Текст книги "Рассказ?"

Автор книги: Морис Бланшо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 38 страниц)

“Вы все уже знаете”. – “Да, я все знаю”. – “Почему же вы заставляете меня вам это говорить?” – “Мне хочется знать об этом от вас и вместе с вами. Мы можем знать это только вместе”. Она призадумалась: “Но не рискуете ли вы знать об этом чуть меньше?” Задумался в свою очередь и он: “Ну и что с того. Нужно, чтобы вы это сказали: один раз, всего один раз; чтобы я услышал, как вы это говорите”. – “Стоит мне сказать это один раз, и я буду говорить это всегда”. – “Да, так и есть, всегда”.

“Я не хочу об этом знать. Я хочу, чтобы вы мне об этом сказали, дабы больше не нужно было этого знать”. – “Нет, нет, только не это”.

# Он знал, и ему казалось, что знает об этом и она: где-то здесь была как бы пустота. Если он с терпением, которому удавалось, не прибегая к насилию, отодвинуть в сторону чужеродные понятия, погружался в размышления, то не колеблясь приходил к выводу, что пустота находилась в том месте, чье расположение он мог бы выявить, если бы был способен серьезнее приложить к этому свой рассудок. Но ему приходилось делать слишком большое усилие, чтобы об этом подумать или даже просто вспомнить. Словно он впустил внутрь своей мысли некое страдание, которое, стоило ему только пробудиться, тут же вынуждало его об этом не думать. В тот день, однако же, он зашел еще дальше. Он вообразил, что, если бы сумел точно, досконально, а не в общих чертах, описать эту комнату, не принимая во внимание свое собственное в ней присутствие, а пытаясь выстроить все вокруг присутствия уже ее, он бы почти наверняка открыл недостающее, чьи недостатки ставили их обоих в зависимость от чего-то, казавшегося ему временами угрожающим, временами веселым – или наделенным угрожающей веселостью. Естественно, он знал, что не очень-то любит разглядывать эту комнату, правда, только с тех пор, как она с некой молчаливой настойчивостью завела свои беспрестанные просьбы, чтобы он ей ее описывал, причем все время заново. Некогда, едва туда войдя, он находил ее почти приятной.

В нем имелась некая слабость, точка рассеянности, которую, под страхом совершить представлявшееся ему существеннейшей неверностью, надлежало соотнести со всем, что он думал или говорил. Вокруг этой-то точки по едва заметной необходимости и было расположено и упорядочено, словно капризное и подвижное силовое поле, все, что он уже написал, и все, что ему довелось пережить. Что это была за точка? Иногда он к ней приближался. Настойчиво передавал обретенные при приближении поразительные открытия. И всякий раз готов был начать это движение заново: себе наперекор и, однако, охотно; нет, не охотно – только себе наперекор.

# Он считал, что преисполнился терпения, наделе же лишь утратил нетерпение. У него больше не было ни того, ни другого; у него была лишь их нехватка, из которой, представлялось ему, он сможет извлечь последнюю силу. В нетерпении, без нетерпения, ни соглашаясь, ни отказываясь, покинутый, но не оставленный, движущийся в неподвижности.

С какой меланхолией, но и с какой спокойной достоверностью чувствовал он, что никогда больше не сможет сказать: “Я”.

# Всегда, перед лицом каждого мгновения, мы должны вести себя так, как будто оно вечно и дожидается, пока мы снова не станем преходящими.

Они всегда беседовали о том мгновении, когда их там уже не будет, и хотя отлично знали, что всегда будут там, дабы о подобном моменте беседовать, думали, что нет ничего достойнее их вечности, чем проводить ее, воображая ее завершение.

# Нет ли там двери, которую он не заметил? Гладкой стены – там, где находятся два окна? Все время, даже когда темно, все того же света?

# Выражать только то, что невыразимо. Оставлять его невыраженным.

# Ей помогало говорить нечто отрицательное. У него сложилось впечатление, что в каждой из своих фраз она всегда оставляла место для возможности с этим покончить.

