст стихов – всё это раскрывало реальную жизнь в её диссонансе.

Своим бесчисленным «влюбленьям» поэт посвятил множество стихов и автобиографические поэмы и романы. В 1922 году Северянин пишет в довольно редком жанре два автобиографических романа в стихах: «Падучая стремнина» и «Колокола собора чувств», в которых отражает этапы своей биографии и летопись сердечной жизни.

Поводом к написанию самого раннего автобиографического романа Игоря Северянина (1922, январь) было полученное осенью 1921 года, после четырнадцатилетней (или двенадцатилетней?) разлуки, письмо от Златы. Она разыскала поэта через берлинскую редакцию газеты «Голос России», прочитав в ней «Поэзу отчаянья». Возобновилась переписка, затем они увиделись вновь в Берлине осенью 1922 года. Эти встречи вызывали ревность его жены Фелиссы Круут.

По воспоминаниям последней жены Северянина Веры Коренди, он встречался с Евгенией Гуцан в 1939 году, когда она приезжала к ним в Гуттенбург. Об этой последней встрече со Златой ещё при жизни поэта написал Пётр Пильский в очерке «Первая любовь Игоря Северянина». Здесь же журналист раскрыл настоящее имя Златы. О дальнейшей судьбе Златы и её дочери Тамары рассказал Михаил Петров в книге «Дон-Жуанский список Игоря-Северянина». После развода с мужем Злата открыла швейную мастерскую в Берлине и хорошо обеспечивала себя и своих дочерей. Умерла она в Лиссабоне (Португалия) в возрасте шестидесяти пяти лет. «Перед смертью призналась Тамаре, что гордость лишила её любимого человека и она всю жизнь страдала от этого».

Дочь Игоря Северянина и Евгении Гуцан, Тамара Игоревна (по мужу – Шмук), в возрасте восьмидесяти четырёх лет приехала в Россию и передала хранящиеся у неё материалы, связанные с её отцом, Игорем Северяниным, в Российский государственный архив литературы и искусства.

В романе, развивающем мотивы ранней поэмы «Злата. Дневник одного поэта», Евгения Гуцан вновь получает поэтическое имя «Злата».

Роман «Падучая стремнина» в двух частях, вышедший осенью 1922 года в Берлине в издательстве Отто Кирхнера и К° (тираж 2500 экземпляров), занимает особое место в биографии поэта. Игорь Северянин повествует в романе о любви ко многим женщинам, начиная от «первой Златы» до «Тринадцатой и потому последней» Марии Домбровской (Волнянской). Рассказывает он и о первой детской любви, которая вспыхнула в пять лет. Вспоминает, как «по уши» влюбился в Варюшу Селинову, а в девять лет – в Марусю Дризен. «Падучей стремниной» поэт называет любовь, которая составляет суть его жизни.

Из «Пролога»:

 
Кто говорит, что в реках нет форелей,
В лугах – цветов и в небе – синевы,
У арфы струн, у пастухов – свирелей?
Кто говорит, не знаете ли вы?
 
 
Кто говорит, что в песне нет созвучий,
В сердцах – любви и в море нереид,
Что жизнь – пустой, нелепый только случай?
Не знаете ли вы, кто говорит?
 
 
Да только тот, кто чужд душой искусству,
Фантазии, любви и всплеску вод,
Кто не даёт в груди развиться чувству
И гонит прочь его, – да, только тот.
 

По существу, это роман о творчестве, о том, как любовь к женщине вдохновляет поэта: юродивого, блаженного и пророка – на великие творения.

В 1925 году Игорь Северянин пишет онегинской строфой «Рояль Леандра: Роман в строфах», откровенно ориентированный на пушкинского «Евгения Онегина». Следуя за литературным образцом, Северянин «представляет широкую картину российской художественной жизни, обратившись к фабуле “Евгения Онегина”».

В романе рассказывается о любви талантливого пианиста к женщине по имени Елена. Прототипом героини была знакомая поэта – Елена Новикова.

Подробнее об Елене Ивановне Новиковой писал М. В. Петров в книге «Дон-Жуанский список Игоря-Северянина», упоминая фотографию Мадлэны, присланную в 1922 году из югославского города Апатин, где жила Мадлэна, на обороте которой рукой поэта подписано «(“Lugne”) Елена Ивановна Новикова». Лазарь Городницкий замечает: «В творческой биографии поэта эти годы (1911 —1912), когда его связь с Еленой была особенно интенсивной, имели решающее значение. <...> В жизни поэта она явилась первой женщиной, неподдельное восхищение которой совмещалось с резкой критикой и его стихов и его жизненной позиции». Елена оказала немалое влияние на творчество Северянина.

