Текст книги "Россия и русские в мировой истории."

Автор книги: Наталия Нарочницкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 46 страниц)

Раздел III. РОССИЯ – СССР В МИРОВОЙ ПОЛИТИКЕ XX ВЕКА

Глава 8. Между Первой и Второй мировыми войнами. Версальский мир. Realpolitik и новая философия

Очевидная борьба вокруг места России и русских в исторк после расчленения страны в 1991 году обнаружила многие идеологические и геополитические проекты, создала почву для усиленного! продвижения <глобального управления>. Панорамный историкофилософский взгляд на борьбу идей и международные отношения! вокруг СССР за столетие, сопоставление даже известных фактов показывают: истоки и замысел многих явлений конца XX века следует искать в его начале.

Поэтому давно назрел пересмотр интерпретации мировой поли-' тики XX века как борьбы либерального Запада с коммунистическим;

СССР. Этот поверхностный ярлык весьма единодушно применяется' как в отечественной (марксистской и либеральной), так и в западной| историографии. Сия догма успешно заслоняет истинные международ-! ные хитросплетения вокруг России в годы революции, еще больше^ после Ялты и Потсдама и, наконец, совсем уводит в сторону анализ современной ситуации. Но ее упорно навязывают, во-первых, чтобы не признавать преемственность русской истории в XX веке в судьба., СССР, во-вторых, чтобы скрыть берущее начало в тысячелетии глубинное неприятие Западом и отечественной интеллигенцией России в двух ее ипостасях: как равновеликой Западу в целом геополитической силы и исторической личности с всегда собственным поиском универсального смысла мироздания – препятствия на пути сокрушения многообразного мира, превращаемого сегодняшним мес-^ сианским проектом либеральной глобализации в культурную и эко-1 номическую провинцию англо-американского мира. ;i

Мир лишь в XX веке окончательно стал взаимозависимой систе-j мой, что сделало возможным применять к нему долгосрочные стра-;^ тегии. Государства с традиционными национальными интересами^ в XX веке уже не единственные вершители мировой политики, а, как? таковые, они испытывают все более сильное давление интернацио-ij нальных идеологий. Сегодняшняя дискуссия о глобализации нужда– j ется в осознании, что современные ее проявления – результат всеГОд

214

XX века, но сама идея коренится в отказе философии Просвещения от христианского толкования истории.

Обе всеобъемлющие общественные доктрины – либеральная и марксистская – не рассматривают нацию как субъект исторической деятельности. Для либералов – это гражданин мира, индивид, для марксистов – класс. Эти доктрины выдвинули в начале XX века и две параллельные картины мировой истории, исходящие из философии прогресса и построения <царства человеческого> на вечных и единственно верных универсальных стандартах. Они также содержали два разных извращения христианского понятия о ценности неповторимой человеческой личности и вселенского значения ее личного духовного опыта и идеи этического равенства перед Богом.

Первое понятие преобразовалось в западной (в начале XX в.), уже теплохладной, цивилизации в перенесение вселенской значимости каждой личности, основой которой является бессмертная душа, на земную физическую жизнь человека. С Реформации и Просвещения развивается идеология пацифизма, получившая импульс после Первой мировой войны от впечатления о миллионах погибших и ставшая почвой для провозглашения <отказа от войны> как концепции международных отношений. Эгалитаризм – основа всей идеологии Просвещения в либеральной доктрине – постепенно развивается в области ниспровержения уже не столько общественной, сколько духовной иерархии ценностей.

В коммунистической идеологии, наоборот, получил извращенное развитие рудимент христианской психики, воспитанной на жертвенности, на <нет больше той любви, как если кто душу положит за други своя>, пафос робеспьеровского оправдания гибели части человечества за идею, причем гибели не добровольной, но предрешаемой избранными чуть ли не для доброй <непрогрессивной> половины мира. Абсолютизация эгалитаризма в жизни земной, а не вечной парадоксально разделила людей на исторические и антиисторические классы.

