Текст книги "Сиам Майами"

Автор книги: Моррис Ренек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 31 страниц)

Глава 22

Ее родной городок напоминал чикагские пригороды. Подобрав узкое платье при спуске с высокой ступеньки вагона, Сиам пукнула. Звук получился тихий, вполне интимный. Барни не сомневался, что никто, кроме него, его не уловил. Он готов был забыть об этой ее оплошности, но Сиам повисла у него на руке.

– Дорогой, – повинилась она, – на сей раз виновата фасоль.

– Для меня это честь. – Он поклонился ей, выпрямился и поднял руку, подзывая такси. – Надеюсь, это не войдет у тебя в привычку.

– Ты такой неромантичный! – Она пнула его коленом в ногу. – Не понимаешь, что это признак доверия – пукнуть в твоем присутствии.

– Избавь меня от такой привилегии! – взмолился он, и она согнулась от приступа хохота.

Таксист вылез из машины и распахнул перед ними дверцу. Однако приступ веселья не давал Сиам сдвинуться с места.

– Мисс Торнадо, – позвал ее Барни, – карета подана.

От этих его слов приступ только усилился. Она оперлась о фонарь.

– Не могу шагу ступить. – Давясь от смеха, она передразнила его: – «Избавь меня от такой привилегии!»

Прохожие забавлялись, глядя на то, как беспомощно красивая девушка прислонилась к столбу. Она отделилась от столба и зашагала в противоположную от такси сторону на неестественно прямых ногах.

– Не туда! – крикнул он ей вслед.

– Избавь меня от такой привилегии! – повторила она и опять прыснула. – Мне надо по-маленькому. – Выдавив это, она нырнула в здание станции.

Снова появившись на опустевшем перроне, она уже выглядела невозмутимой леди. На стоянке по-прежнему стояло такси с распахнутой дверцей. Она подошла к Барни. Он оскорбленно поджимал губы. Она усмехнулась.

Барни казалось удивительным, что в родном городке Сиам никто не узнает: ни таксист, ни женщины, прикатившие в новых автомобилях на станцию, чтобы встретить возвращающихся с работы мужей. Озирая пригороды, он обнаруживал здесь присущую большому городу безликость. На заднем стекле такси красовалась наклейка: «Мой сын-лютеранин служит во флоте». Барни ничего не имел против лютеран, но находился в неведении, в чем заключается суть их особых претензий к еврейскому Богу. Он знал лишь, что в большом городе надпись выглядела бы нелепо, здесь же оставалась вполне приемлемым символом.

В центре городка, в самой старой его части, Сиам велела водителю свернуть направо, на аллею. В стороне от полукольцевой аллеи стоял старый дом в георгианском стиле из побуревшего кирпича. Он был невелик, но достаточно внушителен – два этажа, и в отменном состоянии, учитывая солидный возраст.

Сперва Барни принял высокую даму в черном, возившуюся в саду, за незамужнюю тетку Сиам, но потом, похолодев, сообразил, что эта тощая суровая особа и есть ее мать. Она укрывалась в тени дома, где наказывала за недисциплинированность ветви дикого винограда, обвивавшие белые шпалеры. Она была высока ростом, красива лицом, с пристальным взглядом бесцветных глаз, седые волосы собраны в аккуратный узел. Судя по бесформенному черному платью, достигавшему лодыжек, она не заботилась о нарядах. Глядя на нее из окна такси, Барни почувствовал, что она одинока и независима. То было вовсе не временное одиночество, когда человек радостно вздрагивает при каждом звуке, сулящем общение. Одиночество было ее защитой. Посторонние звуки не привлекали ее внимания. Ей хотелось заранее избежать возможного разочарования. Мать даже не повернула головы, хотя приближения фыркающего такси трудно было не заметить. Несомненно, она ничего не слышала – ее слишком занимало обрезание лозы. Предзакатное солнце освещало оранжевыми лучами входную дверь, отчего впечатление одиночества только усиливалось.

Сиам, выскочившая из машины с улыбкой до ушей, была удостоена критического материнского взора – видимо, за недостаточную длину платья. Однако дочь это нисколько не тронуло. Она набросилась на мать и крепко ее стиснула.

