Текст книги "Сиам Майами"
Автор книги: Моррис Ренек
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 31 страниц)
Глава 4
– Чудесная работа!
Барни смотрел на своего скрюченного от тяжелого труда отца, который с улыбкой встретил рассказ о привалившем сыну счастье.
– Прямой путь к успеху! – Отец никак не мог оправиться от этой новости.
Барни не забывал, что отец вкалывает четыре недели за ту же сумму, которую Мотли пообещал платить ему еженедельно. И чем он там только занимается! Летом всегда возвращался домой, залепленный грязью с головы до ног.
– Прости, что не могу пожать тебе руку, – повинился отец и, показав своим грязные, потрескавшиеся ладони, побрел к кухонной раковине, чтобы привести себя в порядок.
– Брось! – Барни схватил его за руку, жесткую, как покрышка грузовика. Эта натруженная рука уже не имела силы, чтобы сжаться в кулак.
Отец церемонно потряс сыну руку, словно они были чужими людьми, которых познакомили на приеме. Барни испытал боль. В этот счастливый момент, когда отец улыбался, показывая расшатанные желтые зубы, он чувствовал, что тот не умеет передать свои подлинные чувства. Только во время приступов бешенства отец бывал искренен. Как хорошо помнил сын его грязные морщинистые руки! Летом, отдыхая, забыв об окружающем мире и расслабив мышцы, отец клал руки на колени ладонями вверх, как клешни. Эти руки хранили память о лютом зимнем холоде.
– Чудесная работа! – повторил отец и замер при виде кожаного чемоданчика возле поцарапанной ножки кухонного стола. – Ты когда-нибудь видела что-нибудь подобное?
– Видела. – Мать успела успокоиться, хотя тряслась, носилась с чемоданчиком, как курица с яйцом, когда сын явился с ним домой. – Зачем ты пачкаешь ему руки?
– Какая кожа, а! – воскликнул отец, наклонившись над чемоданчиком с позолоченными замками. – Если бы такое подавали в ресторане, можно было бы принять за бифштекс!
– Почему ты так поздно? – Мать повесила на ручку холодильника полотенце, чтобы отец воспользовался им, вымыв руки. – Он начинает работать с сегодняшнего вечера.
– Решил повкалывать сверхурочно.
Отец посильнее пустил горячую воду и насыпал на ладонь чистящий порошок. Ладони сомкнулись, соприкоснувшись, точно двое немых. Держа руки под струей воды, он откашлялся и сплюнул. Потом тщательно вымыл лицо и вслепую потянулся к холодильнику за полотенцем.
– Да ты же плохо смыл грязь! – возмутилась мать.
Отец схватил порошок и возобновил процедуру омовения.
– У него всего одна минута, – предупредила мать. – Он давно тебя ждет.
Волосы на красном отцовском затылке торчали колом от известки. Он обернулся и вытер распаренные руки. На полотенце остались грязные полосы.
– Он уезжает в какой-то Юнион-Сити. Шесть месяцев разъездов! – Мать неожиданно отвернулась от отца и уставилась на Барни. – Ты уверен, что нанялся не телохранителем?
– Разве я похож на телохранителя?
– Этакие деньжищи! Так ты говоришь, она замужем?
– Замужем, – соврал он, чтобы не усложнять.
– Тебя, часом, не приставили к ней альфонсом?
– Разве я похож на альфонса?
– Ее муж едет с вами?
– Да, – еще раз соврал он, так как правда выглядела слишком запутанно.
– Какой она веры?
– Хватит тебе про веру! Это Америка. Оставь весь этот хлам Европе.
– Есть много людей, которых Америка совсем не меняет.
– Мам! – взмолился он. Отец улыбнулся, понимая его трудности. – Не знаю я, какой она веры! Раз она не религиозна, меня не интересует ее формальное вероисповедание.
– Это верно, – согласилась мать. – Когда живешь с человеком бок о бок, религия исчезает, а человек остается. – Таким образом, она признавалась, что продолжает беспокоиться. – Ты уверен, что с вами поедет ее муж?
– Я же сказал! – Он всегда был плохим вруном, и мать всегда понимала, откуда дует ветер.