Она явно старалась не поддерживать все, что говорила, своим собственным существованием. Если возможно не держаться позади того, что говоришь, не наделять слова ни жизнью, ни пылом, говорить вдалеке от себя и, однако, с самой что ни на есть большой страстью, страстью без пыла и жизни, то именно она сейчас и говорила.

# Чего он никогда у нее не спрашивал, так это правду ли она говорила. Чем и объяснялись их сложные отношения; она говорила правду, но не в том, что говорила.

И в один прекрасный день она заявила: “Теперь я знаю, почему вам не отвечаю. Вы меня не расспрашиваете”. – “Это верно, я не расспрашиваю вас, как полагается”. – “И, однако, все время меня расспрашиваете”. – “Да, все время”. – “Слишком уж понуждая отвечать”. – “Однако же… согласитесь, я прошу об очень малом”. – “Слишком малом, чтобы на это хватило моей жизни”. Стоя почти рядом с ним, она смотрела прямо перед собой: “Естественно, умри я, и вы не преминули бы вернуть меня к жизни, чтобы вновь вынудить отвечать”. – “Если только, – сказал он, улыбаясь, – я не умру первым”. – “Надеюсь, что нет, это было бы еще хуже”. Она приостановилась и словно бы перешла к другой идее: “Я, должно быть, способна знать только что-то одно”. – “Как я только одно и слышать. И мы боимся, что это не одно и то же. Осторожничаем”.

Я могу услышать только то, что уже слышал.

# “Вы во мне сомневаетесь?” Она имела в виду свою правдивость, свои слова, свое поведение. Но мне за этим слышалось куда большее сомнение.

Ах, если бы я смог убедить себя, что она от меня что-то скрывает. “У тебя есть секрет?” – “Теперь он ваш, вы отлично это знаете”. Да, к сожалению, я знал, что он мой, притом не зная его самого.

И, в довершение, с напором: “Мне что, говорить без передышки?”

# Тебе нужно быть осмотрительнее: что за личность! С виду вне закона, но она словно прикована к некой особой точке этого места, точке, которую сделала бы видимой, если бы твое желание ее видеть не отвергало все остальное.

Ночные мысли, все более блистательные, более безличные, более мучительные. Постоянно бесконечные мука и радость – и в то же время покой.

# “Мне хотелось бы, чтобы вы меня любили только тем, что в вас есть безучастного и бесчувственного”.

# Не подсказывала ли не раз она ему, что описание тщетно стремится к незавершенности, оно всегда было полным, в нем не хватало единственно их собственного отсутствия, и это ее то ли радовало, то ли тревожило, кто знает. “Когда мы уйдем”. Или только: “Когда вас больше здесь не будет”. – “Тогда и вас, вас тоже больше здесь не будет”. – “И меня тоже, меня здесь больше не будет”.

# Две тесно сомкнутые друг с другом речи, словно два живых, но нечетко очерченных тела.

# Она была необычайно доброжелательна. Он ее расспрашивал, она отвечала. Ответ этот, что правда, то правда, ни о чем помимо вопроса не говорил, а просто его заключал. Это была все та же речь, возвращающаяся сама к себе, и, однако же, как он отдавал себе отчет, не совсем та же; имелась некоторая разница, как раз в возвращении, быть может, и крывшаяся, она многому бы его научила, будь он способен ее различить. Может быть, это разница во времени; может быть, это та же речь, но чуть стертая, чуть обогащенная из-за своего стирания неким особым смыслом, словно в ответе всегда содержалось чуть меньше, чем в вопросе.

“Все ваши речи меня вопрошают, даже когда вы говорите о том, что ко мне не относится”. – “Но к вам относится все!” – “Не ко мне. Я же здесь, этого должно вам хватать”. – “Да, этого мне должно хватать, но при условии, что я в вас уверен”. – “Вы во мне не уверены?” – “В вас, если это были вы”. Еще немного – и он бы сообщил ей то, что уже предчувствовал: там, где она была, имелось некое неясное множество, протянувшееся до бесконечности и теряющееся среди бела дня, толпа, которая была не настоящей толпой людей, а чем-то неисчислимым и неопределенным, своего рода абстрактной слабостью, неспособной предстать иначе, кроме как в пустой форме очень большого числа. И однако же она, каковы бы ни были ее отношения с этой толпой, никогда в ней на самом деле не терялась, напротив, навязывала себя с кроткой властностью, которая делала ее более присутствующей и более убедительной.