Приветствие получилось безмолвным. К тому же мать оставалась неподвижной, она всего лишь взяла дочь за руку. Несмотря на суровость ее черт, матери не чужд был юмор. И она не удивилась неожиданному появлению дочери, проживавшей почти за восемьсот миль отсюда.

Барни расплатился с водителем и зашагал по желтой кирпичной дорожке. При ближайшем рассмотрении платье матери Сиам оказалось не только немодным, но и слишком тяжелым для этого времени года. Когда-то это был дорогой плотный бархат. Поздоровавшись с матерью Сиам и представившись ей, он подумал, что она спокойно встретит смерть, когда окончательно износятся ее туфли и платье. По-видимому, в смерти ее на данный момент больше всего страшила внезапность, неупорядоченность ее прихода, тогда как само явление умирания не вызывало у нее возражений. В остальном же ее облику была присуща неукротимость. Единственная слабая ее черта – это не до конца изношенное бархатное платье.

Мать и дочь разительно отличались друг от друга. Если бы Сиам унаследовала от матери жесткость, ей были бы совершенно ни к чему и Мотли, и Барни. Но в дочери не проскальзывало даже намека на материнскую суровость. Если бы Мотли познакомился с матерью Сиам, то понял бы, что все его проблемы решены. В ней чувствовалась такая сила, что ее дочери хватило бы и малой доли.

В присутствии матери Сиам Барни впервые понял, как привязался к девушке. Любовь лишила его трезвости. Прежде он сбежал бы от такой семейки, как от чумы. От этого зажиточного дома, от исходящего от него ощущения застоя и суровости следовало бежать без оглядки. Однако Сиам казалась ему полной противоположностью всему, что он здесь видел, поэтому он весело наблюдал за ней, как за завоевательницей. В дверях он взял ее за руку и торопливо стиснул. Поспешность, с которой он дотронулся до нее в присутствии матери, обрадовала Сиам. Она сразу поняла, как он воспринимает происходящее, и просияла оттого, что он тоже видит ее отважной захватчицей крепостей.

Внутри дома царили приятная прохлада и полумрак, пожалуй, кошке здесь понравилось бы больше, чем человеку. С деревянной балки на потолке в столовой свисала на цепи изящная хрустальная люстра. Прямо с порога Барни удалось увидеть всю правую сторону дома: гостиную, столовую, кабинет, застекленную веранду, выходившую на зеленую лужайку. В той половине дома потолки были в два раза выше, нежели в левой, где на втором этаже располагались спальни и тянулась галерея вдоль них.

Мать отправилась в кухню, гости же поднялись по лестнице из красного дерева на галерею. Внизу лестницу украшали семейные фотографии. Указывая на улыбающегося молодого офицера в форменной фуражке с синим пехотным околышем, Сиам сказала:

– Это мой брат Мэл. Я его не знала. Он гораздо старше меня. Говорят, он был настоящим американским парнем. Я запомнила только его отчаянные споры с отцом насчет того, что он не хотел заниматься бизнесом. Брат погиб в Карентане, во Франции, во время второй мировой войны.

На другой фотографии в изящной посеребренной рамке был запечатлен красивый мужчина.

– Мой отец.

Он показался Барни очень внушительным господином, но при ближайшем рассмотрении выяснилось, что он стоит по стойке «смирно». Так мог бы выглядеть иностранный министр, сборщик налогов, декан колледжа, призывающий к порядку молодежь, но никак не отец семейства. Барни замер, пораженный нереальностью его позы.

– Мой отец был вице-президентом компании «Юнайтед Кэн» по сбыту консервов в юго-восточных штатах. Заводы компании расположены здесь, неподалеку. Могу показать тебе один, он тянется на четверть мили! Отец умер около восьми лет тому назад. Но и когда он был жив, я редко его видела. Он посвятил жизнь производству и реализации консервов.

Ее тон стал пугающе обстоятельным.

– А это – мой младший брат Слейтер. Большой оптимист, вице-президент компании автомобильного страхования в Чикаго. Снят у себя в кабинете. – Наконец-то ее голос потеплел. – А эта озорная дикарка – я.

– Никогда бы не узнал. – Он улыбнулся. Ему понравилась юная Сиам – застенчивая, растрепанная. – Ты очаровательна!

