Текст книги "Россия и русские в мировой истории."

Автор книги: Наталия Нарочницкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 46 страниц)

217 Сталин И.В. О статье Ф. Энгельса <О внешней политике русского царизма> / Большевик, 1941, № 9.

^"Нарочницкий АЛ. Значение письма И.В. Сталина <О статье Энгельса "Внешняя политика русского царизма"> для советской исторической науки. М., 1951.

164

пейская держава готовит бессовестнейший захват чьей-либо чужой земли>.

В трудах старейшин западногерманской исторической науки219 можно проследить методологическое и терминологическое наследие исторического материализма, когда они пишут об империализме, обильно цитируя В.И. Ленина. Русист Д. Гайер в книге <Русский империализм> расценивает <национализм и панславизм> как осознанную государственную русскую политику второй половины XIX века, как взятый на вооружение инструмент <разрешения внутренних противоречий и отсталости>. Особое раздражение у Гайера, оппонента <самовластью> (Selbstherrschaft), вызвали <демократические> мысли славянофила Самарина о желательности правительственных мер по освобождению литовских и эстонских крестьян от крепостной зависимости, которую суперконсервативное остзейское баронство желало сохранить. Причиной этого стала явная забота о немецком <гроссрауме>, поскольку мысли эти Самарин высказал вместе с тревогой по поводу <тенденций германизации> русской Прибалтики. Гайер же называет эти земли <немецкими государствами остзейских губерний>, а исторический момент описывает как <кавуризацию> Бисмарком Германии, то есть превращение ее подобно итальянскому Пьемонту при Кавуре в центр притяжения немецких земель для создания могучего национального государства. Теми же соображениями объясняется его неприятие русской политики на Балканах, препятствующей переходу славян из Pax Ottomana в Pax Germana120.

Последовавший этап международных отношений в целом неуклонно вел к разделению <европейского концерта>. С точки зрения стадий мирового Восточного вопроса в его самом широком значении это не был новый этап. На нем противоречия между самими западноевропейскими державами по-прежнему были не меньшими, чем с Россией, что порождало опять формирование коалиций с участием России.

В мировой историографии период от Берлинского конгресса до Первой мировой войны весьма изучен, однако различные школы делают акцент на различных сторонах этого важнейшего периода международных отношений, который не только подготовил всемирный катаклизм, но и запрограммировал роли главных субъектов мировой политики в веке 20-м, в частности разрушение христианских империй и доминирующую роль англосаксонских сил наряду с упадком центральноевропейских держав – Mitteleuropa. В ходе Берлинского конгресса наметились и приоритетные ставки западно-

219 См. Mommsen W. J. Moderner Imperialismus. Stuttgart, 1971. ""Geier Dietrich. Der russische Imperialismuss. Studien uber Zusammenhang von innerer und auswartiger Politik 1860-1914. Gottingen. 1977,

s. 45-48.

165

иы лучше служить великодержавным интересам. Поскольку болгары, сербы, румыны были в основном предметом внешнеполитических усилий континентальных соперников, то, как пишет знаток британской стороны Восточного вопроса Р.В. Сетон-Уотсон, <Британия стала рассчитывать на Грецию в качестве полезного вспомогательного резерва на случай войны с Россией и начала разыгрывать греческую карту против славян на Балканском полуострове>221.

Становилось ясно, что Германия в случае неизбежного конфликта России с Австрией по балканским делам поддержит Вену. Отношения России с Германией стали ухудшаться, что всегда поощряется англосаксонскими интересами и всегда приводит к несчастью в Европе. Австро-германский союз 1879 года стал роковой вехой, началом оформления коалиций, которые в дальнейшем столкнулись в Первой мировой войне. Германия дорого заплатила за этот маневр Бисмарка, так как этот договор лишь привел к провалу главной цели самого <железного канцлера> – изоляции Франции. Прямым следствием этого стало в 1893 году соглашение России и Франции. Одновременно Австрия перестает питать всякие иллюзии в отношении своего сближения с Англией по балканским делам, что сделало даже возможным возобновление союза трех императоров в июне 1881 года, который предупреждал возможность англо-турецкого соглашения и появления английского флота в Черном море. Это был договор о нейтралитете в случае войны одной из них с четвертой державой. Было предусмотрено, что участники не станут пытаться изменить территориальное статус-кво на Балканах без соглашения с двумя другими партнерами. Кроме того, Германия и Австрия обещали России дипломатическую поддержку в случае, если Турция отступит от принципа закрытия Проливов для военных судов всех наций. Этот пункт был особенно важен для России, поскольку еще в 1880 году Горчаков писал, что ничто не мешает Англии <занять и самый вход в Дарданеллы, т.е. запереть нам Черное море, когда ей угодно>. Договор был хрупок, он держался до тех пор, пока не проснутся вновь австро-русские противоречия, лишь временно приведенные к балансу.