– Если ты альфонс, то так и скажи. – Она решила больше не ходить вокруг да около. – Никогда не видела таких дорогих чемоданчиков. – Помявшись, она спросила: – Что в нем?
– Два ее корсета, – выпалил он. – И таблетки от запора.
– Ладно, – сдалась мать, уверенная, что сын лжет. – Главное, чтобы тебе было хорошо.
– Это не какое-то там жульничество, – вступился за сына отец. – Молтед говорил мне, что они хотят сделать из нее звезду. Он должен сдувать с нее пылинки.
– Меня другое беспокоит, – не унималась мать. – Уж больно хороша работа! Никогда о такой не слышала. – Она в испуге смолкла.
– Повезло, – сказал отец.
Барни поднял с пола чемоданчик.
– Путешествие – все равно что университет, – сказала ему мать. – С этим чемоданчиком ты прямо богач.
По дороге к метро Барни не мог миновать кондитерскую, около которой ошивалась братва. Ему не хотелось встречаться с ребятами, но и не попрощаться было бы неприлично. Они провели здесь всю жизнь, играя в бильярд и просто убивая время. Барни припомнились теперь не сцены из его детства, а послевоенные времена, когда они при всей своей энергии не могли найти работу и болтались вокруг киоска с содовой, не имея даже мелочи на мороженое. На гроши, выплачиваемые безработным ветеранам, они пытались жить и даже покупать женщин. Некоторые спустя два-три года после демобилизации донашивали свою форму.
Война и армейская кормежка сделали их слишком взрослыми для детской кондитерской, однако им больше некуда было пойти. У них не было не только денег, чтобы оторваться от дома, но и необходимого раздражения, помогавшего другим прожигать жизнь и обращать яд неверия в успех. Однако они редко предавались коллективному унынию. Безжалостные по необходимости, они были, по большому счету, честны и мечтательны. Главная их мечта – секс. В мечтах – да порой и на деле – все женщины мира становились их добычей. Они никогда не говорили о делах в том понимании, которое диктовал Уолл-стрит; речь шла только о количестве покоренных женщин. Когда кто-то говорил: «У нас с ней пошли дела», это означало вовсе не совместное ведение бухгалтерских книг. Оставаясь на обочине жизни, они все же не сходили с орбиты, так как были уверены в благосклонности судьбы. И всегда ждали чуда: смерти богатого родственника, открытия завода по производству ракет, приглашения на работу в телевизионную или авторемонтную мастерскую. На горизонте постоянно маячила удача, им чудился успех в виде огромных долларовых монет. Простодушных, отдававших им в починку свои телевизоры или автомобили, можно было просто пожалеть: они так часто страдали от различных клерков, что для них было высшим наслаждением добраться до всяких там механизмов, особенно в своем родном районе, где ничего не стоило провести любого его обитателя. Они знали, что их жертвами нередко становятся и невинные люди, и искренне сожалели об этом. Однако и сами зачастую попадали впросак, когда совались к образованным людям в поисках работы. В этом обществе господствовала месть. Все хотели получить удовлетворение.
– Вы только на него посмотрите! – приветствовал его Бубба, стоило ему появиться в кондитерской.
– Твоя мать говорит, что ты будешь администратором при певичке.
– Сиам Майами, – ответил он.
Они никогда не слыхали этого имени, но дружно запросили бесплатные пропуска. Он пообещал раздобыть пропуска, когда вернется в Нью-Йорк. При виде его успеха они тоже наполнялись надеждой.
Попрощавшись с приятелями, он закрыл за собой ветхую дверь кондитерской и вышел на улицу. Изнутри доносились их голоса. Для придания себе пущей значимости кто-то сунул монетку в музыкальный автомат. Запел сладкий девичий голос. Казалось, голос доносится у нее из-под юбки. Она покоряла слушателей своей интимной вкрадчивостью, а им только это и требовалось. Удаляясь от кондитерской, от расслабляющей музыки и умопомрачительного поющего голоса, Барни улыбался, завидуя их счастью. Певица словно пеленала их в мечты о сексе, столь же необходимом, как крыша над головой.
