Текст книги "Игорь Северянин"

Автор книги: Наталья Шубникова-Гусева

Автобиографические произведения Игоря Северянина составили особую страницу его творчества. Отвечая на вопрос, как он работает (по-бальмонтовски: «Но я не размышляю над стихом» или иначе), Северянин говорил: «Нет, наоборот: размышляю долго. Придерживаюсь Пушкинско-Брюсовской школы. Впрочем, некоторые из своих последних поэм писал всего по нескольку дней – импровизацией». Лёгкость стиха, импровизационная непосредственность повествования отличают его поэмы, названные автором романами в стихах. О первом из них – о романе «Падучая стремнина» – говорилось выше.

Следующее произведение в этом жанре – «Колокола собора чувств. Автобиографический роман в 3-х частях» (Юрьев-Tartu: Издательство В. Бергмана, 1925) – датируется январём 1923 года. Он написан в Тойле вскоре после возвращения Северянина из Берлина, после встреч с Маяковским осенью 1922 года, всколыхнувших воспоминания о турне футуристов по Крыму в январе 1914 года. Турне было устроено на средства поэта Вадима Баяна и называлось «Первая олимпиада российского футуризма». Главная героиня романа – «артистка-футуристка» Софья Шамардина изображена под именем Сонечки Амардиной.

В феврале 1923 года в Тойле была написана «Роса оранжевого часа: Поэма детства в 3-х частях» (Юрьев-Tartu: Издательство В. Бергмана, 1925). В ней развиваются мотивы посвящённой Фёдору Сологубу «Поэзы детства моего и отрочества» (1912), рассказывается о родителях поэта, о его детских и юношеских годах и путешествии на Дальний Восток. Упоминаются многие события и люди, о которых Северянин знал со слов матери – о бабке Пелагее, сестре Елисавете, дяде Михаиле, о первом муже матери, о крёстном отце поэта Салове, о Коллонтай – Шурочке Домонтович, сестре Зое и др. Поэт словно бы возвращается вспять, ища в детских воспоминаниях забытье эмигрантской жизни.

Оба романа в стихах были изданы к двадцатилетию творческой деятельности поэта. В статье «Колокола оранжевого часа» Евгений Шевченко писал об Игоре Северянине и по поводу его недавно вышедших в юрьевском издательстве книг: «... “Роса оранжевого часа” – поэма детства. <...> Не сменяется ли у Игоря Северянина “мороженое из сирени” куском насущного чёрного хлеба – хлеба мечты о возрождении России? И кто знает, не искупит ли он своего прошлого поэтического карнавала новыми для него часами “пасмурных будней, горя и всяких невзгод”. Быть может, с новым сборником появится и новый Игорь Северянин, как ни трудна будет его задача. Ибо есть предметы, о которых нельзя писать соком “апельсинов в шампанском”. А нужно о них писать кровью сердца, тяжёлыми, простыми словами... <...> каждый год признанной своей литературной деятельности Игорь Северянин отмечал новым томом стихов. Плодовитость завидная. И если, как-то пришлось в другом месте и по другому случаю отметить, Игорь Северянин, “беспечно путь свершая”, твёрдо оставался до сих пор на прежнем месте, не двигаясь ни вперёд, ни назад, то теперь в его напевах стало звучать нечто новое, от “вечернего звона”.

Ещё невнятны эти новые звуки, и потому пока обозначим их именем далёкого благовеста “колоколов оранжевого часа”...»

Критик варшавской русской газеты «За свободу!» противопоставлял два периода жизни Северянина: «Колокола собора чувств» – роман из времён, когда поэт был «пьян вином, стихами и успехом, цветами нежа и пьяня, встречали женщины его повсюду... <...>

Теперь северную мглу сменила тьма непросветная, страшные мысли о той, о которой поэт пишет —

 
Моя безбожная Россия,
Священная моя страна...».
 

Для поздравительного номера газеты были выбраны именно такие стихи:

 
О России петь – что весну встречать,
Что невесту ждать, что утешить мать...
 