“Я вижу вокруг вас все, что вы наговорили, – будто некая масса, в которую вас манит влиться, что-то по-своему слабое – слабостью почти отвратительной”. – “Я тоже это чувствую. Оно беспрестанно колышется”. – “Неужели и в самом деле то, что мы говорим, столь жалко?” – “Боюсь, что жалко, но это по моей вине”. – “Это наша вина”. – “Да, да, – радостно сказала она, – это наша вина”.

# Сквозь слова еще проходило немного дневного света.

# “Когда он вам это сказал?” – “Он мне это сказал?” – “Он же в самом деле сказал вам, что ему нравится быть рядом с вами?” – “Что за чудные слова!” Это привело ее в хорошее расположение духа. “Нет, так он никогда не говорил”. И с какой-то диковинной энергией: “Ему не нравилось быть рядом со мной, ему ни с кем не нравилось быть рядом”. – “А, это слишком уж громко сказано. Он жил обособленно? Не очень-то любил видеться с людьми?” И прежде чем она воспользовалась возможностью ответить, он подыскал дерзкий вопрос: “Почему же тогда он почти все время оставался с вами?” Она выслушала его речь, не противясь, казалось, чтобы та рядом с ней водворилась. Она пребывала в неподвижности, и он спрашивал себя, долго ли она выдержит, будучи центром подобного давления, но она нашла кое-что получше, нежели этому сопротивляться, и, к его изумлению, сказала ему больше, чем когда-либо, причем так, что это пробудило в нем самом далекое, мучительное осознание: “Да, он почти все время оставался со мной”.

Он почти все время оставался с нею.

# Давление города: отовсюду. Дома тут не для того, чтобы в них жили, но чтобы имелись улицы, а на них – непрекращающееся городское движение.

# “Мы здесь не одни”. – “Да, мы и в самом деле не одни. Разве мы соглашались на одиночество?” – “Одни, но не каждый сам по себе, одни, будучи вместе”. – “Мы вместе? Но ведь не совсем, не так ли? Только если могли бы разлучиться”.

# “Мы вместе? Но ведь не совсем, не так ли? Только если могли бы разлучиться”. – “Боюсь, мы и так разлучены всем тем, что вы не хотите о себе сказать”. – “Но из-за этого же и соединены”. – “Соединены разлученными”. Она погрузилась в своего рода воспоминание, выйдя из которого с улыбкой заявила: “Мы не можем быть разлучены, говорю я или нет”.

Ей нравилось, быть может, в нем – хотя она его за это и упрекала – слишком уж сильная склонность тушеваться перед тем, что она не могла ему сказать.

# “Мы же еще не начали ждать, не так ли?” – “Что вы хотите сказать?” – “Что если бы мы могли сделать так, чтобы оно началось, мы могли бы с ожиданием и покончить”. – “Но так ли уж мы хотим с ним покончить?” – “Да, хотим, только этого мы и хотим”.

“Все изменилось бы, если бы мы ждали вместе”. – “Если бы ожидание было для нас общим? Если бы мы приобщились к нему вместе? Но мы ведь этого и ждем, не так ли, – быть вместе?” – “Да, вместе”. – “Но в ожидании”. – “Вместе, ожидая вне ожидания”.

# Он спрашивает себя, не связано ли одиночество с ее присутствием; не напрямую, а из-за того, что она как бы обязывает его – и вполне достичь этого ему не удается – жить на какой-то безличный лад. Касаясь и привлекая ее движением, на которое она тут же откликалась, он, однако, знал, что их образы остаются на некотором расстоянии друг от друга, на незначительном расстоянии, которое он не терял надежды еще чуть-чуть сократить.

