Текст книги "Игорь Северянин"

Автор книги: Наталья Шубникова-Гусева

Глава пятая
ПЕРВАЯ МИРОВАЯ ВОЙНА И ФУТУРИЗМ

19 июля (1 августа) 1914 года, в день начала Первой мировой войны, Северянин написал Анастасии Чеботаревской:

«Со всею страстью живу от газеты до газеты, ожидая возгрома того Грандиоза, который мне, в силу своего величия, так необходим, так нужен. Я хочу, чтобы все дрались, бились, уничтожали друг друга, сходили бы с ума от злобы, гнева, хвастовства, чтобы все стали поэтами Протеста, протеста даже беспричинного, чтобы победила всех и вся одна Россия, как страна, в которой я родился, я живу и я гремлю! Победа России – моя победа!. От своей же победы я не могу, я не в силах отказаться.

Скорее, скорее надо объявить войну Австро-Германии! Если бы я был одинок в семейном смысле, я тотчас бросился бы в Петербург, взял бы верховую лошадь и из седла прокричал бы перед Германским] посольством всю поэзу: “Германия, не забывайся”, эту удивительную, эту пророческую поэзу, выявленную из небытия ещё за несколько дней до убийства Франца-Фердинанда, в дни невыносимых опаловых недвижных удуший, когда я предсказывал Какие-то События, всем и каждому! И вот я еду по Петербургу] перед толпой и читаю, читаю, читаю. И толпа пылает, ибо я так хочу! В этом – моё назначение. Глубоко верю и скорблю от бездействия.

С радостью дал бы Вам эту поэзу, но уже отправил её в “Утро России”. Вам пришлю завтра же другую, личную, остро-личную».

Действительно, за несколько дней до объявления войны отдыхавший в Эстляндии в приморском посёлке Тойла Северянин откликнулся стихами на убийство австро-венгерского эрцгерцога Фердинанда: «Германия, не забывайся! Ах, не тебя ли сделал Бисмарк? <...> Но это тяжкое величье солдату русскому на высморк!» Этакой рифме позавидовал бы и Маяковский, сочинявший осенью 1914 года патриотические плакаты («Немец рыжий и шершавый...») в издательстве «Сегодняшний лубок». Северянина осуждали за это проявление чувств (Брюсов назвал стихотворение «отвратительной похвальбой»). Неожиданно политика вошла в соприкосновение и, более того, в противоречие с главным лозунгом Северянина – «Живи живое!». Цикл военно-патриотических стихов составил половину раздела «Монументальные моменты» в четвёртой книге поэз Северянина «Victoria Regia» – 13 произведений, написанных в период с июня по октябрь 1914 года. Книга вышла в свет 14 апреля 1915 года в книгоиздательстве «Наши дни». Тираж 2200 экземпляров. В опубликованной на четвёртый день после её выхода рецензии Александра Тинякова в газете «День» читаем: «Невольно глубоко веришь всему, что Северянин рассказывает о себе в своих книгах, веришь, что он умеет звонко смеяться, с аппетитом есть, со вкусом выпивать, горячо и крепко целоваться и с неподдельным даром сочинять “поэзы”».

Сопоставляя диаметрально противоположные мнения, Сергей Бобров отметил: «“В Victoria Regia С. Пародирует самого себя”, – говорит харьковское “Утро” (28—IV—15); однако “Утро юга” (III—15) и тут находит у С. “всепобеждающую молодость”».

Владислав Ходасевич в статье «Обманутые надежды», посвящённой творчеству Северянина, напишет: «“Victoria Regia” вышла после “Ананасов в шампанском”. Говорят, она лучше предыдущей книги. Пожалуй, это и так, но ведь оба сборника появились почти одновременно, к тому же стихи самых различных годов в них так перемешаны, что говорить о них можно только как о двух частях одной книги, в которой лучшие пьесы случайно попали во вторую часть, худшие – в первую. Да и самая разница между худшим и лучшим здесь очень невелика».

18 апреля состоялся поэзовечер в Пскове в Доме им. А. С. Пушкина. Доклад «Поэты и толпа» произнёс Алексей Масаинов. Игорь Северянин, по свидетельству очевидцев, «не пошёл далее своего уже успевшего стать известным “женоклуба”. А некоторые из его поэз были приемлемы и для рядового читателя. Жаждавшие увидеть размалёванную физиономию или жёлтую кофту были глубоко разочарованы».

Как вспоминал Северянин, лекция Масаинова «Поэты и толпа» «производила фурор... И надо было видеть, как обыватель, называемый им “Иваном Ивановичем”, неистово рукоплескал ему, боясь, очевидно, быть похожим на... обывателя, которого Масаинов разносил с эстрады за тупоумие, равнодушие и отсталость!.. Это было так весело наблюдать».

27 апреля на поэзовечере в Петрограде в Александровском театре городской думы Алексей Масаинов прочитал доклад на ту же тему, стихи исполняли Северянин, Масаинов и Виноградов, Толмачёв и др. На вечере присутствовал Александр Блок с актрисой Дельмас.

Татьяна Толстая (Вечорка) писала: «...помню ясно – он с матерью в первых рядах поэзоконцерта Игоря Северянина. Сидел, нервно ёжась, сердитый, и пальцы тонкие, узловато-нервные, но особенно красные, как отмороженные, лежали на коленях на тонком сукне только что отглаженном. Он всю лекцию наклонялся к матери и возмущённо шептал ей – очевидно, мешал соседям, но те из уважения к нему молчали – публика была “своя” – литературная в первых рядах. Я даже ловила отдельные слова – он возмущался, почему это зал восхищается такими, в сущности, скверными стихами, но нервность Блока меня удивила».

29 апреля 1916 года в третьем отделении поэзовечера в Москве в Политехническом музее выступил Игорь Северянин со стихами из новой книги «Victoria Regia». В первом отделении – реферат Андрея Виноградова на тему «Поэзия и мировая война». Во втором отделении стихи Игоря Северянина исполнили Л. А. Ненашева, Л. В. Селиванова, свои стихи читал Виноградов.

В московском книгоиздательстве «Наши дни» в июне 1916 года выходит в свет второе издание книги поэз Игоря Северянина «Victoria Regia» (тираж 1250 экземпляров).

А в сентябре 1916 года Игорь Северянин был призван в армию в качестве ратника ополчения 2-го разряда, поступил в школу прапорщиков. Оставаясь в Петрограде, он ходатайствовал о разрешении выступать на поэзовечерах и получил разрешение.

Существуют воспоминания Леонида Борисова «В казарме на нарах с Игорем Северяниным». Они, к сожалению, не лишены неточностей и породили немало анекдотов о поэте в солдатской шинели. Борисов рассказывал:

«Весной 1916 года без малого две недели служил я в армии вместе с известнейшим в то время поэтом Игорем Северяниным, – в списках он значился как Игорь Васильевич Лотарев и пребывание имел, как и я, в шестой роте и, как и я, спал на втором этаже деревянных нар и даже со мною рядом.

Познакомились мы, как поэты, – один уже почтенный, взысканный и изысканный, другой начинающий и по вине войны оторванный от любимого дела. Ночью полушёпотом Северянин читал мне свои стихи, я внимательно слушал, а потом читал и я свои вирши, и он слушал невнимательно, нетерпеливо дёргаясь всем телом и поводя огромной головой.

Незадолго до того, как на врачебной комиссии его освободили “по чистой”, то есть уволили вовсе от военной службы (имелась у него могучая протекция, рука – то, что в наше время именуют блатом), на плацу 3-го пехотного запасного полка (на станции Малый Петергоф, в казармах бывшего Каспийского полка) происходили учебные стрельбы из мелкокалиберной винтовки. Рядовой Игорь Лотарев случайно, или так и должно было быть, из пяти выпущенных пуль в цель попал три раза. Дважды пульки легли кучно. Батальонный командир похвалил Лотарева:

– Молодец, солдат!

На что Северянин, он же солдат Лотарев, чуть повернувшись в сторону батальонного командира, небрежно кинул:

– Мерси, господин подполковник!

Батальонный застыл в позе оскорблённого изумления. Кое-кто из солдат, стоявших подле стрелка и его поощрителя, прыснул в кулак, кое-кто побледнел, чуя недоброе за этакий штатский и даже подсудный ответ, когда полагалось гаркнуть: “Рад стараться, ваше высокоблагородие!”

Наконец батальонный разразился отборной бранью и, призвав к себе ротного, взводного и отделённого, назидательно отчеканил:

– Рядового с лошадиной головой, вот этого, впредь именовать по-новому, а именно как я скажу: Мерси. Понятно? Рядовой Мерси!

Так на весьма короткое время и прозвали Северянина. На поверке взводный после Логинова и Ляхова выкликал:

– Мерси!

– Я! – негромко отзывался Северянин, нимало не обижаясь на то, что ему переменили фамилию. Мне он жаловался:

– Вот как нехорошо, голубчик Борисов! Теперь я уже нескоро напишу стихи, нескоро... Ну не всё ли равно батальонному, как я ответил, не правда ли?

– Конечно, – ответил я, – но, знаете ли, дисциплина, ничего не поделаешь... Вы лучше, Игорь Васильевич, расскажите что-нибудь такое, что сами считаете нужным сказать начинающему поэту вроде меня. Пожалуйста!

Не в эту ночь, а в следующую мой известнейший сосед, ближе придвинувшись ко мне на жёстких нарах, поведал следующее, что я дословно и передаю.

– Начинают не поэты, а стихотворцы, то есть люди, которые всего лишь умеют рифмовать и даже, может быть, знают все правила стихосложения. Поэт начинающим не бывает, он берёт сразу, как лошадь, с места, и пишет – как взял, так и пошёл, вот как человек с тяжёлой ношей. Где же он начинает и где по-настоящему работает? Спорно, по-вашему? А по-моему, всё понятно. Вы ещё ничего не понимаете, слушайте, что я буду говорить...

Я слушал так внимательно, как больше и нельзя. Среди азбучных, календарно-отрывных мыслей у Северянина встречались и подлинные открытия, не только для меня.

– Вы, голубчик, обратили внимание, что я посвящаю мои сборники некоей Тринадцатой, последней? Это просто чепуха, я не считал, сколько их было у меня, – наверное, немного, мне страшно не везло. Теперь, конечно, иначе, теперь прямо отбою нет! А с Тринадцатой всё очень просто: надо было привлечь внимание читателей чем-то загадочным, таким, чего у них нет, и средактировать сразу так, чтобы получилось убедительно, чтобы поверили, а для веры необходим туман: в тумане предметы менее ясны, любой за что хочешь примешь! Вам понятно? А пишу я стихи без всяких черновиков – как выпелось, так и хорошо. Если стихи исправлять, будут уже второй и третий раз другие, новые стихи, но те, что были до этого...»

Естественно, речь заходила об одном из самых популярных стихотворений военной поры – «Мой ответ». Леонид Борисов писал:

«Я напомнил ему (он меня вконец разозлил) те стихи, где он собирается идти во главе своих поклонников на Берлин. Я прочёл эти строки вслух:

 
Друзья, но если в день убийственный
Падёт последний исполин,
Тогда, ваш нежный, ваш единственный,
Я поведу вас на Берлин!..
 

– Хотели на Берлин вести людей, а сами из воинской части смываетесь, да ещё называете её помойной ямой! – обиженным, недобрым тоном заявил я Северянину. – Мне очень нравится ваш первый сборник “Громокипящий кубок”, но, простите, всё остальное мне не нравится, – я особенно не верю тому стихотворению, или, как вы говорите – поэзе, где вы собираетесь вести нас на Берлин. Когда же поведёте? По-моему, уже пора!..

Совершенно серьёзно, нисколько не обижаясь на мой критический разнос, от всего сердца Северянин ответил:

– Дайте срок. Доведу! Ещё время не настало. Я знаю, когда...»

Вероятно, не один Борисов распространял истории из солдатской биографии Северянина, что-то добавлял и он сам, склонный к сарказму и самоиронии. Так, в пересказе Ирины Одоевцевой эта история превращается в унизительный анекдот:

«– Нет, позвольте, насчёт того, что никто так уж не смел косо взглянуть, не совсем правильно. Даже очень смел, и грубых слов “принцу фиалок” пришлось немало наслушаться. Я это достоверно знаю от моего приятеля, капитана полка, в который был направлен Северянин, с хохотом рассказывавшего мне о новобранце Лотареве-Северянине, бывшем посмешищем полка. Не поддавался никакой муштровке.

Фельдфебель из сил выбивался, никак не мог заставить его не поворачиваться налево при команде направо, до хрипоты орал на него, разбивавшего весь строй: “Эй ты, деревня! Куда гнёшь опять? Сено-солому тебе, что ли, к сапогам привязать надо? А ещё образованный!” Целый месяц с ним возился безуспешно. В конце концов определили его в санитары на самую чёрную работу – по уборке и мытью полов – на другую у него способностей и смекалки не хватало. Я специально ездил к моему приятелю в полк полюбоваться на “принца фиалок” с ночной посудиной в руках. Презанимательное было зрелище, смею вас уверить!»

По-иному раскрывается история военной службы в письмах Северянина Чеботаревской от сентября—октября 1915 года.

«Милая Анастасия Николаевна, очень извиняюсь и жалею, что никак не попаду к вам, но так смертельно устаю и нервничаю, что положительно подумываю о самоубийстве. Не успею приехать домой, валюсь и засыпаю в полном изнеможении, а ночью меня терзают кошмары, и я весь в поту, просыпаюсь беспрерывно, всё ужасы меня преследуют. Умру так скоро. Бедные стихи мои! Да и вообще дела очень плохи. Лучше и говорить не буду... Грустно мне невыразимо, сердце моё измучено; Боже, за что такое наказание?!»

«Милая Анастасия Николаевна!

Узнал, что вы приехали. С удовольствием заехал бы к вам сегодня же сам, но болен и не имею права отлучиться из дома, всё время ожидая врача из полка. Поэтому очень прошу Вас и Фед[ора] Кузм[ича] непременно приехать ко мне сегодня, когда вам удобнее: буду ждать весь день. А завтра к семи утра я должен быть в казармах. И не знаю, когда там ещё увидимся».

Август—сентябрь 1915 года Северянин, Елена Семёнова и дочь Валерия проводят в посёлке Тойла (Эстония). Стихи этого времени вошли в сборник «Тост безответный» (1916), обращённый к Тринадцатой и потому последней. В издательстве В. В. Пашуканиса выходит первый том «Собрания поэз» Игоря Северянина – «Громокипящий кубок» в количестве 3500 экземпляров (восьмое издание). В московском книгоиздательстве «Наши дни» в конце 1915 года – пятая книга поэз Игоря Северянина «Поэзоантракт» в количестве 2200 экземпляров, а вскоре и второе издание в количестве 1980 экземпляров. Начиная с восьмого издания «Громокипящего кубка», даётся реклама издательства В. В. Пашуканиса, в частности, книги «Критика о творчестве Игоря Северянина» (1916).

Рецензент «Тоста безответного» Леонид Фортунатов констатирует в статье «Куплетист на Парнасе»:

«Изумительная продуктивность, редкая производительность, исключительная трудоспособность отличают Игоря-Северянина. Такой молодой, а уже 6-й (прописью – шестой!) том стихов преподносит читающей публике.

Вчитываешься, одну за другой перелистываешь страницы изящно изданного шестого тома. Хочется найти хоть несколько настоящих стихотворений, хоть одно бы, хоть несколько строф, рождённых подлинным вдохновением и идущих от сердца к сердцу. <...> Но как пристально ни вчитывайся, и при наилучшем, наиболее доверчивом и любовном отношении к поэту – ничего не найти на унылых страницах шестого тома Северянина».

Давая уничтожающие оценки очередной книге Северянина, улавливая свойственные поэту диссонансы, Фортунатов называет её автора то лысым и почтенным (иногда добрым) бухгалтером, то «новоявленным Петраркой наших дней». Вместо искренности видит в его стихах «похвальную откровенность», с которой поэт «рассказывает о себе всё, что возможно.

Мы узнаём даже и о том, как велик темперамент поэта и его гвардейская правоспособность:

 
Как солнце восходит раз (!) в сутки,
Восходит в крови моей страсть...»
 

Так же убийственно иронично описано издание и тираж шестого тома, данные на обложке: «Бумага для этого издания изготовляется по специальному заказу. Шестого тома выпускается 6500 экземпляров: 500 нумерованных на александрийской бумаге в переплётах из парчи. 3000 в обложке работы Д. И. Митрохина и 3000 в обложке работы Н. И. Кульбина».

Добавим, что в составе каждого тиража издания «Собрания поэз» (в том числе 1916 и 1918 годов) также вышло по 500 экземпляров на александрийской бумаге в переплётах из парчи синего и тёмно-красного тона, с портретом автора. Это уже стало традицией после издания «Громокипящего кубка».

В ноябрьском номере «Свободного журнала» публикуется отрицательная рецензия на «Поэзоантракт»: «Всем поэтам свойственно писать вначале плохие стихи, но то обстоятельство, что Северянин, ещё ничего не дав по существу, уже роется в хламе детства, свидетельствует или о том, что у поэта нет впереди ничего, или о том, что у него слишком много “экспансивного” самомнения».

Своей Тринадцатой Северянин назвал актрису Марию Васильевну Домбровскую (в замужестве – Волнянская; 1895 – после 1922), сразу как только познакомился с ней 18 февраля 1915 года во время гастролей в Харькове. Как раз в это время поэт готовил к печати очередное восьмое издание своего «Громокипящего кубка». В посвящении к изданию (в составе «Собрания поэз», 1-е издание) Северянин написал:

«Эта книга, как и всё моё Творчество,

посвящается мною Марии Волнянской, моей тринадцатой

и, как Тринадцатая, последней.

Эст-Тойла. Лето 1915 г.».

Посвящение Тринадцатой и Автопредисловие были воспроизведены в девятом и десятом изданиях, также опубликованных в составе «Собрания поэз».

Лариса Рейснер писала о посвящении восьмого издания «Громокипящего кубка» Тринадцатой, которого не побоялся «утончённый гурман» Игорь Северянин:

«Никто не увидел пошлости в этом посвящении, не нашёл её в фиалково-лимонном гареме, которым Северянин окружил свою Тринадцатую. Тем охотнее нашли скабрёзность в задыхающихся стихах Маяковского. Его печальные многоточия, в которых больше ярости, чем желания, просмаковали вполне напоминая о цензурных многоточиях в поэме “Облако в штанах”. – Никто не захотел увидеть главного, чего нет и не было у Северянина, несмотря на эго-экстазы, груди-дюшесы и захмелевшие цветы: Любви.

А между тем, где её больше, громадной, нежной, чем в книге, которая называется “Маяковский”».

Мария Домбровская становится гражданской женой поэта и под именем Балькис Савская, которое взяла своим сценическим псевдонимом, выступает с ним на его вечерах. Северянин стихами отмечал ежегодно дату их встречи. Поэт называл свою возлюбленную Балькис Савская в честь героини романа Мирры Лохвицкой «На пути к Востоку» (1897), который считал шедевром.

В программе поэзовечера в Петрограде в зале городской думы 5 и 12 августа 1916 года значатся: «доклад “Поэт вселенчества (О творчестве Северянина)” – читает Георгий Шенгели. Новые поэзы исполняет Северянин». В последнем вечере с чтением поэз Северянина выступает Балькис-Савская (М. В. Домбровская).

Игорь Северянин не только придумывает возлюбленным красивые имена, но и предсказывает их появление в своей жизни. Рисуя образ идеальной возлюбленной в стихотворении «Тринадцатая», написанном в сентябре 1910 года, поэт предвосхищает встречу с женщиной, которая произойдёт почти через пять лет...

 
У меня дворец двенадцатиэтажный,
У меня принцесса в каждом этаже.
Подглядел – подслушал как-то вихрь протяжный, —
И об этом знает целый свет уже.
...............................................................................
День и ночь хожу я, день и ночь не сплю я,
В упоенье мигом некогда тужить.
Жизнь от поцелуя, жизнь до поцелуя,
Вечное забвенье не даёт мне жить.
..............................................................................
Но бывают ночи: заберусь я в башню,
Заберусь один в тринадцатый этаж,
И смотрю на море, и смотрю на пашню,
И чарует грёза всё одна и та ж:
 
 
Хорошо бы в этой комнате стеклянной
Пить златистогрёзый чёрный виноград
С вечно безымянной, странно так желанной,
Той, кого не знаю и узнать не рад.
 
 
Скалы молят звёзды, звёзды молят скалы.
Смутно понимаю тайну скал и звёзд, —
Наполняю соком и вином бокалы
И провозглашаю безответный тост!..
 

«Придворный гарем» в «родной Арлекинии», описанный в стихотворении «Тринадцатая», поразил воображение критиков. К. И. Чуковский писал: «И странно: тебе это шло, тебе это было к лицу, как будто ты и вправду инкогнито – принц и все женщины – твои адалиски. <...> Я каждую женщину хочу опринцессить! – таков был твой гордый девиз». И не только шло, образ предсказывал и мистически влиял на реальную жизнь.

Так Игорь Северянин предсказал не только имя, но и суть своих отношений с одной из любимых им женщин. Он обожествлял и воспевал её, семь лет они были вместе, но свою любовь поэт считал неразделённой. «Тост безответный» – так назвал он посвящённую ей книгу. Накануне Февральской революции Северянин уехал выступать на Кавказ. Поэзовечер в Батуми проходил в Железном театре:

 
Январский воздух на Кавказе Повеял северным апрелем.
Моя любимая, разделим Свою любовь, как розы – в вазе...
Ты чувствуешь, как в этой фразе Насыщены все звуки хмелем?
Январский воздух на Кавказе Повеял северным апрелем.
 

(«Кавказская рондель»)

Поэт выступал в Кутаиси в Городском театре по той же программе, в Тифлисе в зале Музыкального училища, в Баку в Театре братьев Маиловых.