Эти две философские основы в сознании позволили применять к обществу политические доктрины, одинаково враждебные традиционным понятиям об Отечестве, нации и политике. Либеральная и коммунистическая теории отразились и в конкретных международных доктринах устройства мира: Программе из 14 пунктов американского президента Вудро Вильсона и большевистской доктрине классовой внешней политики, основанной на идеях и оценках купца Русской революции Гельфанда-Парвуса293, канонизированной в хрестоматийных ленинских принципах внешней политики. Эти концепции предполагали разный язык, разных исполнителей, но, как это ни

293 См. Zeman Z. and Scharlau W.B. The Merchant of Revolution. London, 1965.

215

парадоксально, программировали некий общий результат, какие бд ;| исторические условия ни сложились, какая бы версия ни победила;

Они вели мир к уменьшению роли национальных государств и постепенной эрозии их суверенитета, шаг за шагом отдавая надна* циональным механизмам роль сначала морального, а затем и поли> " тического арбитра, и меняли традиционную внешнеполитическую Щ идеологию и деятельность государств от первостепенной защиты собственных национальных интересов к достижению некой общемиро> вой цели. . ,

Впервые мессианские цели всемирного характера были объявлены официальной внешней политикой, адресатом которой станов>" лись не правительства, а вненациональные идеологические группьк У марксистов – это теория о <пролетарском, интернационализме> под эгидой 3-го Интернационала, у идеологов западноевропейской> либерализма – цель внедрять во всем мире <демократию, свободу и права человека> исключительно в их либерально-западном толковании. Обе доктрины, хотя и декларировали принцип невмешательства, явно вступали с ним в непримиримое противоречие. Объявляя духовное пространство национального государства ареной борьбы всемирных идей, разных этических и нравственных традиций, эти теории изымают из суверенитета государства его право на защиту национальной самобытности – <нравственного могущества госуч дарства> (по Карамзину) и разлагают религиозно-духовные основы цивилизаций.

Любопытно в этой связи привести определение целей масонства масоном-теоретиком Ф. Клавелем: <Уничтожить между людьми различие ранга, верований, мнений, отечества…>, которое разделяет и другой масонский авторитетный историк Н. Дешамп294. Таким обрв* зом, либерализм, так же как и марксизм, устраняет из истории Веру^ все великие духовные, культурные и национальные традиции человечества, а значит, нации, приводя к одномерному миру. Главч ным инструментом мондиалистской отратегии либерального толкач начале XX века становились англосаксонские страны, прежде всего США, где формируется идейный и финансовый центр с глобальным> устремлениями. Двигателем наднациональных планетарных идей марксистской версии планировалось революционное советское госу* дарство. Две самые потенциально мощные силы должны были быть поставлены на службу всемирным планам. Замыслу обоих космополитических проектов мироустройства противостояла Россия как историческое явление, подлежавшее уничтожению.

"''Clavel F. Histoire pittoresque de la francmaconnerie et des societcs secretes anciennes et modernes. Paris. Pagnerre, 1843, p. 21; Deschampes N. Les societes secretes et la societe. Ou la philosophie de 1'histoire conremporaine. Paris, 1983.

216

В 1917 году коммунистическая доктрина, спекулировавшая на извечном стремлении русских к справедливости, воплощению на земле равенства всех перед Богом, на практике осуществляла попытку разрушить до основания духовные опоры государства и цивилизации России. Главные конкретные идеологи и практики этой доктрины оставили немало трудов, из которых ясно, что руины многовекового единого государства, ценность которого отрицалась перед идеалом первой мондиалистской утопии – всемирной социалистической федерации (сегодняшняя утопия – это вхождение в так называемое мировое цивилизованное сообщество), и смятенный народ нужны были большевикам начала века в качестве <вязанки хвороста> для пожара мировой революции и для социального и идеологического экспериментирования.

Усилия советской историографии по понятным причинам были в значительной мере сконцентрированы на задаче доказать, что Россия накануне Первой мировой войны и революции была глубоко отсталой, находилась на грани экономического краха. Безусловно убедительным остается сегодня лишь тезис о кризисе общественного сознания, охватившем правящие круги и либеральную интеллигенцию. Непредвзятое сопоставление не только ранее недоступных, но хрестоматийных данных советской науки дает убедительную картину впечатляющего всестороннего подъема страны, чей мощный рывок в будущее могли остановить только революция и война. <Согласно поверхностной моде нашего времени, – писал У. Черчилль, – царский строй принято трактовать как слепую, прогнившую тиранию. Но разбор 30 месяцев войны с Германией и Австрией должен был исправить эти легковесные представления. Силу Российской империи мы можем измерить по ударам, которые она вытерпела, по бедствиям, которые она пережила, по неисчерпаемым силам, которые она развила, и по восстановлению сил, на которые она оказалась способна… Держа победу уже в руках, она пала на землю заживо… пожираемая червями>295.