Разделение <европейского концерта> на два блока проявилось, прежде всего, в борьбе за преобладание на Балканах, и положение в узко понимаемом Восточном вопросе вновь обострилось. Экспансия германских интересов привела в конце 1910-х годов к серьезному влиянию их в Турции. Россия не могла спокойно взирать на то, как строится стальная колея, по которой можно будет подвозить войска из Константинополя или даже из Германии прямо к армянскому

221 Seton-Watson R.W. Disraeli, Gladstone and the Eastern Question. A Study in Diplomacy and Party Politics. London, 1935, p. 481.

166

Австро-Венгрии полностью подчинить себе балканских славян. Предтечей мировой войны стала череда кризисов на Балканах – Боснийский кризис 1907-190^ годов и Балканские войны 1911-1912 годов. Из этого периода можно извлечь некоторые уроки.

Напрасно И. Аксаков заплакал, узнав, как на Берлинском конгрессе были <откорректированы> положения Сан-Стефанского прелиминарного мира и Болгария была разделена. Напрасны были и дипломатические труды графа Игнатьева – русского посла в Константинополе, убежденного славянофила и, прежде всего, болгарофила, ошибочно полагавшего Болгарию будущим стержнем русского влияния и политики на Балканах и сконцентрировавшего все усилия русской дипломатии на болгарском вопросе в ущерб Сербии. Американский историк русской политики этого периода Маккензи считает стратегию графа Игнатьева не просто проболгарской, но даже почти антисербской222. Болгарский кризис 1885-1886 годов, провозглашение воссоединения обеих Болгарии не сулили России исполнения ее чаяний. К этому моменту австрийская стратегия через своего ставленника Стамбулова уже привела к переориентации Болгарии, которая в правление Фердинанда Кобургского была окончательно вовлечена в орбиту австро-германской политики, затем участвовала в Первой мировой войне на стороне этого блока, а в 1941 году присоединилась к Тройственному пакту. Болгарская народная память сохраняла свою реальность в течение нескольких поколений, и болгарских солдат не ставили на русский фронт, но в будущем едва ли способна сдерживать прозападную политику болгарской либеральной элиты.

Иной опыт можно извлечь из упования на Запад Сербии. События после Берлинского конгресса проявили просчеты русской стратегии и дипломатии, мало уделившей внимания сербскому вопросу, не поддержавшей прошение о присоединении к Сербии Приштинского вилайета и фактически предложившей Ристичу примириться с австрийскими требованиями. Отставка И. Гарашанина, автора <Начертания> – идеи объединения сербских земель и главного вдохновителя Балканского союза, свидетельствовала о повороте Сербии в австрийскую орбиту, к чему ее, по мнению Сетона-Уотсона, подтолкнула российская политика. Он признает, что это движение было усугублено личным фактором, так как <князь Милан, которому не хватало ни принципов, ни чувства меры, добровольно превратился в простого вассала Габсбургов>, и его политика, как весьма сожалеет Сетон-Уотсон – сторонник сохранения сербохорватов в Дунайской монархии, перестроенной на принципах триализма, <скомпромети-

222 MacKenzi D. General Ignatyev, the Berlin Treaty and the South Slavs. In: Europe and the Eastern Question (1878-1923). Belgrade, 2001.

167

ровала австрофильское течение в сербских политических кругах, которое при более искусном государственном мышлении могло бы в конечном счете возобладать>223. Проавстрийская династия Обреновичей даже пошла на заключение неравноправного договора с Австрией, который практически устанавливал над ней протекторат, но санкционировал <расширение южных границ Сербии> – речь шла о вардарской Македонии, предмете раздора с Болгарией. Венский двор применил советы Энгельса (нацеливать поляков на русских с тем, чтобы западные польские земли достались Германии).

