Текст книги "Сиам Майами"
Автор книги: Моррис Ренек
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 31 страниц)
Глава 44
– Барни! Эй, Барни!
Барни огляделся. На тротуаре перед «Американой» было полно народу. Он продолжил путь, решив, что незнакомый голос окликает не его. На гладком тротуаре перед отелем громоздились чемоданы, рядом были припаркованы в два-три ряда такси и длинные черные лимузины из аэропорта. По залитым светом прожекторов ступеням сновали вверх-вниз оживленные люди.
– Барни!
Он стал озираться, но не увидел ни одного знакомого лица. Отель покидали роскошно одетые дамы, по-утреннему щуря накрашенные глаза, словно перед тем, как выйти на яркий дневной свет, они долго томились в темном кинозале.
Привратник распахнул дверцу такси, однако ни ног, ни головы не появилось, вместо этого высунулась приветственно машущая рука. За рукой последовало тело. На лице пассажира такси застыло деловое оживление, интересовавшее Барни не больше, чем чужая почта в почтовом ящике. Пассажир смотрел на Барни. Было очевидно, что они знакомы, но Барни никак не мог его узнать.
– Разве вы меня не помните? – Пассажир явно гордился собой.
– Конечно, помню. – Барни вовремя осенило. – Вы занимались нашим выступлением в зале в Джерси.
– Это было ваше первое гастрольное выступление. – Он сиял. – Вы проделали неблизкий путь. – Соприкосновение с чужим успехом наполняло его энергией. – Через два дня Сиам поет на стадионе. Ну и задаст она им жару! Давно не видел такого ажиотажа.
– Что вам не спится с утра пораньше? – спросил Барни.
Рядом распахнулась дверца такси. Водитель высунулся в окно.
– Счетчик, мистер.
Импресарио согласно кивнул.
– Пусть себе щелкает. – Он с улыбкой зашагал рядом с Барни.
Барни отнесся к нему с симпатией. Это был тот самый человек, который плакал, когда Сиам пела перед полупустым залом. Конечно, внешность обманчива. Возможно, у него такие же нелады с совестью, как и у остальных его собратьев по ремеслу. Впрочем, у Барни сохранились о нем хорошие воспоминания.
– Вчера Твид продал мне права на организацию выступлений Сиам на Восточном побережье. – Он хлопнул Барни по плечу. – Я пустил на это все деньги, которые только сумел раздобыть. Даже банковский кредит исчерпал – свой и жены. – Ему нравилось быть участником большой игры. – Твид запросил немало, но игра стоит свеч.
– Они всегда делают это на паях?
– Твид сказал, что ему нужны деньги, чтобы заплатить компании, которая будет снимать ее для телевидения. Гарланд – большой жулик: у нас будет болеть голова, а он станет загребать деньгу. Подписан контракт с Чи-Чи на съемку Сиам в семи картинах. Кроме того, она поет теперь рекламные песенки.
– Почему концертами не занимается Зигги?
– Вы что, с луны свалились? Наверное, вы по горло заняты другими красотками?
– Нет, я ушел с этой работы.
Барни тут же лишился уважения собеседника. Можно было подумать, что его обманом принудили к общению с призраком. Он шагнул к такси, бросив:
– Странно, что мне ничего о вас не рассказали. Я поинтересовался, почему не видно Зигги, а о вас как-то не подумал.
Барни схватил его за рукав.
– Что случилось с Зигги?
– Его вытеснили. Бедняга Зигги! Мне его жаль. Провести в этом бизнесе всю жизнь и остаться на бобах! – Желая побыстрее закончить беседу, импресарио протянул руку, чтобы завершить дело поспешным рукопожатием.
– Что поделаешь. – Барни потряс его руку. – Крупные акулы слопали мелкую.
– Хладнокровный мерзавец! – Импресарио остался недоволен реакцией Барни.
Тот встретил его наивность улыбкой.
– Таким я стою больше, чем в облике доброго самаритянина.
Импресарио, уже собиравшийся сесть в машину, внезапно выпрямился и ободряюще улыбнулся.
– У меня найдется дело для молодого человека с головой на плечах. Хотите поработать со мной?