Противоположное мнение об автобиографических поэмах высказал критик газеты «Руль». Отмечая двадцатилетие творческой деятельности поэта рецензией, автор, подписавшийся «Б. К.», увидел «словесные явства» (так!), «затейливые рифмы», остроумие Северянина. Но «в искусную форму облекает Игорь Северянин нестерпимую банальность...Он поверхностен и развязен, и тон куплетиста, которым он говорит, ещё более усиливает то впечатление, что перед нами в его лице нет личности. Вот почему, рассказывая свою биографию, он вынимает из неё всякую серьёзность... Его автобиография сама по себе, впрочем, занятна», – соглашается критик.

К этому времени Северянин опубликовал серию очерков о своих встречах с Константином Фофановым, Фёдором Сологубом, Валерием Брюсовым, Иваном Игнатьевым и планировал выпустить книгу «Спутники Солнца: Статьи об искусстве», посвящённую поэтам, своим современникам. В беседе с журналистом он рассказывал: «Пишу стихи, статьи, воспоминания... Работаю, между прочим, всегда осенью и зимою. А летом почти ничего не пишу». Постепенно тематический круг расширялся и складывалась «проза поэта» – воспоминания и очерки: «Моя первая встреча с Буниным», «Визит полпреда», «Гроза в Герцеговине», «Заметки о Маяковском». Северянин подготовил их к печати в 1931 году под названием «Уснувшие весны: Критика. Мемуары. Скитания» (Eesti, Toila, 1931. Т. 28), но издание не состоялось.

Воспоминания поэтов представляют совершенно особый вид мемуарной литературы. В них в разной степени, но неизбежно отражается присущее лирической поэзии сближение, иногда до полного отождествления, правды жизни и правды творчества: «жизнь и поэзия – одно!» В то же время опыт «самопридумывания», преображения реальности, полученный при создании поэтического образа, существенно влиял на прозаические произведения избранных нами «мемуарников». Сопоставляя тексты, разные по жанрам и времени написания, можно проследить истоки некоторых на первый взгляд случайных, несправедливых, мистифицирующих суждений и оценок, которые привели Игоря Северянина и Георгия Иванова на грань «мемуарной дуэли».

Основные разногласия были связаны с интерпретацией краткого и бурного сотрудничества Георгия Иванова с группой эгофутуристов Игоря Северянина. Впечатления и факты изложены поэтами по-разному в лирических посланиях и воспоминаниях. К моменту знакомства в мае 1911 года Игорь Северянин, который был на семь лет старше Георгия Иванова, опубликовал около тридцати стихотворных брошюр, получил одобрительные отзывы и поэтические послания Константина Фофанова и критическое замечание самого Льва Толстого по поводу «Хабанеры II». Георгий Иванов тогда учился во 2-м Петербургском кадетском корпусе и дебютировал как поэт.

Эти факты не сразу стали материалом для дискуссий. Впервые об этом периоде Игорь Северянин напоминал читателям в 1924 году, в рецензии «“Успехи Жоржа” (“Сады” Георгия Иванова)»: «В мае 1911 года пришёл ко мне познакомиться юный кадетик – начинающий поэт. <...> Был он тоненький, щупленький. Держался скромно и почтительно, выражал свой восторг перед моим творчеством, спрашивал, читая свои стихи, как они мне нравятся». Далее в мемуарной по сути рецензии Игорь Северянин отмечал в стихах Иванова «кое-что своё, свежее и приятное», схожее со «стихами новоявленной поэтессы» Анны Ахматовой.

Вполне объективно изложено и дальнейшее: «Принял молодого человека я по своему обыкновению радушно, и он стал частенько у меня бывать. При ближайшем тщательном ознакомлении с его поэтическими опытами я пришёл к заключению, что кадетик, как я и думал, далеко не бездарен, а наоборот, обладатель интересного таланта».

Без тени раздражения вспоминает поэт: «...решил основать в России “Академию Эго-футуризма”, и мой милый мальчуган принял в ней живейшее участие, вступив в её ректорат. Всего в нём было четверо: я, Иванов, Арельский и Олимпов, сын уже покойного в то время Фофанова».

Говоря о книге Георгия Иванова «Сады» как о книге мудрого поэта, Северянин восклицал: «О, милый Жорж, как я рад вашим успехам!» И повторял слова своего ответного сонета: «Я помню вас. Вы нежный и простой...»