О русской интеллигенции, для которой уже 1905 год стал <вехой> переоценки, оплакавшей в 20-е годы <из глубины> своего покаяния разрушение православной империи, написано немало, в том числе ею самой296, как и о <цитадели мировой революции>, в которой распятая страна и ее смятенный народ были лишь материалом для социального и идеологического эксперимента. Уместно обратить внимание на некоторые аспекты политики США, то есть нарождавшегося англосаксонского мессианизма, к русской революции. Это отношение разительно отличалось от высказываний Черчилля. Еще ждут

295 Черчилль У. Мировой кризис. М., 1938, с. 154.

296 Из глубины. Сборник статей о русской революции. Телекс. НьюЙорк, 1991.

217

своего серьезного исследования без экзальтации некоторые пруживдц американской политической жизни, обеспечившие избрание Вудйу Вильсона на пост президента США и сделавшие загадочную ли^.;

ность некоего полковника Хауза фактическим разработчиком все^Д американской мировой стратегии. №Д

Полковник Хауз, выходец из Техаса, являлся не по чину слишко^1 влиятельной фигурой в администрации Вильсона, выполняя роли советника президента по вопросам национальной безопасности>' при этом не занимая официально никаких постов, что отмечают воъ исследователи президентства В. Вильсона. Уже в 1914 году он, по собственному признанию, стал назначать американских пословУ заводить первые связи с европейскими правительствами в качества <личного друга президента>. Его издатель Сеймур писал в предиелв> вии к мемуарам Хауза: <Трудно найти в истории другой пример дипломатии, которая была бы столь чуждой ее общепринятым ну> тям… Полковник Хауз, частное лицо, кладет карты на стол и согла^ совывает с послом иностранной державы, какие инструкции следуй> послать американскому послу и министру иностранных дел этбЙ(| страны>. Хоуден, его доверенный, выражался еще яснее: <Во всем, чти происходило, инициатива принадлежала Хаузу… Государственник департамент США сошел на положение промежуточной инстанции для воплощения его идей и архива для хранения официальной кора респонденции. Более секретная дипломатическая переписка прохов дила непосредственно через маленькую квартиру на 35-й Ист-стри& Послы воюющих стран обращались к нему, когда хотели повлият> на решения правительства или найти поддержку в паутине траюЙ атлантической интриги>297. Хауз был одним из немногих людей, коя торым президент безгранично доверял и поручал самые ответствев^ ные задания, у кого Вильсон, не стесняясь, спрашивал совета и с кем делился самыми сокровенными внешнеполитическими замыслам>-" Хотя в США тогда действовал государственный секретарь, на деле все решения принимались Вильсоном и Хаузом вдвоем в беседах ,0 глазу на глаз.

Когда революция в России свершилась, Хауз немедленно посон ветовал Вильсону, что <ничего не нужно делать, кроме как заверит^ Россию в нашей симпатии к ее попыткам установить прочную демоъ> кратию и оказать ей всеми возможными способами финансовую> промышленную и моральную поддержку>298. Это разительно отлич чалось от суждения Черчилля, воздавшего дань скорбного уважения русской трагедии. Сэр Уинстон Черчилль уже сам не принадлежав тому новому Западу, что взрастил мировую революцию если не прав" тически, то морально. Русская революция устраняла союзника п&

^Howden A.D. Mr. House of Texas. 1940, p. 41. 298 См. The Intimate Papers of Colonel House. London, 1928, ?. IV.