– Нет, благодарю. – Барни махнул рукой в сторону вокзала «Гранд Сентрал». – Я еду за билетом на бейсбольный матч.
Импресарио воспринял его ответ как попытку набить себе цену.
– Даю вам двести пятьдесят в неделю плюс расходы.
– Нет, спасибо.
– Двести семьдесят, больше никак.
– Спасибо. Я знаю, что не использовать ценный опыт стыдно, но я научился свысока смотреть на деньги. На них приобретаются только миражи.
– Если передумаете, дайте знать. – Импресарио протянул ему визитную карточку и сел в такси.
На углу Барни смял карточку и бросил ее в урну. Он жалел о встрече с импресарио, но радовался за Сиам. Судьба Зигги вызвала у него удивление, но не шок. У него было предчувствие, что самое тяжелое еще впереди. Для нихбыло естественно сразу доходить до того, о чем он был способен подумать только в последнюю очередь. Этот недостаток внушал ему уныние. Пока он силился сообразить, какие еще гадости есть в запасе у Твида с Доджем, у него в голове зазвучал жизнерадостный голос Сиам: «Давай ляжем. Самое лучшее в сексе – это сон». Он широко улыбнулся, не стесняясь прохожих. Преимущество Нью-Йорка заключается в том, что здесь можно прилюдно давать волю своим чувствам, не привлекая постороннего внимания.
С его лица не сходила улыбка, но мысли о Сиам навевали на него печаль. Это была не тяжесть на сердце, а нечто худшее – грусть, коренящаяся в непонимании. Ее поступки были лишены последовательности. Он еще мог понять, если бы она решила отдаться Доджу, сбежав с гастролей. Но то, что она вернулась к этому подонку, признавшись в желании выйти за Барни замуж, было еще хуже, чем перестать для него вообще существовать. Его брала оторопь, ему было непонятно, как можно поступать согласно своим прихотям и при этом не изменять себе. Возможно, на это толкает честолюбие. Возможно, он просто ей завидует.
Он мучался, ощущая болезненное невидимое соприкосновение с нею. Сиам оставила живую память о себе. Он брел этим солнечным утром по Бродвею, где все сулило удовольствие. Однако знал, что никто и ничто не заменит ему Сиам. Их прервавшаяся близость сделала его одиноким. Они были так близки друг другу! Сама ее постоянная готовность вобрать его в себя была для него источником наслаждения. Ужас заключался в том, что их интимная жизнь не ограничивалась плотским соитием. Когда они просто гуляли вдвоем, довольные и счастливые, он чувствовал, что ее взор купается в нем. От этого испытывал душевный восторг. Видеть ее рядом, наслаждаться улыбкой на ее устах, даже намеком на улыбку – все это женщина не в силах забрать с собой.
Он не мог забыть ее, Даже находясь в толпе нью-йоркских женщин со стройными ногами, щеголявших этим летом в особенно коротких платьях. Он никогда еще не видел столь завлекательной женской одежды. Благодаря ей каждая женщина получала шанс стать объектом мужского внимания. Счастливое открытие сезона состояло в том, что пара стройных ножек, оголенная практически на всю длину, делала еще привлекательнее женское лицо. При столь демократическом стиле женщина не нуждалась более в торчащей груди, кудряшках или сияющем взоре, чтобы обратить на себя внимание. Ей достаточно было присесть, чтобы превратиться в усладу для глаз.
Шагая под огромными плакатами, Барни вспоминал ярко одетых мужчин, которых он видел в офисе у Зигги при первом посещении. Тогда он счел их представительность и броскость напрасными ухищрениями. Желая добиться успеха, они шли на все, но не могли исправить совершенные против них несправедливости. Теперь Барни оказался в их положении, хотя их мерки, определяющие успех, были ему чужды. Он тоже не мог бороться с несправедливостью Доджа, Мотли, Твида. Не имея денег, он не обладал никаким иным оружием, кроме Насилия. Прибегнув к насилию, он окажется в тюрьме. В принципе, он не возражал против такого метода борьбы, он казался ему более естественным и эффективным средством, нежели бесшумные козни менеджеров. Но его совершенно не устраивало то, что придется поплатиться свободой за попытку хотя бы частично поквитаться с Доджем. Додж не пострадает, разве что отделается травмой, которую ему нанесет мститель Барни. Барни же будет расплачиваться вдвойне: за то, как поступил с Доджем, а потом за нарушение закона. В этом заключалась кошмарная несправедливость по отношению к тем, кто и так пострадал от несправедливости. У жертвы нет иного выхода, кроме сознательного риска стать жертвой вторично, добиваясь восстановления попранной чести и справедливости.