# Постель параллельна столу, параллельна прорезанной двумя окнами стене. Это диван, достаточно широкий, чтобы они оба могли улечься и лежать рядом друг с другом. Она, повернувшись к нему, прижимается к перегородке, а он крепко ее держит.

# Он знает, что между этим местом и вниманием имеется некое совпадение. Здесь вниманию место. Внимание никогда не будет направлено на него, хоть бы он и оставался здесь вечно. Но быть объектом этого внимания он ничуть и не желает.

В том, что остаешься неведомым рядом с предельно безличным вниманием, есть некое холодное счастье.

Внимание о нем в полном неведении, он ощущает его только по проявляемому им к нему бесконечному небрежению, но с предельной деликатностью, посредством неощутимых прикосновений оно всегда его уже от него самого отделило и освобождает для внимания, в которое он на одно мгновение обращается.

# Тайна ничего не значит – даже как нечто таинственное. Она не может быть объектом внимания. Тайна – это центр внимания, тогда как внимание, будучи равным – совершенным равенством – самому себе, есть отсутствие любого центра.

Во внимании исчезает центр внимания, центральная точка, вокруг которой распределяются перспектива, жизнь и порядок того, что надлежит рассмотреть изнутри и снаружи.

Внимание праздно и необитаемо. Пустота, оно есть ясность пустоты.

Тайна: ее суть – так и не дотягивать до внимания. А суть внимания – возможность сохранить в нем и посредством него то, что до внимания так и не дотягивает и является любого внимания источником: тайну.

Внимание, приятие того, что от внимания ускользает, выход на неожиданное, ожидание, которое составляет неожиданность всякого ожидания.

# Чуть позже она начала: “Мне бы хотелось с вами поговорить”. Она не переставала поддерживать беседу с ним и потом, но ничто его так не задело, как эти первые слова.

По сравнению с собою же она показалась столь поразительно нескромной, что он не сомневался – у нее не было другой цели, кроме как принудить его к почти не совместимой с жизнью скромности.

“Вы слушаете эту историю, будто речь идет о чем-то волнующем, замечательном, интересном”. Вот как он слушает.

Какую-то историю, которая требует лишь каплю внимания. Но также и дарующего внимание ожидания.

# Кто-то во мне сам с собой беседует.

Кто-то во мне с кем-то беседует. Я их не слышу. Однако без меня, их разлучающего, и без разлуки, в которой я их удерживаю, они бы друг друга не услышали.

# Он заметил, что ее привлекает свет, – определенный свет, имевший, казалось, источником какую-то точку описания, которое он молчаливо согласился, никогда не переставая, поддерживать.

Не описывай этого так, будто об этом вспоминаешь.

# Когда он спрашивает себя: “Чего она от меня ждет?”, он предчувствует, что она не ждет, а находится на пределе ожидания.

# Она не ждала, не ждал он. Между ними, однако, ожидание.

# Внимание ждет. Он не знает, его ли это от него отделенное и ждущее вне ожидание. Он просто с ним пребывает.

Внимание, которое собирается в нем ожиданием, предназначенное не осуществить то, чего он ждет, а дать отстраниться единственным ожиданием всему осуществимому, приближается к неосуществимому.

Дарует внимание одно лишь ожидание. Пустое, без плана время есть ожидание, дарующее внимание.

Он не был – внимая – внимателен к самому себе или чему-то, с чем бы то ни было соотносящемуся, но был доведен – бесконечно ожидая – до крайнего предела, который от ожидания ускользает.

Ожидание дарует внимание, забирая все, что ожидается.

Внимая, он распоряжается бесконечностью ожидания, которое открывает его неожиданному, доводя до крайнего предела, который не дает себя достичь.

# Больше не было иной опасности, кроме опасности лишенных внимания речей.

Внимание никогда не оставляло его, в нем жестоко оставленного.

# Он не думал, что одна речь может быть важнее другой, каждая была важнее всех остальных, каждая фраза оказывалась основной, но все они тем не менее стремились лишь собраться вместе в одной из них, которую можно было бы замолчать.

