Текст книги "Сиам Майами"
Автор книги: Моррис Ренек
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 31 страниц)
Глава 36
– Куда я только не звонила! – Секретарша Зигги встала и прошлась по кабинету, разминая затекшие ноги. На столе остался лежать составленный Зигги список номеров.
– А в полицейские участки?
– Там мне посоветовали обратиться на автовокзал.
– Вы послушались?
Она пожала плечами.
– Автовокзалы отсылают меня в полицию.
– Джинни… – Он вернул ей список. – Сегодня утром ваша единственная задача – названивать по этим телефонам.
– Вы хоть знаете, во сколько обходится звонок в Кентукки?
– Неважно.
– Вам не мешает побриться.
– Побреюсь.
– А как насчет сна?
– Вот найду Барни, возьму события под свой контроль, тогда и отосплюсь.
– Сегодня у вас ленч с Доджем.
– Напомните мне потом об этом еще разок. – Он потер лоб, встал, потянулся и почувствовал, что весь окаменел.
– У вас вырастет горб. Что вы ежитесь, словно на дворе зима?
– Не буду. – Он попытался распрямить плечи.
– Если Барни – такая важная для вас персона, нечего было гонять его, как собаку.
– По-вашему, со мной обращаются, не как с собакой, а как с графом?
– Сначала вы с Доджем убиваетесь, что он стоит у вас на пути, а потом сбиваетесь с ног, разыскивая его.
– Звоните! – рявкнул он. Она покинула его закуток, хлопнув дверью.
Не успела подойти к своему столу, как входная дверь распахнулась и перед ней предстал Барни.
– Я вас слушаю, – сказала она официальным тоном.
Его позабавило, что она его не узнает. Вглядываясь в его загоревшее дочерна лицо, усиленно гадала, кто это такой. Ей помогла его усмешка, в ней сквозила застенчивость в сочетании с самонадеянностью, вгонявшая Зигги в отчаяние. Узнав его, она расплылась в улыбке. Узнала и чемоданчик, выданный ему перед гастролями.
– Вас-то мы и ждем! Вы только что приехали?
– Нет, вчера. Просто никак не мог отлипнуть от гостиничного кондиционера.
– Я доложу мистеру Мотли о вашем приезде. – Джинни постучалась и с трудом отворила провисшую дверь. – Он здесь, – коротко бросила она.
– Джинни! – пролаял Мотли и потер руки, чтобы успокоиться. – Вы свободны на полдня. Загляните в «Мейси» и узнайте стоимость подштанников.
– Спасибо.
– Возвращайтесь к дневному чаю.
– Он готов вас принять, – сообщила Джинни Барни.
Не дав Барни раскрыть рот, Зигги вручил ему чек.
– Твоя получка за последний месяц плюс возмещение расходов. Мы с Доджем просим извинения за то, что ты не всегда получал деньги вовремя. Вина целиком на нас. Все дело в плохом администрировании. Больше этого не повторится.
Барни сложил чек и убрал его в карман.
– Не повторится, – согласился он, кладя чемоданчик на стол Зигги, – потому что я решил воспользоваться твоим советом.
Зигги самодовольно улыбался и отказывался понимать намеки.
– Ты говорил, что когда у меня спустит мячик…
– Джинни, чего вы ждете?
Раздались возмущенные шаги удаляющейся Джинни.
– …мне следует явиться сюда и признать свое поражение. Кажется, ты советовал сделать это в ситуации, когда я почувствую себя использованным клочком туалетной бумаги.
– Так прямо и советовал? – смутился Зигги.
– Не скромничай. Определение – точнее некуда.
– Ты отлично загорел.
– Все благодаря тебе.
– У тебя такой вид, словно ты возвратился после длительного отпуска.
– Да уж, отпуск получился незабываемым.
– Все мы ценим то, что ты сделал для Сиам. И для нас. Ты справился… – Он показал кулак. – Шикарно! Если останешься, будешь стричь купоны. Прямо как на бирже!
Барни открыл золоченые замки чемоданчика и откинул крышку.
– Здесь все ее пилюли и корсеты.
– Не надо, – отмахнулся Зигги, – я и так знаю, что все на месте.