Не заботясь, куда его несут ноги, он забрел слишком далеко и вернулся на вокзал по Лексингтон-авеню. На вокзале ему бросилось в глаза столпотворение модно одетых мужчин перед телефонными будками. Сначала он решил, что попал на съезд миллионеров, но потом увидел у каждого в руке по несколько десятицентовых монет. Все будки были заняты. Желающие позвонить напомнили ему солдат, хлынувших из казарм к ближайшим автоматам, чтобы сообщить любимым о своей увольнительной. Всем этим мужчинам не терпелось прильнуть к трубке, но на их лицах не было заметно радости. Очереди перед будками почти не двигались; пассажиры в модных костюмах, прибывшие из Вестчестера, еще больше удлинили очереди.
Барни стало любопытно, кто же это такие. Он замедлил шаг, не боясь быть принятым за зеваку. Некоторые не заботились прикрывать двери будок, и Барни уяснил, что все они звонят в одно и то же место – агентство по найму рабочей силы «Джерри Дилз». Это были безработные. Барни предстала оборотная сторона медали. Ему было очень интересно смотреть на этих актеров поневоле, расхваливающих свой ум и профессиональные навыки. Сотрудники ведомств по найму должны были быть идиотами чистой воды, если верили хотя бы половине того, что им плели. Как вообще можно внимать таким фантазиям? Вид толпы вызывал у него улыбку, хотя он знал, что безработных, даже из богатого сословия, следует пожалеть. Кому не приходилось испытывать мук из-за отсутствия работы и своего бессилия перед враждебной посредственностью? Он понимал, что люди в телефонных будках вынуждены делать ставку на воображение. Безработные – самые сообразительные люди на свете. Они должны создавать у работодателя иллюзию их преуспеяния. На шее у них тугая петля со множеством узлов – заложенный дом, жена, дети, страховка, счета, школа; в таком виде они добиваются работы, от которой их, возможно, будет тошнить.
Прилив безработных представлял собой настолько жизнеутверждающую картину, что Барни решил приходить на вокзал поутру всякий раз, когда ему понадобится улучшить настроение. Лучшей комедии нельзя было себе представить. Он упрекал себя за то, что плохо думает обо всех этих людях. Однако, когда приходится ежедневно тянуть лямку, человек перенасыщается ненавистью, после работы он читает в газете об убийствах, и это уже воспринимается как естественное продолжение рабочего дня.
Зрелище подняло Барни настроение. Он как будто не испытывал недобрых чувств к людям, просто такие моменты грех упускать. Он знал, как несладко попасть в зависимость от сегодняшних работодателей и дожидаться потом, когда у тебя появится работа. Конечно, далеко не у всех из них отсутствовала совесть, что только усугубляло терзания Барни. Однако все они подчинялись логике разрушения. Ненависть к ним, охватившая его, проистекала из предчувствия, сколь бесчеловечны они будут, когда усядутся за письменный стол. Он испытывал удовлетворение, видя их в тисках системы. Что это за система? О, ее легко распознать: при ней каждый по очереди испускает крик ужаса, но никто никого не слышит.
Он шел, упрекая себя в ненависти к этим временно беспомощным людям. Однако он понимал, что эта ненависть – средство выживания, что оправдывало его в собственных глазах.
Глава 45
Шофер припарковал лимузин перед входом в санаторий. Вокруг кипел муравейник. Монк вышел и протиснулся между грузовичками окрестных жителей, снабжающими заведение поутру хлебом, молоком и чистым бельем. Дежурная позвонила в отделение, где находилась Сиам. Монк уселся на кожаную скамью вместе с господами и дамами, пришедшими забрать своих подопечных. По широким мраморным ступенькам в вестибюль спустилась медсестра. Подозвав Монка, она спросила:
– Вы забираете мисс Сиам на сегодня?