# “На подобную речь ты никогда не ответишь”. Он, тут же встрепенувшись, спрашивает: “Кто это сказал?” И, поскольку повсюду царит глубочайшее безмолвие, спрашивает вновь: “Кто хранит безмолвие?”

Он вполне отдает себе в этом отчет: она говорит, и некому вернуть ей безмолвие, некому его у нее собрать.

# Стоило за ней последить, и ему казалось, что она неощутимо отступает, вовлекая его в свое попятное движение. Неподвижные, они, и тот, и другой, отстранялись, уступая место своей неподвижности. Распростертые рядом друг с другом, друг к другу прижавшиеся; она в сторону – вновь схвачена; в стороне – цепляясь за него; на расстоянии без расстояния, касаясь ее, его не касаясь.

# Неторное пространство страха.

# Когда, проснувшись, он узнал комнату, в которой провел ночь, он обрадовался своему выбору. Это был номер в гостинице среднего класса, как раз такой, какие он и любил, достаточно узкий, но длинный, до странности длинный. Рядом с ним, отвернувшись, тело молодой женщины. Он вспомнил, что она проговорила с ним большую часть ночи.

# Он сказал ей, и ее, похоже, эти слова задели: “Я не знаю его дольше вас”. Позже она попыталась это опровергнуть: “Но, – сказала она, – вы же не знаете его только с тех пор, как знаю вас я”.

“Что случилось бы, послышься вдруг от меня моя речь?”

“Чтобы меня по-настоящему услышать, нужно не столько меня слушать, сколько дать мне послышаться”.

# Давно ли он ждал? Ожидание – всегда ожидание ожидания, чье начало оно в нем же и подхватывает, а конец оттягивает, открывая в этом промежутке промежуток другого ожидания. Представляет, это движение ожидания ночь, в которой ничего не ждется.

Невозможность ждать по самой своей сути принадлежит ожиданию.

Он осознал, что писал, только чтобы ответить на невозможность ждать. Сказанное имело, стало быть, отношение к ожиданию. У него промелькнуло это прозрение – но и только.

# Давно ли начал он ждать? С тех пор как освободился от ожидания, утратив желание чего-либо особенного, даже чтобы все кончилось. Ожидание начинается, когда больше уже нечего ждать, в том числе и конца ожидания. Ожидание не ведает и уничтожает то, чего ждет. Ожидание ничего не ждет.

Сколь бы важным ни был предмет ожидания, движение ожидания его всегда бесконечно превосходит. Ожидание делает все одинаково важное одинаково тщетным. Чтобы дожидаться какого-то пустяка, мы располагаем бесконечными возможностями ожидания, исчерпать которые, кажется, невозможно.

“Ожидание не утешает”. – “Тех, кто ждет, не в чем и ни к чему утешать”.

# Даже если ожидание связано с тревогой, которую он испытывает, оно уже давно растворило ее в свойственной себе безмятежной тревоге. Он чувствует, что ожидание освободило его для ожидания.

# Это уже столь застаревшие и столь, когда она их излагает, давно продуманные речи, что истина, которую они представляют, сияет снаружи, потухла внутри.

Все, что она говорит, представляет древние мысли и уже бывшие речи. Не здесь он бы их понял, здесь же слышит их слишком поздно.

# Прикрытую самой собою, не то повернувшуюся, не то отвернувшуюся, как ему ее увидеть? Ему нужно бороться с мыслью, которая, поскольку он ее рассматривает, рассматривает его.

# “Не говорите об этом. Не думайте больше об этом, все забудьте”. – “Все забыто. И вы, вы тоже забыты”. – “Да, вы меня забыли”.

Между ними нет настоящего диалога. Только ожидание и поддерживает между тем, что они говорят, какое-то соотношение; сказанные, чтобы ждать, речи, ожидание речей.

# В ожидании всякая речь становится медлительной и одинокой.

# Ему надо было ей предшествовать и идти вперед безо всякой уверенности, что она за ним когда-нибудь последует. В его обязанности входило заранее выявить слова, при помощи которых она смогла бы в дальнейшем втолковать ему то, что имела сказать. Так они и продвигались, недвижимые внутри своего движения.

# Все время тот же утренний свет.

# Насмотревшись на нее слишком долго, он видит на ее месте и на нее наложившимся как бы некое личное отсутствие, необходимость опять же смотреть на которое его не пугает.

# Бесплодное ожидание, все более и более бедное и пустое. Изобильное ожидание, все более и более богатое ожиданием. Одно и есть другое.

# Мысль, что она там, хотя своей речью некоторым образом и отрицает все время собственное присутствие, утверждая его сокровенное с нею самой отношение.

# Неисчислимое население пустоты.

# Прошел тот же день.

# Он видел ее раз, другой, бесконечное число раз. Он проходил мимо и не изгладил ее присутствия. Никогда не усомнился, что она ничего о нем не знает. Она его не знала, он принимал ее неведение. Поначалу – какой порыв, какая глубокая по причине этого удвоенного одиночества жизнь; в конце – какой груз обманов и заблуждений. Единожды принявший все это должен упорствовать без конца.

Она его не знает, хотя и внимательней чем кто бы то ни было ко всему, что он делает и говорит.

Ему кажется, что она больше не сомневается в своем присутствии, не прикладывает к этому веру. Возможно, потому что не сомневается, она не верит.

# Она вложила всю свою веру в то, во что не верила.

# Она не уделяет внимания ни тому, что он делает, – он не делает ничего; ни, тем паче, тому, что говорит, – говорит он меньше, чем слушает; ну разве что ему самому, тому исторгаемому из него ожиданием местоимению, каковое – внимательное безразличие места.

То были биения сердца, волнение надежды, тревога иллюзий.

# Он выдержал ожидание. Ожидание сделало его вечным, и теперь ему только и остается, что вечно ждать.

Ожидание ждет. Через ожидание тот, кто ждет, умирает в ожидании. Он привносит ожидание в смерть и, похоже, превращает смерть в ожидание того, что все еще ждешь, когда умираешь.

Смерть, рассматриваемая как ожидаемое событие, неспособна положить ожиданию конец. Ожидание превращает факт умирания в нечто, достигнуть чего, чтобы перестать ждать, недостаточно. Именно ожидание и позволяет нам знать, что смерть не может быть ожидаемой.

Тот, кто живет в ожидании, видит, что жизнь приходит к нему как пустота ожидания, а ожидание – как пустота по ту сторону жизни. Переменчивая зыбкость этих двух движений есть отныне пространство ожидания. На каждом шагу ты здесь и, однако же, по ту сторону. Но поскольку достигаешь этого потусторонья не посредством смерти, его ждешь и не достигаешь, не зная о его существенной черте: его можно достичь только в ожидании.

Когда есть ожидание, ничто не ждется. В движении ожидания смерть уже не может быть ожидаемой. Ожидание, в интимной безмятежности недр которого все, что происходит, искажается ожиданием, не дает случиться смерти как тому, чего могло бы хватить ожиданию, но удерживает ее в неопределенности, распадающейся и в каждый миг превзойденной пустым постоянством ожидания.

Странное противостояние ожидания и смерти. Он ждет смерть в некоем безразличном к смерти ожидании. И точно так же смерть ожиданию не подпадает.

# Мертвые воскрешали умирающих.

# “Вы отвечаете моими вопросами”. – “Я превращаю ваши вопросы в ответ”.

# Когда она начала подбирать выражения, чтобы сказать: “Вы этого никогда не узнаете. Вы никогда не заставите меня говорить. Никогда не узнаете, почему я здесь с вами”, вот тогда-то в неистовом движении, которое позволяло ей быть страстным голосом, оставаясь вместе с тем неподвижным и безучастным телом, он и услышал, как она вдруг спрашивает у него, не меняя тона и, возможно, даже самих слов: “Сделай так, чтобы я могла с тобой говорить”. Он так и не сможет уже забыть эту мольбу.

Целыми днями он боролся с ней – словами, молчанием: “Нет, я не тот, кем бы вы хотели, чтобы я был”. На это она заметно позже откликнулась: “И кем бы вы были, будь вы им?” Поскольку из своего рода сдержанности, если не из-за более существенных затруднений, он не хотел этого уточнять, она торжествующе заключила: “Вот видите, вы не можете этого сказать и еще менее – от этого отпираться”.