218

войне с Германией и была для него также неприемлема идеологически. <Я не признаю права большевиков представлять собой Россию… Их идеал – мировая пролетарская революция, – говорил Черчилль в палате общин 5 ноября 1919 г. – Большевики одним ударом украли у России ее два наиболее ценных сокровища: мир и победу, ту победу, что уже была в ее руках… Немцы послали Ленина в Россию с обдуманным намерением работать на поражение России. Не успел он прибыть в Россию, как… собрал воедино руководящие умы… самой могущественной секты во всем мире> и начал действовать, <разрывая на куски все, чем держалась Россия и русский народ. Россия была повержена… у нее украли место, принадлежавшее ей среди великих народов мира>. Черчилль, носитель британской имперской идеологии, для которого Россия всегда являлась соперницей, тем не менее чувствовал, что в России совершалась революция против всего, чем держалась не только Россия и русский народ, но и вся Европа и весь христианский мир. Большевистская революция и ее третьесословные ростовщические вдохновители были слишком чужды ему по духу, и он выразил к поверженной империи благородное сочувствие. Хотя революция устраняла геополитического соперника на мировой арене будущего, герцог Мальборо волновался потерей главного союзника в войне с Германией. Россия выходила из войны, и германские силы на Восточном фронте освобождались.

Но Хауз явно принадлежал уже к тем силам Запада, в пользу которых эта революция совершалась и которые-сочувствовали разрушителям России. И морально, и духовно, и генетически они были ближе Хаузу и кальвинистско-ростовщической Америке, чем православная царская власть. Хотя революция и выход Советской России из войны, сепаратный мир с Германией резко меняли положение Антанты, конкретно для США это не играло осязаемой роли. США приветствовали революцию, что говорит, во-первых, о сильнейшей, несравненной с державами Старого Света, идеологизации внешней политики США, во-вторых, об особой <реальной политике> заокеанского участника с дальним прицелом. Единение англосаксонских усилий по первой перестройке международных отношений после краха России и окончания Первой мировой войны было достигнуто Америкой с деятелями типа Бальфура и Ллойд Джорджа, находящихся в теснейшем взаимодействии с окружением самого Хауза, а также X. Вейцмана, председателя Всемирного еврейского конгресса, которому Теодором Герцлем было завещано через мировую войну добиться Палестины299.

Выход США в мировую политику с их первым программным Документом – Программой из 14 пунктов В. Вильсона – американские именитые авторы объясняют идеалистически, а не <реальной

"'См. Herzl Т. Der Judenstaat, 1896.

219

политикой>, объявленной безнадежно не соответствующей новой. <демократической> системе международных отношений. Но разбо>! всех перипетий вступления США в Первую мировую войну показ>.-";

вает весьма конкретные и реальные цели – при минимальных щ>;

держках вывести Соединенные Штаты, имевшие перспективы посж.! войны стать крупнейшей экономической державой, на первые рол^ |^ в мировой политике. В американском общественном сознании A'| объективно война не затрагивала жизненных интересов США,;^ | пацифистские и изоляционистские настроения были необычайна 1| сильны, что исключало внутриполитическую основу для непосрець ственного вовлечения Америки в войну на ее первом этапе. –~~w-

К. началу XX века в США уже сформировался крупный цевдц финансовых интересов, который был связан, тесными экономическими, политическими, культурными узами с великими европеиста ми державами и финансовыми кругами в них. Родственным круга^ц Я Европы и Америки были одинаково чужды христианские монарх>р|:| и мешали национально-консервативные устои европейской кузд^ туры, классические традиции международных отношений, слож^Вт шиеся с Вестфальского мира 1648 года. И те и другие стремили<> к полной либерализации общественных отношений в Европе>ъ п(^ этому исход мировой схватки был для этих кругов и их политически;! группировок не только не безразличен, но сулил при умелом исполь^ зовании войны лидерство в мировой идеологии и политике с одновременным обретением финансовых рычагов для ее контролирования. Вырабатывая стратегию, Вильсон полагал, что американские интересам не соответствует усиление какой-либо европейской грувд пировки и невыгодна ни решительная победа Германии, ни победа держав Антанты, в чем он проявлял типично англосаксонское годг политическое мышление. ' ^

В первом случае Берлин не только становился гегемоном в й^ разии, но и угрожал доктрине Монро своими очевидными претйй зиями на влияние в странах Центральной в Южной Америки. Прй| втором исходе, по мнению аналитического центра Вильсона с поа^ ковником Хаузом во главе, в выигрыше оказалась бы Франция, соЩ с которой никогда не входил в планы Вашингтона. Тем более ЩЮ" соответствовало антирусским и антисамодержавным настроениНф? в США, а также противоречило англосаксонской геополитике щГ Мэхэна, так и Маккиндера установление влияния России над огр<Й1> ным евразийским пространством с контролем Проливов. Амвр!Й( канскому правительству рекомендовалось, сохраняя нейтралитет открыто не поддерживать ни одну из воюющих сторон и вместе ff тем использовать любые возможности для усиления экономически)! и военно-политической мощи Америки300. На первом этапе СЩЦ ^

300 Уткин А.И. Дипломатия Вудро Вильсона. М., 1989, с. 44-45.