– Сразу видно, как мало ты понимаешь. Мне было очень худо. Только что окончила школу и не знала, чем заняться. Мой злейший грех заключался в поедании цветов.

Они поднялись на второй этаж, где было три двери в стене и одна дверь напротив. Они прошли мимо двух, распахнутых настежь. Окна в комнатах были закрыты, в воздухе стоял запах камфарного масла. В третьей комнате все сверкало, она, судя по всему, была постоянно готова к приему гостей. Однако не приходилось сомневаться, что вход туда запрещен.

– Комната для гостей, – сказала Сиам и жестом пригласила его войти.

Здесь было темно из-за густой листвы за окном. Барни потянул за шнур выключателя, но свет не рассеял тьму. Под абажуром в форме тюльпана он обнаружил не обычную лампочку, а крохотную, из холодильника. Не желая смущать Сиам, он сменил тему:

– Где ванная?

Этот простой вопрос взволновал ее гораздо больше, чем свет. Казалось, он напомнил ей о неком печальном обстоятельстве, которое она запамятовала.

– Последняя дверь. Но тебе туда нельзя. Ступай вниз.

– Семейные скелеты в туалете? – пошутил он. Она не усмотрела в этом ничего смешного. Он проследовал к упомянутой двери. Сиам преградила ему путь.

– Пожалуйста, не входи!

Он встретил эти слова улыбкой, так как не сомневался, что она его разыгрывает. Он шагнул вперед, но она не уступила ему дороги. Не обращая на нее внимания, он попробовал повернуть ручку.

– Где ключ?

Сиам подобрала губы и промолчала. Она по-прежнему стояла перед ним стеной. Он легонько толкнул дверь ногой, и она распахнулась.

– Роскошный туалет! – одобрил он, все еще принимая ее поведение за шутку. – В чем, собственно, дело?

– Пожалуйста, не входи! – Она вытолкала его, хотя он успел заметить, что ванна ничем таким не отличается – белый кафельный пол, старые мраморные полки, викторианские обои.

– Мне нужно, – соврал он.

– Ступай вниз.

Ей ответил другой голос, испугавший обоих:

– Какая ты чувствительная!

Перед ними выросла мать Сиам со стопкой полотенец и куском мыла в руках.

– Загляните в ванную, – велела она Барни.

– Если это для нее так серьезно, – ответил Барни, – я лучше воспользуюсь туалетом внизу. – Оказаться свидетелем семейного безумия было одновременно смешно и страшно. – Извините, что я открыл эту дверь.

– Она не вправе стыдиться, – сказала мать и первой прошла в ванную – одно из самых просторных помещений во всем темном доме. – Входите, – поманила она его. – Увидите, какая она дурочка.

Ему уже расхотелось туда входить. Он был бы рад предать забвению весь этот инцидент. Однако послушался мать Сиам, хоть и не без колебаний. На сей раз он не согласился с Сиам. Ванная была чудесная. Непонятно, чего Сиам расшумелась. Неужели она стыдится некоторой старомодности? Раньше он не знал, что Сиам могут заботить такие мелочи, и был готов стать на сторону матери с ее здравым смыслом.

– Очаровательная ванная, – согласился он.

Он не мог понять происходящее, но его так влекло к Сиам, что он решил, что она имеет в виду нечто такое, что недоступно глазу. Видимо, она вспоминает какие-то события. В ванной не осталось никаких вещественных следов, но давние события все еще волновали ее. Порой дети становятся жертвами преступлений, которые так и остаются похороненными в семье. Дети мстят за них всю жизнь.

Мать подошла к старой ванне, приподняла за медные ручки настил, закрывавший дно, и взглядом предложила Барни присоединиться к ней.

Сиам так и не перешагнула через порог.

Увиденное ничего не объяснило Барни. Однако он понял, что за поблекшими полосками – красной и зеленой, – выведенными по бокам ванны, должно скрываться что-то холодное и неразумное, и его симпатии опять оказались на стороне Сиам. Он уже жалел, что не последовал ее предостережению и открыл дверь.

Мать говорила уверенным тоном, осуждающе поглядывая на свою сверхчувствительную дочь.