Печальным для славян результатом стала лишь сербо-болгарская война, отголоски которой чувствовались и в годы обеих мировых войн XX столетия, и в его конце. Однако расчеты на решение сербских проблем с помощью Австрии неизбежно, провалились, ибо национально-историческая задача сербов – объединение в едином государстве – была совершенно неприемлема для Запада как сегодня, так и 150 лет назад. Австрия сама лелеяла цель реализовать Drang nach Sliden, важную и давнюю задачу австро-германских интересов – выход к теплому Средиземному морю. Когда после смены династии и восстановления на престоле Карагеоргиевичей Сербия повернула в сторону России, Австрия поспешила с давним прожектом – <включением> сербских областей Балкан в Габсбургскую империю при перестройке ее на принципах триализма или федерализма, чему всячески сопротивлялись антиславянские венгерские круги, которые, как сожалеет Сетон-Уотсон, <в течение более 40 лет монополизировали австрийскую политику и блокировали любое развитие>224. Это направление возглавил наследник престола эрцгерцог Франц-Фердинанд.

223 Seton-Watson R.W. Disraeli, Gladstone and the Eastern Question.. p. 486.

224 Seton-Watson R.W. The Southern Slav Question and the Habsburg Monarchy. London, 1911, p. 4.

Глава 7. Проект XXI века в итогах века XIX

Процессы конца XIX века не только привели к Первой мировой войне, но и направили потенциал европейских исторических сил в определенное русло, заложив структуру международных отношений XX века и определив, каким европейским силам суждено в будущем политическом веке стать вершителями судеб мира. Это, прежде всего, предрешение вопроса о <немецком единстве>, вернее, предрешение разделения немецкого потенциала. Перед немцами во второй половине XIX века было два пути, но ни австрийская католическая империя, ни лютеранская Пруссия не взяли на себя исторические функции объединения, когда этому еще не могли помешать англосаксы. Исход Первой мировой войны позволил англосаксонским дирижерам нового Запада закрепить разделение Австрии и Германии, а грех гитлеризма был использован для окончательного приговора немцам, что поставило их к концу XX века под англосаксонский контроль. Направление германского потенциала на Восток против России и славян дополнительно обанкротило немецкий исторический импульс и, в свою очередь, дало шанс англосаксам получить доминирующую роль сначала во всей Европе, затем, в конце XX века, в мире.

Анализ путей окончательного оформления немецкого разделенного потенциала, как и конфликта с интересами славян, представил Н. Данилевский, показав историческую бесперспективность для самих немцев удерживания в Австрии славян, имеющих иное тяготение. Данилевский понимал, что <даже если Северогерманский союз и превратился в Германский просто, под именем Империи, то он все еще не будет союзом Всегерманским: вне его останется Юго-Восточная или Австрийская Германия – и те Славянские земли… где не умевшая исполнить своей германской задачи Австрия допустила зажиться, окрепнуть и получить влияние славянской мысли и славянскому движению>. Данилевский неоднократно определяет немцев и Германию как воплощение западноевропейской силы в качестве главного соперника России и славян, давящего на славянские земли. Но столь же часто он упоминает немцев как <гениальное историческое племя>, внесшее наибольший вклад в европейскую культуру, и признает правомерность естественного стремления немцев, как

169

любого народа, тем более великого своей культурой, к собиранию в единую державную силу.

<Исключение Австрии из Германии было, конечно, только предварительным действием, чтобы развязать руки Пруссии, и, конечно, в умах немецких патриотов не должно и не может иметь своим последствием отчуждение от общего великого отечества 5 или 6 миллонов немцев и освобождение из немецкой власти и влияния десятка миллионов славян в Чехии, Моравии, Штирии, Каринтии, Крайне, Истрии… Осуществление части этой задачи, то есть присоединение к единой Германии действительно немецких земель, каковы: Эрцгерцогство Австрийское, Тироль, Зальцбург, часть Штирии и Каринтии, нельзя даже не назвать справедливым и законным>. Данилевский, однако, не очень верил в способность немцев в моменты национального успеха укротить свои амбиции, что и случилось дважды в XX веке: <Невозможно предположить, чтобы этим справедливым ограничилось прусско-немецкое честолюбие, оставив Славянские земли устраиваться, как они сами пожелают. Это было бы не только сочтено всеми Немцами за измену немецкому делу, но даже просто не может и войти в немецкую голову> (курсив Н. Данилевского)225.

