Текст книги "Игорь Северянин"

Автор книги: Наталья Шубникова-Гусева

Северянин внимательно следил за отзывами в печати о своём творчестве. В очерке «Из воспоминаний о К. М. Фофанове» Игорь Северянин писал, что у одного из его знакомых, Бориса Николаевича Башкирова-Верина, при отъезде из Петрограда в 1918 году он оставил «пятнадцать толстых книг, чьи нечётные страницы сплошь заклеены вырезками из журналов и газет всей России – рецензиями о моём творчестве и о моих эстрадных выступлениях. Были в этих книгах собраны и все карикатуры на меня, а их было порядочно». К сожалению, этот знакомый эмигрировал в 1920 году и судьба этих книг неизвестна. Критика эмигрантского периода жизни Игоря Северянина сохранилась в тетрадях с многочисленными газетными и журнальными вырезками в Эстонском литературном музее.

В мае 1912 года Игорь Северянин начинает пятый том «Критики о моём творчестве» – «критики бездарной, завистливой и мною ослеплённой» (письмо Богомолову от 8 мая 1912 года). 29 июля 1912 года поэт пишет тому же адресату: «Ежедневно получаю такую бездну вырезок и писем, что затрудняюсь отвечать своевременно».

На критические выпады в свой адрес поэт нередко отвечал в стихах. В стихотворении «Двусмысленная слава» из книги «Соловей» (1923):

 
Во мне выискивали пошлость,
Из виду упустив одно:
Ведь кто живописует площадь,
Тот пишет кистью площадной.
....................................................
Пускай критический каноник
Меня не тянет в свой закон, —
Ведь я лирический ироник:
Ирония – вот мой канон.
 

В годы, когда Северянин был в зените славы, бюро газетных вырезок присылало ему по 50 вырезок в день, полных восторгов или ярости. Его книги имели небывалый для стихов тираж, громадный зал городской думы не вмещал всех желающих попасть на его поэзовечера. В стихотворении «Слава», написанном в год избрания его королём поэтов, Северянин писал:

 
Мильоны женских поцелуев —
Ничто пред почестью богам:
И целовал мне руки Клюев,
И падал Фофанов к ногам!
 

Пристальное внимание к отзывам критиков было свойственно многим писателям. Например, Леонид Андреев составил подобные альбомы (номера 5—20 хранятся в Славянской библиотеке Хельсинки). Даже Сергей Есенин (правда, с помощью Галины Бениславской) собирал газетные и журнальные вырезки о своём творчестве в две толстые тетради (хранятся в ГЛ М).

В январе 1916 года в издательстве В. В. Пашуканиса выходит книга «Критика о творчестве Игоря Северянина». В предисловии издатель книги Пашуканис отмечает «совершенно необычное внимание, какого удостоился Игорь Северянин от самых разнообразных кругов читающей публики».

Книга открывается портретом Северянина в духе Оскара Уайльда и «Автобиографической справкой». В центральном разделе «Рецензии» помещено 14 работ, в том числе Александра Измайлова, Зинаиды Гиппиус (под псевдонимом А. Крайний), Иванова-Разумника, Василия Гиппиуса, Александра Амфитеатрова. Кроме того, издатель книги Викентий Пашуканис помещает в книге специально заказанные для этого издания статьи Валерия Брюсова, Сергея Боброва и профессора Романа Брандта.

Борис Гусман в статье высоко оценил книгу:

«...Очная ставка господ критиков оказалась необычайно удачной и яркой. Игорь Северянин со всеми своими успехами, взлётами и падениями явился блестящей, совершенно исключительной мишенью для этих близоруких охотников. Это состязание с удивительной ясностью доказало, что только любовь или ненависть должны руководить пером критика. Сухая объективность, серое беспристрастие оказались для критика путеводителями совершенно непригодными».

Книга, вышедшая в 1916 году, включила из всего невероятного количества газетных и журнальных статей о поэте несколько характерных моментов северянинского успеха. Скорее всего, Северянин задумал её, невольно подражая книге «О Сологубе: Критика, статьи и заметки» (СПб.: Шиповник, 1911). Как известно, с Сологубом Северянин познакомился в октябре 1912 года и считал его «самым изысканным из русских поэтов».