– Это придумал мой муж. Так он наливал ванну. Сначала напускал горячей воды до красной линии, потом холодной – до зеленой. – Она отказывалась понимать дочь. – Разве кому-то еще пришло бы в голову взбунтоваться против такой прекрасной ванны?

Барни был рад, что мать Сиам, уверенная в своей правоте, покинула ванную, не дожидаясь ответа. Несомненно, она не переносила никаких возражений, ибо принадлежала к людям, которые, установив тишину, считают, что добились тем самым согласия умолкнувших. Барни не ответил, поэтому она приписала победу себе. Однако он не мог открыть рот по другой причине: он был поражен подобной эгоистичностью и безжалостностью, маскируемыми под властность. Он не сомневался, что и он не захотел бы пользоваться этой ванной. Глядя на цветные полоски, он представлял себе давным-давно умершего человека, по-прежнему распространяющего свою власть. Барни вышел из ванной с мыслью извиниться перед Сиам, но та сбежала.

Глава 23

Атмосфера за ужином была, как ни странно, сердечной. Они сидели в столовой, при свечах, их свет отражали серебряные приборы, хрусталь, люстры, даже накрахмаленные до хруста салфетки. Мать Сиам подала вкусное жаркое, причем сделала это подчеркнуто неторопливо, с достоинством хорошей хозяйки. Перед ужином они пили мартини, за столом – безалкогольные напитки. Поев, мать достала серебряный портсигар, закурила и пришла в доброе расположение духа.

– Вы не возражаете, если мы не пойдем в гостиную? – спросила она.

– Вовсе нет, – ответил Барни, смекнув, что ей мил наведенный там раз и навсегда порядок. – После вашей кормежки, – похвалил он ее, – не хочется отходить от стола.

Мать улыбнулась – настолько неожиданно, что ее улыбкой нельзя было не умилиться.

– Давненько у меня не было компании.

Сиам подошла к ней и обняла за шею.

– Мама, тебе не надо было так стараться.

– Ужин ждал в морозилке, – скромно ответила она. – Я рада с тобой повидаться. – Она обращалась к Сиам спокойным, но достаточно прочувствованным тоном.

Барни улавливал, что, несмотря на отсутствие в голосе матери восторженности, она не кривила душой. Искренность, тихая, спокойная, вполне заменяла ей родительское тепло. Временами мать Сиам казалась образцом гостеприимства.

– Полагаю, – молвила она, переводя взгляд на Барни, – вы помогаете моей дочери добиваться успеха?

– Она все делает сама, – убедительно ответил он.

– Приятно слышать. Ее подруги, в отличие от нее, учились в Стивенсе, Гучере, Нортвестерне. – Она задумчиво затянулась сигаретой. – Я боялась, что недостаток образования сделает из нее обитательницу трущоб. Однако теперь, – она слегка улыбнулась, – ее ожидает карьера, которой позавидуют подруги.

Барни был поражен, с какой легкостью она проникает в ситуацию и осваивается с ней.

– Мама, ты впервые одобрительно отозвалась о моих занятиях. Отсутствие у меня образования тоже впервые звучит не как смертный приговор. – Сиам была польщена. – Она всегда ставила мне в пример подруг. Свет еще не видел таких скучных и вечно недовольных особ.

– Этого достоинства у тебя не отнимешь, – согласилась мать. – Ты никогда не скучала.

Они перешли в кабинет, где Сиам принялась смешивать коктейли.

Выслушав короткий рассказ Барни о нью-йоркской жизни, она в очередной раз удивила его, сказав:

– Завидую тем, кого не нервирует жизнь в городском шуме. – Она едва пригубила коктейль из рюмки с золотым ободком. – Раньше, когда я была моложе, я часто спрашивала себя, какой была бы моя судьба в большом городе. Мне страшно подумать, что жизнь могла сложиться как-то иначе. Мы постоянно слышим, дескать, то, какие мы есть, – это наше предназначение, только это неправда. Мы можем изменить себя, переехав в другое место. У женщины, знаете ли, есть в жизни такой краткий период, когда она может измениться, может заняться тем, чем захочет. Если она пропустит этот период и примется все менять слишком поздно, то многим причинит боль. Это одна из причин моей гордости за дочь. Она пошла против матери и оставила ее с носом.