Глава 5
– Разве Голливуд сумел бы столь выгодно торговать сексом, если бы люди могли свободно получать секс в реальной жизни? – Мотли давал Барни последние наставления. – Неизвестность внушает страх, а с помощью страха можно продать все что угодно.
Барни поднял глаза от тарелки с безвкусной едой, подаваемой в ночном клубе, чтобы получше разглядеть физиономию циничного Мотли. Однако на него мирно взирал благодушный, терпимый Мотли, считающий подобные изречения само собой разумеющимися. Прокуренный, сумрачный подвал действовал на него бодряще. Барни чувствовал, что густая паутина сигаретных дымков, опутывающая столики с колеблющимися огоньками свечей, и ропот едоков вокруг столиков, больше похожих на кнопки, вдохновляет Мотли. Здесь витал дух того самого дела, которому он служил.
– Сиам – это икона, – продолжал он, пока Барни утолял голод. – При одном взгляде на икону человек ощущает религиозный экстаз, еще не совершив ничего богоугодного. Столь же чудотворна и сексуальность Сиам. Это достоинство на протяжении всех веков помогало сколачивать состояния. Одни мужчины при этом взрослеют, другие впадают в религиозный экстаз. Понимаешь?
Барни поспешно кивнул, изображая энтузиазм.
– Секс превратился в такое простое дело, что нимфоманки растворились в общей массе. – Мотли оторвал от цыпленка ножку и размахивал ею, как дирижерской палочкой. Он уже испытывал сомнения в правильности своего выбора. Барни был слишком поглощен едой, а ведь ужин планировался сугубо деловым. Гастроли начинаются через пару часов, а он даже не слушает! Мотли заволновался. Парень совсем необученный. Хотя, возможно, он просто сильно проголодался. В его пользу, правда, свидетельствовало дружелюбное, честное лицо – как раз то, что требовалось. Однако он опять напялил свой дурацкий костюм с короткими рукавами и не соизволил постричься. – Помню, в былые времена, – продолжал Мотли, – хотя я еще вовсе не стар, коснуться случайно женщины было делом совершенно немыслимым. Если женщина проявляла к тебе интерес, считай, это из ряда вон выходящее событие. Перед тобой открывался новый мир! Я до сих пор помню первую женщину, посмотревшую на меня откровенным взглядом. С меня точно содрали кожу! – Барни продолжал насыщаться. – Думаешь, я идеализирую женщин?
– Ни в коем случае! – искренне ответил Барни.
– Я их ничуть не идеализирую. Просто у меня хорошая память. – Заметив, что интерес слушателя обострился, Мотли перешел на заговорщический шепот. – Какое значение имеет такой секс-символ, как Сиам, в наше время, когда секс значит так немного? Ведь она дает совсем мало! Мы же стараемся взвинтить цену на эдакую малость, требуем, чтобы люди платили хорошие деньги за сущую ерунду. Станут ли они платить? Неужели мы – фокусники? Нет! – Куриная обглоданная ножка упала в тарелку, символизируя окончательность приговора.
Мотли закрыл глаза и снова их открыл. Впервые в его голосе зазвучали нотки угрызения совести.
– Все мы слишком много мечтаем. Мечты окрыляют нас, мы проникаемся честолюбивыми замыслами, а потом нам вонзают нож в спину. К нашему позвоночнику прямо-таки приросли все эти мечтания, точно мясо к костям. Сиам обладает способностью пробиться в самые потаенные уголки души. Мы грезим, а она тут как тут, и мы не можем от нее отмахнуться. – Мотли на мгновение воздел глаза к потолку, словно с небес внезапно на него снизошла благодать. – Она настолько естественна, настоящая богиня секса, хотя я не удивлюсь, если большинство мужчин быстро забывают о своем желании забраться к ней в постель и отдаются бесплотным мечтам. Вот такой парадокс! Сиам сродни чревовещателю: я смотрю сейчас на тебя – измотанного, отчаявшегося, на несостоявшегося героя, изголодавшегося по деньгам и сексу, – и внушаю надежду. Она тоже вселяет в людей иллюзии. Почему бы и нет? Сиам Майами, пожалуй, поважнее Красного Креста. Благодаря сексу отчаявшиеся люди зачастую начинают чувствовать свою значительность.