В стихах Северянин называл её Мадлена или Мадлэн, скорее всего, по имени героини драмы Мирры Лохвицкой «In nomine Domini» (1902). Елене адресованы стихи из «Громокипящего кубка» – «В берёзовом коттэдже» (1911), «Посвящение» (1912), «Примитивный романс» (1912), «Стансы» («Простишь ли ты мои упрёки...», 1911) и др. Северянин писал о ней в «Падучей стремнине»: «Я навсегда признателен Мадлене / За ею принесённую мне Славу...»

Обращение Северянина к пушкинскому «Евгению Онегину» как к литературному образцу было не случайным. Критики и раньше справедливо отмечали пушкинские мотивы северянинских поэз. По словам Корнея Чуковского, Северянин «поминутно цитирует Пушкина, выбирает эпиграфы из Пушкина и даже пишет стихи под Пушкина...». «В стихах Северянина, – заметил Брюсов, – увидим естественное продолжение того пути нашей поэзии, по которому она шла со времён Пушкина или даже Державина». Исследователи сравнивают «Январь» (1910) с описанием зимы у Пушкина в «Евгении Онегине» и в стихотворении «Осень». Не случайно в иллюстрациях к наиболее поэтичному роману Северянина «Падучая стремнина» художник Вл. Белкин так зримо воссоздал пушкинские мотивы.

 
Моя любовь – падучая стремнина.
Моя любовь – державная река.
Порожиста порой её равнина.
Но в сущности чиста и глубока.
 

Такими словами Игорь Северянин завершает роман, в котором воспроизводит свой второй дореволюционный донжуанский список с комментариями.

Донжуанский список Игоря Северянина является ценным материалом к летописи его сердечной жизни, отражённой в творчестве. Любопытно, что поэт намеренно сближает и разводит некоторые жизненные встречи, чтобы создать законченную картину. Он не пишет здесь о своей первой (идеальной) любви к кузине Лиле. Кроме того, ко времени написания «Падучей стремнины» у поэта уже была его венчанная жена Фелисса Круут, были и другие встречи, о которых он здесь не говорит.

Донжуанские списки имеют большую литературную традицию. Зимой 1829/30 года Пушкин набросал в альбом Елизаветы Николаевны Ушаковой длинный список женщин, которых он любил. Этот перечень имён в литературе о Пушкине получил название Донжуанского списка. Он разделён на две части. В первой имена женщин, которые внушили поэту наиболее серьёзные чувства. Завершает эту часть списка Наталья – будущая жена поэта. Как раз в это время Пушкин добивался руки Натальи Николаевны Гончаровой и имел надежды на успех. Во второй части списка названы имена героинь более лёгких и поверхностных увлечений.

Расшифровке имён Донжуанского списка Пушкина посвящено немало исследований. Первой работой, посвящённой этим спискам, явилась статья Николая Осиповича Лернера «Дон-Жуанский список» (1910). В одной из наиболее известных работ Петра Константиновича Губера «Дон-Жуанский список Пушкина» (1923) сказано: «Не следует забывать, что перед нами только салонная шутка. Дон-Жуанский список в обеих частях своих далеко не полон. Кроме того, разделение увлечений на более серьёзные и на более лёгкие не всегда выдерживается. Вторая часть вообще даёт много поводов к недоумениям, и некоторые имена, здесь записанные, остаются для нас загадочными. Не то, что в первой части: почти против каждого имени современный исследователь имеет возможность поставить фамилию, дав при этом более или менее подробную характеристику её носительницы. Поэтому Дон-Жуанский список, при всех пробелах своих, является всё же незаменимым пособием для составления подробной летописи о сердечной жизни поэта».

«Мой Дон-Жуанский список», составленный Валерием Брюсовым, довольно игрив и не вполне искренен. Составлен не для себя, не на память, а для читателей и откровенно литературен. В нём два раздела: «Серьёзное» и «Случайные “связи”, приближения etc.», а в следующем списке «Мои “прекрасные дамы”» Брюсов составил ещё более подробную классификацию: «Я ухаживал»; «Меня любили»; «Мы играли в любовь»; «Не любя, мы были близки»; «Мне казалось, что я люблю»; «Я, может быть, люблю»; «Я люблю». Единственное имя в последнем столбце этой бумаги – «Нина (Н. Ив. Соколова (Петровская)».