– А что?
– Вчера вечером нам пришлось дать ей большую дозу успокоительного, чем обычно.
– Что она натворила?
– Она не желала расставаться с окровавленным галстуком и гнилыми картофелинами, которые мы обнаружили у нее в сумке. Вопила, щипалась, обзывала нас всякими бранными словами.
– Вы сообщим об этом мистеру Твиду?
– Я сделала запись в ее истории болезни. Диагноз будет сообщен мистеру Твиду лечащими врачами. Вас я просто предупреждаю, чтобы не забывали об осторожности.
– У нас есть на нее управа.
– Она обязательно должна ехать сегодня на работу?
– Да, это очень важно.
– Работа требует ношения меховой шубы?
– Нет. Но она все время жалуется на озноб.
– Из-за повышенной дозы снотворного она не завтракала. На то, чтобы прийти в себя, ей понадобится около часа.
Санитарка привела в вестибюль бледную, безучастную Сиам. Монк аккуратно взял ее под руку и повел к лимузину.
– Езжайте прямо, – сказал он шоферу. – Потом я скажу, куда повернуть. Мы не торопимся.
– Куда мы едем? – спросила Сиам, кутаясь в мех.
– В женское исправительное заведение в Гринвич-Виллидж.
– Зачем? – бесстрастно спросила она.
– Ты не читала сценария?
– Читала, а как же.
– Там снимается реклама средства от перхоти.
– Очень реалистично, – произнесла Сиам, глядя прямо перед собой.
Монк покосился на нее, боясь, что это насмешка. Он готов был допустить, что под действием успокоительного человек приобретает отменное чувство юмора. Он знал, что ее придется битый час возить по улицам, прежде чем пройдет действие успокоительного, а вместе с ним исчезнет бледность. Он усматривал в этом удобную возможность сытно позавтракать в «Плазе» за счет боссов.
– Хочешь позавтракать? – вежливо спросил он ее.
– Я не голодна. – Она сморщилась от неприятного привкуса во рту и пошире открыла рот. – Я пила апельсиновый сок.
– В «Плазу», – приказал Монк шоферу и посмотрел на Сиам. Та не стала возражать.
После завтрака, который поглощал один Монк, они покатили по Пятой авеню и, достигнув Гринвич-Виллидж, остановились перед массивным зданием. От жилого дома его отличали разве что решетки на окнах. Монк привел Сиам в мраморную пристройку, напоминавшую отделение банка своими расположенными полукругом окошечками, похожими на кассовые. Здесь их поджидала съемочная группа, напоминавшая цыганский табор. В центре помещения прямо на полу было свалено осветительное и звукозаписывающее оборудование. Только один из членов группы был одет, как и подобает представителю Мэдисон-авеню. Это режиссер – высокий красивый мужчина с вьющейся седой шевелюрой. Судя по выражению его лица, он был приверженцем строжайшей дисциплины. Вообще он был воплощением совершенства, способным, казалось, поставить самому себе неудовлетворительную оценку даже за непроизвольный чих. Любезно поприветствовав Сиам, режиссер сообщил Монку, что начальник тюрьмы предоставил в их распоряжение одну из душевых, где можно устроить гардеробную и гримерную.
Надзирательница в темной юбке и белой блузке провела их в ворота позади пустующих кассовых кабинок. Группа оказалась в тесной приемной, похожей на аналогичные помещения в бедной больнице. Здесь уже было приготовлено тюремное одеяние Сиам в сине-белую полоску.
Сиам посмотрела направо, и ее взору предстало тоскливое зрелище. Вдоль стен тянулись забранные решеткой клетки, в каждой из которых томились по четыре ярко одетые женщины. Вульгарная косметика делала их похожими на карикатуры. Женщины делились на толстых и тощих. Всех их заметно мутило от страха. При приближении любого начальства глаза каждой приобретали отсутствующее выражение. Одна из женщин была так жирна, что не могла прямо держать голову, она у нее все время запрокидывалась назад.
– Кто это такие? – спросила Сиам у надзирательницы.
– Доставлены сюда из суда прямо ночью, – ответила женщина тоном экскурсовода.
– Что они натворили?
– В основном, занимались проституцией. Некоторым предъявлено обвинение в оскорблении словами или действием. Трудно сказать, что за чем следует: наркотики за проституцией или наоборот. Наверху у нас есть госпиталь, где их отучают от вредной привычки. Но через пять минут после того, как они выходят на свободу, их встречают в ближайшем подъезде или на входе в метро приятели – и снова пошло-поехало.
– Они часто к вам попадают?
– Большинство – завсегдатаи.
– Странно, когда человек превращается во вращающуюся дверь.
– Странно, но реально. – Надзирательница не пожелала продолжать беседу под этим углом. – Высокооплачиваемые проститутки сюда никогда не попадают – адвокаты сразу добиваются их освобождения под залог. Эти – беззащитные дурочки без гроша за душой.
– Простите, – вмешался режиссер, – но у нас жесткое расписание.
По пути в душевую Сиам спросила:
– Неужели город сдает свои тюрьмы для съемки рекламы?
– Ни в коем случае! – Вопрос показался режиссеру оскорбительным. – Мы сообщаем департаменту исправительных учреждений о своих нуждах. Если у них есть свободные помещения, с нас не берут денег. Действует джентльменское соглашение, мы вносим примерно двести пятьдесят долларов на спортивный инвентарь и все такое прочее.
Оказалось, что тюрьма отвела им не душевую, а соседнее помещение. В двери душевой имелось окно из толстого стекла, через которое надзирательницы могли следить за помывкой заключенных. Сиам тяжело опустилась в предназначенное для нее кресло, и гримерша начала превращать ее в неряху, как того требовал сценарий первой части ролика.
– Что здесь за вонь? – спросила Сиам у приставленной к ним надзирательницы.
– Мы дезинфицируем одежду поступающего к нам контингента. Они выходят от нас гораздо более чистыми.
– А что там за комнатушка с белым столом?
– Там поступающий контингент проходит личный осмотр. Мы проверяем у каждой влагалище и задний проход на наличие спрятанных наркотиков.
Появилась надзирательница с офицерскими нашивками.
– Надеюсь, вы не будете возражать, – сказала она режиссеру, – если, согласно нашему разрешению, образцовые заключенные посмотрят, как вы работаете? Они будут наблюдать за вами из столовой – это напротив, через коридор. Они вам не помешают.
– Сделайте одолжение, – сказал режиссер.
Облаченной в тюремную робу Сиам была вручена жестяная кружка.
– Будете колотить ею по решетке, требуя средство против перхоти «Гламодрим».
Сиам взяла кружку. Все вышли в вестибюль и стали ждать грузовой лифт. Группе было сказано, что лифт задерживается, так как из него выгружается съемочное оборудование; чтобы не терять зря времени, можно было бы подняться по лестнице. Группа выбрала лестницу. Надзирательница отперла дверь. Когда группа начала восхождение, дверь снова закрылась. Процедура открывания и запирания дверей повторялась на каждом этаже; кроме двери лестница отсекалась от каждого этажа решеткой. Сиам успела заметить на одном из этажей заключенную, копавшуюся в мусорной корзине. Женщина совала себе за пазуху пищевые отбросы.
Поднимаясь по выметенной, хорошо освещенной лестнице, Сиам внезапно схватилась за перила – у нее закружилась голова от страха перед тюрьмой. Дело было вовсе не в лазании по мусорным корзинам – в заведении соблюдалась чистота – и не в клетках с выставленной на всеобщее обозрение парашей; пожалуй, она ждала более пронзительных картин; ужас тюрьмы состоял в том, что угодившая сюда женщина могла кануть в пустоту. За стенами тюрьмы копошились миллионы людей, но здесь это ровно ничего не значило. Заключенная превращалась в ничто, поскольку о ней никто не тревожился. Никто, за исключением тех, кто ее сюда упек, о ней не вспоминал.