220

объявили о своем намерении сыграть роль <честного маклера> по аналогии с дипломатией О. фон Бисмарка на Берлинском конгрессе 1878 года, что сулило использование противоречий между континентальными соперниками для укрепления экономических и геополитических позиций США, которые, не воюя, могли стать одним из главных участников послевоенного урегулирования. Подобные расчеты не оправдались из-за неуступчивости Германии, остроты англогерманских противоречий, отказа Франции на предложение уступить Эльзас-Лотарингию Германии и других причин, в силу которых США рисковали упустить шанс стать мировым арбитром301. Учитывая военные успехи Германии и возможность ее победы, Вильсон заявил: если Европа попадет под господство одной военной державы, он будет настаивать на вмешательстве Америки в войну302. Однако и сведения, что немцы ищут сепаратный мир с Россией и Францией, были встречены в Вашингтоне с тревогой, ибо США предполагали прежде всего примирить интересы Англии и Германии. Послевоенная Европа, где лидерами могли бы стать самодержавная Россия и Франция, не устраивала Вильсона ни геополитически, ни идеологически. В этот период американские банкиры открыто требовали отказать России в кредитах на закупку вооружений и даже денонсировать торговый договор из-за ее <антисемитской> политики.

В аналитической записке М. Литвинова с обзором российскоамериканских отношений, сделанной в январе 1945 года для анализа перспектив послевоенных отношений, особо отмечается, что только Февральская революция и <свержение самодержавия… облегчили задачу Вильсона> вступить в войну на стороне Антанты, которая до этого была бы чрезвычайно осложнена из-за активно непримиримой антирусской позиции американских еврейских финансовых кругов, оказывавших решающее влияние на политику: <Агитация еврейских эмигрантов из России в США против русского самодержавия делала свое дело>, – объясняет М. Литвинов. Он же осуществлял в РСДРП <англосаксонскую связь> в годы Первой мировой войны и немало потрудился в Лондоне и США, чтобы война вплоть до революции была неуспешной для Антанты и во всех аспектах разрушительной для России, став катализатором революции. Ему, внесшему лепту в организацию этой самой <агитации> и давления на американское правительство, можно верить, когда он пишет, что американский нейтралитет был <связан с неудобством быть на одной стороне с Россией… и участие в войне на стороне самодержавной России вряд ли было бы очень популярно в США>303.

301 См. Гершов Э.М. <Нейтралитет> США в годы Первой мировой войны. 1962.

""См. Шацилло В.К. Президент Вильсон: от посредничества к войне. 1914-1917 гг.//Новая и новейшая история. М., 1993, № 6.

303 АВП РФ. Фонд 0512, on. 4, № 209, п. 25, л. 16.

221

К лету 1915 года Вильсону была уже внушена идея междунарR^ ной организации, которая бы регламентировала мировую политику.>– контролировала ее субъекты, а Вашингтон в этой организации играл бы роль своеобразного третейского судьи, от которого зависит peassr ние спорных вопросов. Новая <миротворческая> инициатива была представлена Хаузом воюющим сторонам в начале октября 1915 год>. Она касалась трех вопросов: создания всемирной организации, проблемы сокращения вооружений и принципа <свободы морей>. Плаи был разработан в сотрудничестве с англичанами и получил их поеную поддержку. Это было зародышем Программы из 14 пунктов, которая в окончательных очертаниях была предложена уже на фоне

революции в России. Вскоре после того, как США вступили в войну в апреле 1917 года, Вильсон пишет полковнику Хаузу: <Когда война окончится, мы сможем принудить их мыслить по-нашему, ибо к этому моменту они, не говоря уже обо всем другом, будут в финансовом от* ношении у нас в руках>304. ;