# “Вы обращаетесь не ко мне, вы обращаетесь к кому-то, кого тут, чтобы вас слушать, нет”. – “Но вы-то тут?” – “Я тут”.

# Она никогда ему не снилась. Он никогда не снился ей. Оба они только и снились тому, кем хотели бы быть друг для друга.

# Распростертая, полуотвернувшаяся. Стол придвинут к постели; он пишет, издавая нескончаемый звук, от которого тишина становится почти прозрачной. Вдруг она обращается к нему с вопросом: “Кто ты на самом деле? Тобою ты быть не можешь, но ты же кто-то. Кто?” Он прервал свою работу, он опускает голову. “Я тебя спрашиваю”. Спрашивает себя и он. “Не сомневайся, – мягко говорит он. – Я выбрал быть тем, кем меня находят. Я как раз то, о чем ты только что сказала”. – “Кто?” Она почти кричит. “То, о чем ты только что сказала”.

# Мы-то вдвоем это знаем.

# Нагноение ожидания, скука. Застойное ожидание, ожидание, которое сразу же сочло себя своим предметом, которое проникнуто к себе снисходительностью и в конечном счете ненавистью. Ожидание, спокойная тоска ожидания; ожидание, ставшее спокойной протяженностью, где мысль представлена в ожидании.

# Она сидела, застыв в неподвижности, у стола; лежала рядом с ним на постели; порой стояла рядом с дверью – придя тогда очень и очень издалека. Такой он ее вначале и увидел. Стоящей, вошедшей без единого слова и даже не оглядывающейся вокруг, будто она давным-давно вобрала в себя все наличие этого места; и уж конечно, не будь между ним и любой женской фигурой длительного и тесного знакомства, сблизившего его с каждой из них, он должен был бы тут же почувствовать себя в этой комнате чужаком; но с непоколебимой уверенностью молодости он не видел в ее приходе ничего необыкновенного, точно так же, как и не колебался, когда только что подавал ей знаки: она была там, он ее больше не отпустит.

Он был там, она его больше не отпустит.

# “Когда ты вспоминаешь, что я тебя покинул, это правда. Когда с грустью говоришь, что я тебя даже и не покидал, это правда. Но если ты думаешь, что я был покинут самим собою, то кто же тогда сейчас рядом с тобой?”

# “Подойдите”. Она приблизилась медленно, не вопреки себе, но с какой-то глубокой рассеянностью, которая сделала его, уже его, на диво внимательным.

Она заговорила, но он ее не слушал. Он слушал ее только для того, чтобы привлечь к себе своим вниманием.

# Тесно присутствие, просторно место.

# “А, наконец-то вы говорите об этом откровенно”. – “Почему? Разве я не всегда была откровенна?” – “Вы были очень откровенны, слишком, быть может, откровенны для столь неоткровенной истины, которая пытается через вас себя выразить”.

Он знал, что ни в ней, ни в нем самом не было ничего, кроме усилия дойти до той мысли, которая поджидала извне, чтобы наставить их на путь или сбить с него.

Если он и вынудил ее заговорить, то никогда на нее не давил, чтобы войти в ее мысль. Он не ссужал ей мыслей. Слово “мысль” не заключало в себе достаточно прозрачности, достаточно затемненности. Она только говорила, только молчала.

# Он ее привлекал, и как же он ее привлек? Он привлекал ее постоянно – недвижимой, неощутимой силой. Она была просто фокусом того влечения, которое он у нее вызывал и которое обратной силой влечения вызывала у него она: задержанная здесь, но не удерживаемая, неподвижная некой блуждающей неподвижностью.

Бродяжничающая вне себя – вплоть до него вне его.

# Что же она забыла? Очень ли это было важно? О нет, напротив, не играло особой роли. Она говорила это с какой-то яростной умиротворенностью, омытой слезами безмятежностью, пронизанной светом, тяжелой от темноты.