Сиам поняла, что и она находится отчасти в таком же положении. Ее спасением был Барни. Пока он не появится, она будет паинькой, чтобы ее не глушили успокоительным. Она будет старательно сниматься в рекламе.
Они достигли нужного этажа. Для них отперли очередную дверь. Тюремный коридор уже был освещен переносными прожекторами, телекамера готова к съемке.
Сиам вошла в тесную каморку, сжимая в руке кружку. В стене напротив камеры было два застекленных окна, за которыми столпились обладательницы черных лиц. Они таращили на нее глаза, испытывая почтение к такой важной персоне. От их уличной закалки сейчас не осталось ничего, кроме шрамов и фонарей под глазами.
Сиам стало настолько не по себе, что она не могла ни пошевелиться, ни заговорить. Ее спас смех ассистента режиссера и звукооператора, которые вошли к ней в камеру в сопровождении других членов группы и надзирательницы с офицерскими нашивками. Сиам последовала за ними в угол камеры, где имелось окошко с решеткой и стальной сеткой. В окне высокого жилого дома напротив мужчина занимался эксгибиционизмом, рассчитывая на внимание обитательниц тюрьмы.
Надзирательница нисколько не удивилась.
– Нам пора покинуть этот район. Теперь здесь живет такой люд, который и в тюрьму-то пускать опасно. Раньше под нашими окнами проходила наземная железная дорога вдоль Шестой авеню, а что творится теперь – сами видите. Времена изменились. Раньше мужчины заглядывали в наши окна, чтобы застать девочек в чем мать родила, теперь бесплатные зрелища наблюдают они сами. Ничего, скоро мы переведем их на остров Рикерс. Там им будет гораздо лучше, чем в Виллидж. Тамошняя колония расположена у самой взлетной полосы аэропорта Ля Гардиа. Лучше слушать рев взлетающих самолетов, чем смотреть на сумасшедших, демонстрирующих себя женщинам-заключенным.
Заключенные встречали ужимки эксгибициониста восторженными воплями.
– Пора снимать, – сказал режиссер. – Все по местам!
Сиам отвернулась и направилась со своей кружкой к решетке, так и не рассмотрев голого психа. В окнах запертой Столовой по-прежнему чернели женские лица, завороженно наблюдавшие за волшебным действом.
Режиссер указал на высокого мужчину сбоку от камеры, который послушно принялся зачитывать приятным баритоном:
– Вы ощущаете себя узником собственной перхоти?
Сиам грустно смотрела в камеру через решетку. Баритон продолжал:
– Из-за перхоти ей не видать свободы.
Режиссер жестом приказал вступать Сиам. Она застучала кружкой по решетке.
Баритон зачитал:
– Она знала, что ее тюремный срок подходит к концу, но не могла представить себе жизнь под гнетом отвратительной проблемы – ее замучила перхоть.
Режиссер указал на модно одетую манекенщицу, которая показала камере только свою руку. В руке была емкость со средством от перхоти, которое тотчас полилось в кружку Сиам.
– Снято! – крикнул режиссер, довольный собой. – Сиам, мы запишем ваше пение для начала и конца ролика в студии.
Она согласно кивнула.
Косметолог, гример и костюмерша накинулись на Сиам, чтобы превратить ее в красотку, каковой ей требовалось стать для второй части рекламы. Одна причесывала ее, другая придавала ее лицу беззаботное выражение, присущее женщине, не приговоренной к тюремному сроку заключения и не изводимой перхотью, третья сорвала с нее полосатую робу и обвязала выходным платьем, вместо того чтобы надеть его на нее через голову. Все бегом покинули камеру, оставив дверь открытой.
– Готово! – скомандовал режиссер. – Все по местам.
Сиам, повинуясь режиссеру, заняла место у распахнутой двери камеры. Ее улыбка свидетельствовала о благополучном разрешении убийственной проблемы с перхотью.
Режиссер указал на баритон, который затянул:
– Сиам Майами – новейшая сенсация, чудо-певица! Она устранила проблему перхоти и тем добилась успеха.