США выходят из своей <изоляционистской> доктрины с программным документом, имеющим характер универсалистского пру екта, автором которого был пресловутый полковник Хауз, загадоч> ный alter ego Вильсона. Фигура Хауза недооценена историками, она связана с самыми неожиданными кругами в американской политике начала века. Известно, что оценка в советской литературе изменилась в результате перевода и публикации <Архива полковника Хауза>, где были расшифрованы многие геополитические эскизы, спрятанное за демократическими лозунгами. Тем не менее во многих работай указывалось, что Программа была попыткой противопоставить чтото советскому Декрету о мире, <разоблачавшему империалистические цели мировой войны, и тем подорвать влияние советской внешней политики>305. Вряд ли можно всерьез говорить о влияний <советской внешней политики> в 1918 году, когда был заключен позорный Брестский мир. Наоборот, Брестский мир с Россией на* глядно показал, что готовила Германия для проигравших. Программа из 14 пунктов предлагала создать условия для новых сил и новы* методов политики в мире. ''

Главное в этом документе – снижение традиционной роли национальных государств, устранение акцента на национальных интересах, создание первого типа универсальной международный организации – Лиги Наций – и интернационализация международных проблем. США и стоявшие за ними финансовые круги сумели подменить цели войны, ради которых французы, немцы, англичане и русские гибли на фронтах. Г. Киссинджер представляет эту подмену в качестве моральной и политической победы Нового Света над им-

304 Киссинджер Г. Дипломатия. М., 1994, с. 199. ^Очерки новой и новейшей истории США. М., 1960, т. 1, с. 39.

222

перским Старым: <Вступление Америки в войну сделало тотальную победу технически возможной, но цели ее мало соответствовали тому мировому порядку, который Европа знала в течение столетий и ради которого, предположительно, вступила в войну. Америка с презрением отвергла концепцию равновесия сил и считала практическое применение принципов Realpolitik аморальным. Американскими критериями международного порядка являлись демократия, коллективная безопасность и самоопределение – прежде ни один из этих принципов не лежал в основе европейского урегулирования>306. Эти принципы никогда не применялись универсально. Сам Вильсон предназначил их для расчленения Австро-Венгрии, но в Программе охарактеризовал Россию как единое государство. Такая же позиция была донесена позднее через <личного друга и представителя Вильсона в Париже Шотуэлла делегации <ведомства> С. Сазонова для предполагаемых, но не состоявшихся переговоров в США. Поскольку через десять лет забота о единстве России и русского народа превратилась в борьбу за свободу <порабощенных> Россией наций, можно полагать, что США вначале опасались, что прибалтийские, украинское и закавказские государства попадут в иные сферы влияния, приведя к такой конфигурации Европы, которая не нуждалась бы в покровительстве США.

Как за философией нового мира, так и за избирательностью ее применения скрывалась Realpolitik невиданной амбициозности, достигаемая совершенно иной внешнеполитической идеологией. США воздерживались от признания или поощрения распада Российской империи по весьма очевидным причинам: меньшевистская Грузия имела Потийское соглашение с кайзеровской Германией, литовская тариба в Ковно, созданная германскими оккупационными властями в декабре 1917 года, провозгласила вечную и нерушимую дружбу опять же с Германией. Украина была почти оккупирована германскими войсками. Даже переориентация их элит на англосаксонскую часть Антанты в тот момент означала не американское, но британское влияние и соблазн для Британии продолжать традиционную политику коалиций и интересов.

Политику США характеризуют тайные рекомендации американского генерального консула в Москве Пуля генконсулу США в Омске (само появление там генконсульства носит весьма <ситуационный> характер), сделанные как раз в момент, когда в лучах Программы из 14 пуктов должны были померкнуть имперская идеология Старого Света и традиции раздела мира на сферы влияния. Телеграмма гласила: <Вы можете официально известить чехословацких вождей, что впредь до дальнейших указаний союзники с политической точки зрения будут рады, если они будут оставаться на своих нынеш-

306 Киссинджер Г. Указ. соч., с. 196.