Барни вынул толстую пачку бумажек, перетянутую резинкой.
– Квитанции: отели, меблированные комнаты, поезда, автобусы.
– Очень хорошо, – виновато произнес Зигги и захлопнул чемоданчик, чтобы не отвлекаться. Квитанции он, не глядя, швырнул в ящик стола. Усевшись в кресло, сказал: – Я помню свои слова о том, что это нелегкий хлеб и что ты можешь в любое время от него отказаться. Но ты довел дело до конца. Зачем отказываться теперь?
– Эта работа унижает.
– В чем ее отличие от любой другой? Наше дело, если хочешь знать, это сплошной альтруизм.
– Интересное определение.
– Мы предоставляем людям действительно необходимое им развлечение. Все остальные пытаются сбывать лежалый товар.
Барни кивнул и, не дав ему продолжить, спросил:
– Тебе не кажется, что это взаимное презрение – признак безумия?
Возмущение Барни удивило Мотли.
– Ты не знаешь, какие колоссальные средства вложены в безумие! На обмане публики сколачивают целые состояния. Ты понятия не имеешь, какой доход извлекается из этого самого безумия. – Зигги ударил себя в грудь кулаком. – Скажем, я зарабатываю на жизнь тем же безумием. Будь я честен с самим собой, я бы сидел без работы и пух с голоду.
Барни улыбнулся, ценя его искренность. Искренность Зигги была ловушкой: она настраивала Барни на шутливый лад вопреки его воле.
– Ты обязан понять, что успех творит такие чудеса, какие тебе и не снились, – продолжал он теснить Барни. – Иногда успех помогает возмужанию. Зрелость – это умение скрывать преступления, совершаемые нами против самих себя.
Барни отвернулся от Мотли с его самоубийственной философией, хотя в глубине души был полностью с ним согласен.
Зигги не собирался отпускать его без борьбы. Для обоих это было слишком серьезно. Зигги был полон решимости любыми средствами снова соединить Барни и Сиам. Он знал самое надежное средство: выложить правду и поколебать тем самым самонадеянность Барни. Трудность заключалась в том, что он не знал, что именно эти двое готовы посчитать правдой.
– Почему, по-твоему, у Валентино нет отбоя от пациентов? Ведь многие из них мыслят не менее логично, чем мы. Пациентами они становятся потому, что не умеют скрывать преступления, совершаемые против самих себя. Сокрытие преступлений – вот путь к власти.
Барни вопреки желанию навострил уши.
– Позволять вопиющей несправедливости лишать тебя покоя, гореть в твоем взоре, звучать в твоем голосе, руководить твоими поступками – значит проявлять слабость. Гораздо лучше поступать так, как все остальные, даже если для этого понадобится отправлять в канализацию трупы. Так тебя по крайней мере не арестуют.
– Ты такой же, как все. Ты очень много знаешь, однако этих знаний все равно недостаточно, чтобы освободиться.
Зигги расслышал в этих словах невероятно плохой совет и изобразил изумление.
– От мира не сбежишь.
– А я не хочу жить сразу со всем миром. Я хочу по мере возможности жить в том мире, которым могу наслаждаться.
– Ха! Кто ж этого не хочет? За кого ты меня держишь? Но что, по-твоему, произойдет, если однажды утром Америка проснется выздоровевшей и посмотрит на мир твоими глазами? Конец торговле частной жизнью, как ты однажды выразился. Долой таблетки от головной боли, свечки в задницу, дозированные новости, минеральные ископаемые, наркотики, дурацкую жвачку по телеку и все прочее? Покончить с институтами, монополизировавшими загадку жизни и смерти и безжалостно эксплуатирующими человеческие слабости? Изгнать тех, кто заботится о душе? Кому же думать о рае и аде, если не тем, кто делает денежки?
Барни поднял руку, чтобы остановить его, но Зигги понесло.
– Знаешь, чем отреагировала бы Америка на твою утопию? «Черными пятницами», сплошными банкротствами, очередями безработных на улицах, закрытием двух третей колледжей, отзывом банковских ссуд.
Барни был рад, что не остановил Зигги, ибо теперь из него изливалась волшебная песнь. Казалось, она разносится помимо воли певца. Он был не только ее источником, он одновременно сам упоенно внимал ей.