Дискуссия о германской истории и сегодня занимает умы интеллектуальной элиты немецкой нации, размышлющей об идеологическом и геополитическом направлении, в котором был реализован мощный исторический импульс немцев. Что за идейные, философские и геополитический импульсы двигали событиями и действиями;

кем было задумано еще в конце XIX века не допустить превращения центральноевропейских держав в силу, истощить сразу и немцев, и русских; кем были использованы необузданные амбиции к завоеванию, дважды возобладавшие в немецком сознании в моменты германского подъема; какова была расплата за эти соблазны и какие шансы были утрачены – вот та рама, в которой Ренате Римек в нашумевшей работе об исторической судьбе так называемой Mitteleuropa, вышедшей двумя изданиями (1966 г., 1997 г.), панорамно разбирает события последней четверти XIX и начала XX века, по ее мнению, определившие ход истории в последнем веке II тысячелетия.

Р. Римек размышляет над парадоксом, что великий национальный дух и культура, просвещенный патриотизм <времен Гёте>, немецкого идеализма, последним ярким представителем которого был Ф. Шеллинг, выродился в биологический этноцентризм, милитаризм и экспансию во <время Бисмарка>. При этом национальная и <всемирная> задача немцев – объединение, соединение <государства и духа, власти и культуры> – была подменена алчной задачей соединения

225 Данилевский Н.Я. Горе победителям. Политические статьи. М., 1998, с. 31, 32.

170

<государства и армии, власти и богатства>. Бисмарк однажды назвал Гёте <душонкой портняжки>, и это его суждение, полагает Р. Римек, красноречивее всего демонстрирует, как <творец немецкого национального единства> был сам далек от жизни <немецкого духа>, что не могло не определить его историческую и государственную стратегию226.

В течение десятилетий Отто фон Бисмарку воздавали почести как великому политику, который с момента его назначения главой прусского кабинета в 1862 году целенаправленно работал на достижение немецкого единства. В соответствии с этой интерпретацией войны 1864, 1866 и 1870-1871 годов считаются войнами за <объединение>. До сих пор в школьных учебниках фигурирует легендарная <бисмаркиада>. Однако один из почитаемых немецких интеллектуалов гностическо-теософского направления, распространившегося в Германии на рубеже XIX-XX веков, основатель антропософии Рудольф Штейнер судил иначе: <Бисмарк никогда не размышлял над тем, каким должен стать мир. Подобные мысли он считал праздным занятием… его же делом было искусно торговаться в обстоятельствах, уже определенных событиями>227. Помимо такой оценки самого <железного канцлера> многие германские историки давно присоединились к выводу, что целью бисмарковых войн, в частности с Францией, было не столько объединение всегерманского потенциала, сколько возвышение прусской монархии, которое и воспрепятствовало этому.

Бисмарк мыслил не <по-немецки>, но <по-прусски> и весьма способствовал <опруссачиванию> Германии. Можно привести отношение многих интеллектуалов и мыслителей XIX и XX веков к выбору <малой> эгиды – узконационалистической прусской Германии – в качестве стержневой идеи будущего. Как правило, цитируют мыслителей, которые концентрируют свою критику на <реакционности> политического строя и недемократичности пруссачества. Известный немецкий историк Ф. Мейнеке под впечателением немецкой катастрофы 1945 года размышлял, <не коренятся ли последующие беды в самом рейхе 1871 года>228. Однако мыслители христианского консервативного духа распознали гибельность бисмарковой исторической стратегии гораздо раньше либерального <среднего класса>. Стареющий Ф. Шеллинг счел надвигающуюся идею <предательством исторической задачи немцев>. Папа Пий IX в 1874 году сравнил устремления немцев со строительством Вавилонской башни и предрек возмездие, которое последовало в 1945-м: <Бисмарк – это змий

""Riemeck R. Mitteleuropa. Bilanz eines Jahrhunderts. Stuttgart, 1997, s. 61, 40-41.

227 Steiner R. Veroffentlichungen aus dem literarischen Fruhwerk. Heft XVII, Dornach. 1943.

""Meinecke F. Die deutsche Katastrophe. Wiesbaden, 1947, s. 26.