223

них позициях… желательно, прежде всего, чтобы они обеспечила контроль над Транссибирской железной дорогой, а если возможно> удерживали контроль на территории, где они теперь господству^ ют>307. Программа Вильсона гласила, что <Россия слишком велика и однородна, ее надо свести к Среднерусской возвышенности… Перед нами будет чистый лист бумаги, на котором мы начертаем судьбу российских народов>. Пункт 6 о России предполагал на территория Российской империи <признание де-факто существующих правъ^ тельств> и <помощь им и через них> – Украинскую раду, оккупи* рованные кайзеровскими войсками Эстонию, Латвию, Литву, а также отдельно и большевиков и белых, как и вывод из самопровозглашеитных территорий всех иностранных войск308 (в том числе и Белой я Красной армий, могущих восстановить единство страны). Это означало не что иное, как международное признание и закрепление расчленения исторической России. ?

Хауз и Ллойд Джордж продвигали идею пригласить на Парижа скую конференцию все <фактические> правительства на территории исторической России, в связи с чем зондировались различные промежуточные механизмы (конференция на Принцевых островах и др.)309, что вызвало возмущение лидеров Белого движения. Возражала и Франция, чью непримиримую позицию советская историография объясняла часто <патологической ненавистью> Франции к большевикам по сравнению с симпатией <молодой демократической Америки>. Дело было все же в том, что Франция была заинтересована не в упразднении, а в сохранении хотя и ослабленной, но преемственной России, которая бы выполнила свои обязательства по долгам царского правительства и участвовала в европейском балансе;

Дипломатическая работа и борьба Франции, Англии и США вокруг условий для побежденной Германии и заключения Версальского договора демонстрируют столкновение традиционного подхода ъ– максимальной компенсации потерь и предотвращения реванша с построением новой системы международных отношений, закрепляющих интернационализацию проблем, естественную в послевоенном урегулировании.

Программа Вильсона и деятельность Хауза в связи с Парижской мирной конференцией, готовившей Версальский мир, была очевидно нацелена на создание качественно нового типа системы международных отношений, руководимой международным механизмом – Лигой Наций. Отличие космополитической интерпретации мировой

307 АВП РФ. Ф. 0512, on. 4, ?> 209, ?. 25, л. 20.

'"'См. The Intimate Papers of Colonel House. London, 1928, ?. IV, p. 202-204.

309 См. Штейн Б.Е. Русский вопрос на Парижской мирной конференции. М., 1949.

224

системы и национального подхода иллюстрируют <Архив полковника Хауза> и мемуары блестящего Андре Тардье – главного автора французской политики, игравшего ту же роль во французской делегации на Парижской мирной конференции, что и полковник Хауз в американской310. <Непримиримое различие между американской и европейскими концепциями международного порядка, особенно французской> (Киссинджер) проявлялось в том, что Вильсон пытался отвергать мысль о существовании структурных причин международных конфликтов и жаждал учреждения институтов, которые бы устранили <иллюзию конфликта интересов и позволили бы утвердиться подспудному чувству мировой общности>. Франция же, сама театр множества европейских войн и сама участник еще большего их числа, не мыслила в ключе, в котором столкновение национальных интересов лишь иллюзорно, а якобы существует некая <вселенская, основополагающая гармония, пока что скрытая от человечества>. Такое описание Киссинджера явно содержит элемент скрытой иронии отнюдь не наивного автора над предметом своей апологетики.

Ставшее хорошим тоном скептическое отношение к схемам классической геополитики начала века, связываемой в основном со стратегией и планами пангерманистов, призвано заслонить любопытный и бесспорный исторический факт: все планы, которые не удались немцам ни в Первую, ни во Вторую мировые войны, прекрасно воплощены в последовательной стратегии англосаксов и вполне реализованы к концу XX века. География и расписание расширения НАТО вполне совпадают с картой пангерманистов 1911 года, а то, что не удалось средствами политики и идеологии, было довершено с помощью вполне <тевтонских> методов – войной против суверенной Югославии. Труд классика англосаксонской геополитики X. Маккиндера, вышедший в момент формирования англосаксами Версаля, можно назвать руководством к достижению той самой геополитической конфигурации Европы, что фигурирует на упомянутых аглийских картах. Общий фон книги – это неоспоримый тезис, что мир наконец достиг такой плотности, стал <закрытой политической системой>, что любое масштабное социальное, географическое и политическое изменение, любая переориентация государств или регионов оказывает самое непосредственное воздействие на мировую систему в целом, что позволяет и даже делает необходимым активное управление этим процессом.