Мать рассмеялась, но этот звук быстро превратился в какое-то ледяное позвякивание. Она опрокинула рюмку.

– Вы видели фотографии в холле?

– Да.

– Мои дети выросли сами собой. С внуками я вижусь нечасто. В свое время я уже выполняла родительские обязанности, а теперь довольно. Это, конечно, не означает, что они были мне в тягость.

– Мама, давай вместе помоем посуду?

Попытка Сиам прервать мать была проигнорирована.

– Один из моих сыновей мертв. – Речь матери замедлилась. Казалась, она вот-вот разразится кашлем, но этого не произошло. – Зато другой жив. – Голос вопреки ее желанию выдал истинные чувства. – Однако я думаю о живом меньше, чем о мертвом. Тот все время стоит у меня перед глазами с гордо поднятой головой. Другой сын, Слейтер, живет в Чикаго. У него хорошее дело, положение, семья. Они, конечно, не такие светские люди, как вы, но и не просиживают тупо у телевизора. Слейтер вполне доволен жизнью, только ему хочется сделать побольше денег. А Мэл погиб на войне, когда впереди у него была вся жизнь. Думаю, именно поэтому парней больше не призывают на войну из колледжа. Городские бедняки лучше годятся для войны. У них так мало перспектив, что для них повоевать – неплохая возможность. Обслуживающий класс существовал всегда. Если оплата прислуги становится слишком дорогим делом, правительство поступает мудро, отправляя бедных за моря. Каждый должен получить свой шанс. – По ее лицу разлилось благостное тепло. – Поэтому я счастлива, что моя дочь, как сказано в Писании, избрала жизнь.

Сиам обняла мать за плечи и, желая ее успокоить, предложила:

– Мама, я помогу тебе вымыть посуду.

– Видите? – шутливо пожаловалась ее мать Барни. – Матери она всегда твердит одно и то же: «Я помогу тебе вымыть посуду». Это может сделать кто угодно и когда угодно.

– Раньше ты придавала мытью посуды огромное значение, – мягко упрекнула ее Сиам.

– Не хочу мыть посуду, – уперлась мать.

– Вдруг Барни не интересует твое мнение?

Мать повела рюмкой из стороны в сторону, давая понять, что не потерпит от дочери дерзостей.

– Когда правительство прислало мне золотую звезду, я не стала вешать ее на окно, – решительно сказала она. – Люди решили, что я предательница. А я просто не пожелала публично демонстрировать свое горе. Кто знал моего рано ушедшего сына лучше, чем я? Я не хотела, чтобы люди сочли, будто сын прожил достойную жизнь, раз он геройски погиб на войне. Даже мой собственный муж не понимал меня. Он твердил: «Ариэл, почему ты не вешаешь на окно золотую звезду?» А я отвечала, что наш сын убит, но, выходя из дому, я вижу, что ничто, кроме меня самой, от этого не изменилось. Мне стыдно играть роль родительницы, так щедро расплатившейся за окружающую гниль. Сейчас, когда мы воюем в Азии, матери тоже не вешают на окна золотых звезд убитых сыновей. Я была несчастна и в своем несчастье опередила время. Я оказалась в авангарде…

После ее тирады установилась тишина. Вежливо помедлив, Барни встал и пожелал матери Сиам спокойной ночи. Мать вопреки всему вызывала у него симпатию. Ему захотелось выразить свои чувства. Он подошел к ней и еще раз пожелал спокойной ночи, только более ласковым тоном, однако нервное дрожание ее век подсказало ему, что он допустил оплошность.

Он побрел наверх, предоставив Сиам самой разбираться с матерью и недоумевая, в чем состояла его ошибка. После его ухода в кабинете еще долго стояла тишина.

Мать уселась в кресло, полная решимости не заниматься такими прозаическими делами, как мытье посуды, пусть ей и стремилась помочь в этом дочь. Она упрямо оперлась локтями о стол, дожидаясь, чтобы Сиам снова села. Потом мать немного подалась вперед и высказалась:

– Некоторые из них совсем не похожи на евреев.

