Текст книги "Игорь Северянин"

Автор книги: Наталья Шубникова-Гусева

С именем Маяковского и крымским турне связан роман Игоря Северянина с Валентиной Гадзевич. Истории этого знакомства Северянин посвящает стихотворение «Валентина», позже вошедшее в книгу «Ананасы в шампанском».

 
Валентина, сколько счастья! Валентина, сколько жути!
Сколько чары! Валентина, отчего же ты грустишь?
Это было на концерте в медицинском институте,
Ты сидела в институте за продажею афиш.
 

Валентина Ивановна Гадзевич (поэтесса Валентина Солнцева) была служащей Санкт-Петербургского женского медицинского института, где 2 ноября 1913 года состоялся вечер, на котором Игорь Северянин выступал вместе с Хлебниковым, Николаем Бурлюком и Гнедовым. Появившийся в окружении многочисленного эскорта девушек («Выскочив из ландолета, девушками окружённый...»), Северянин привлёк внимание юной студентки и вызвал яркое страстное чувство. Поэт тоже увлёкся ею серьёзно, хотел даже «осупружиться». Но «плутоглазка» и «остроумная чертовка» Валентина превратила, по его словам, «чаруйную поэму» в жалкий бред.

Скорее всего, к Валентине Гадзевич обращена «Поэза о тысяча первом знакомстве», заглавие которой восходит к сборнику сказок «Тысяча и одна ночь», памятнику средневековой арабской литературы.

«Тысяча первым знакомством» Северянин называет знакомство с одной из женщин, не раскрывая её имени, а лишь намекая на сходство собственных любовных отношений с историей Альфреда и Травиаты. Он сближает имена Валентины и Виолетты (настоящее имя героини оперы «Травиата»). Валентина Гадзевич подписывалась именем Violette.

Альфред и Травиата – действующие лица оперы итальянского композитора Джузеппе Верди «Травиата» (1853) о трагической любви отвергнутой обществом женщины по имени Виолетта (Травиата – ит. «падшая», «заблудшая»), которая жертвует своей любовью, уступая просьбам отца своего возлюбленного – Альфреда, и говорит, что была ему неверна. Когда Альфред узнает о её жертве и возвращается, уже поздно. Она умирает у него на руках.

В реальной жизненной ситуации романтические планы разрушила не сама Валентина, а другой её поклонник, Владимир Маяковский. В «Записках о Маяковском» Северянин рассказывал: «Валентина Ивановна Гадзевич... служащая Петербургского медицинского института, прислала мне из Тамбова телеграмму, что родители согласны на наш брак. Я был увлечён и готов был осупружиться. В. В. [Маяковский] долго и тщетно меня отговаривал. Наконец он признался, что девица завлекла и его и даже обнажалась перед ним. Я верил каждому его слову и потому порвал с нею.

 
Мы знаем наперёд: и будет то, что смято
Когда-то, кем-то, как и где – не всё равно ль?»
 

Глава третья
«БРОДЯЧАЯ СОБАКА» И «МНОГО
ФИЛИГРАННЫХ ОЩУЩЕНИЙ»

Петербургское артистическое кабаре «Бродячая собака» – один из наиболее интересных и малоизвестных сюжетов биографии поэта. Игорь Северянин выступал в кабаре с чтением своих поэз, участвовал в диспутах и просто приятно проводил время. Здесь он познакомился со многими известными представителями петербургской богемы. Во главе «Бродячей собаки» стоял артист Борис Пронин. Его облик под именем Иванушки, директора кабаре «Подземная клюква», выразительно описан в неоконченной повести А. Н. Толстого «Егор Абозов»: «Со всеми жёнами он был на “ты”, называл их коломбинами и фантастическими существами. <...> Его голова была набита планами необыкновенных вечеров, немыслимых спектаклей, безумных кабаре. Обыкновенную жизнь друзей и знакомых он считал недосмотром, недоразумением от недостатка воображения и горячности. Если бы хватило силы, он бы весь свет превратил в бродячие театры, сумасшедшие праздники, всех женщин в коломбин, а мужчин в персонажи из комедиа дель арте».

Выступления Северянина в кабаре в конце 1913-го – 1914 годах запомнились и отразились в мемуарах Серебряного века. «“Бродячая собака”, – вспоминал художник Сергей Судейкин, – была открыта каждый вечер. Каждый входящий должен был расписаться в огромной книге, лежавшей на аналое перед большой зажжённой красной свечой. Публика входила со двора и проходила через маленькую дверь, как через игольное ухо. Главная же дверь на улицу открывалась только для своих. На окнах были ставни, на ставнях были написаны фантастические птицы. На стене между окон я написал “Цветы зла Бодлера”. Об этом читаем у Ахматовой:

 
Все мы бражники здесь, блудницы,
Как невесело вместе нам.
На стенах цветы и птицы
Томятся по облакам.
 

<...> Времена менялись всё быстрее, и у нас появился в оранжевой кофте Маяковский. А почему бы не устроить вечер поэтов и художников?

А почему и не устроить?

Радаков, создатель “Сатирикона”, сделал ширму, перед которой выступал Владимир Маяковский.

Кульбин сделал ширму для Василия Каменского.

Бурлюк сделал ширму для самого себя.

Я – для Игоря Северянина. Молодой, здоровый, задорный энтузиазм царил на этом вечере.

“Бродячая собака” – какие воспоминания...»

Вечер, о котором вспоминает Сергей Судейкин, состоялся 22 декабря 1913 года и назывался «Вечер пяти».

«Начало в 12 час. вечера.

Участвуют: поэты Давид Бурлюк, Василий Каменский, Игорь Северянин, а также художники Сергей Судейкин и Александр Радаков».

Стихи исполнялись на фоне специально созданных декораций. Для Северянина живописные ширмы, соответствующие стилю его поэз, сделал Судейкин.

По воспоминаниям Николая Евреинова, этот вечер был устроен «по инициативе самого Судейкина и им же совместно с художниками Радаковым и Бурдюком разукрашенный ярко оригинальным панно и плакатами». На этом вечере экспромтом выступил Владимир Маяковский и вызвал скандал, прочитав стихотворение «Вам!».

«Вечер пяти» начался в 12 часов вечера, можно сказать ночью. А ещё до этого в этот же день Северянин участвовал в «Бродячей собаке» в прениях по докладу Александра Смирнова о французском симультанизме.

К наиболее ярким фактам истории артистического кабаре относится исполнение певцом Александром Егоровым на Первом вечере русской музыки в «Бродячей собаке» 9 ноября 1914 года северянинской «Поэзы о Бельгии», положенной на музыку композитором Николаем Цыбульским. Ноты этого произведения были изданы с обложкой работы Судейкина. На вечере присутствовал автор.

21 ноября Игорь Северянин участвует здесь же в «Вечере поэтов Петроградского Парнаса». В программке говорилось:

«Съезд к 10 часам вечера. Подвал “Бродячей собаки” открыт ежедневно. Со всех исполнительных вечеров Правление делает отчисления в пользу лазарета О-ва деятелей искусства».

Среди выступавших вместе с Северяниным – Ахматова, Тэффи, Кузмин, Мандельштам, Георгий Иванов, Сергей Городецкий, Михаил Зенкевич и др. Произведения Блока, Гумилёва, Брюсова исполняли Екатерина Рощина-Инсарова, Ольга Глебова-Судейкина и В. В. Иванова. Декоративное убранство Сергея Судейкина и Алексея Радакова.

К числу людей, которые встречались с Игорем Северяниным в кабаре «Бродячая собака» и оставили об этом воспоминания, относится княжна Аруся – поэтесса Арусяк Амбарцумовна Мелик-Шахназарова (1890—1922). С Игорем Северяниным она познакомилась ещё в 1910 году в Петербурге, куда приехала из Баку поступать на словесно-историческое отделение Бестужевских курсов.

Каковы были отношения Северянина и Аруси, молодых, почти одногодков, вступивших на трудную литературную стезю, – об этом известно немного, но поэт приветствовал в княжне поэта. Ей адресовано стихотворение Северянина «Демон», датированное ноябрём 1911 года.

Тогда же был сделан подарок: брошюра «Пролог. “Эгофутуризм”. Поэза-грандиоз» с надписью А. Мелик-Шахназаровой:

«Я утёсно вздрогнул (...утёс вздрагивает только при землетрясении...), порывно и очарованно заглянув в ветровую и грозовую душу светло-мрачной княжны Аруси Мелик-Шах-Назаровой, – и я приветствую в её душе – поэта.

Игорь-Северянин. 1911.XI. 15».

Вероятно, это были интересные стихи, ведь Северянин часто иронизировал в адрес девических альбомных упражнений. Трудно отыскать произведения Аруси, рассеянные по старым газетам и журналам. Но известно, что в 1914 году в журнале интуитивной критики «Очарованный странник» (выпуск 3), выходившем под редакцией Виктора Ховина, вслед за стихами Зинаиды Гиппиус, Вадима Шершеневича, Игоря Северянина было помещено и её стихотворение «Византия».

В Баку оставались родители Шахназаровой, младшая сестра Евгения. Им Аруся рассказывала о своих впечатлениях от яркой, пёстрой петербургской жизни. Постепенно пришло критическое отношение к северянинским книгам, она перестала находить в них то новое, что поразило её воображение при знакомстве с поэтом.

В автобиографическом романе «Падучая стремнина» поэт вспоминал:

 
Так шли года, и женщины мелькали,
Как лепестки под ветром с вешних яблонь:
Княжна Аруся, Сонка, Валентина
И Нефтис, и Гризельда, и Людмила,
И Фанни, и Британочка, и Вера,
И Ната – и я всех имён не помню.
Я не со всеми был телесно близок.
Но так или иначе с ними связан.
И много филигранных ощущений
Вы, милые, вы, нежные, мне дали.
Я вспоминаю всех вас благодарно...
 

Княжна бывала на поэзовечерах Игоря Северянина, входила в круг его знакомых. .В письме от 27 февраля 1915 года она сообщала о посещении артистического кабаре «Бродячая собака», где проходил вечер, посвящённый выходу в свет сборника «Стрелец». В альманахе впервые под одной обложкой напечатались символисты Фёдор Сологуб, Константин Бальмонт, акмеист Михаил Кузмин, футуристы Владимир Маяковский, Игорь Северянин, художница Ольга Розанова и др. Естественно, что такое событие привлекло не только участников сборника, но и многочисленную публику, приехал Максим Горький.

Своё письмо Аруся начала издалека – с рассказа об Игоре Северянине: «...У Северянина была лишь раз. Как-то не тянет. Была на одном его концерте. Не понравился: читал очень плохо и какую-то дребедень. Публики было чрезвычайно много. Он дал уже пять концертов. Его любят и охотно слушают».