Отметим, что рецензия появилась раньше, чем начали печататься воспоминания Георгия Иванова из цикла «Китайские тени» в парижском «Звене» в июне 1924 года и, следовательно, не имела полемической цели. Кроме того, Игорь Северянин был в 1922—1923 годах сосредоточен на создании автобиографических ром'анов в стихах «Падучая стремнина», «Колокола собора чувств», «Роса оранжевого часа».

Заглавие цикла мемуарных очерков «Китайские тени», как считал Вадим Крейд, возможно заимствовано у А. Н. Толстого, опубликовавшего сборник «Китайские тени». Однако близкий образ, связанный с китайским театром и относящийся непосредственно к мемуарам, находим в стихах самого Георгия Иванова из книги «Сады» (1921):

 
Как разрисованные веера,
Вы раскрываете воспоминанья...
 

Северянин сравнивал воспоминания с «уснувшими вёснами», и, надо признать, не преуспел в этом жанре. В заметке «Шепелявая тень» он пытался всерьёз по пунктам опровергать беллетризованные, рассчитанные на широкий круг читателей повествования Георгия Иванова.

Полемика возникла в 1927 году после заключительных публикаций цикла «Китайские тени», где речь шла об Игоре Северянине и его круге в интерпретации Иванова. Впрочем, Северянина могло неприятно удивить отсутствие его имени в первых главах и заявление автора о том, что годом его вступления в литературу был конец 1912-го, вступление в «Цех поэтов», а не период эгофутуризма. Георгий Иванов писал: «В начале 1911 года, когда Игорь Северянин из своего знаменитого четверостишия – Я, гений Игорь Северянин...– мог с лёгким сердцем (что он и делал на все лады) “утверждать” только содержимое первой строчки, ибо победой упиваться было пока не с чего – будущего мимолётного “властителя дум” медичек и бестужевок ещё никто не знал...»

Подобные иронические заметки вызвали у Игоря Северянина раздражение, и кроме самооправданий им был написан сонет «Георгий Иванов», вошедший в книгу «Медальоны», неудачный, как и сатира «Парижские Жоржики», прежде всего нарушением того этического канона, который существовал в «Эпилоге»: «...но не его отверг, а месть». Мстительность некрасива в сонете, где разрушается образ, созданный им в 1911 году и оживший вновь в 1924-м:

 
Во дни военно-школьничьих погон
Уже он был двуликим и двуличным:
Большим льстецом и другом невеличным,
Коварный паж и верный эпигон.
 

Вместо «вздрагивающих перьев» – перо, истекающее гноем...

Наконец, в заметке «Новая простота...» (1927) Северянин бросает вызов Георгию Иванову, поясняя, что заступается за их общую знакомую Кармен, Карменситу:

«Да будет известно г. Иванову, что эта “женщина лет сорока со смуглым лицом, странным и не без прелести, гуляющая по вечерам между Коломенской и Пушкинской”, была в 1912 году восемнадцатилетней высоконравственной и порядочной девушкой, скончавшейся в 1914 году. Фраза же: “гуляющая по вечерам между Коломенской и Пушкинской” может быть понята мною, как петербуржцем, только и исключительно в одном-единственном смысле.

На подобные же фразы я привык отвечать мужчинам лично, что конечно и сделаю при первой же – возможно скорой – встрече с Г. Ивановым».

Они не увиделись, дуэль была литературной. Следы их заочной дискуссии видны в работе Георгия Иванова над книгой воспоминаний.

В «Петербургских зимах» страницы, посвящённые Северянину, меняются. Иронический тон соединяется с повествовательным, местами с оттенком ностальгии. Добавлены строки, характеризующие заслуги Игоря Северянина, внимание к нему Сологуба, Брюсова. Возможно, прислушавшись к замечаниям старшего поэта, Георгий Иванов снял рассказ о Карменсите и Петре Ларионове (Перунчике), сократил эпизоды с Иваном Игнатьевым.

В воспоминаниях Веры Кругловой есть эпизод, связанный с семьёй Борман, где любил бывать Северянин. Дача их находилась в пяти километрах от Усть-Наровы в посёлке Шмецке (теперь Дуга) на берегу моря, том самом Шмецке, где когда-то жил Лесков:

«Я хорошо знала эту семью. В тридцать третьем году я провела там лето. Постоянно там жил сын Михаил Петрович со старушкой матерью. Дочери Нина – пианистка и Ирина – сестра милосердия жили в Таллине. Летом Борман сдавал комнаты с полным пансионом.

Приезжали его сёстры, среди гостей были пианисты и певцы. В доме было пианино. Бревенчатый дом с балконом и открытой террасой, деревянные колонны которой обвивал дикий виноград, стоял в большом саду, где росли развесистые старые ели. Все Борманы были очень общительны, легки в обращении, любили всякие розыгрыши, устраивали там концерты, домашние маскарады. В тридцать третьем году Северянина там не было, но о нём много говорили, что-то не договаривали, читали его стихи. Одно стихотворение было посвящено Ирине Борман».

«Ир.Бор» – псевдоним Ирины Константиновны Борман (1901—1985), познакомившейся с Северяниным, когда ему исполнилось 42 года. Она вспоминает:

«Случилось это не то случайно, не то не случайно, но это такие встречи, когда вдруг находишь себе друзей, то всегда бывает неожиданно и всегда бывает даже, я бы сказала, необыкновенно. Мы жили летом в нашем доме в Шмецке. Шмецке – это кусочек Гунгербурга. Это по побережью [Финского залива]. Курзал находился в пяти километрах от нас. Дача у нас была очень большая, у нас летом бывало очень много молодёжи, знакомых подруг. Один раз приходит один мой знакомый и говорит: “Вот, значит, вы на нашем балу будете продавать розы”. Ну, этот бал меня никак не соблазнил, потому что у нас была очень интересная тогда жизнь на даче. И я стала отказываться всеми силами. Я спросила: “А что это за бал вообще-то?” – “Ну, как же... вот эстонские художники, артисты (их очень много летом отдыхало в Нарва-Йыэсуу, или в Гунгербурге)... и вы знаете, мы решили сделать этот бал. Для этого мы выписываем Игоря Северянина из Тойлы, чтобы он дал концерт в Летнем театре. Ну а после концерта – бал. И вот на этом балу очень мы вас просим продавать цветы”.

Я стала судорожно думать, как бы мне отказаться. И вдруг блестящая мысль сверкнула в моём мозгу: “Хорошо. Я буду продавать там розы, но с условием, что вы меня познакомите с Игорем Северяниным”.

Игорь Северянин тогда был в очень большой славе. И я думала всегда о нём... что такие большие люди... что они как-то недоступны...

Надо сказать ещё одно: Северянин никуда не приезжал один. Его сопровождала жена или какая-то подруга жены. А тут была и жена, и подруга жены {смеётся). Жену распорядители посадили посреди этого стола. А эта подруга сидела справа от Северянина, и когда мы подошли, Северянин был очень увлечён флиртом с этой самой белой дамой. Ну, хорошо, нас познакомили. Я села. Нам налили вина, положили закуски. Я сижу и думаю, что дальше. Северянин сидит и флиртует со своей соседкой. А мой знакомый всё время следил за нами. Он подходит и говорит: “Игорь Васильевич, не забывайте вашу соседку слева!”

Тогда он немножечко повернул голову, поднял рюмку и говорит: “Какой тост?” Я уже тогда обозлилась (смеётся) и говорю: “Какой тост, не помните? – Тост безответный”. Он тогда поворачивается ко мне и говорит: “Мы встречались?” Я говорю: “Да... Наша встреча – Виктория-Рэгия, редко, редко, в цвету...” – “Как? Но где это было?” Я опять ему говорю:

 
Это было у моря, где ажурная пена,
Где встречается редко городской экипаж...
 

– Ну как же я мог это забыть?!

Я опять ему говорю: “О да! Забыть нельзя того, что нечего и помнить”.

И вдруг он кричит через весь зал Фелиссе, своей жене: “Фишенька! Фишенька! Тут любят стихи!”

А “Фишенька”, я заметила, что она не ела, не пила, она даже так выдвигалась, чтобы нас хорошо видеть, наш угол стола. И она вдруг... отвечает так же звонко: “Пригласи в Тойлу! Пригласи в Тойлу!”

Ну, вот так я получила приглашение в Тойлу».