Барни полагал, что настало время согласиться, однако в подобной компании любая его реплика выдала бы его невежество. Неожиданно для себя самого он задал разумный и вполне уместный вопрос:
– Существует ли вообще способ защитить её во время гастролей как женщину?
Правильный ход мыслей Барни заставил Мотли довольно улыбнуться. Он занялся другой куриной ножкой, опустив ее, как опускает свой молоточек судья, оповещающий о конце долгого процесса.
– Все, о чем я говорил, ей крайне необходимо. Однако, – он взмахнул куриной ножкой, словно салютуя, – успех может не принести ей желанного удовлетворения. Но это уже совсем другая история. Об этом мы с тобой не будем разглагольствовать. Если в ее характере и есть изъяны, то при таком напряжении любой пущенный пузырь может лопнуть, как бабл-гам, и залепить ей лицо. Она сознательно идет на риск. Когда ты выворачиваешь себя перед публикой наизнанку, становясь собственностью зрителей, то это значит, что ты умираешь и никак не можешь умереть. Живым ты выглядишь только на кинопленке. Она торчит на сцене нагая, и, поверь мне, ни ты, ни я ничем не можем ей толком помочь, разве что догадаемся заранее позаботиться, чтобы она не вздумала помочиться на сцене. Прикрывай ее, не забывай об ее удобствах, смотри, чтобы ела, дальше все зависит от нее самой. Понимаешь, она всегда может все бросить. Она, конечно, не обязана этим заниматься. Но она уже не вернется к обычной жизни. Понимаешь, какой надо быть живучей, чтобы подняться с пола, как сделала она? А ведь уже числилась бракованным товаром. На нее наступали, о нее вытирали ноги, ее унижали. На ней поставили крест. И всему виной ее провал. Ее размазали по асфальту. Она вмиг стала товаром самого низкого сорта, непригодным для массового употребления. Но сумела подняться. Она борется за себя. Ты понимаешь?
– Понимаю, – тихо сказал Барни.
– Когда она вошла в мой кабинет, клянусь, мне показалось, что меня посетило привидение. Девушка, сохраняющая величие даже при полном поражении, должна снова ощутить вкус победы.
– Даже если эта победа окончательно лишит ее иллюзий?
– Именно так. Ты удивишься, – палец Мотли едва не ткнул Барни в горло, как кинжал, ради вящей убедительности, – но кое-кому все это идет на пользу. Ты полностью обнажаешься, но, с другой стороны, в таком кошмаре ты обретаешь вдруг и гуманность, и безукоризненную честность. Она станет больше ценить внутренний мир человека, чем те, кто увяз в компромиссах и никогда не устраивает себе подобных проверок.
Наконец-то Мотли сказал что-то разумное. Барни перевел дух. На сцене за их спинами появился ансамбль, все эти бестолочи расположились кто где и заиграли музыку, способствующую пищеварению.
Мотли с Барни снова приступили к еде. Вскоре настал решающий момент. Барни заранее почувствовал его приближение, потому что его собеседник, как натура эмоциональная, бурно выражал свои чувства, и это сразу проявлялось в мимике. Стоило Мотли открыть рот, как Барни понял, что не ошибся.
– Когда ты войдешь в гримерную Сиам после шоу, не жди, что она одобрит твою кандидатуру.
– Почему? – Барни был озадачен.
– Потому что она ее не одобрит. Она хочет, чтобы ее администратором на время гастролей стал какой-нибудь выдающийся тип – семи пядей во лбу. – Мотли выглядел подозрительно спокойным. – Ты сможешь выдержать насмешки и не обидеться?
– Почему бы и нет? – Ответ Барни был совершенно искренен.
– Прекрасно! – У Мотли мгновенно улучшилось настроение. – Не жди от нее одобрения. Ты должен сразу начать действовать как ее администратор. Пускай почувствует, что ты способен сохранять полное спокойствие и что она может на тебя положиться. Принимай решения и действуй так, будто ты уже получил место. Шансов у тебя немного, а это значит, ты должен очень постараться. Она привыкла к закаленным бойцам-профессионалам, а не к зеленым юнцам, уразумел?