«Очевидно, – пишет Николай Алексеевич Богомолов, – что отношения с Петровской – самые серьёзные и самые длительные в истории всех связей Брюсова с женщинами (кроме, естественно, жены). Семь лет двое людей держали друг друга в постоянном напряжении, то отдаваясь вспыхивающей страсти, то заставляя друг друга смертельно ревновать (вплоть до покушения на убийство), то балансируя на грани мучительного разрыва. И вполне естественно, что эти взаимоотношения не могли быть одинаковыми на протяжении этих лет. <... >

Даже если полагать, что единственной любовью Брюсова всегда была литература, невозможно отрицать, что Петровская оказалась частью этой любви. Ведь она стала не просто героиней, но главной составной частью главного прозаического произведения Брюсова, которому он придавал исключительное значение в своей творческой биографии. Превратившись в литературу, Петровская тем самым стала предметом искренней и нерушимой любви Брюсова. Всё остальное для него и для современников, хотя бы немного вдохнувших воздуха горных вершин символизма, не должно было иметь никакого значения».

Донжуанский список Игоря Северянина, завершающийся Тринадцатой, явно соотносится со списком Пушкина, который называл свою жену Натали «сто тринадцатой любовью». Общим со списком Брюсова являются их откровенная подробность и классификация объектов своей любви, выделение безусловных и непререкаемых вершин и мимолётных увлечений. Особенно внимателен к «сладостным мигам» и «промелькам» любви Игорь Северянин. Признавая их пустыми и ненастоящими, Северянин всё же не забывает их в своих стихах. В этом заключается его философия любви и философия отношения к жизни. Он благодарен каждому мигу, который принёс ему радость, упоение и счастье, восхищение обаянием женской красоты.

Стихи поэта о женщинах, которых он любил, помогают ощутить страстность, жизнелюбие, эгоцентричность его собственной натуры и яркие проявления «сплава жизни и творчества» в отношении к женщине. Любимым женщинам Игорь Северянин даёт поэтические имена, под которыми они выступают адресатами и героинями его стихов: Злата, мисс Лиль, Мадлэна, Балкис Савская, Эсклармонда Орлеанская и др. Причём эти имена придают особый колорит любовной лирике поэта и отражают образ каждой из его «принцесс».

Как и в списке Валерия Брюсова, царственное место среди дам сердца у Игоря Северянина отводилось одной женщине, которой он дал поэтическое имя Злата.

Среди женщин, о которых Северянин пишет в романе «Падучая стремнина», есть не только возлюбленные, но его близкие и родные. Одну из магических женщин, сводившую с ума и юных, и седовласых, Александру Михайловну Коллонтай (1872—1952), ставшую первой женщиной-послом, Игорь Северянин называл просто «кузина Шура». По первому мужу матери, генерал-лейтенанту Г. И. Домонтовичу, она приходилась ему троюродной сестрой. Имя Александры Коллонтай поэт отмечает в заметке «Родственники и “-чки”», в автобиографической поэме «Роса оранжевого часа» (1923), посвящённой своей юности («...Коллонтай, – в то время Шура Домонтович...»), в очерке «Трагический соловей»(1930) и др.

Шура Домонтович была особенно дружна с сестрой Игоря Северянина Зоей Григорьевной Домонтович (18757—1907) и часто бывала в гостеприимном доме на Гороховой, 66, в Петербурге, где жил юный поэт,– ей запомнился мальчик с грустными глазами.

Аркадий Ваксберг пишет, что Игорь Северянин посвятил Александре Коллонтай стихи «О эта девочка, вся – гимн участья, / Вся – ласка матери, вся – человек...». Не случайно Северянин соединяет в поэтическом образе свойственные кузине Шуре природную грацию и очарование с сильными мощными страстями. Известно также, что сочинения Коллонтай о свободной любви в те годы создали ей славу проповедника новой морали.

У поэта и дипломата было много общего в жажде пить «громокипящий кубок жизни». Александра Коллонтай с ранних лет увлекалась творчеством. «Писать любила с детства. У меня насильственно отнимали бумагу и перья», – отмечала она в автобиографии. Будущая революционерка и дипломат, она исповедовалась на страницах дневников, написала несколько книг: «Большая любовь», «Любовь трудовых пчёл», «Василиса Малыгина» и другие и оставила богатое эпистолярное наследие (только в РГАЛИ хранится свыше 1700 её писем).