Северянин обращался к новой знакомой в шутливом тоне: «Милая невежа», «Ирушка», «дитятко». «Я жду Вас, Ирушка, одну – мне нужно с Вами говорить более или менее интимно», – писал он 18 июля 1932 года. О себе он говорил:

«Приближается весна. Солнце-то, заметьте, каково! Душа полна грусти и радости, боли и блаженства.

Стареющий поэт (как это жутко звучит!) всё ещё преисполнен любви к миру, людям и молодым женщинам. И это, думается, так понятно, так неизбежно, так нужно!..»

Отметим, что возникший как несколько игривый в письме от 1932 года образ «стареющего поэта» обрёл глубину и силу спустя год, когда Северянин влюбился (цикл «Цикламены»):

 
Стареющий поэт... Два слова – два понятья.
Есть в первом от зимы. Второе – всё весна.
И если иногда нерадостны объятья,
Весна – всегда весна, как ни была б грустна.
 
 
Стареющий поэт...О, скорбь сопоставленья!
Как жить, как чувствовать и, наконец, как петь,
Когда душа больна избытком вдохновенья
И строфы, как плоды, ещё готовы спеть?..
«Две возлюбленные – Музыка и Поэзия...»
 

Самым заметным признаком приближения поэзии к музыке считается стремление к музыкальному интонированию стихов. Стихи Северянина на редкость музыкальны, и поэт не преувеличивал, когда писал: «Я – композитор». Говоря о себе как о композиторе, Северянин подчёркивал повышенное внимание к строгому, продуманному, словно в музыкальном произведении, построению каждой своей книги. Среди любимых композиторов Северянина были Амбруаз Тома и Джакомо Пуччини, Пётр Ильич Чайковский и Николай Андреевич Римский-Корсаков. Как мы помним, Северянин признавался: «Музыка и Поэзия – это такие две возлюбленные, которым я никогда не могу изменить»; «Стихи мои стали музыкальными, и сам я читаю речитативом, тем более что с детских лет я читал уже нараспев и стихи мои всегда были склонны к мелодии».

Свои выступления Северянин называл поэзоконцертами и стихи действительно «пел». Семён Рубанович в лекции, прочитанной на одном из поэтических вечеров Игоря Северянина в Политехническом музее в Москве 31 января 1915 года, отметил, что эмоциональность является «источником почти песенной певучести его стихов, такой властной и заразительной, что стихи его хочется петь. Игорь Северянин и поёт свои стихи – и напев их так внятен, что его можно записать нотными знаками. И это не прихоть чтеца – напев в них заключён потенциально и можно даже вскрыть технические причины этой напевности».

Сохранились нотные записи импровизированного пения-чтения Северянина (сделана Сергеем Фёдоровичем Кайдан-Дешкином) и Маяковского (запись Павла Ильича Лавута). В них видна опора на бытовые музыкальные жанры городского романса у Северянина и марша, частушки у Маяковского.

Многие сочинения поэт озаглавил музыкальными терминами: «Первая симфония», «Увертюра», «Элементарная соната», «Романс», «Примитивный романс», «Элегия», «Хабанера», «Эпиталама», «Полонез “Титания”», «Notturno» (ит.), «Nocturne» (фр.), «Prelude» (I, II, III и т. д.) и др. Подобные названия довольно часто встречаются в стихах Андрея Белого, Михаила Кузмина, Валерия Брюсова и других поэтов Серебряного века, стремившихся создать музыкальные формы в слове. Лариса Гервер замечает, что «степень серьёзности и основательности музыкальных намерений может быть очень различной. Часто всё сводится к названию, которое создаёт некий музыкальный колорит. Таковы многие “симфонии” и “сонаты”». В отличие от Брюсова, написавшего «Воспоминание, симфонию 1-ю, патетическую в четырёх частях, со вступлением и заключением» (1918) после серьёзных консультаций с музыкальными теоретиками, Северянин создавал свои сонаты с импровизаторской лёгкостью. В его «Элементарной сонате» (сборник «Громокипящий кубок») воспроизводятся основные внешние черты музыкального сочинения: многократная повторность тем, раздельность частей, перемены ритма, темпа и метра. Здесь выделяется экспозиция вместе со вступлением и репризой:

 
О, милая, как я печалюсь! о, милая, как я тоскую!
Мне хочется тебя увидеть – печальную и голубую...
 