Барни забыл про еду. Непонятно, зачем Мотли дотянул до последнего и только теперь сообщил дурную весть. Впервые за весь вечер получение столь теплого местечка не казалось Барни решенным делом. Однако после таких посулов он уже не мог вернуться к прежней жизни. Зачем понадобилось его так активно готовить ко всем немыслимым поворотам? Зачем он прихватил взятый напрокат чемодан и сдал его на хранение в гардероб? А все потому, что он не сомневался: его уже взяли на работу.
Костлявый официант с узкими плечиками и жадными глазами, привыкший шарить по скатерти в поисках мелочи, не доверяя свечам, услужливо склонился над их столиком.
– Десерт? – Его профессиональная улыбка действовала Мотли на нервы. – Что прикажете, джентльмены?
– Кофе, клоун!
– Кофе, – повторил Барни.
– Не желаете яблочный пирог?
– Наверное, у вас на кухне никаких отходов! – не выдержал Мотли. – Почему-то вы, Август, mein Herr, не спрашиваете моего гостя, понравился ли ему бифштекс, который он оставил недоеденным.
Костлявый Август очень устал и выглядел не умнее дохлого селезня.
– Я занимаюсь своим делом, – печально сказал он Барни, что следовало принять за извинение по поводу недоброкачественности фирменного блюда.
Проводив взглядом официанта, чудом протискивавшегося между тесно сдвинутыми столиками, Барни заметил на лице Мотли тень озабоченности. Чуть повернув голову, он успел поймать взгляд элегантного господина, поспешно отвернувшегося от них. Господин был худ, хорош собой, хоть и с несколько отяжелевшим лицом; ему можно было дать лет сорок с небольшим. У него шевелюра с проседью и железобетонная уверенность в себе, благодаря которой он привлекал внимание, даже когда просто стоял не шевелясь.
– Стюарт Додж, – ответил Мотли на непрозвучавший вопрос. – Это он сначала открыл Сиам, а потом потерял ее.
– Выглядит внушительно.
– Этого требует его профессия. Слабаки навлекают беду. – Мотли кашлянул и сбавил тон. – Ишь, вынюхивает! Скоро подойдет познакомиться с тобой. Он все утро звонил мне, чтобы уговорить нанять другого администратора.
– Его какое дело?
Мотли обмяк.
– Никакое. Просто ему нравится делать вид, будто она до сих пор принадлежит ему.
Мотли предчувствовал поражение. До этого момента он не понимал, как много все это значит для Доджа, иначе тот не приехал бы сюда, чтобы исподтишка подсунуть Сиам своего Монка. Мотли не подозревал, что Додж будет проявлять такую настойчивость, невзирая на очевидные последствия. В следующую секунду он заметил у стойки Монка. Теперь шансы Барни резко упали. Впрочем, с этим ставленником Доджа Сиам не протянет и половины гастролей. Попытка оживить Сиам была загублена на корню. Столько усилий – и все напрасно! Мотли было жаль Сиам. Ему было также жаль Барни, распростившегося с хорошим местом.
– Он всегда выглядит так, словно затянут в корсет? – осведомился Барни.
– Корсет – тоже часть работы. Без него никуда.
– Думаешь, он хочет снова прибрать ее к рукам?
– Додж – загадка, но палец у него постоянно на курке. Раз он явился, жди беды.
– Давай пройдем за кулисы, – предложил Барни. – Представь меня Сиам. Это лучше, чем бродить вокруг да около.
– Нет! – резко ответил Мотли, поглядывая на Доджа. – Будем сидеть здесь, как будто нам только что поставили по клизме и мы ждем, каков будет результат. Возможно, он увидит, что никому не нужен, и сам уберется.
Август принес кофе и с уважительностью, не соответствующей его нраву, сообщил:
– Мистер Додж просит разрешения присесть на минутку за ваш столик.
– С каких пор он стал таким церемонным? – буркнул Мотли и кивнул. На самом деле он знал причину почтительности Доджа. Цель была проста – пристроить Монка.
Август направился к Доджу.
– Додж – дипломат, – предостерег Мотли Барни. – Он способен не сказать ничего важного за целый день, а то, что скажет, можно понимать и так, и эдак.
Барни улыбнулся и тут же получил отповедь.
– Не надо его недооценивать, – сказал Мотли, плотоядно взирая на цыплячьи останки. – Такие молодцы внутренне гнилы, потому что занимаются самолюбованием. Их вечно занимает дилемма: то ли они слишком хороши для окружающего мира, то ли лучше продаться, но за максимальную плату. Вот почему у красивых мужчин такие горькие складки вокруг рта.
Барни чувствовал, что Мотли говорит так со страху. Он раскрыл рот от удивления, когда тот приветствовал Доджа ехидными словами:
– Честному человеку нет нужды соблюдать такой консерватизм в одежде.
Додж улыбнулся и нагнулся к Мотли, положив руку ему на плечо с намерением рассказать анекдот. Додж мог при желании казаться свойским малым.
– Знаешь, как двое встретились на улице? Один говорит другому: «Папа снял с евреев вину за убийство Христа». Другой отвечает: «Конечно, это все пуэрториканцы».
Мотли громко засмеялся и проговорил, задыхаясь:
– Здорово!
Август принес еще один стул. Додж сел и спросил:
– Это и есть новый администратор?
– Барни, – сказал Мотли, продолжая смеяться, – познакомься со Стюартом Доджем. – Смех постепенно стих. – Надо будет рассказать приятелям. То-то смеху будет!
– Вы выглядите слишком нормальным для этого сумасшедшего дома, – сказал Додж Барни, желая польстить.
Мотли ответил сам, полагая, что Додж внутренне посмеивается над ними, так как считает, что работа у Монка в кармане:
– Он успел побывать на войне, поэтому наполовину застрахован от безумия. – Не дав Доджу ответить, сменил тему: – Как поживает твой неаполитанский тенор? Слыхал, он теперь ублажает посетителей ночных клубов?
– Который, Лысый или Ирвинг?
– Теноры сейчас нарасхват. У Валентино есть поговорка: отдайте мне рынок мазохистов – и берите взамен золотые прииски.
Додж посерьезнел.
– С Лысым прямо беда.
– Слишком темпераментен? – сочувственно спросил Мотли.
Спокойствие Доджа должно было подчеркнуть весь ужас положения.
– У него не стоит.
– Не все коту масленица. – В голосе Мотли мигом пропало сочувствие. – Главное, сохранить его романтический голос. Получая по пять штук в неделю, приходится чем-то жертвовать. Не могу представить, чтобы жена решилась с ним развестись.
– Как, ты не знаешь? Она тоже со сдвигом.
– Неплохое сочетание. Значит, они уравновешивают друг друга.
– Тут ты прав. У нее есть голова на плечах. Она не мешает поступлению денег. «Главное, чтобы он работал», – твердит она. Очень трезвая особа. Ее психиатр присылает такие счета, что недолго спятить.
– Раз все довольны, ты-то что переживаешь? Нашел, из-за чего!
– Душевное здоровье Лысого мне до лампочки. Но как золотая жила он может иссякнуть. Все дело в его романтических песенках, они отрывают его от действительности. Я бы направил его проконсультироваться к Валентино, но это слишком рискованный шаг. Вдруг у него встанет, и тогда прощай романтический тенор!
– А ты подумай о его жене.
– О ней я и думаю. Благодаря голосу Лысого у нее дом стоимостью в триста тысяч долларов и три теплые норковые шубки. Много найдется мужиков с эрекцией, которые на такое способны?
– Что верно, то верно, – согласился Мотли. – Психоанализ – наука новая и несовершенная.
– Ты сам говорил мне, что теноры – рискованный бизнес.
– Правильно. МакКормак и Гигил были недосягаемы. Помнишь моего популярного тенора, который соглашался работать всего за тысячу в неделю? Когда он начал терять голос, то не перебежал в торговлю, а стал сниматься в иностранных фильмах. Третий агент, после меня, видел в фильме, где его раздевала голая женщина. «Вы только взгляните на этого старого кретина! – крикнул агент прямо в зале. – Держу пари, он по-прежнему работает за гроши!»
– Зато Ирвинг надежен, – с удовлетворением доложил Додж.
– Знаю, – подтвердил Мотли. – В голосе ему не откажешь: парню даже не нужен микрофон. От его рулад дрожат люстры. Где ты его раскопал?
– Он сражался с Господом. Как ему было поступить со своим великим талантом – остаться верным высокому призванию оперного певца или провалиться в геенну огненную шоу-бизнеса?
– Брось, здесь все свои. Ты что, цитируешь его рекламный проспект или говоришь чистую правду?
– Его набожность противоречила желанию более эффективно проводить время. Ночи напролет за картами, чемпионаты по бейсболу, и лишь изредка – религиозные бдения. Он понял, что в наш век невозможно оставаться человеком не от мира сего.
– И ты пригвоздил его контрактом?
– Я поговорил с ним начистоту. «Доктор, – сказал я, потому что он именовал себя доктором, – работая на Господа, вы можете располагать продолжительным досугом. Но шоу-бизнес не дает продыху, это тяжкий труд. Если вздумаете на несколько недель расслабиться, вам перестанут капать денежки. Вы останетесь в пустоте, всего лишь с верой в свой талант, но без всякой защиты. Чего вам хочется, доктор, веры или еженедельного чека?»
– Не удивительно, что ты достиг вершины в нашем бизнесе, – сказал Мотли. – Водевиль умер, но ты нашел другую площадку. – Он сполоснул пальцы. – Ты так и не сказал мне, как заполучил его.
– Я посоветовал ему взглянуть на Эзио Пинзу.
– При чем тут Пинза?
– Он еврей.
– Ты так ему и сказал?
– Надо же было заключить сделку.
– И как, сработало?
– Нет.
– Почему?
– Не мог же я настолько изолгаться, чтобы назвать Пинзу кантором. – Додж улыбнулся. – Ты представить себе не можешь, как подозрительно он относится к гоям.
– Как же ты его припечатал?
– Я спросил: «Вы хотите всю жизнь оставаться кантором, подручным при раввине?»
– Правильно, – одобрил Мотли.
– «У него всегда будет Книга, а у вас – только стишки».
– Правильно.
– Между прочим, вершина нашего бизнеса прочно занята. Там обосновался кое-кто другой. Я не такой агностик, как ты, Зигги. Я говорю про себя: «Слава Богу, что существуют религии. Когда заполняются залы, куда еще деваться никчемным самовлюбленным личностям?»
– Значит, ты опять устраиваешь набеги на таланты?
– Я помогаю талантам обогатиться, Зигги. Сейчас в ходу этнический уклон. Ты слышал моего нового певца, который заканчивает песни рабов с восходящей интонацией?
– Этого жулика? Меня от него воротит. В Гарлеме полно настоящих талантов, а ты вытягиваешь эту канарейку, похожую на шпанскую мушку!
– Ты режешь меня без ножа, Зигги! Светлокожие негры не продаются. В ходу только черные как уголь. – Додж изобразил обиду. – Гомиками я не занимаюсь. Он – мощный исполнитель, поверь, только у него не стоит.
– И у него тоже? Убирайся из-за моего стола, негодник! Ты разносишь заразу.
Ансамбль наигрывал что-то едва слышно. Свет стал еще слабее; мысль о скором выходе Сиам заставила Доджа нахмуриться и напрячься. Зная, что у него отхлынула от лица кровь, он стал деланно озираться.
– Неужели здесь сидят одни твои родственники? – спросил он Мотли.
– Нет, эти люди пришли специально из-за нее.
– При мне, – сказал Додж, обращаясь к Барни, – она пела из рук вон плохо. – Он вынул бумажник.
Теперь напрягся Мотли. Покосившись на нервничающего Доджа, он испугался, что тот наделает гадостей.
– Вот какую фотографию она прислала мне перед прослушиванием. – Додж аккуратно положил перед Барни фотографию, как козырную карту.
Барни почти ничего не успел разглядеть – Додж поспешно убрал фотографию.
– Если ты познал женщину в постели, значит, ты узнал о ней все, верно, Зигги? – Додж был горд собой.
Мотли не хотелось, чтобы Додж позорил Сиам при Барни. Он дал понять своим затянувшимся молчанием, что недоволен. Додж повернулся к Барни, ожидая ответа.
– Я прав?
– Для того чтобы познать женщину в постели, ее надо удовлетворить, – сказал Барни.
Мотли заржал, довольный этим ответом.
– Видишь, как он опасен? Хорошо сказано! Я знаю, что ответила бы сама Сиам. Она бы ответила, что женщина может отдаться в постели, ничего при этом не отдав. – Он специально поддел Доджа, чтобы отплатить за закулисную возню с целью лишить Барни места. Додж начинал закипать, а Мотли не хотелось, чтобы тот ушел взбешенным. – Спроси-ка Барни, что он думает о твоем фолк-певце.
Додж усмотрел в этом предложении возможность завершить встречу на дружеской ноте.
– Что вы скажете о Бо Бруммеле? Вы тоже считаете его педиком? Разве он мог бы достичь такой популярности, если бы и остальные думали так же?
Барни улыбнулся и молвил:
– Мне не присущ сексуальный маккартизм.
– Ты понял, кого нанял, Зигги? «Сексуальный маккартизм!» Из этого мы и черпаем жизненную силу! – Теперь Додж мог покинуть их, как пришел, по-джентльменски. – Рад был с вами познакомиться, Барни. Лучший комплимент, который я могу вам сказать, это то, что вам не удастся добиться успеха в нашем бизнесе. – Уходя, он потрепал Зигги по плечу. – Увидимся.
Мотли проводил Доджа внимательным взглядом.
– Завидую тем, кто гордится своей продажностью.
– Он хороший собеседник. – Барни с удовольствием вспомнил разговор про теноров.
– Что верно, то верно, – согласился Мотли. – Мне нравится Стью. В нем есть глубина. О большинстве жуликов в нашем деле этого не скажешь.
Додж негодовал на себя, пробираясь по клубному помещению, заставленному столиками, и обзывал себя психом. Неужели это чувство собственной вины заставило его вести себя с ними так дружелюбно? Он утратил весь свой лоск. Проклятый Зигги умеет заставить его показать свое гнилое нутро. Зато будущий администратор Зигги слишком зелен. Ничего у него не выйдет. Следовало ли рассказывать им этот анекдот? Надо сохранять моложавость, иначе в этом бизнесе не выжить. Молодость – источник энергии.
Руководитель оркестра Микки-Маусов был одновременно и конферансье. Его треп вскоре завершился объявлением выхода Сиам. В подземелье воцарилась почти полная темень. Потом на овальной сцене появились пятна розового света. Перед зрителями предстала Сиам Майами в мерцающем алом платье без лямок, едва прикрывающем грудь. От нее веяло здоровьем и энергией. Ее телу не было тесно в платье. В глазах читалась какая-то напряженная мысль – возможно, чисто сексуального содержания. Осмысленность придавала ее лицу особую привлекательность. У нее была прекрасная, развитая фигура, держалась она с присущей ей живостью и очарованием. И соблазнительность ее скорее проявлялась не в идеальности, а именно в индивидуальности. Вся она словно была устремлена вперед. Голые плечи мягко переходили в прямую, сильную шею. Обнаженные руки двигались на редкость свободно, повинуясь живому ритму. Она знала свои достоинства и удачно их использовала. Ее широкая, энергичная улыбка свидетельствовала о том, что ей хорошо на сцене. Она раскачивалась, ни на мгновение не теряя равновесия. Ее раскованность больше всего действовала на воображение. Барни с первой секунды понял, почему ее так высоко ценят. На сцене она была просто восхитительна – живая плоть, женское совершенство. Она сразу завладела вниманием зрителей. Правда, ее взгляду недоставало мягкости, телу – покорной женственности, но это все мелочи. Главное, она была сама собой. В ней чувствовался большой потенциальный запас творческой энергии.
– Вот это и есть твоя работа, – прошептал ему Мотли. Он знал, что это уже не соответствует действительности, но ему понравилось, как Барни заглотнул наживку, едва не вскочив с места при ее появлении. Реакция этого пылкого юноши подтверждала его собственное первое впечатление от Сиам. Ей только следовало повнимательнее наблюдать за залом: зрители любят, когда исполнительница постоянно преподносит им неожиданности.