Коллонтай знала и любила творчество своего кузена. Когда в октябре 1922 года она направлялась на дипломатическую работу в Христианию (Норвегия), один день она провела в Гельсингфорсе (Хельсинки), столице Финляндии. Там она и прочитала автобиографический роман в стихах Игоря Северянина «Падучая стремнина». Книга неожиданно напомнила юность, любимую подругу – кузину Зою, её маму и брата, дом на Гороховой и на Подьяческой.

 
Моя сестра единственная Зоя,
От брака мамы первого, любила
Искусство во всех отраслях, имела
Абонемент в Мариинском театре,
А Фофанов и Лохвицкая были
Всегда её настольными томами.
 

Судьба старшей сестры Игоря Зои сложилась неудачно. Она рано вышла замуж за отставного сапёрного поручика, но была несчастной в браке. Муж Зои Домонтович оказался довольно ограниченным и чуждым ей человеком, но она была настолько горда и скрытна, что никто не слышал от неё ни неудовольствия, ни жалоб.

Личная жизнь её подруги Шурочки Домонтович складывалась внешне счастливо: её муж Владимир Коллонтай был умён, добр и честен и очень её любил. Но Шура не была создана для беззаботной и спокойной жизни и в 1898 году порвала с прошлым и выехала за границу, чтобы уйти в революцию и стать её «валькирией».

Роман Игоря Северянина «Падучая стремнина», в котором поэт подробно писал о своей любимой, неожиданно умершей от менингита сестре Зое, напомнил Коллонтай тех, кого она любила в годы своего детства и юности. По приезде в Христианию она решила написать письмо своему кузену:

«Вы помните Шурочку Домонтович, Вашу троюродную сестру, подругу Зоечки, теперь “страшную Коллонтай”? <...>

У нас с Вами много общих воспоминаний: детство, юность... Зоечка, Ваша мама Наталия Степановна, муж Зои, Клавдия Романовна, дом на Гороховой, на Подьяческой... Я помню Вас мальчуганом с белым воротничком и недетски печальными глазами. Я помню, с каким теплом Зоечка говорила всегда о своём маленьком брате Игоре. <...>

Мы с Вами, Игорь, очень, очень разные сейчас. Подход к истории у нас иной, противоположный, в мировоззрении нет созвучия у нас. Но в восприятии жизни есть много общего. В Вас, в Вашем отношении к любви, к переживаниям, в этом стремлении жадно пить кубок жизни, в этом умении слышать природу – я узнавала много своего. И неожиданно Вы, человек другого мира, Вы мне стали совсем “не чужой”!..

Я люблю Ваше творчество, но мне бы ужасно хотелось показать Вам ещё одну грань жизни – свет и тени тех неизмеримых высот, того бега в будущее, куда революция – эта великая мятежница – завлекла человечество.

Именно Вы – поэт – не можете не полюбить её властного, жуткого и всё же величаво прекрасного, беспощадного, но мощного облика».

Судя по второму известному письму Александры Коллонтай, адресованному Игорю Северянину, она получила от поэта телеграмму и письмо с просьбой помочь ему в издании книг и, как следует из другого её письма, не замедлила откликнуться на его просьбы: «попытаюсь сделать всё, чтобы помочь поэту, творения которого ценю и люблю». «Очень, очень хотела бы Вас повидать. Жаль, что чисто технические затруднения мешают Вам проехать сюда [в Норвегию]. Вот бы где Вы повидали мощь Вашего бога – природы!»

Позже Игорь Северянин потерял связь со своей кузиной. В письме Августе Барановой от 24 июня 1923 года поэт спрашивает: «Кстати – не знаете ли Вы адреса Александры Михайловны Коллонтай, моей троюродной сестры?» В том же году он пишет стихотворение «Кузине Шуре» с посвящением «А. М. К.» (1923), которое является своеобразным поэтическим ответом на советы и пожелания сестры. Такими близкими и разными они были в то время.

 
Вы пишете, моя кузина,
Что Вам попался на глаза
Роман «Падучая стремнина»,
Где юности моей гроза,
Что Вы взволнованы романом,
Что многие из героинь
Знакомы лично Вам, что странным
Волненьям сверженных святынь
Объяты Вы, что я, Вам чуждый
До сей поры, стал меньше чужд...
.........................................................
Спасибо, дорогая Шура:
Я рад глубокому письму.
Изысканна его структура...
И я ль изысков не пойму?
Всё, всё, что тонко и глубоко
Моею впитано душой, —
Я вижу жизнь не однобоко.
Вы правы: я Вам не чужой!