 
Мне хочется тебя услышать, печальная и голубая,
Мне хочется тебя коснуться, любимая и дорогая!
 
 
Я чувствую, как угасаю, и близится моё молчанье;
Я чувствую, что скоро – скоро окончится моё страданье.
 
 
Но, Господи! с какою скорбью забуду я своё мученье!
Но, Господи! с какою болью познаю я своё забвенье!
...........................................................................................
Не надо же тебя мне видеть, любимая и дорогая...
Не надо же тебя мне слышать, печальная и голубая...
 
 
Ах, встречею боюсь рассеять желанное своё страданье, —
Увидимся – оно исчезнет: чудесное лишь в ожиданьи...
 
 
Но всё-таки свиданье лучше, чем вечное к нему стремленье,
Но всё-таки биенье мига прекраснее веков забвенья!..
 

Так же изящно (и так же поверхностно), по наблюдениям Ларисы Гервер, выполнена сонатная форма в северянинском цикле из семи стихотворений под названием «Соната “Изелина”» (сборник «Соловей»). «Подобные опыты схематического воспроизведения общих черт музыкальной формы в условиях другого художественного языка показывают, что следование образцу сводится в конечном счёте к вопросу о числе и расположении повторов. Здесь отсутствует потребность в особых механизмах адаптации музыкальных правил к условиям литературного произведения».

Не случайно в заметке «Концерт С. С. Прокофьева» в «Новом русском слове» (Нью-Йорк) смелую и оригинальную манеру композитора сравнивали с творчеством его старого знакомого – Игоря Северянина: «Нежно-тоскующая мелодия, характерная для классицизма, сменяется смелыми вызовами импрессионизма... Творчество Сергея Прокофьева в музыке напоминает Игоря Северянина в поэзии». К сожалению, добавлял автор, произведения С. Прокофьева «мало доступны пониманию широкой публики, как всё, что особенно изысканно и смело-оригинально».

Северянин встречался с Сергеем Прокофьевым ещё до революции у любителя-музыканта и поэта Бориса Башкирова (Верина), наследника хлебной биржи. Королю поэтов, Северянину, в 1922—1925 годах композитор Сергей Прокофьев писал письма. Башкиров (Верин) и Прокофьев в начале 1920-х годов пробовали переводить сонеты Жозе де Эредиа и обращались за советом к Северянину. Вот одно из писем к нему Прокофьева:

«Этталь, 10 июня 1922

Дорогой Игорь Васильевич,

Ваши примечания к сонетам совершенно очаровательны – необычайно жгучи и пикантны. Ради Бога, продолжайте их: Вы не можете представить, с каким увлечением мы в них вникаем!

Не сердитесь за призыв к беспристрастию. Вы ведь состоите не только Искусствиком, но ещё и Королём. На обязанности же Короля лежит защищать своих подданных, т. е. быть политичным, а, следовательно, несправедливым. Моё воззвание направлялось только к Вашей политической ипостаси, но не к поэтической.

Шлю Вам сердечный привет и обнимаю Вас, если можно.

Ваш СПркфв».

Очевидно, что Прокофьев, подписавшись футуристически – одними согласными, вкладывал в слово «искусствик» то же значение, что и Северянин в стихотворении «Тайна песни» (1918), когда поэт и композитор вместе выступали на подмостках известного «Кафе поэтов»:

 
Однако же, у всяких вкусов
Излюбленный искусствик свой:
Одним – мил Дебюсси и Брюсов,
Другим – Серов и А. Толстой.
 

В дальнейшем переписка с композитором продолжалась, и в одном из писем Августе Барановой Северянин сообщал: «С. Прокофьев писал мне на днях. Он теперь в Германии. Очень хочу повидаться с ним. Его “Любовь к трём апельсинам” – событие в Европе. Я думаю дать ему либретто для новой оперы».

Северянин напоминал о конкурсе переводов в стихотворении 1927 года «Сергею Прокофьеву»:

 
Перевести Эредиа сонеты —
Заданье конкурса. Недели три
Соревновались в Мюнхене поэты.
Бальмонт и я приглашены в жюри.
 