– Господи, мама! – Сиам сморщилась от огорчения. – Ты только что вела себя с таким благородством! Я чуть не разрыдалась от гордости за тебя.

– Помнишь Кей Пил? – В голосе матери проскальзывала тревога.

– Я наслаждалась! – гнула свое Сиам. – Ты казалась мне настоящей матерью, а не олицетворением того, что называется прописными истинами.

– Ты знаешь, что стало с Кей Пил?

– Что же с ней стало? – Сиам решила, что мать предлагает ей перейти на легкую беседу, чтобы сгладить возникшую неловкость.

– Она вышла в Чикаго за еврея. Семейство Пил ничего не имело против него лично. Он занимал очень высокое положение в рекламном бизнесе. Однако они не могли не страдать.

– Сочувствую. – Сиам осталась безмятежной. – Но они страдают из-за собственного безумия. Ведь они не правы.

– А Альберта Твайнинг?

Сиам отказывалась принимать навязанную ей игру.

– Альберта – помнишь ее роскошные светлые волосы? – не только вышла за еврея, но и приняла его веру. Теперь она развелась, но так и осталась иудейкой.

Сиам изо всех сил старалась сохранить улыбку.

– Он не собирается склонить тебя в свою веру? Он не соби… – Мать требовала ответа.

– Ему все равно, лишь бы я вовремя посещала туалет и салютовала национальному флагу.

– Ты не принимаешь меня всерьез? – Мать была изумлена ее нахальством.

– Прости, мама. Возможно, ты говоришь очень серьезно, Но я могу относиться к этому только как к шутке.

– Если он не собирается обращать тебя в свою религию, то во что же он верит?

– Он верит в меня.

– Да, это видно по тому, как ты его защищаешь.

– Тебе хочется, чтобы я вспылила, как ребенок, и прочла тебе нотацию? Не будет этого! Я буду относиться к твоим глупым вопросам насмешливо, пускай мне хочется лезть от них на стену.

Мать зашла с другого боку:

– Где ты с ним встретилась?

– Он занимался собственным делом.

– Вот видишь! – Мать старалась сохранять объективность. – Это очень по-еврейски.

– Торговать на пляже мороженым?

– Я спрашиваю тебя ради твоего же блага. В мое время девушки выходили за юношей своего круга, и все были счастливы.

– Да, а сами только и ждали, чтобы вцепиться друг другу в глотку.

– Ты отвергаешь все, что мы для тебя сделали.

– Не отвергаю. Просто мне виднее, чем тебе, кто относится к моему кругу.

– Разве ты не помнишь то счастливое время, когда мы жили дружной семьей?

– Конечно, помню! Этого я никогда не забуду. И не хочу забывать.

– Сколько милых молодых людей серьезно ухаживали за тобой! А ты их всех распугала. Чего я не могу понять, так это твоих требований.

– Простейшие требования: все те молодые люди мне не нравились.

– Это не объяснение.

– В некоторых меня пугала претензия на прямоту, которая, увы, вовсе не была их сильным местом. Они только притворялись прямодушными, а на самом деле, как нам обеим известно, были просто беспомощными. Я бы перестала уважать себя, если бы согласилась жить с подобным пустоголовым и вдобавок тщеславным типом. Мне не хотелось, чтобы моя личная жизнь превращалась в грязную возню в потемках.

– Ты грешишь и всегда грешила прямолинейностью. Если тебе что-то нравилось, тебя было не оттащить, а если не нравилось, то тебя невозможно было переубедить.

– Ты настаиваешь на том, что между мной и Барни существуют различия, но это не так. Мама, я буду просто счастлива, если он предложит мне стать его женой.

– Не знала, что это зашло так далеко.

– Мама, я с ним сплю.

– Тебе не следовало мне этого говорить!

Сиам вскочила, вся дрожа.

– Сплю и наслаждаюсь этим!

– Вот видишь! – Мать встала, подчеркивая свою правоту. – В этом и состоит сила евреев.

Сиам побежала вверх по лестнице, вся в слезах.

– Ты будешь ночевать внизу, юная леди, – сказала ей вслед мать, прежде чем удалиться в свою собственную комнату по соседству с кухней.

Сиам послушно спустилась.