– О, изъеденная чувством вины, страдающая запором, помешавшаяся на сексе Америка, ты нужна нам для процветания! Американцы, просыпайтесь лучше с надрывным кашлем и страхом перед новым днем, иначе у нас не будет надежного заработка. Дайте нам ваших больных, ваших утомленных, ваших неврастеников, ваших патриотов, страдающих жаждой убийства, и мы превратим все вокруг них в звонкую монету. О, нездоровый люд, тебе не дано знать, какие состояния наращиваются благодаря твоему чувству неполноценности!
О, нормальные люди, считающие, что вам не хватает в жизни секса! Тысячи банковских счетов напрямую зависят от вашей подозрительности к самим себе. Чем я обмениваюсь с людьми, проходящими мимо? Недоверием, завистью, враждебностью, ненавистью, глупостью, предрассудками. Все это – доходнейшие свойства.
Просыпаться поутру так, как этого хочется тебе? Чем мне тогда придется обмениваться с прохожими? Доверием, надежностью, независимостью, уважением к ближнему. Ты прав. Но в первое же такое утро рынок недосчитается многих миллиардов. Что Твид, что Додж с удовольствием вразумят тебя: доверие подобно чтению серьезных книг приводит к снижению прибыли.
Увидев на лице Барни дружелюбное выражение, Зигги решил, что у него еще остается шанс сохранить того для Сиам. Он прорвался сквозь его заградительные рубежи. Что ж, правда и не на такое способна. Он произвел на молодого человека сильное впечатление. Но, когда Барни вместо ответа отвернулся, Зигги обнаружил, что не может пошевелиться, даже дышать. Рвение превратить Сиам в билет в рай покинуло его. Чем меньше становилось расстояние между Барни и дверью, тем более бессмысленной представлялась Зигги его дальнейшая жизнь. Он никогда не ставил на самого себя и все равно проиграл. Он чувствовал себя неудачником, хотя всегда изо всех сил оберегал свою жизнь.
Унижение пожирало его изнутри, пока он не почувствовал сушь в горле, предшествующую последнему глотку воздуха. О, безымянная глухота, я не волью свой голос в хор прославляющих тебя, я не возьму назад ни одного слова, ни одного проклятия в твой адрес. Ты безжалостна и сильна, а я жалок и слаб, меня день ото дня подтачивает собственная трусость. Но я все равно не променяю отсутствие веры на все блага твоей бесконечности. Я добрался до пика на хребте из законов мироздания и теперь удовлетворен тем, что избрал слепоту.
Он не мог заставить себя обрушиться на Барни с проклятиями, хотя они так и просились с языка. Он был слишком занят внутренним бунтом против самого себя. Помимо воли у него вырвалось:
– Ты должен дать Сиам шанс!
Оглянувшись, Барни поразился происшедшей в Зигги перемене. Борьба с распирающей его изнутри поэзией, не утихавшая всю жизнь, сейчас отразилась на лице, сделав его вдруг мягким и терпеливым. Избавившись от окалины повседневности, его лицо стало по-человечески понятным. Он перестал быть песчинкой, швыряемой из стороны в сторону в хаосе банальности.
– Она взяла свою судьбу в собственные руки, – выдавил Барни.
– Вчера вечером она тебя ждала. Ты дал ей слово, что придешь в кондитерскую.
– Мне очень жаль, что она потратила время.
– Тебе не обязательно ее любить. Будьте просто друзьями. Друзьям не требуется совершенство. Ты знаешь, что она таскает в своей сумочке?
– Ничего себе «сумочка»! – Барни не удержался от улыбки. – Туда может вкатиться целый грузовик.
– Пока туда вкатилась гнилая картошка. Еще там валяется окровавленный галстук. Она воображает, будто я ничего не заметил! – Зигги понял, что победа близка: Барни отвернулся, чтобы скрыть слабость. – Сиам плохо. – Он нащупал самое чувствительное местечко Барни и лупил только в него, как боксер. – Почему ты не хочешь на меня смотреть? – Мотли сильно волновался. – Ты знаешь, как далеко она зашла? – Он схватил Барни за рукав, чтобы не позволить ему открыть дверь. – Ты должен продолжать работать.