171

человеческого рая. Этот змий вверг в соблазн немецкий народ возвыситься более, чем сам Бог, но за этим самовозвышением последует унижение, которого еще не приходилось испытать никакому другому народу>.

Якоб Буркхардт, философ, выдвигавший на первое место не политическую историю, а историю духовной культуры, пришедший в итоге к пессимизму в отношении перспектив одухотворенной личности в либеральных общественных формациях, писал в 1870 году:

<Если немецкий Дух все еще реагирует своими собственными внутренними силами на этот огромный соблазн (внешней, материальной цивилизации), если он еще в состоянии противопоставить ему новое искусство, поэзию, религию, тогда мы спасены, если же нет, то нет…>. Однако еще красноречивее запись в дневнике самого кайзера Фридриха III, сделанная в конце французского похода в последний день уходящего 1870 года: <Скоро станет всем ясно, что нас не любят и не уважают, лишь боятся. Нас считают способными на любое злодеяние, и недоверие к нам все растет и растет. Дело не только в этой войне, а в том, куда завела нас открытая Бисмарком и введенная в оборот доктрина <железа и крови>… Кому нужна вся власть, военная слава и блеск, если нас повсюду встречает ненависть и недоверие… Бисмарк сделал нас великими и могущественными, но он отнял у нас наших друзей и доброе участие мира и, наконец, нашу чистую совесть>. Р. Римек приводит также слова И. Тургенева, который воспринял Германскую империю 1871 года как <глубочайшее разрушение всего того, что однажды его привлекло к немецкому духу>, и вопрошает, что бы тот сказал, если бы был современником будущего развития Германии229.

Р. Римек отмечает губительное воздействие на немецкое культурно-историческое сознание философии дарвинизма с его <борьбой за сосуществование> и <выживание сильнейшего>, которая своеобразно выразилась в историческом мышлении <птенцов> <гнезда Бисмарка>, склонных романтизировать войны за материальное жизненное пространство, в которых побеждает <лучший народ> и <лучшее государство>, и создавших целый <этос войны>. Надо заметить, что своим сугубо материалистическим земным целеполаганием этот <этос> весьма отличался от отношения к войнам Ф. Шеллинга или Ф. Достоевского, которые вовсе не обожествляли войны, как порой пишут, но видели в них, помимо смерти, также и проявление сугубо человеческой природы, способной на самопожертвование ради начал, за которые стоит умирать, – Вера, Отечество, честь, долг, любовь. А. де Токвиль, указывавший на опасность <деградации> человечества, поскольку <демократия не только заставляет каждого человека забывать своих предков, но отгоняет мысли о потомках и отгоражи-

"''Riemeck R. Op. cit-, s. 60, 66.

172

вает его от современников>, также именно в этом смысле писал, что <война почти всегда расширяет умственный горизонт нации, возвышает ее чувства>230.

Как только Бисмарк в 1866 году <железом и кровью> отъединил австрийцев от немецкого национального тела и основал немецкое единое государство под прусским владычеством, <идеализм> немецких либералов капитулировал перед милитаристскими успехами его Realpolitik. Бисмарк, спровоцировавший австро-прусскую войну, заподозрив опасные для будущей роли Пруссии тенденции в Дунайской империи, предопределил их будущее разделение. Ничего не меняет тот факт, что к рубежу XIX века оформилось австро-германское сближение, оно уже не сулило немцам объединения. Тем временем Германия попала под пристальное наблюдение англосаксов, всегда противодействовавших преобладающему влиянию какой-либо континентальной державы.

Хрестоматийные данные: обостряются франко-германские отношения, а после неустойчивых временных поворотов окончательно возобладало и резкое усиление англо-германского соперничества. Общее течение к выделению австро-германских интересов привело к оформлению Антанты: англо-французское соглашение 1904 года и русско-английское соглашение 1907 года. Однако поворот Англии к сотрудничеству с Россией в момент, когда, как писал в 1885 году С.Н. Южаков, <весь мир, европейский и азиатский, ожидает войны между Англией и Россией>, которая <должна стать мировой в самом полном и точном смысле слова>, нуждается в объяснении. Внимание русских аналитиков – Снесарева, Южакова, Чихачева – к <англорусской распре> не было экзальтацией. Русско-английское столкновение воспринималось в Европе как неизбежное не из-за <дипломатической щепетильности> или какой-то конкретной проблемы, а из-за самого факта существования России в ее границах, вступившего в противоречие с константами английской мировой стратегии.

Почему же Англия не начала войну с Россией, ведь ее бесспорное

превосходство на морях позволило ей поочередно расправиться с претензиями великих держав Нового времени. Но Россия представляла собой иной мир, причем не только масштабом, но иным геополитическим типом. Владычица морей не могла успешной морской войной нанести стратегическое поражение России, огромной континентальной державе, чьи побережья, даже Черноморское, все же не были для нее решающими военно-стратегическими факторами, как для Португалии, Испании, Голландии и Франции, которых Маккиндер именовал <полуостровной Европой>, а Южаков еще в 1885 году назвал <атлантическими> нациями именно в политическом смысле.

230 Токвиль А. Демократия в Америке. М., 1992, с. 469.

173

В похожем противоречии Англия оказалась к концу XIX века с Германией, которая рвалась к Средиземному морю и Балканам, усиленно создавала военно-морской флот (Вильгельм буквально <пожирал книгу Мэхэна>) и одновременно строила железную дорогу к Багдаду, что сулило реальное, а не мифическое, как русское, проникновение в Персидский залив и Индийский океан, поскольку железные дороги обеспечивали куда более быстрое сообщение, чем морское, и были действительно угрозой позициям Англии. Однако война против Германии также бессмысленна. Это была Mitteleuropa – <Континент>, который победить стратегически мог тоже только <Континент>. Бальфур и другие понимали, что без превосходящего флота Британия вообще не будет считаться державой, но Германия даже без всякого флота останется мощнейшей державой Европы, что относилось и к России. Сэр Эдуард Грей накануне Первой мировой войны признал ограниченность морской силы по отношению к континентальным державам: <Какое бы превосходство ни имел наш флот, никакая морская победа не приведет нас ближе к Берлину… Не может быть и вопроса о британском нападении на Германию, пока британская армия находится в таких малых размерах>. Но даже гипотетически огромная английская армия, отправляемая с Британских островов, не могла без континентальных союзников достичь ни Берлина, ни Петербурга, поэтому-то министр Грей объяснял недоумевающим по поводу сближения с Россией: <Если бы мы остались в стороне от существующих дружеских отношений и соглашений, мы бы остались без друзей>231.

Помочь Англии устранить Россию или Германию могла только европейская война – предпочтительно такая, где Германия и Россия были бы противниками. Заинтересованная во взаимном избиении континентальных соперников, Англия, не собиравшаяся тем не менее особенно воевать на суше, вошла в Антанту, в которой России, по выражению Дурново, была уготована роль <тарана, пробивающего брешь в толще германской обороны>232. Поэтому русско-английская часть Антанты сильно отличалась по глубине и обязательности от франко-русского согласия. Из мемуаров Г.Н. Михайловского можно почерпнуть, что слабая связанность Англии обязательствами осознавалась и в России, хотя, по-видимому, слишком поздно: <Сердечное согласие России и Англии в начале войны не носило универсального характера; два вопроса решались более или менее ясно – среднеазиатский по соглашению 1907 года и, менее определенно, примыкание Англии к России и Франции против Тройственного союза в делах европейских, вопрос же о Константинополе был самым боль-

231 Seton-Watson R.W. Britain and the Dictators. Cambridge, 1938, p. 13. "'Мэхэн А.Т. Влияние морской силы на историю. 1660-1783 / Предисловие проф. Полетики. М.-Л., 1941, с. X.

174

ным местом русско-английских отношений, теперь уже скрепленных соглашением о незаключении сепаратного мира с Германией>233.

Итак, Англия не связала себя обязательствами в вопросе намечающихся блоковых противостояний. На это особо указывает Р. Римек, останавливаясь на роли англосаксонских кругов, среди прочих – масонских, преобладавших в окружении тогдашнего принца Уэльского, будущего короля Эдуарда VII. Она полагает, что на эти самые круги намекал Б. Дизраэли в своем эзотерическом романе <Конигсби>, сказав, что вершат дела мира совсем <иные люди>, скрывающиеся за кулисами, а в романе <Эндимион> указал на небольшой, однако весьма своеобразный круг, который давно уже овладел тайной дипломатией и стал могущественным настолько, что через четверть века в Европе не будет происходить ни одного крупного события, в котором они бы не сыграли значительной роли. Эти <совсем иные люди> вовлекли в свои замыслы даже папу Льва XIII и взяли, по мнению Римек, <новый курс>. Они сыграли главную роль не только в замысле антигерманской коалиции, устремленной в далекое будущее, но также в создании условий для ее конструирования и в программе разделения немецкого потенциала, закрепленного в итоге Первой мировой войны.