По сигналу режиссера Сиам зашагала прочь от тюремной камеры прямиком на отъезжающий телеобъектив.
– Теперь Сиам Майами живет свободной жизнью, – радостно сообщил баритон. – А вы? Попробуйте «Гламодрим». Специальный состав для женщин! Он открыл перед Сиам Майами двери к успеху. Пусть он распахнет двери и перед вами!
– Готово! – воскликнул режиссер. – Великолепно! – Подойдя к Монку, он сказал: – Безграничный талант! Вполне можно переводить ее на бензин и сигареты.
Сиам взяла у костюмерши свою меховую шубку и поспешно надела ее. Она боялась оглядываться на черных зрительниц в окнах столовой, чтобы ее не парализовало отчаяние.
– Желаю удачи в завтрашнем концерте! – сказал режиссер ей вслед.
– Спасибо, – сказала Сиам и пошла к лифту, преследуемая Монком.
В лимузине Монк сказал:
– Ты славно поработала. – Он придвинулся к ней поближе, она отстранилась без намерения его обидеть.
Он был удовлетворен ее сговорчивостью. В санатории расписался в журнале и положительно отозвался в разговоре с медсестрой о состоянии Сиам. Дождавшись, пока сестра уведет ее наверх, он позвонил Доджу.
– Сегодня она работала на меня безупречно.
– Замечательно! – довольно отозвался Додж. – На сегодня твой рабочий день закончен. Просто не выпускай ее из виду до завтрашнего концерта. После этого мы освободимся от нее.
Монк повесил трубку и вышел из здания.
Сестра вызвала для Сиам маленький персональный лифт.
– Сегодня вам лучше?
– Гораздо лучше, благодарю.
– Вы репетировали программу концерта?
– Нет, снималась в телерекламе.
– Какая прелесть! – Сестра была восхищена. Сиам предпочла бы, чтобы ей посочувствовали.
На крыше санатория был устроен удобный солярий под янтарным тентом. Усевшись в шезлонг, Сиам увидела, что по периметру крыши тянется стеклянное ограждение. Рядом с ней присела молодая администраторша. Закурив, она протянула пачку Сиам. Та отказалась.
– Хороший вид, – сказала женщина, чтобы начать разговор, и указала на Ист-Ривер.
– Хороший, – согласилась Сиам. – Что это там за острова на реке? – спросила она, указывая на клочки суши в северном направлении.
– Не знаю, – ответила собеседница. – Их называют «Врата ада».
– А остров прямо перед нами?
– Остров Благоденствия.
– Что это на нем за грязное, уродливое здание?
– Городская больница для бедных.
– А мерзкий район за рекой – сахарная фабрика, сплошные заводы? – Сиам указала на юг.
– Вот уж где вам не захотелось бы оказаться. Это там дети облили керосином скамейки в парке и сожгли стариков заживо.
– Как называется это место?
– Вильямсбург, район Бруклина.
Сиам умолкла.
– Вы здесь впервые? – с симпатией спросила администраторша, затягиваясь сигаретой.
– Да, – ответила Сиам.
– Не стоит горевать.
– Я и не горюю.
– Сперва может показаться трудно, но потом привыкаешь. – Она снова затянулась. – Как вы себя чувствуете?
– Сегодня утром был момент, когда мне показалось, что я не выдержу, – честно ответила Сиам. – Но сейчас все нормально.
– Вы попали сюда из-за любовной связи?
– Я бы не стала называть это связью.
– Это слово никому не нравится. – Администраторша докурила сигарету до фильтра, бросила ее на пол и затушила носком туфли. – Мне пора. – Она встала и ушла с крыши.
Сиам почувствовала себя униженной. Администраторша залезла ей в душу, просто чтобы скоротать время. Она бы с радостью отчитала ее, но помнила, что находится под подозрением и обязана сохранять спокойствие.