Но книга о Северянине существенно отличалась от книги о творчестве Сологуба, которая составлена только из положительных отзывов. В «Критике о творчестве Игоря Северянина» представлена «вся гамма критических отношений от самого восторженного и до резко отрицательного, граничащего с простейшей руганью».

Валерий Брюсов, отзывами которого «в значительной степени был создан успех Северянина», дал их окончательную сводку в особой статье, открывающей сборник. Сергей Бобров в статье «Северянин и русская критика» представил «историю отношений Северянина и критики», обобщив наиболее характерные отзывы (упомянуто около ста публикаций). «Их много, этих листков, – замечал Бобров. – Их такая масса, что если бы перепечатать все – вышло бы томов десять хорошо убористой печати».

Известный славист Роман Фёдорович Брандт (1853—1920), член-корреспондент Санкт-Петербургской академии наук, профессор Московского университета, написал филологическое исследование о словотворчестве Северянина. Человек старшего поколения, Р. Ф. Брандт был отлично знаком с поэзией Игоря Северянина и проявлял к ней особый интерес. Под псевдонимам Орест Головнин он даже писал остроумные эпиграммы, посвящённые «Игорю-златолирнику».

Исследование Брандта представляло особый интерес, потому что являлось первым научным анализом поэтического языка Игоря Северянина. Материалом исследования стали «четыре игоревских сборника: “Громокипящий кубок”. Издание седьмое. Москва 1915; “Златолира”. Издание четвёртое. Москва 1915; “Ананасы в шампанском”. Издание второе. Москва 1915; “Victoria Regia”. Издание второе. Москва 1915». «Всё содержимое, – отметил Брандт, – я внимательно перечёл и вновь прочитал и сделал из них подробные и систематические выписки; но читателю, конечно, поднесу матерьял свой не целиком.

Имеющиеся у меня новые издания, поскольку мне удалось сличить их с первыми, не представляют никаких существенных изменений; да они и не называются ни исправленными, ни дополненными, ни сокращёнными».

Брандт делает ссылки на своих предшественников – статью Александра Амфитеатрова «Человек, которого жаль», а также на «недостаточно глубокое (местами педантически-придирчивое) рассмотрение Игорева языка у А. Шемшурина».

Язык Северянина Брандт называет «своеобразным», считая, что «оригинальности» допускаются автором сознательно, и в целом с большим сочувствием и симпатией, по-доброму и любовно проводит свой лингвистический анализ. Особое внимание профессор уделяет «новотворкам» поэта, к которым, судя по тексту, и сам неравнодушен. «Своеобразность игоревского языка, – замечает Брандт, – состоит большей частью в том, что ещё сильнее развито у более крайних футуристов и прямо написано на их знамени как “словоновшество”.

Новотворки у Северянина являются особенно часто в следующих видах: 1) предложные глаголы на -ить, типа “озадачить”, 2) глаголы ятевые, типа “краснеть”, 3) предложные и сложные прекладки, типов “безводный” и “венроломный”, 4) предметницы на -ье, типа “распутье”, “красноречье”, 5) предметницы женского рода на -ь, типа “гладь”, и 6) сложные слова из двух предметниц, типа “небосвод”».

Вслед за Ходасевичем Брандт указал многочисленные живучие категории «новотворок» Северянина. Так, любимые поэтом глагольные формы, образованные от существительных: «офиалчен и олилеен», «окалошить», «осклеплен» – являются продуктивными для русского языка по аналогии со словами окаймлять и обручаться («В. А. Жуковский, отнюдь не футурист, 80 лет тому назад написал: “и надолго наш край был обезмышен”. Такие глаголы, как “ручьится” – не редкость в поэзии Державина...»). Сюда же можно отнести «безлучье» и «цветочье» (У Тютчева – «обезъязычил немец»).