Затем следует описание вечера в «Бродячей собаке»: «Третьего дня посетила “Собаку”... На сцене царили кубофутуристы. Я, кстати, их в первый раз вижу. Самый замечательный из них, конечно, Маяковский – современная знаменитость. <...> Худощав и высок. Актёрский тип лица. Потрёпанный и уверенный. Словообразования самые невероятные. С публикой мало церемонится, точно так же, как и публика с ним. Шпильки так и слетают с языка, находчивые, ненаходчивые – всё равно. И если он иногда смущает публику, то последняя при всём старании и желании ничем не может смутить его. <...> Способен вывести из себя самого спокойного человека. Во рту у него мало зубов – это придаёт его рту какое-то специфически актёрское выражение. Носит уальдовское пальто, фрак и цилиндр, но, конечно, не совсем по-уальдовски. Женщины от него без ума. Такое моё первое впечатление. Я немного наблюдала за ним, кстати, очень хвалили его голос, но он мне мало понравился. У Северянина был некогда полнее и звучнее. А в общем он, мне кажется, лучше, чем старается казаться. Надо же чем-нибудь приковывать к себе внимание, вот и старается бить по нервам, создавать эффекты. Его многие считают талантливым, но я в нём пока никакого таланта не нахожу. Есть образность выражений, правда, очень грубая, чувствуется чёткость, временами – кованость в строчках и в целом стихе, попадаются иногда красивые построения фраз, но ведь это ещё не все. <...> Во всяком случае, образы его свежи и оригинальны, но до безобразия грубы и неприятны, за очень редкими исключениями».

О Бурлюке и Василии Каменском Мелик-Шахназарова писала значительно более решительно: «Что касается Давида Бурлюка, то о нём придётся говорить значительно меньше, ибо он однообразен и в другом духе. Прежде всего, он носится с неизменным лорнетом у прищуренного глаза и говорит, вернее, кричит, усиленно жестикулируя и потрясая кулаком левой руки (ибо правая несёт свои служебные обязанности, предохраняя лорнетом его прищуренный глаз от слишком ли яркого света или от чего другого, – не знаю) или сидит как истукан с каким-то кисло-кривым, именно “кисло-кривым” выражением лица и блуждающе-слащавой улыбкой вдоль губ. <...> Стихи он читает не так вызывающе как Маяковский (так было в тот вечер, по крайней мере). Они мало интересны.

Третий кубофутурист Каменский. Самый молчаливый и тихий. В выражении лица иногда мелькает что-то детское. Читает уверенно, иногда с претензиями на актёрское чтение. Стихи его называются “чемоданами”. Так и провозглашает со сцены “первый чемодан”, “второй чемодан” и т. д. Одно стихотворение было написано просто и славно».

Участие Горького в этом вечере упомянуто бегло и только в конце письма: «Да, в этот вечер говорил ещё Горький в пользу футуристов, призывал публику теплее и отзывчивее относиться к ним, на что Маяковский заявил ему, что “не желает быть грудным младенцем и в няньках не нуждается”. Каково, а?»

Закончив Бестужевские курсы, Мелик-Шахназарова возвратилась в Баку. Она по-прежнему увлекалась медиевистикой и прослушала специальный курс по истории Средних веков в Бакинском университете. Увлечение поэзией тоже не оставляло её. В 1919 году в Баку стал выходить небольшой «литературно-художественный еженедельник» под названием «Парус». В каждом из трёх вышедших номеров (видимо, после третьего номера издание прекратилось) – по два стихотворения за подписью «А. Мелик-Шах» или «Аруся Мелик-Шах».

Она была натурой деятельной и в редакции «Паруса» играла большую роль. После закрытия журнала бакинские поэты и художники стали собираться у неё дома, записывали свои экспромты в альбом Аруси. В нём сохранились автографы и оказавшихся в 1919—1921 годах в Баку Велимира Хлебникова, Сергея Городецкого, Алексея Кручёных, Рюрика Ивнева и др. На фотографиях бакинского литературного кружка Аруся Шахназарова запечатлёна рядом с Вячеславом Ивановым, и её удивительно красивое, по-восточному яркое лицо светится вдохновением. Это последний год её стремительной жизни...

Журналист В. Беренштам в 1915 году писал в «Русских ведомостях»:

«Подвальную публику интересовало выступление Игоря Северянина. Его вызывали. На эти вызовы он спокойно прошёл мимо всех в буфет. Его снова вызывали. Не шёл. У стола, на эстраде, появился вместо него Толмачёв и, томно манерничая, заявил: “Игорь Северянин, прежде чем читать, хочет отдохнуть и выпить лимонаду, для чего просит перерыв на четверть часа...” Ждали... Потом пел свои поэзы Игорь Северянин. Он всегда поёт, а не читает на своих публичных поэзовечерах. Все на один мотив. На этот раз больше о войне. Очень красивое: “О, Бельгия, синяя птица, с глазами принцессы Мален”; пел о том, что пусть Германия боится его златолиры!..»

По поводу закрытия «Бродячей собаки» Северянин написал в мае 1915 года:

 
Залай, Бродячая собака!
И ровно в полночь в твой подвал
И забулдыга и гуляка
Бегут, как рыщущий шакал.
..........................................................
Ничьей там не гнушались лепты, —
И в кассу сыпали рубли
Отъявленные фармацевты,
Барзак мешавшие с шабли!
Для виду возмущались ими,
Любезно спрашивая: «Имя
Как ваше в книгу записать?»
Спешили их облобызать,
А после говорили: «Странно,
Кто к нам пускает всякий сброд?..»
Но сброд позатыкал им рот,
Зовя к столу на бутерброд...
Но всё это уже туманно:
Собака околела, и
Ей околеть вы помогли!
 

В популярной «Бродячей собаке» Северянин встретил Палладу.

Несомненно, Паллада Олимпиевна Старинкевич (1887—1968) – одна из самых ярких звёзд петербургской богемы. Многократно выходя замуж и меняя фамилии, она собрала их редкую коллекцию: Богданова-Бельская, графиня Берг, Дерюжинская, Педци-Кабецкая, Гросс...

В одном из шутливых гимнов, исполнявшихся в петербургском артистическом кабаре «Бродячая собака», Михаил Кузмин, перечисляя завсегдатаев подвала, восклицал:

 
А!..
Не забыта и Паллада
В титулованном кругу,
Словно древняя дриада,
Что резвится на лугу,
Ей любовь одна отрада,
И где надо, и не надо
Не ответит, не ответит, не ответит «не могу».
 

«Круг был титулованно-артистический – другого NN не признавала», – вспоминал о Палладе Георгий Иванов (эта глава не вошла в окончательный текст его мемуаров «Петербургские зимы»). Среди друзей Паллады были граф В. П. Зубов, барон Николай Николаевич Врангель, граф Б. О. Берг...

«Сама она звала себя “демонисткой” и всё собиралась устроить чёрную мессу, – рассказывал Георгий Иванов. – Но так и не собралась: надо было резать кошку, а NN обожала животных.

Ей было лет тридцать. Наружность? Если бы не перья, ленты, амулеты и орхидеи её нарядов, NN можно было бы назвать хорошенькой.

Пока были отцовские деньги – была экзотическая квартира на Фурштадтской, где грум с “фиалковыми глазами” разносил гостям кофе и шерри-бренди, ловко шагая через оскаленные морды леопардовых шкур. Потом деньги вышли и NN переехала со шкурами, но уже без грума в Черняковский переулок, в здание знаменитых бань...

У Паллады – чай. Титулованно-эстетическое общество.

Три четверти гостей – тоже поэты. Все они сочиняют стихи в смешанном стиле Бальмонт – Кузмин...

Хозяйка, откинувшись на диване с папироской в зубах, рассказывает, “как её принимали”... в Тирасполе. Ведь она – артистка. Декламирует Бальмонта и “танцует” босиком его стихи...»

Паллада также писала стихи и была автором небольшого поэтического сборника «Амулеты» (Пг.: Типография «Сириус», 1915). Одно из стихотворений рисует образ влюблённого в Коломбину поэта:

 
Как Пьеро, лицо я вымажу мелом,
Умру, как он, не дождавшись ответа...
 

Палладе адресованы стихотворные посвящения завсегдатаев артистического кабаре «Бродячая собака». Особенно ей нравился кузминский куплет. «Ах, Михаил Алексеевич, какой Вы милый, что так верно обо мне написали», – говорила она. Михаил Гартевельд, автор сборника «Ночные соблазны» (1913), посвятил Палладе стихи «Чувственность», навеянные картиной художника Франца Штука «Грех». Другой поэт, Всеволод Курдюмов, в своей книге «Пудреное сердце» (1913) посвятил Палладе и её подруге Вере Гартевельд большой стихотворный раздел под заглавием «Коломбина».

Одной из «коломбин десятых годов», по определению Анны Ахматовой, вспомнилась Игорю Северянину спустя годы легендарная Паллада во всём её эксцентрическом обаянии:

 
Она была худа, как смертный грех,
И так несбыточно миниатюрна...
Я помню только рот её и мех,
Скрывавший всю и вздрагивавший бурно.
 
 
Уродливый и блёклый Гумилёв
Любил низать пред нею жемчуг слов,
Субтильный Жорж Иванов – пить усладу,
Евреинов – бросаться на костёр...
Мужчина каждый делался остёр,
Почуяв изощрённую Палладу...
 

(«Паллада», 1924)

Это стихотворение входило в сборник «Лирика: 1918—1928», оставшийся неизданным (хранится в РГАЛИ), а затем было включено в книгу «Классические розы» (Белград, 1931).

Упоминаемый поэтом Жорж Иванов – Георгий Владимирович Иванов – как поэт начинал под непосредственным влиянием Михаила Кузмина и, как ни отрицал в зрелые годы, – под руководством Игоря Северянина (см. статью Северянина «Шепелявая тень»). Свою первую книгу «Отплытие на о. Цитеру» (1912) Георгий Иванов выпустил под маркой эгофутуризма. Вспоминая Палладу, он также подчёркивал силу её привлекательности, жажду «коллекционирования» поклонников, чьи имена она заносила в особую книжку. На вопрос, «который уже номер», Паллада отвечала: «Семидесятый. Когда будет семьдесят пять, я буду справлять юбилей. – И она нежно прижимает к губам свою записную книжку. – Это моя душа – она переплетена в человеческую кожу...»

Говоря о Николае Гумилёве, который «любил низать пред нею жемчуг слов», Северянин намекал на заглавие его поэтической книги «Жемчуга» (1910). Николай Евреинов – режиссёр, драматург, создатель теории «театра для себя», участвовал во многих представлениях артистического Петербурга, в частности в кабаре «Бродячая собака».

 
Я снова чувствую томленье
И нежность, нежность без конца...
Твой уста, твои колени
И вздох мимозного лица, —
 
 
Лица, которого бесчертны
Неуловимые черты:
Снегурка с темпом сердца серны,
Газель оснеженная – ты.
 

Это отрывок из «Поэзы предвесенних трепетов» (1913) Игоря Северянина, посвящённой «О. С.». Посвящение скрывает имя Ольги Афанасьевны Глебовой-Судейкиной (1885—1945) – танцовщицы, драматической актрисы, первой жены художника Сергея Судейкина.

По воспоминаниям композитора Артура Лурье, «О. А. выросла среди поэтов, понимала их, любила и знала их судьбу. Мило относясь к Хлебникову, О. А. иногда приглашала его к чаю. Эта петербургская фея кукол, наряженная в пышные, летучие, светло-голубые шелка, сидела за столом, уставленным старинным фарфором, улыбалась и разливала чай». Да, это она – «Форнарина “Бродячей собаки”», единственная актриса, умеющая читать стихи (часто декламировала стихи Сологуба), подруга Ахматовой, увековеченная ею в «Поэме без героя»:

 
Ты в Россию пришла ниоткуда.
О моё белокурое чудо.
Коломбина десятых годов!
Что глядишь ты так смутно и зорко,
Петербургская кукла, актёрка.
Ты – один из моих двойников.
К прочим титулам надо и этот
Приписать. О, подруга поэтов,
Я наследница славы твоей...
 

Не только на «Вечере пяти», когда Судейкин оформлял выступление Северянина, но и на многих других художественных вечерах поэт встречал Олечку Судейкину. Так, 8 декабря 1912 года она участвовала вместе с Петром Потёмкиным в постановке Николая Евреинова «Черепослова» Козьмы Пруткова. После спектакля выступали поэты, «приверженцы крайних течений в поэзии. Было очень многолюдно». «Олечка Глебова», как звал её Блок, выступила на вечере «Собачья карусель» в залах на Малой Конюшенной улице. Была она и 9 ноября 1914 года, когда Северянин присутствовал на Первом вечере русской музыки в артистическом кабаре «Бродячая собака». Сергею Судейкину удалось увековечить Ольгу Афанасьевну в роли Путаницы в спектакле «Париж, 1840 год», восторгам публики не было конца. Хотя в Москве в этой роли блистала Ольга Гзовская, именно петербургская героиня осталась в памяти «вся в цветах, как “Весна” Боттичелли».

Георгий Иванов рассказывал, как «О. А. Судейкина, похожая на куклу, с прелестной какой-то кукольно-механической грацией танцует “Полечку” – свой коронный номер». Любопытно, что посвящение Судейкиной написал даже такой «резкий футурист», как Алексей Кручёных. Стихотворению «Всего милей ты в шляпке старой...» из литографированной («самописной») книги Кручёных и Хлебникова «Бух лесиный» (1913) предшествовала надпись: «О. Судейкиной-Глебовой посвящается». Однако затем по какой-то причине посвящение было срезано во всех известных экземплярах этой книжечки.

Известны и стихи молодого офицера Всеволода Князева, покончившего с собой в роковом 1913 году:

О. А. С.

 
Вот наступил вечер... Я стою один на балконе...
Думаю всё только о Вас, о Вас...
Ах, ужели это правда, что я целовал Ваши ладони,
Что я на Вас смотрел долгий час?..
 

Ольга Афанасьевна была душой артистического круга и, как всякий талантливый человек, была талантлива во всём. Многие хранили сделанных ею из цветных лоскутков и ниток изящных, неповторимых кукол. Две из них уцелели в экспозиции Музея Ахматовой в Фонтанном доме. Уйдя со сцены, она с успехом работала на бывшем императорском фарфоровом заводе, лепила статуэтки танцовщиц.

Вероятно, Северянин ценил каждую встречу с Ольгой Судейкиной, потому что спустя несколько лет, в уединённой Тойле, он в очерке «Сологуб в Эстляндии» рассказывал, как летом 1913 года Анастасия Николаевна Чеботаревская «проэктирует пикник»:

«– Жаль, что нет маленькой, – говорит она об Ольге Афан[асьевне] Судейкиной, которую очень любит. Впрочем, её любит и Сологуб, и я. Мне кажется, её любят все, кто её знает: это совершенно исключительная по духовной и наружной интересности женщина.

– Надо написать ей, – продолжает А. Н., – она с С[ергеем] Ю[рьевичем] теперь должна быть ещё в Удреасе. Отсюда не более двадцати пяти вёрст.

Мы с Ф. К. поддерживаем её»...

Не случайно Фёдор Сологуб писал: «Куколки, любите / Миленькую Олю...»

После революции Ольга Афанасьевна осталась одна: Сергей Судейкин, жизнь с которым складывалась непросто, уехал на Кавказ, а затем эмигрировал. Олечка жила вместе с Анной Ахматовой в Петрограде, и художник Юрий Анненков вспоминал, как они поддерживали друг друга в эти тяжёлые времена. Георгий Иванов с ностальгией писал в сборнике «Розы» (1930):

 
Январский день. На берегах Невы
Несётся ветер, разрушеньем вея.
Где Олечка Судейкина, увы!
Ахматова, Паллада, Саломея?
Все, кто блистал в тринадцатом году —
Лишь призраки на петербургском льду...