– Я должен идти, – огрызнулся Барни, по-прежнему не глядя на Зигги.
– Как ты можешь бросить Сиам, зная, как плохи ее дела?
Барни обернулся. На его лице не было и тени озлобления. Он молчал, потому что откровенные слова вряд ли теперь значили что-либо для Зигги, каким бы мягким и терпеливым ни казалось сейчас его лицо.
Зигги решился использовать последний шанс:
– Уходи! Все равно кому-нибудь продашься! Но если ты останешься, то у тебя будет надежда чего-то достичь. Ты сможешь так построить свою жизнь, чтобы влиять на происходящее. Это и твойшанс.
– Мне очень жаль, Зигги.
– Лучше не жалей, а соображай! Как долго ты собираешься оставаться эдаким здоровяком и прятаться от жизни? – прокаркал Зигги.
– Я не собираюсь заниматься ненавистным делом, пока не состарюсь.
– Куда, по-твоему, деваются такие славные ребятки, как ты, не желающие проявлять жестокость? На кладбище, где захоронены невинные души!
Барни сбежал.
Зигги распахнул дверь. Барни беспомощно дожидался лифта. Это прибавило силы воплю Зигги:
– Ты думаешь, что одержал победу? Ничего подобного! Ты уходишь в безнадежность!
Глава 37
Барни ехал домой на метро. Вокруг него сидели праздные, но все равно утомленные безработные. Метро – величайший уравниватель рас. Здесь одинаково выглядят белые и черные. Барни было больше всего жалко «белых воротничков», изучавших в поездке разноцветные счета, газеты родных компаний, рекламные листки, брошюры, блокноты и книжки о преуспевании, умерщвляющие собственное сердце.
Когда поезд въехал в тоннель под Ист-Ривер, у Барни заложило уши; на бруклинской стороне к нему вернулся слух. Ступив на улицу своего детства, он задохнулся от вони, распространяемой речкой Ньютон, протекающей по свалкам. Запах городских отбросов витал здесь, в восточных кварталах Вильямсбурга, как второе, еще более низко нависшее небо. При виде закопченных стен и ржавых погнутых пожарных лестниц, лепившихся к домам и выходивших на улицу с обеих сторон, он уже не мог поверить, что отказался от столь выгодной работы. Переполненные мусорные баки, гнилье под ногами – все буквально вопило: любыми способами спасайся из этой дыры!
Поднявшись на полуразрушенное крыльцо и проникнув в длинный темный коридор с кафельным, как в общественном сортире, полом, он скользнул привычным взглядом по выпотрошенным почтовым ящикам, новости в которых появлялись исключительно в виде требующих оплаты счетов.
Стоило ему открыть дверь, как мать заключила его в объятия, а отец отставил рюмку с виски.
– Чудесный загар! – воскликнул отец. Мать от чувств ничего не могла сказать, а только разводила руками.
– Ты сыт? – спросила она наконец.
– Да, – соврал он, чтобы она не носилась по темным лестницам, не бегала по магазинам и не убивалась у плиты.
– Врешь, – догадалась она. – Я мигом. – Она устремилась к двери без цента в кармане. Она по-прежнему верила в соседей по трущобам, готовых оказать помощь в трудную минуту.
Барни придержал дверь носком ботинка, не давая ей выйти.
– Почему, по-твоему, я вру?
– Ты говорил, что не будешь альфонсом, а что получилось?
– Ты слишком доверяешь «Дейли ньюз».
– Дядя Молтед говорил матери, что ты и твоя певица очень дружны, – объяснил отец.
– Она – милая женщина, – пробормотал Барни.
– Твоя мать тревожится по любому поводу. Ты взгляни, какой здоровый у него вид!
У отца и у самого Барни была дурная привычка пить спиртное из стакана, причем почему-то залпом. Для них не имело значения, что они пьют – водку, джин или виски. Отец не был пьяницей, но пойло, которое он потреблял, имело мерзкий вкус. Пить его можно было двумя способами: разбавив водой из-под крана или одним глотком. Разбавление только ухудшало дело, так как увеличивало количество пойла. Куда лучше было расправляться с ним залпом.