# “Почему вы так думаете?” – “Я так думаю, так всегда буду думать. Это мысль, которой не положишь конца”. Он содрогнулся, услышав подобный приговор.

# “Не думаете ли вы, что они вспоминают?” – “Нет, они забывают”. – “Не думаете ли, что забвение – их способ помнить?” – “Нет, они забывают и ничего в забвении не хранят”. – “Не думаете ли, что утраченное в забвении предохраняется в нем от забвения?” – “Нет, забвение безразлично к забвению”. – “Значит, мы будем чудесно, глубоко, навечно забыты?” – “Забыты без чуда, без глубины, без вечности”.

# Они вместе проходили в комнату, медленно, легко, искусно обходя каждое препятствие, на секунду выглядывая из окна: вместе, того не зная, разговаривая, тщетно отвечая друг другу; и все же продолжая разговаривать друг с другом со спокойствием и лаской.

# (Двое отсюда же, двое древних богов. Они были в моей комнате, я с ними жил.

На мгновение я вмешался в их диалог. Их это не удивило. “Кто вы? Один из новых богов?” – “Нет-нет, всего– навсего человек”. Но мои протесты их не остановили. “А, новые боги! наконец-то они явились”.

Их любопытство было легким, непостоянным, чудесным. “Что вы здесь делаете?” Я им ответил. Они меня не слушали. Они всё знали каким-то легким знанием, которое не могло отяготиться никакой частной истиной вроде той, какую я им предоставил.

Они были прекрасны, но внимание, которое я уделял ей, именно ей, привело к тому, что для меня она почти всегда оставалась одна, и красота ее становилась от этого только более поразительной. Я сразу заметил, что тоже привлекаю ее, несмотря на то, что она, казалось, пребывает обо мне, особенно обо мне, в неведении. Она действительно являлась мне, это была рослая девушка, и я восхищался, что могу ее разглядывать, хотя и не был способен ее описать, а когда я сказал: “Подойдите”, она тут же и приблизилась – в глубокой рассеянности, из-за которой я стал предельно внимателен. Тут он окончательно исчез. По меньшей мере, я так счел ради удобства. Исчезает ли бог?

С тех пор мы живем вместе. И я больше почти не сопротивляюсь идее, что в один прекрасный день окажусь новым богом.)

Сон одной бессонной ночи.

# Ей до крайности хотелось забыться: “Не погрузились ли мы здесь в забвение?” – “Еще нет”. – “Почему?” – “Мы ждем”. – “Да, мы ждем”.

Забвение, ожидание. Ожидание, которое собирает, рассеивает; забвение, которое рассеивает, собирает. Ожидание, забвение. “Вы меня забудете?” – “Да, я вас забуду”. – “А как вы уверитесь, что меня забыли?” – “Когда вспомню о другой”. – “Но вы вспомните опять же обо мне; мне нужно больше”. – “Вы и получите больше – когда я уже и о себе не вспомню”. Она обдумала эту мысль, которая, по-видимому, ей понравилась. “Забытые вместе. И кто же тогда нас забудет? Кто удостоверится, что мы канули в забвение?” – “Другие, все остальные!” – “Но они же не в счет. Мне наплевать, что меня забудут другие. Я хочу быть забытой вами, только вами”. – “Ну да, когда ты меня забудешь”. – “Но, – грустно сказала она, – я отчетливо чувствую, что тебя уже забыла”.

Она его забывала, она вспоминала все подряд, но во всем его забывала: медленно, страстно. Когда она вошла – не подал ли он ей знак? не воспользовался ли своей способностью привлекать? – она уже пребывала в том движении забвения, которое стремилось все сказать, чтобы все оказалось забыто, доверяя преходящему субъекту нетленное. Она забывала, она была почти что забвением и зримой красотой того, что позабылось.

# Одни только боги преуспели в забвении: древние – чтобы удалиться, новые – вернуться.

# Она не забывала его, она забывала. Он все еще был для нее – в забвении, в котором в ней исчез, – всем, чем был. И тоже ее забывал: невозможно вспомнить, о ком не вспоминаешь.