Поворот папской дипломатии, активизировавшейся в последней четверти XIX столетия, историки интерпретировали в русле конкретных политических целей – формирования антиитальянской коалиции для восстановления утраченной светской власти над Римом, а также урегулирования взимоотношений с царским правительством по вопросу о канонической власти над католиками Польши, ибо после польского восстания русские власти стали вмешиваться в их управление. Эти мотивы превалируют как у Э.Винтера, одного из ведущих довоенных католических историографов, ставшего историком-марксистом в ГДР, оперирующего широкой источниковедческой и историографической базой, так и у советского автора М.М. Шейнмана. В суждениях о русском направлении дипломатии Ватикана все упомянутые авторы, в том числе Р. Римек, опираются на русские документы о миссии А.П. Извольского в Ватикан, опубликованные в 1931 году ?.?. Адамовым и уже в 1932 году переведенные на немецкий язык234. Что касается <нового курса> Англии, то этот термин упоминает и Е. Адамов, также связывая его с окружением принца Эдуарда, и противопоставляет wo ориентации официальных совет-

233 Михайловский Г.Н. Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства. 1914-1920. В двух книгах. Книга 1. Август 1914 – октябрь 1917. М., 1993, с. 85-86.

234 См. Адамов Е.А. Дипломатия Ватикана в начальный период империализма. М., 1931; Винтер Э. Папство и царизм. М., 1964; Шейнман М.М. Ватикан и католицизм в конце XIX – начале XX в. М., 1958.

175

ников королевы Виктории на англо-германское и англо-австрийское согласие. Религиозно-философских нюансов мировоззрения <круга> наследника Британской монархии и его связей с соответствующими <течениями> на континенте Адамов, Винтер, Шейнман не касались. Но все же в их работах обращается самое серьезное внимание на целенаправленные усилия папства для того, чтобы поднять престиж Франции до уровня, какой позволил бы предлагать союз с ней Александру III, публично выражавшему отвращение к <безбожной республике>.

Во второй половине XX века историки, скрупулезно выясняя еще не вскрытые детали оформления международных коалиций конца XIX века, все менее задумывались о религиозном факторе в международных отношениях. Очевидно, что это происходило отнюдь не из-за научной небрежности или табу, а из-за окончательного перехода исторического мышления к материалистическим критериям, в которых такая <безделица>, как роль церкви, тем более религиозные мотивы, не идентифицируется сознанием. В фундаментальном труде А.З. Манфреда имя Льва XIII упоминается один раз, а 3-4 фразы, посвященные <реакционной концентрации справа> в связи с размежеванием в католическом лагере по вопросу лояльности республике, в почти неизмененном виде перекочевали через 20 лет в его книгу о русско-французском союзе. В книге И.С. Рыбаченок, поднявшей также богатый новый материал, подкрепляющий ее концепцию, имена пап и Римская церковь вообще не упоминаются235.

Римек придает большое значение секретному донесению русского посла в Париже Моренгейма, ставшему достоянием фон Голыптейна, <серого кардинала> внешнеполитического ведомства в Берлине, о достаточно сенсационном для того времени повороте в европейской расстановке сил: уже в 1887 году Моренгейм сообщает, что в возможной европейской войне Британия поддержит Францию, противоречия с которой, казалось, были вечны и неизменны. Этот поворот не был случайным, чему подтверждением может служить обзор британской политики по отношению к ведущим континентальным державам Хэлфорда Маккиндера, отметившего в связи с франко-прусской войной, что <Франция первая углядела, что Берлин заменил Петроград в качестве центра опасности в Восточной Европе>236, и положительно оценившего своевременность сближения политических устремлений Франции и Англии – <островной и полуостровной Западной Европы> – для предупреждения попыток какой-либо дер-