 
Я перечитываю ваши письма
С десятеричным повсеместно «Ь>,
Куда искусствик столь искусно втиснул
Мне похвалы, те вспоминаю дни.
 
 
И говорю, отчасти на Голгофе,
Отчасти находясь почти в раю:
– Я был бы очень рад, Сергей Прокофьев,
В Эстийском с Вами встретиться краю.
 

Прокофьев по достоинству оценил «композиторское» мастерство поэта. Его особенно восхитил «Квадрат квадратов». Концертируя в 1930-х годах по Прибалтике, Прокофьев заехал в Тарту. Присутствующий на совместном ужине Юрий Шумаков вспоминал:

«Среди слушателей Северянина всегда было много музыкантов, композиторов, певцов. По мнению Прокофьева, у Северянина имелись начатки композиторского дарования, в его стихотворениях, как выразился С. П., “присутствует контрапункт”. Прокофьев поднялся из-за стола, достал с полки сборник стихов Северянина и уже не выпускал его из рук. Стихотворение “У окна” Прокофьев начал анализировать с точки зрения композиции фуги.

– Смотрите, – сказал композитор, – в первом куплете:

 
В моё окно глядит луна.
 

Во втором новый вариант:

 
Луна глядит в моё окно.
 

А вот третья строфа того же стихотворения:

 
В моё окно луна глядит.
 

И, наконец:

 
Луна глядит в окно моё.
 

Такой разработке может позавидовать любой учёный музыкант».

Высказывание Прокофьева, по мнению музыковеда Ларисы Гервер, расставляет все точки над «Ь> в «рассуждениях о комбинаторике и контрапункте: у образованного музыканта, и, может быть, у композитора, техника подобного рода ассоциируется с приёмами полифонического письма».

Северянин переписывался с Прокофьевым, но, к сожалению, его писем не сохранилось. В общении Северянина и Прокофьева было изобретённое поэтом слово «искусствик» в значении мастер искусств. Единственный случай такого обращения находим через 17 лет в письме Северянина Сергею Рахманинову – «Вы, Большой искусствик».

Рахманинов знал стихи Игоря Северянина ещё до выхода книги «Громокипящий кубок». Двоюродная сестра композитора А. Трубникова вспоминала:

«1912 год. Лето. Ночью мы приехали в Ивановку.

Тогда процветал Игорь Северянин, и Н. Н. Лантинг (Девуля, как её звали) увлекалась его стихами и читала их. Серёжа подвергал эти стихи свирепой критике, больше дразня Девулю, а она с жаром их отстаивала».

Рахманинову нравилась колыбельная Анатолия Александрова на стихи Игоря Северянина. Композитор Александров вспоминал: «Не могу удержаться от удовольствия рассказать, как я был польщён, услышав потом от известного пианиста И. А. Добровейна, что Сергей Васильевич играл ему и пел наизусть мои романсы, особенно восхищаясь колыбельной на слова Игоря Северянина (“Пойте, пойте”)».

Однажды летом 1916 года, когда Рахманинов находился на лечении в санатории в Ессентуках, Мариэтта Шагинян привезла ему тетрадку с «заготовленными текстами» – 15 стихотворений Лермонтова и 26 – новых, среди них «Маргаритки» Северянина и «Крысолов» Брюсова, «Ау» Бальмонта и «Сон» Сологуба, «Ивушка» («Ночью в саду у меня...») Аветика Исаакяна в переводе Блока и «К ней...» Андрея Белого – все шесть стихотворений, на которые Рахманинов в августе—ноябре 1916 года создал замечательные романсы, в том числе романс на стихотворение Северянина «Маргаритки».

 
О, посмотри! Как много маргариток —
И там, и тут...
Они цветут: их много; их избыток;
Они цветут.
Их лепестки трёхгранные – как крылья,
Как белый шёлк...
Вы – лета мощь! Вы – радость изобилья!
Вы – светлый полк!
Готовь, земля, цветам из роз напиток,
Дай сок стеблю...
О, девушки! о, звёзды маргариток!
Я вас люблю...
 

(1909, июль. Мыза «Ивановка»)

Творческую историю своего содружества с композитором Шагинян назвала в своих воспоминаниях «Письма к Re». Ноткой Re подписала она своё имя в первом письме, отправленном композитору в 1912 году, скрыв своё настоящее имя. С тех пор Рахманинов вплоть до их последней встречи в июле 1917 года всегда называл её Re. И даже посвятив Шагинян свой романс «Муза» на слова Пушкина, поставил в посвящении: RE.

«Тут же понемножку мы стали разбирать их, – вспоминала Шагинян. – ...Все шесть романсов поразительно свежи и хороши. Критики писали о них как о новой странице в творчестве Рахманинова; с очень большой искренней похвалой несколько раз отзывался о них такой строгий и нелицеприятный судья, как Н. К. Метнер; о них говорила мне и Софья Александровна [Сатина] как об огромном его достижении, в своём роде “новом расцвете творчества”, особенно о романсе “Маргаритки”». Сам Рахманинов считал наиболее удавшимися «Крысолова» и «Маргаритки» и любил эти романсы.

Исполнение новых романсов состоялось 24 октября 1916 года. Вечер, по словам современников, прошёл блестяще. «Одна из встреч с Рахманиновым, – вспоминал Александр Борисович Хессин, – произошла у меня на концерте в 1916 году. Бывают яркие художественные впечатления, воспоминания о которых никогда не изгладятся из памяти. К таким впечатлениям я отношу концерт, в котором пела Н. П. Кошиц и аккомпанировал Рахманинов. Сколько теплоты, упоительной нежности и тихой грусти было вложено певицей и Рахманиновым в исполнение романсов. <...> Какой новизной дышала серия появившихся новых романсов Рахманинова “Ночью в саду”, “К ней”, “Маргаритки”, “Крысолов”, “Сон” и “Ау!”». Все шесть романсов, тексты которых «так любовно» подготовила для него Шагинян, композитор посвятил Нине Кошиц. Мариэтте было обидно, но Рахманинов «отшучивался на упрёки» при одной из их последних встреч.

Современники вспоминали, что, несмотря на «западноевропейскую» внешность композитора, «крайнюю подтянутость, застёгнутость, сдержанность, даже высокомерие, усугубленное очень высоким ростом, заставлявшим его глядеть на собеседника сверху вниз, мы всегда чувствовали в нём русского, насквозь русского человека».

Известно, что Рахманинов оказывал материальную помощь в тяжёлые годы жизни Северянина за границей. Сведения Арсения Формакова вряд ли точны, но он вспоминал, что в Тойле в 1926 году Северянин «заодно показал и бланк очередного извещения Рахманиновского фонда из Нью-Йорка. Доллары из этого фонда приходили регулярнейшим образом – каждый квартал. Это у него была единственная постоянная статья дохода». Речь не шла о стипендии фонда, а лишь о разовых суммах, высланных Рахманиновым, вероятно, дважды – по письму Союза русских писателей в Париже и в ответ на просьбу Северянина.

В коллекции Владимира Феофиловича Зеелера (Бахметьевский архив, США) сохранилось адресованное ему как председателю Союза русских писателей письмо Сергея Васильевича Рахманинова, в котором композитор упоминает о благотворительном взносе в пользу Северянина. Тогда же в письме от 10 марта 1926 года поэт благодарил «Светлого собрата»: «Я вижу, Вы узнали о печали поэта, – я вижу это из поступка Вашего – поступка истого художника. Сердцем благодарю Вас за отвлечение на полтора месяца меня от прозы, за дарование мне сорока пяти дней лирического сосредоточения. В наши дни – это значительный срок...» Надо признать, что это было действительно плодотворное время – поэт написал стихотворения, вошедшие в сборник «Классические розы», и сонеты, составившие основу книги «Медальоны».

Игорь Северянин питал к Рахманинову чувства искреннего уважения и признательности. Он посвятил композитору поэзу «Все они говорят об одном». Обстоятельства её написания точно неизвестны. Юрий Шумаков, ссылаясь на рассказ Бориса Правдина, пишет, что «в 1926 году поэт побывал в Псково-Печерском монастыре, и стихотворение отражает впечатления от его посещения». Формаков описывает поход в Пюхтицкий монастырь с Северяниным, Фелиссой Круут и её сестрой и приводит текст этого стихотворения.