Поздно ночью Барни услышал скрип двери. Он не мог разглядеть посетителя. Потом к нему прикоснулась голая нога Сиам.

– На рассвете нам надо сматываться, – решительно зашептала она. – Здесь я задыхаюсь. Ни крошки не съем больше в этом доме!

– Ты была великолепна.

– Ты все слышал? – Она опустилась на колени перед кроватью.

– Не мог не услышать. – Он освободил для нее местечко. – Напрасно ты выложила ей все как есть.

– Пришлось, – сказала она, забираясь к нему в постель. – Как она сумела так замкнуться? А ведь ты заметил, каким славным человеком она иногда бывает! Теперь я жалею, что сюда приехала. Ты плохо меня обнимаешь, – сварливо добавила она и поерзала на простыне.

– Так лучше?

Рано поутру она выскользнула из его постели и шмыгнула к двери с пижамой на руке.

Спустя полчаса, когда он брился в ванной, она появилась, опрятно одетая, с одной чашкой кофе на двоих. Себе она отлила кофе в блюдце, а остальное отдала ему. Пока он брился, она сидела на краю ванны, в которую накануне отказывалась заглянуть.

– О чем ты думал ночью? – спросила она.

– Не помню, чтобы у меня было много времени на размышления, – ответил он, улыбаясь ей в зеркале.

Она залпом выпила содержимое блюдца.

– Я чувствовала, что ты о чем-то думаешь.

– Узнаешь после завтрака.

– Завтрак будет нескоро – мама до сих пор спит.

– Тогда давай пройдемся. Такие вещи лучше звучат на воздухе.

– Не желаю слушать гадости! Наверное, все насчет моей матери и того, что ты подслушал?

– Твоя мать продемонстрировала мне, как ты важна для меня.

– Каким же это образом? – удивилась она.

– Когда я ее увидел, представь, мне не захотелось от тебя сбежать.

Она бросилась к нему на шею.

– Видишь, от нее тоже может быть польза.

Они вышли из дома, миновали сад и оказались на обсаженной деревьями улице. Сиам засунула руку в задний карман его брюк. Они побрели под ветвями, переплетающимися высоко над ними. Новые дома прятались за частой изгородью кустов. Между кустами и домами располагались вылизанные лужайки. Улица имела такой слащавый вид, что им казалось: еще несколько шагов, и они окажутся в беседке для влюбленных. Сиам положила голову ему на плечо, слушая пение птиц и наблюдая за самими птицами, прыгающими по веткам. Высоко в ветвях голубели просветы утреннего неба.

– Мне хотелось бы стать более раскованной певицей, – сказала она, стукаясь лбом о его плечо.

– По-моему, ты и так поешь совершенно раскованно.

– Я говорю о том, чтобы выражать пением очень важные для людей вещи. Правда, что у чернокожих певцов существовал свой собственный код?

– Для нас это был код, для них – нормальный язык.

– А правда, что Нельсон Эдди, – она хихикнула, – пел по радио для миллионов слушателей о том, что мамин сыночек любит рассыпчатый хлебушек, не понимая, что на самом деле поет об одном местечке у женщины?.. Ну, ты знаешь. Неужели он думал, что поет о хлебобулочных изделиях?

– Большинство его слушателей именно так и думали. – Барни не мог не улыбнуться, видя, что Сиам вся так и светится от счастья.

– А когда негры пели о рулете с вареньем? Неужели это о женском влагалище?

– Почти всегда.

– Очаровательное словечко. А белые сидели и хлопали ушами?

– Сегодня негры вопят во весь голос, но белые все равно никак не возьмут в толк, в чем, собственно, дело.

– Я хочу выразить в пении то, что испытываю.

– Попробуй, – предложил он.

Поймав его на слове, она запела:

 
Ничего нет слаще,
Чем мое влагалище
По-у-трууууу…
 

Не вынимая руки из его кармана, она сделала пируэт, врезалась в него и запела в полный голос:

 
Ничего нет слаще,
Чем мое…
 

Он зажал ей рот.

– Ты перебудишь всю округу!

Они молча побрели дальше по безлюдной улице. Внезапно она приложила ладони ко рту рупором и протрубила:

 
Ничего нет слаще,
Чем мое влагалище
По-у-трууууу…
 

Провела ладонью по подстриженным кустам.