Отец и сын любили изредка выпить вместе. После простенького тоста «За тебя» стаканы поспешно опрокидывались. Виски, которое наливал ему отец, больше всего походило на выстрел в желудок. Сначала оно обжигало горло, потом грудь, потом разливалось по желудку раскаленным свинцом. Реакция организма на это испытание говорила о состоянии здоровья. Сейчас, выпив, они дружно привстали, так взмывают вверх воздушные шарики на ниточках, наполнившись газом.
– Еще по одной? – расщедрился отец.
– Нет, спасибо, папа. Где «Канадиэн клаб», который я тебе однажды подарил?
– Хочешь его?
– Вообще-то нет. После этого сорта оно покажется слабенькой водичкой.
Отец все же налил еще по одной, гордясь своим излюбленным напитком.
Барни блаженствовал дома. Он знал, что родители его поймут, если он сумеет им все рассказать. Он не медлил бы с рассказом, но вид почерневшей вентиляционной шахты за окном кухни и разбитого кухонного окна напротив, загороженного листом фанеры, подсказывал, что он напрасно бросил выгодное место. С другой стороны, внутри у него зрела уверенность в своей правоте.
Он представлял первое поколение в своем семействе, у которого появилось время для чтения. Он чувствовал, именно образованный – пусть поверхностно – человек имеет право отстаивать свою правоту. Начитавшись книг, он уже не мог поступать, как рыбешка, снующая в тесном пруду. Он думал о том, как ужасно было бы вырасти в состоятельной семье, где чтение превратилось бы в его вторую натуру, однако дух накопительства неизбежно отравлял атмосферу, губя на корню книжную премудрость. Ему не хотелось быть одним из тех уродов, для которых чтение не значит ровно ничего.
– Я заварю чай, – сказала мать, намекая, что им пора прекратить пить. – Ты замечаешь, как изменился квартал?
Вопрос матери возвел новое препятствие на его пути. Ему становилось все труднее объяснить родителям, почему он ушел с работы.
Отец пришел ему на помощь:
– Здесь стало лучше после того, как приехали негры и пуэрториканцы и уехали ирландцы. По крайней мере со стен исчезли свастики и антисемитские лозунги.
– Что она за женщина? – спросила мать, колдуя над чаем.
– Мам! – Он взволнованно потер руки, не зная, как начать. – Дело в другом…
– Я тебя не принуждаю. Я просто спросила.
Он с усилием посмотрел сначала на мать, потом на отца, безмолвно призывая их понять его.
– Сегодня я отказался от этой работы.
У матери подогнулись колени.
– Почему? – Она сумела задать вопрос беспристрастным тоном. Отец, наоборот, повесил голову, словно ожидая обвала стен.
– Мне очень трудно это объяснить…
– Ты ей не нравился? – Спросив, мать сама же ответила: – Как это могло получиться?
– Нравился, – успокоил он ее.
Теперь мать ничего не понимала.
– Ты бы села, мам.
Мать колебалась.
– Пожалуйста!
– Сядь! – поддержал его отец. – Сейчас он нам объяснит, почему ушел с работы.
Мать села, давая понять потухшим взглядом, что сидя выслушивают только плохие известия.
– Мам, – начал он медленно, – пойми, жизнь теперь бежит гораздо быстрее…
Мать перебила его проницательным вопросом:
– Она спит с другим?
Он был ошеломлен столь здравой реакцией.
– Теперь ты все знаешь.
– Часто? – спросила мать.
– Какое это имеет значение?
Мать не расценила это как полноценный ответ.
– Собирается сегодня, – сдался он, хотя считал вопрос абсурдным. – В первый и в последний раз.
– Что же в этом дурного? – Мать дернула его за рукав.
– Зигги говорил, что твоя певица – будущая звезда, – пояснил отец.
– Какое это имеет значение?
– Женщина, идущая к славе, может делать что угодно, – втолковывала ему мать. – Об этом что ни день пишут в газетах.
– Зигги и дядя Молтед, – гнул свое отец, – говорят, что ты мог бы стать богачом.
– Лучше скажи, – мать намеревалась прояснить для себя ситуацию, – она хочет за тебя замуж?
Он перевел взгляд с матери на отца и обратно, все еще ожидая ответа на свой принципиальный вопрос.
– Мать спрашивает дело. Не смотри на нас, как на чертей с рогами.
– Да, – пробормотал он.
– Тогда в чем загвоздка? – Мать была совершенно счастлива.
– Но только на ее условиях.
– Ты считаешь себя правым? – с упреком спросила мать и, чувствуя, что ответ может быть только утвердительным, воскликнула: – Боже, как он мог пренебречь такой блестящей возможностью?! Невеста ценой в многие миллионы!
– Успокойся! – сказал отец, но ей было не до успокоения.
– Ты поступаешь неправильно! – крикнула она – Ты и сам это поймешь, но тогда уже будет поздно.
Отцу удалось ее утихомирить, но зло уже было причинено. Отец был сторонником спокойствия, но понимал не больше, чем она.
– Принципы на хлеб не намажешь, – зловеще проговорил он.
– Дело совершенно не в принципах. Просто с этим невозможно смириться. – Попытка объясниться всего лишь продемонстрировала шаткость его позиции.
– Все соседи так тобой гордились! – простонала безутешная мать.
Барни пристыженно запустил руку в карман и нащупал там чек от Зигги, который собирался им вручить. Однако худшего момента для этого нельзя было придумать. Лучше он отправит его по почте.
Прощание получилось тягостным. Никто не хотел говорить «до свидания», хотя все трое знали, что разлука неизбежна. Затянувшееся молчание ранило всех троих больнее, чем его назревающий уход.
Он вышел в темный коридор и спустился по темной лестнице, распрощавшись с иллюзиями. Впрочем, он не разочаровался в родителях. Этому помогло знакомство с Зигги, Доджем и Твидом. Благодаря им он узнал, что представляют собой люди. Это знание смягчило удар. Возможно, оно сделало его черствым.
Пока он находился у родителей, успел пройти летний ливень, умывший улицы и прогнавший запах помойки. Он подумывал, уж не преодолеть ли пешком несколько миль и не проникнуть ли на Манхаттан по Вильямсбургскому мосту, как в детстве, но мысль о столь длительном созерцании трущобных кварталов оказалась для него невыносимой.
Здесь, на улице, он гораздо лучше понимал родительскую точку зрения. Повсюду, куда ни кинь взгляд, ему виделся заветный лозунг: «Не попадайся!» Реклама предполагает право любого на роскошь. Изобилие несовместимо с гордыней.
Он отказывался думать о своих родителях плохо. Видимо, это было своеобразным механизмом самозащиты. Он не обманывал себя, так как помнил те несколько лет, когда превращался из мальчика в мужчину. Он был перед родителями в неоплатном долгу, и не потому, что они сознательно поступали так-то и так-то. Если бы тогда не стало одного из них, рухнула бы стена, весь мир стал бы другим. Он остался бы в одиночестве в мире, лишенном волшебства. В этом некого было бы винить, но он не знал бы, как разгадать взрослую загадку, так как был для этого слишком юн. Он терзался бы ею, пока не наступила зрелость. Родители просто оставались всегда сами собой; не зная того, не ведая, они были преданы ему. У них был свой, особый мир. Когда Барни достиг возраста, в котором начинаешь сознавать бег времени, родители стали для него символом непоколебимости. Никогда дети не чтят родителей так рьяно, как в этом возрасте.
Однако сейчас он не мог одобрить мировоззрение родителей. Они оценивали людей по наличию у них собственности, хотя сами при такой градации оказались бы глубоко на дне. С возрастом сознание людей не меняется, поэтому если старые и могут преподать молодым какой-то урок, то только по части зарабатывания денег.
Шагая по замусоренным улицам, он вспоминал, насколько крепкой была его вера в родительскую поддержку. Собственная ошибка заставляла его улыбаться. При этом он отнюдь не потерял веры в них. Он не фантазировал: родители на самом деле были храбры и оптимистичны. Они не убивались при детях, оплакивая свои материальные неудачи. Родители оставили для него открытой дверь в большой мир. Он думал, что растет в страшном шуме, а на самом деле рос при их мудром молчании.