В десять вечера ночная сестра прервала ее глубокий сон вопросом, не желает ли она принять снотворное. Здесь поступали так всегда, чтобы не давать пациентам просыпаться среди ночи. Сиам сказала «нет» и снова уснула. В три ночи ее разбудил стрекот спрятанного под подушку будильника. Она вскочила и выглянула за дверь. Сестра сидела за своим постовым столиком в коридоре. Сиам оставила дверь открытой, чтобы слышать любое движение сестры. Она сняла парик, расколола волосы и причесала их так, чтобы сделать свою внешность менее узнаваемой. Услыхав звонок, она опять выглянула. По коридору скользнула длинная тень сестры – та поспешила в дальнюю палату, откуда раздавались стоны.
Сиам беззвучно затворила свою дверь и торопливо надела туфли. Потом заправила длинную ночную рубашку в трусы. Вынув из шкафа шубку, она шагнула к двери, просовывая руку в рукав. Она потянулась к дверной ручке, но ту уже поворачивали с противоположной стороны. На то, чтобы спрятаться, времени не оставалось. Она попыталась взлохматить волосы, но это было бесполезной уловкой. Дверь открылась. Перед Сиам предстал Монк. Он тихо закрыл за собой дверь. Сиам попятилась и оказалась в шкафу. У нее над головой загремели плечики. Она была застигнута при попытке к бегству, поэтому не издавала ни звука. У Монка блестели глаза. Ее смятение доставляло ему удовольствие.
Она вылезла из шкафа.
– Снимай шубу! – приказал он, вынимая руку из кармана.
На руке красовалась хорошо знакомая Сиам замшевая перчатка. У Сиам вызывал страх не столько Монк, сколько ее собственная покорность. Она сжала кулаки, собираясь с силами. Это был жест беспомощности, придававший ей еще более напуганный вид. Ее мутило от уверенного вида Монка.
– Я не буду повторять дважды, сука. Снимай шубу!
Она позволила шубе сползти с плеч на пол. Увидев на ней одну ночную рубашку, он осклабился и шагнул вперед, чтобы ее облапить. Она отпрянула. Ему понравилось, как испуганно она распласталась по стене.
– Наверное, ты по мне соскучилась?
– Я позову сестру.
– Чтобы запутаться в объяснениях? Даже если она поверит, тебе вколят слоновью дозу успокоительного.
Сиам набрала в легкие воздуху, чтобы заорать, но он опередил ее, зажав ей рот своей перчаткой. От невозможности дышать она попыталась его отпихнуть, но, не сладив с ним, закрыла глаза и опустила руки. Он убрал перчатку от ее рта. Она не возобновила сопротивления.
– Ложись в постель.
Она села на кровать.
– Раздевайся.
Она начала с туфель. Он расстегнул воротник рубашки и ослабил узел галстука. Сняв пиджак, отвернулся, чтобы повесить его в шкаф.
Она увидела его прилизанный затылок. От души размахнувшись, стукнула его по голове острым каблуком туфли. Он вобрал голову в плечи от боли, развернулся и, безумно вращая глазами, схватил подол ее рубашки. Ему на шею полилась кровь, он дотронулся рукой в перчатке до раны и зажмурился от боли.
Сиам снова размахнулась туфлей. На этот раз каблук вонзился ему в щеку. Он навис над ней с перекошенным ртом, но не издал ни звука. Рука в перчатке уже была занесена для жестокого удара. Но удара не последовало – его левый глаз мгновенно заплыл, побагровевшая щека раздулась. Он упал на кровать рядом с Сиам, в третий раз занесшей туфлю. Потом, слепо нашарив пиджак, пулей вылетел из палаты, волоча пиджак по полу.
Сиам перевела дух и дрожащими руками надела туфли. Больше всего ее удручала сейчас неуемная дрожь в руках. Тем не менее она взяла из шкафа шубку, надела ее и шагнула к двери. Каждый шаг давался ей с большим мучением. Пришлось упасть лицом на кровать и подождать, пока утихнут судороги, вызванные приступом ненависти.
Придя в себя, она вытерла глаза руками и опять приблизилась к двери. Сестры нигде не было видно. Сиам на цыпочках двинулась к запасной лестнице. Темные ступеньки привели ее в подвал, оттуда – на задний двор. Погремев мусорными баками, она выбралась на широкую улицу. Главный вход в санаторий находился где-то сбоку от нее. Она пустилась бегом по темной улице.