Неудивительно, что вскоре появилась критика – книга «Критики о творчестве Игоря Северянина». Рецензируя книгу, Борис Гусман в статье «Очная ставка» справедливо заметил множество противоречий не только разных критиков в оценке одних и тех же стихотворений (например, «Очам твоей души» в рецензиях Амфитеатрова и Иванова-Разумника), но и в оценках одного и того же критика (сравните высказывания Брюсова о сборнике «Громокипящий кубок» – «истинная поэзия» и «недурные стихи») и пришёл к выводу, что «господа критики не выдержали очной ставки».

По мнению Бориса Гусмана, «Игорь Северянин со своими необычными успехами, взлётами и падениями явился совершенно исключительной мишенью» для «близоруких охотников» – критиков. Очная ставка критиков явила не столько лицо самой критики, сколько противоречивую, сложную и новаторскую поэзию молодого мастера, творчество которого в самом начале его пути стало предметом сотен критических откликов и научных изысканий. Готовилось, но так и не осуществилось второе издание «Критики о творчестве Игоря Северянина».

В апреле 1917 года Северянин живёт в Гатчине. Здесь написан цикл баллад (VI—XI) и кэнзелей (VI—X), вошедших в сборник «Миррэлия» (1922).

Ощущение души, тоскующей в предгрозье Первой мировой войны, и лирическая ирония по отношению к витавшему в различных слоях общества желанию уйти от трагизма действительности – остро и глубоко передавали чувства современной Северянину интеллигенции.

«В этот период, – вспоминала Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева, – смешалось всё. Апатия, уныние, упадочничество – и чаяние новых катастроф и сдвигов. <...> Это был Рим времён упадка. Мы нежили, мы созерцали всё самое утончённое, что было в жизни, мы не боялись никаких слов, мы были в области духа циничны и нецеломудренны, в жизни вялы и бездейственны».

На волне всеобщего подъёма в дни Февральской революции Северянин написал цикл стихов «Револьверы революции» (он будет опубликован только в сборнике «Миррэлия». Берлин, 1922. В примечании автора говорилось, что рукописи пропали в Москве в феврале 1918 года и были восстановлены по памяти через год в Тойле). Несправедливо забытый цикл открывается стихотворением «Гимн Российской республики» («Мы, русские республиканцы...»). Исполнены национальной гордости строки стихотворений «Моему народу», «Все – как один».

 
Народу русскому дивитесь:
Орлить настал его черёд!
 

К лету 1917 года настроение поэта переменилось: искусство в загоне... Что делать в разбойное время поэтам... «Мы так неуместны, мы так невпопадны». Октябрьская революция отразилась в «Поэзе скорбного утешения» и «Поэзе последней надежды», в контрастах увиденного «злого произвола» и веры в «глаза крылатой русской молодёжи»: «Я верю в вас, а значит – и в страну». Это была политическая лирика в полном смысле слова.

 
...Правительство, грозящее цензурой
Мыслителю, должно позорно пасть.
Так, отчеканив яркий ямб цезурой,
Я хлёстко отчеканиваю власть.
А общество, смотрящее спокойно
На притесненье гениев своих,
Вандального правительства достойно
И не мечтать ему о днях иных.
 

(«Поэза правительству»)

В тон этому осуждению и не менее решительные высказывания из «Поэзы моих наблюдений»:

 
Я наблюдал давным-давно
За странным тяготеньем к хамству,
Как те, кому судьбой дано
Уменье мыслить, льнут к бедламству.
Я наблюдал, как человек
Весь стервенеет без закона,
Как ловит слабых и калек
Пасть легендарного дракона.
 

Стихи, отнюдь не устаревшие.

Вновь, как во времена оценки Льва Толстого, раздавались возмущённые голоса тех, кто не допускал ни серьёз-

ного отношения к стихам Северянина, ни иронической трактовки их гедонизма в условиях военной обстановки. Многие считали, что поэт далёк от реальности.

«А он стоял, – вспоминал А. Вертинский, – гордый и надменный, в чёрном глухом сюртуке, с длинным лицом немецкого пастора, и милостиво кивал головой, даже не улыбаясь.

 
Каретка куртизанки, в коричневую лошадь
По хвойному откосу спускается на пляж... —
 

распевал он, раскачиваясь в стихотворном ритме.

 
Чтоб ножки не промокли, их надо окалошить;
Блюстителем здоровья назначен юный паж.
Цилиндры солнцевеют, причёсанные лосско,
И дамьи туалеты – пригодны для витрин...
 

– А вы были когда-нибудь на пляже, Игорь? – спрашивал я его.

– А что?..

– Да так! Кто же ходит на пляж в цилиндрах и “туалетах”? Туда приходят в купальных костюмах. А куртизанок в калошах вы когда-нибудь видели?

Он даже не удостоил меня ответом.

К концу вечера, отдавая дань тяжёлому положению на фронте, он читал какие-то беспомощно-патриотические стихи. Не помню их содержание, в голове засели лишь две заключительные строки:

 
Тогда, ваш нежный, ваш единственный,
Я поведу вас на Берлин!
 

И тем не менее успех у него был потрясающий. Северянин был человек бедный, но тянулся он изо всех сил, изображая пресыщенного эстета и аристократа. Это очень вредило ему. Несомненно, он был талантлив: в его стихах много подлинного чувства, выдумки, темперамента, молодого напора и искренности. Но ему не хватало хорошего вкуса и чувства меры. А кроме того, его неудержимо влекло в тот замкнутый и пустой мир, который назывался “высшим светом”.

Сидя же на чердаке, где-то на Васильевском острове, на шестом этаже (ход у него, как и у меня, через хозяйку), в дешёвой комнате, было довольно трудно казаться утончённым денди...»

Глава шестая
«Я ИЗБРАН КОРОЛЁМ ПОЭТОВ»

«Говорят, – писал Борис Садовской, – что гений – “тот, кто отвечает на вопросы времени, кто умеет постигнуть потребность эпохи, места, и удовлетворяет их”. В этом смысле г. Северянин, точно, “гений”». Гений предгрозовой России войн и революций, превративший трагедию жизни в грёзофарс. Так ощущал себя сам поэт. Наиболее чуткие критики видели в нём поэта с «живым ощущением века».

Современность поэзии Игоря Северянина одним из первых отметил Владислав Ходасевич. Напомним ещё одно точное определение книги «Громокипящий кубок»: «Поёт скучающая в “предгрозье” душа, и потому она поёт не просто, – а с хитростями и фокусами – от скуки душной» (Василий Гиппиус). Другой критик восклицал: «Какое яркое обличение нищего века! <...> Поэзы Игоря Северянина... – современны, слишком современны, под стать “рокфору”, перенасыщены его гнилыми ароматами, в них всё, чем дышит чёрствая, опустошённая, одичавшая душа века. Шум пропеллеров, мигание кинемо и чад авто, пряности парфюмерии и зашнурованное бесстыдство, язык плакатов и пестрота чувств, скрежет обострённых инстинктов и тупоумное самодовольство нигилизма, комфортабельное расслабление и щекотание нервов экзотикой, вся гниль, весь разлад, все опустошение механической культуры. <...> Тут Северянин сразу же высоко поднимается над современной юдолью тщеты и фальши, тут он из ряда вон».

Поэзия Северянина была своевременна и современна, а образ щедро одарённого природой молодого человека был очень притягателен. «Сквозь строки его “поэз”, – писал Тиняков, – ясно видится приятное лицо здорового и доброго молодого человека. Невольно и глубоко веришь всему, что Северянин рассказывает о себе в своих книгах, веришь, что он умеет звонко смеяться, с аппетитом есть, со вкусом выпивать, горячо и крепко целоваться и с неподдельным даром сочинять “поэзы”».

«Поэт – тонкий гастроном и гурман, – заметил А. Оршанин. – В его стихах вы найдёте разнообразное меню: “стерлядь из Шексны”, устриц из Остэнде, скумбрию, “с икрою паюсною рябчик”, хрустящие кайзерки, артишоки и спаржу, “из капорцев соус”, земляничный корнильяк, геркулес. При этом, конечно, “и цветы, и фрукты, и ликёр, и шоколад-кайэ”.

При всей иронии восприятия “красивой” жизни поэт любил жизнь как таковую и сам наслаждался ею. Ему удалось взглянуть на обыденную повседневную жизнь как на романтическое, достойное изящной словесности путешествие. В самой прозе жизни поэт находил поэтичность, освещал её свойственной ему иронией и простодушием. В его стихах весь спектр городского бытия, начиная от “мороженого из сирени”, “ананасов в шампанском”, “фиалкового ликёра” и устриц, “боаизхризантэм”, “шаплеток” и калош до новейших достижений техники (авто, летуны, экипажи, электрассонансы, кинематограф и экспресс). Тем не менее душа его лирического героя современна даже в том, что постоянно рвётся на природу, в простор и ширь лесов и полей. Ещё в юности он не случайно назвал себя “певцом дубравы”».

1 октября 1915 года в Лиге равноправия женщин общее внимание привлёк доклад Марии Моравской «Поэзия миллионов людей». Продолжением и развитием идей «освобождения» и ницшеанского пафоса «плебейского» (утилитарного) искусства стала её статья о творчестве Северянина.

Моравская предложила рассматривать творчество Северянина не с поэтической точки зрения, а как явление социальное: «Все читатели и почитатели Игоря Северянина, все слушатели его поэзоконцертов (какое романтическое слово!), восторженные курсистки и приказчики, всё это – “люди без собственных лимузинов”, которые тоскуют по внешней культуре. Они чувствуют, вдыхая стихи Северянина, запах экзотических цветов, запах цветов, которые обычно им приходится видеть лишь за стеклом магазинного окна. Они слышат лёгкую бальную музыку в этих стихах с банальным ритмом. Они, читая Игоря, входят в нарядные будуары и видят зеркала, в которых им никогда не суждено отразиться. И крылатые яхты, и авто, и молниеносные путешествия по всему миру, всё, что доступно лишь немногим, лишь внешним хозяевам жизни, вынес Игорь на улицу». В постоянном интересе «плебеев наших дней» к «внешней культуре», к «хозяевам жизни» Моравская видит «социальную огромность темы», раскрываемой Игорем Северяниным. «Сам Пушкин мечтал о внешней культуре; проезжая по плохим русским дорогам, он тосковал: когда же “Мосты чугунные чрез воды шагнут широкою дугой”.

А если б он жил “во времена Северянина”, он, может, мечтал бы, когда же ему удастся помчаться в родное имение на молниеносном самолёте?»

В коллекции М. С. Лесмана сохранилась книга Северянина «Ананасы в шампанском» (2-е издание. М.: Наши дни, 1915) с многозначительной надписью:

«Марии Моравской от Semper idem’a. 18.V.1915».

Semper idem – «Всегда тот же»... Что скрывалось за латинским афоризмом?

К этому времени у Моравской уже был выпущен тепло встреченный критикой поэтический сборник «На пристани» (1914). Иванов-Разумник рекомендовал Брюсову поэзию Моравской с оговоркой: «Есть зависимость (от Блока, Кузмина, – но не от Анны Ахматовой, которая менее “я”; менее талантлива)». Далее следовали книги «Стихи о войне» (1914), «Прекрасная Польша» (1915) и посвящённый памяти Елены Гуро сборник «Золушка думает».

В «Поэзе о поэтессах» у Северянина имя Моравской соседствует с именем Анны Ахматовой и Любови Столицы. Ей, как и другим литературным современницам, Северянин противопоставлял единственный для него гений Мирры Лохвицкой.

Мария Людвиговна Моравская (1889—1947) происходила из польской католической семьи, жившей в Варшаве, и, если быть точным, носила непривычное русскому уху имя – Мария Магдалина Франческа. Она участвовала в деятельности польских патриотов-социалистов, дважды – в 1906 и 1907 годах – сидела в пересыльной тюрьме, так и не закончив обучение на Бестужевских курсах в Петербурге. Но став русской писательницей и критиком, она вошла в круг журнала «Аполлон», познакомилась с Максимилианом Волошиным и Вячеславом Ивановым. Моравской как «чрезвычайно талантливой особе» покровительствовала Зинаида Гиппиус. Её поэзию называли «капризно-сентиментальной». Моравская в стихотворении «Поэтессы» шутливо утверждала:

 
Ведь женщина-стихотворица
Не может жить без ломанья:
Это её призванье,
Она за это борется.
 

Возможно, с феминистским настроением Моравской полемизировал Северянин в «Поэзе о поэтессах» (1916, 23 августа):

 
Я сам за равенство, я сам за равноправье, —
Но... дама-инженер? но... дама-адвокат?
Здесь в слове женщины – неясное бесславье
И скорбь отчаянья: Наивному закат...
Во имя прошлого, во имя Сказки Дома,
Во имя Музыки, и Кисти, и Стиха,
Не все, о женщины, цепляйтесь за дипломы, —
Хоть сотню «глупеньких»: от «умных» жизнь суха!
 

Они нередко встречались в «Бродячей собаке»... Вот что сообщали газеты о вечере бельгийской музыки и поэзии, который состоялся 30 ноября 1914 года: «На этот раз помещение “Собаки” было убрано “пегасами поэтов”. <...> За столом сидели Сергей Городецкий, Мария Моравская и другие. Но почему-то в качестве поэтов преобладали футуристы. <...>

Детским голоском, как-то наивно, читала Моравская сначала исключительно военные стихотворения... Прочла Моравская и свои милые детские стихотворения о слоне в клетке...»

Александр Блок в статье «Интеллигенция и революция» (1918), характеризуя эпоху между двумя революциями, писал: «Мы любили эти диссонансы, эти рёвы, эти звоны, эти неожиданные переходы... в оркестре». Диссонансы эпохи. Диссонансы жизни. Диссонансы души. Диссонансы поэтики. Диссонансы как отражение переломной эпохи ощущались во всём: книги Северянина диссонировали с трагической и страшной военной действительностью – всё, начиная с брошюр 1910 года и прославленного «Громокипящего кубка». На диссонансах строилась жизнь, в которой не было ни ананасов, ни шампанского. На диссонансах строились композиция сборников и поэтика лучших поэз. Критик Владимир Кранихфельд в статье «80 тысяч вёрст вокруг себя» заметил о «Шампанском полонезе» (1912), впервые опубликованном в «Громокипящем кубке»: «Он славит Дисгармонию, в которой одинаково ценны Рейхстаг и Бастилия, кокотка и схимник».

 
Я славлю восторженно Христа и Антихриста...
Голубку и ястреба! Рейхстаг и Бастилию!
Кокотку и схимника! Порывность и сон!
 

В поэзии Игоря Северянина «схвачена печаль разнообразия, не покорённого целостностью». Так ощутил Борис Пастернак впервые услышанного им поэта в самом конце 1912 года. В середине 1910-х годов так ощущает себя сам Игорь Северянин и всячески подчёркивает это в своих интервью: «Как читать мои стихи, спрашиваете вы, и под какую музыку? Под музыку Скрябина. Мои стихи под музыку Скрябина – здесь должен получиться удивительный диссонанс». Так ответил поэт на вопросы сотрудника «Московской газеты» 30 марта 1914 года на вечере в Политехническом музее.

Как и ранее, в «Ананасах в шампанском» Северянин играет на диссонансах, но это проявляется ещё откровеннее и ярче. Отдельные стихи и два раздела в целом диссонируют друг с другом. «Стоит ему правой рукой заиграть какой-нибудь певучий мечтательный прелюд, – замечал Оршанин, – левая рука присоединяет неожиданно мотив как-уока...»

Даже отделения поэзоконцертов нередко звучали диссонансом. «...Вечер состоял из четырёх частей: “полное собрание сочинений Игоря-Северянина”, доклад В. Ф. Ходасевича, декламация Игоря-Северянина, и декламация остальных.

Четыре части, ничем друг с другом не связанные.

Как будто в один стакан налили шампанское, кофе, кислые щи и огуречный рассол.

Северянин не знает доклада Ходасевича, Ходасевич не знает, что будет читать Северянин, остальные не знают ни Ходасевича, ни, что ещё хуже, Северянина» – так писал один из критиков в отзыве на уже упоминавшийся вечер в Политехническом музее в Москве, состоявшийся 30 марта 1914 года.

Не случайно ещё в «Громокипящем кубке», как заметил Дмитрий Крючков, возникают женщины, облик которых двоится, или появляются два разных женских лица: Демимонденка и Лесофея. «Два лица милых, близких и певучих... быть может они не знают друг друга – качелящаяся грёзэрка в “шумном платье муаровом” и та, другая, пишущая классическое, нежное, бездумно-ароматное “Письмо из усадьбы”, уходящая на ловлю стерлядей и “противно-узких щук”. Изменчив, как городской шум, как прихоти кокотки, путь Северянина опьянён ликёром современности».

В книгах Северянина двоится и образ автора, который в своих стихах выступает не только от лица мужчины, но и от лица женщины («Письмо из усадьбы»), и стихи с экзотическими темами диссонируют со стихами о незабудках в канавках.

Северянин говорит и о необходимости ввести в поэзию новую форму дисгармонической рифмы. Жизненность и надобность новой рифмы поэт обосновывает народным, как наиболее непосредственным, слухом и в подтверждение своих положений приводит примеры народных пословиц.

«Возьмём народную пословицу, притом – первую пришедшую на ум: “Жизнь пережить – не поле перейти” – “жить” и “ти”, что ни говорите, ассонансы, хотя и плоские. Основываясь на “народном слухе”, как наиболее непосредственном, мы можем – и, может статься, должны?.. – ввести в поэзию новую форму дисгармонической рифмы, а именно диссонанс. Пословица блестяще это подтверждает: “Тише едешь, – дальше будешь”. Спрашивается, как же назвать – “едешь” – “удешь”, если не диссо? Найдите в моих “Электрических] стих[ах]” “Пятицвет”; – Вы найдёте целый цикл подобных стихотворений. Надо иметь в виду, что ухо шокировано этим новшеством только сначала; затем оно привыкает. Отчего можно произнести пословицу на диссо без предвзятого чувства, и отчего нельзя прочесть стихи в диссо, не смущаясь?»

Человек – диссонанс. Поэт диссонанса. Что это было? Попытка уйти в красивую жизнь, в иностраны, спрятаться от жизненных проблем, войны и голода в экзотические сны? Скорее – искреннее выражение порыва человеческой души, которая всегда, может быть особенно в самые жестокие периоды жизни, рвётся к красоте и мечтает о счастье. Поэт очень точно уловил тот душевный настрой, который так вдохновил многих.

Особенно ярко диссонанс сложившегося в сознании читателей образа Северянина и его творческой натуры обнаруживается при изучении работы поэта над рукописями. Поэт – миф, поэт-поэзоэтуаль проявляет себя в творчестве как текстолог своих поэз и чрезвычайно пунктуальный и требовательный человек.

«Кажется, что Северянин пишет свои стихи сразу, набело, – писал Пётр Пильский в статье «Странствующий рыцарь», – тут же отдаёт их в печать, – не исправляет, не совершенствует, публикует их, как Бог на душу положил. В этом искренняя, хотя и греховная самоуверенность». Так Пильский подводил итог тридцатилетней творческой деятельности поэта. На самом деле Игорь Северянин был поэтом «в прекрасном, в лучшем смысле слова» (В. Брюсов), поэтом, которого можно без преувеличения назвать первым текстологом своих произведений. «Царственный паяц», «фантазэр», «странствующий рыцарь» был очень чётким и пунктуальным человеком, которого один из критиков назвал «лысым бухгалтером». Над своими поэзами и подготовкой их к печати трудился очень кропотливо и внимательно.

Однажды Северянин, как поведал Александр Дейч, признался, что «он никогда не мог бы писать на машинке, что он должен видеть свой почерк, сочиняя стихи, что и бумага для них должна быть особенная – сиренево-фиолетовая. Вообще, добавил он, муза боится всяких машин, техники, фабричных труб». – Один из поклонников его таланта поинтересовался в связи с этим:

«– Какой же вы футурист после этого?..

Он произнёс длинную речь, из которой вытекало, что техника входит и в его стихи, но в таком опоэтизированном виде, в таких невиданных формах, что кажется экзотической, словно “мороженое из сирени”».

Своё отношение к тексту, которое оставалось ему свойственно на протяжении всего творческого пути, в том числе и в зарубежье, Игорь Северянин сформулировал в 1915 году в «Автопредисловии», которое печаталось в книге «Громокипящий кубок», начиная с восьмого издания: «...я, очень строго по-своему, отношусь к своим стихам и печатаю только те поэзы, которые мною не уничтожены, т. е. жизненны. Работаю над стихом много, руководствуясь только интуицией».

Относясь к поэзии как к пению, а к своим поэзам как живым и сокровенным созданиям, Игорь Северянин, как правило, оставляет свои стихи без изменений. В его рукописях встречается не много вариантов. Правда, далеко не все автографы поэта сохранились. В этой ситуации ранние брошюры, подготовленные и изданные самим поэтом, являются важным текстологическим источником. Приведём примеры из книги «Громокипящий кубок». Эта книга, показательная во многих отношениях, даёт представление о постоянстве автора в работе над стихом.

Сверка текстов автографов и первопубликаций стихотворений с текстами, опубликованными в книге, показывает, что Игорь Северянин действительно почти не исправлял старые стихи. Вариантов встречается очень мало. Вот, например, один из наиболее редких случаев. Самое раннее из вошедших в книгу «Громокипящий кубок» стихотворений «Элегия» из сборника «Мимоза» («Я ночь не сплю, и вереницей...», 1906), где поэт сокращает две последние (девятую и десятую) строфы и тем самым усиливает основную любовную тему:

 
Ты видишь: небо так прозрачно,
И вдруг фата из серых туч...
О, я могуч,
Когда всё мрачно!
Но мрак исчезнет, и в лазури
Потонет мир, потонем мы...
Страшусь я тьмы,
Но жажду бури!
 

Публикуя «Элегию» в «Громокипящем кубке», Северянин уточняет также пунктуацию, а вместе с ней и смысл 29-й строки: «Я на мечте, своей гондоле...» вместо: «Я на мечте своей – гондоле...»

Другие примеры из «Громокипящего кубка»:

«Полярные пылы» – седьмая строка: «Бледнея в экстазе. Сомнамбулой светится» вместо: «Бледнея экстазом, сомнамбулой светится» («Интуитивные краски», 1909);

«Зизи» – четвёртая строка: «Скользя в лорнет, томил колени франту...» вместо: «Скользя в лорнет, чуть гнул колени франту...» («Колье принцессы», 1910);

«Эпилог» – одиннадцатая строка: «Среди друзей я зрил Иуду» вместо: «Я зрил в Олимпове Иуду» («Эпилог. “Эгофутуризм”», 1912) и др.

К текстам своих творений Северянин относился очень бережно и проявлял особое внимание при подготовке их к печати. Ранние брошюры поэт издавал сам, на средства своего дяди Михаила Лотарева или при помощи друзей; впоследствии, начиная с первого издания «Громокипящего кубка» (1913, 4 марта), внимательно работал над корректурой своих книг. Важные авторские пометы имеются в брошюре «Очам твоей души» (1912, с дарственной надписью А. Блоку): в «Рондели» вторая строка исправлена – «Пою тебя, моя царица...» вместо: «Пою тебе, моя царица...»; в «Перекате» девятая строка: «Вся жизнь моя, весь бо́льный путь земной...» вместо: «Вся жизнь моя, весь больной путь земной...»

Текстологический анализ показал, что Северянин проявлял внимание к каждому новому изданию «Громокипящего кубка». Об этом свидетельствует исправление опечаток и искажений текста, допущенных в предыдущих изданиях. Тем не менее грубые опечатки разного характера в отдельных изданиях этой книги встречаются. Выявить их при подготовке текстов для книги серии «Литературные памятники», не имея в то время доступа к архиву Эстонского литературного музея (ЭЛМ) в Тарту, было чрезвычайно трудно. Требовался тщательный сопоставительный анализ текста всех десяти изданий книги.

В результате в стихах Игоря Северянина замечены опечатки и грубые искажения текста, сделанные не только по недосмотру корректора, но и потому, что издатели не всегда верно прочитывали оригинальные неологизмы поэта. «Лингвистическая парикмахерская» (выражение С. Парнока) Игоря Северянина была слишком экзотической и необычной.