– Утренняя роса напоминает мне о нас. Мы тоже обитаем в таком же влажном мире. – Она сорвала несколько листьев и натерла ими лицо, после чего потерлась о его плечо. – Разве не чудо? Вкус утра!

– И прикосновение утра. – Его рука заскользила с ее талии вниз.

Это снова завело ее. Отскочив от него, она пропела в полный голос:

 
Пой мне о половом сношении,
А не о дряхлой июньской луне.
И я кричу:
Секс, пар и во влагалище жар —
Вот то, чего я хочу.
 

Тихая утренняя улица проснулась: где-то хлопнула дверь, откуда-то донеслись торопливые шаги, неразборчивые крики, фырканье заводимой за углом машины. Секунда – и фырканье сменилось ровным ревом.

– Ты добилась своего. – Он поцеловал ее. – Теперь нас арестуют за порнографию.

– Напрасно ты смеешься, – упрекнула она его. – Пятнадцать лет назад в компании отца не позволили распространять билеты на «Голос черепахи», поскольку там сочли, что служащим не годится смотреть такую грязную пьесу.

Из-за кустов вылетел автомобиль, он дал задний ход и чуть не сбил Сиам и Барни. Они уже собирались наорать на водителя. Одно дело – арестовать их за порнографию, но совсем другое – покушаться на их жизнь. Но стоило им увидеть лицо водителя – и желание орать отпало. Это была женщина, и ей не было до них ни малейшего дела. Она везла мужа на станцию. Она так торопилась, что не могла затормозить, чтобы попросить прощения, хотя на ее лице отразился страх, когда она сообразила, что чуть не совершила наезд. Повсюду на улицу с лужаек выезжали машины, устремлявшиеся к поезду, свистки которого уже доносились издалека. Недавняя сонная роща мигом превратилась в растревоженный улей.

На обратном пути Барни и Сиам не узнавали недавней пасторальной идиллии. Казалось, тихое предместье может с минуты на минуту взорваться; от прилизанных лужаек теперь веяло не безмятежностью, а нервозностью, накопленной при обустройстве семейных гнезд.

Дом Сиам оставался погруженным в дрему, чего Барни не мог не оценить. Мать Сиам так и не проснулась; Сиам сама взялась готовить завтрак.

– С этой стороны я не чаял тебя узнать, – признался ей Барни.

– У меня дико домовитое настроение. – Она подбросила глазунью на сковородке так, что, перевернувшись, она осталась в целости. – Мне бы торчать в чьем-нибудь окне, – нахваливала она себя. Подавая ему глазунью, нежно напевала: – Пой мне о…

– Полегче, мы ведь собираемся есть.

Она наполнила его тарелку и продолжила:

– Пой мне о половом сношении…

В дверях появилась мать.

– Мама! – просияла Сиам. – Ты какую яичницу предпочитаешь?

– Без песен, – небрежно ответила мать. – Если можно.

Они засмеялись, мать присоединилась к ним. Она села рядом с Барни и положила свою худую, но сильную руку на его локоть.

– Я хочу, чтобы мы были друзьями, Барни.

Сиам уронила яйцо на пол.

– В лице моей дочери вы приобрели яростную защитницу.

– Теперь она и себя способна защитить, – уверенно ответил Барни, чем еще больше улучшил настроение матери.

Сиам норовила растянуть завтрак. Она то и дело распахивала дверцу холодильника и извлекала оттуда съестное: яйца, бекон, ветчину, дольки апельсина, хлопья, тосты, печеночный паштет, молоко (она особенно настаивала на молоке), кексы; после кофе последовала клубника.

– А знаешь, – удивленно воскликнула мать, – ты излечила меня от похмелья!

– Видишь, – подхватила Сиам, – от дочерей тоже бывает польза.

Мать встала и, покачиваясь, как при морской болезни, прошла мимо завалов грязной посуды и направилась в ванную на первом этаже, где ее, судя по звукам, вытошнило, вывернуло наизнанку всем тем, что она употребила за последние двенадцать часов. Она возвратилась с налитыми кровью, слезящимися глазами, с пепельно-серым лицом. Однако у нее хватило сил удивиться: