Текст книги "Рассказ?"

Автор книги: Морис Бланшо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 38 страниц)

Но сетования, которые я вдруг услышал – во мне? в тебе? “вечные, вечные; если мы вечны, как мы могли ими быть? как быть ими завтра?”

Он говорил, что всегда выдается такой момент, когда вспоминать и умирать – возможно, быть мертвым – одно и то же. Как бы одно и то же движение. Чистое, без всякой направленности воспоминание, в котором воспоминанием становится все. Огромная мощь, каковой, скорее всего, достаточно уметь распоряжаться, чтобы умереть от памяти. Но мощь, пользованию не подлежащая. Несчастна тогда попытка о себе же вспомнить, отступление, отступление перед забвением и отступление перед вспоминающей смертью.

О чем она вспоминает? О себе, о смерти как воспоминании. Безмерное воспоминание, в котором умираешь.

Прежде всего забыть. Вспоминать только там, где ничего не помнишь. Забыть: вспомнить обо всем как бы через забвение. Есть некая глубоко забытая точка, из которой лучатся воспоминания. Все в памяти воодушевляется, начиная с чего-то, себя забывающего, ничтожной детали, крохотной трещинки, через которую оно целиком проходит.

Если мне необходимо дойти до того, чтобы забыть, если я должен вспоминать о тебе, только тебя забывая, если сказано, что тот, кто вспомнит, глубоко забудет о самом себе и об этом воспоминании, которого не отличит от своего забвения, если уже, и притом давно, я предчувствую, что доберусь до тебя только смешавшейся с ним и слившейся с образами, скрывающими его от самого себя, то знай, что…

Воспоминание, каковым я являюсь, которого я, однако, жду, к которому спускаюсь рядом с тобой, вдалеке от тебя, пространство того воспоминания, о котором больше нет воспоминаний, удерживающее меня только там, где я уже давно перестал быть, как будто ты, кто, быть может, и не существуешь, в длимом покое исчезающего продолжала превращать меня в воспоминание и разыскивать, что же могло бы меня тебе напомнить, великую память, где мы оба пребываем лицом к лицу, заключенные в слышимое мною сетование: вечные, вечные; пространство холодного света, куда ты меня завлекла, там не будучи, и где я тебя утверждаю, тебя не видя и зная, что тебя здесь нет, этого не ведая, это зная. Рост того, что расти не может, тщетное ожидание тщетного, безмолвие, и чем больше этого безмолвия, тем полнее оно превращается в гул. Безмолвие, безмолвие, производящее столько шума, вечное возбуждение покоя, не в этом ли то, что мы зовем ужасным, вечное сердце? Не за ним ли мы следим, чтобы его усмирить, успокоить, все более и более успокоить, чтобы помешать ему прерваться, длиться? Уж не я ли для себя ужасен? Быть мертвым и дожидаться еще чего-то, что заставит вас вспомнить о смерти.

Ожидание, ожидание лица. Странно, что пространство еще может сносить это ожидание. Странно, что огромное желание взглянуть в лицо испытывает самое что ни на есть темное. Здесь их много, это правда. Некоторые очень красивы, определенной красотой наделены в общем-то все, а некоторые, насколько я мог разобрать в коридоре, просто удивительно привлекательны – в той, возможно, мере, в какой сами в покое и безмолвии испытывают глубинное влечение. Но хочу я не совсем этого. Быть может, есть много обликов, но только один лик, ни красивый, ни дружеский, ни враждебный, только зримый: я воображаю, что этим лицом являешься ты, даже наверняка ты им и являешься – из-за присущего тебе отказа появиться, из-за тяжкой неподвижности, никогда не искажаемой прямолинейности, прозрачности, которую не замутить. А появиться только и может, что замутняемое.

Иногда кажется, что некоторые облики, объединяясь, пытаются набросать такой лик. Кажется, что все они вечно поднимаются друг к другу, чтобы наделить его присутствием. Кажется, что каждый хотел бы быть для всех остальных единственным, желает, чтобы все были для него единственны, а он для каждого – всеми остальными. Кажется, что пустота никогда не достаточно пуста. Вечное стремление образов, заблуждение, которое заставляет нас подняться и без конца заманивает в беспорядок ночи, потерянных и уже вновь собранных в радостном порыве, где мы снова обретаем друг друга. Иллюзия, счастье иллюзии – зачем ему противиться? Почему все эти лица не могут сбить меня с толку? Почему ты удерживаешь меня в стороне этой мыслью о пространстве, которое могло бы на миг сделать тебя зримой – еще более невидимой?

Может быть, ты станешь исключением, незатемняемой ясностью. Может, пройдешь через врата ужаса без того содрогания, каковое, волна за волной, здесь покойно – дрожь покоя, которой мы, легкомысленные сами за собой наблюдатели, воодушевляемся. Нужно, однако, чтобы я тебя видел. Нужно, чтобы я мучил тебя до тех пор, пока великое ночное пространство не успокоится на мгновение в том лице, которое должно встать против него. Будто необходимо, чтобы ты не отступалась от прозрачности и, светлая, оставалась все более и более ясной, до самого конца отказываясь от немыслимого, чтобы в тебе стало видно как раз то, что остальные в своем поспешно обретенном счастье зримости утратили. Слишком прекрасные взволнованные лица. Лик таким быть не может. Самый последний лик, только явленный, вне ожидания или досягаемости. Лицо, которое, быть может, пустота. Вот почему нужно, чтобы ты следила за пустым пространством, дабы его сохранить, как нужно, чтобы следил, дабы его исказить, за ним и я, – битва, в которой мы вместе, близкие в удаленности, чуждые во всем, что у нас есть общего; присутствие, в котором я касаюсь нетронутой тебя, а ты удерживаешь меня на расстоянии, расстоянии, образованном из тебя и, однако, меня от тебя отделяющем: яма света, ясность, в которую я зарыт. Лицо, лицо ожидания, от ожидания, однако, избавленное, неожиданность всякого ожидания, непредвиденная уверенность.

О, если верно, что мы были живы вместе – а ты, ты уже была мыслью, – если возможно, что эти струящиеся между нами слова говорят нам нечто к нам от нас же и приходящее, неужели некогда я не был все время рядом с тобой этим легким, жадным, ненасытным желанием тебя видеть и, хотя и зримую, превратить в еще более зримую, медленно и смутно привлечь тебя в ту точку, где бы ты уже могла быть только зримой, где твой облик обрел бы обнаженность лица, а твой рот превратился бы в рот? Разве не выпал момент, когда ты мне сказала: “У меня такое впечатление, что, когда вы умрете, я стану совсем зримой, более зримой, чем это возможно, зримой до такой степени, что этого не выдержу”. Странные, странные слова. Сейчас ли ты их говоришь? Не умирает ли он в этот момент? Не ты ли все время умираешь в нем, рядом с ним? Не может ли быть, что он не был достаточно мертв, достаточно спокоен, достаточно инороден; не нужно ли, чтобы он и дальше нес желание, воспоминание; не здесь ли тонкое-претонкое и сказочно далекое острие, которое всегда ускользает и которым ты – неспешно, властно – его привлекаешь, его оттесняешь в забвение?

Мысль, ничтожная мысль, спокойная мысль, боль.

Позже он спросил себя, как он вступил в покой. Говорить об этом сам с собой он не мог. Только радость чувствовать себя связанным со словами: “Позже он…”

Ожидание, забвение

I

Здесь, на этой предназначавшейся, быть может, тоже для него фразе, он вынужден был остановиться. Чуть ли не слушая, как она говорит, набросал он эти заметки. Все еще слышал за письмом ее голос. Показал их ей. Читать она не хотела. Прочла всего несколько отрывков, да и то лишь потому, что он мягко ее об этом попросил. “Кто говорит?” – сказала она. “Кто же говорит?” У нее было ощущение ошибки, уловить которую ей никак не удавалось. “Зачеркните все, что кажется вам неточным”. Но ничего не могла она и зачеркнуть. Грустно отбросила листы. Ей казалось, будто он, хотя и убеждал, что во всем ей верит, верил все же недостаточно, без той силы, которая обеспечила бы истину присутствием. “И вот теперь вы у меня что-то вырвали и этого у меня больше нет, но нет и у вас”. Не воспринимала ли она некоторые слова охотнее других? не расходились ли они менее с тем, что она думала? Но у нее перед глазами все кружилось: она утратила центр, из которого лучились события и которого до сей поры она столь твердо держалась. Она сказала – возможно, чтобы что-то спасти; возможно, потому, что первые слова говорят всё, – что самым верным казался ей первый абзац и, куда как в меньшей степени, второй, особенно к концу.

Отсюда он и решил теперь отправляться. Он не очень-то ее знал. Правда, и не нуждался в знакомствах, чтобы с людьми сблизиться. Не случай ли, по которому ему досталась именно эта комната, столь тесно свел их друг с другом? Жили здесь раньше и другие, которых она, по ее словам, напротив, избегала. Ее собственная комната размещалась в конце того же коридора, чуть дальше, там, где находился угол дома. Ему было видно, когда она возлежала на просторном балконе, и вскоре после своего прибытия он подал ей знак.

Он спрашивал себя, есть ли у нее основания упрекать его в недостатке доверия. Он верил ей, он не сомневался в ее словах. Видеть ее, ее слышать – все это связывало его предчувствием, которым ему не хотелось поступаться. Почему же тогда он потерпел неудачу? Почему с такой печалью отталкивала она то, что наговорила? Не отталкивала ли она саму себя? Он подумал, что в какой-то момент допустил ошибку. Слишком грубо ее выспрашивал. Он не помнил, чтобы ему случалось задавать ей вопросы, но это его не оправдывало, еще настойчивее вопрошал он ее своим молчанием, своим ожиданием, знаком, который ей подал. Он вынудил ее слишком открыто высказать истину, то была некая непосредственная истина – обезоруженная, безвозвратная.

Но почему она с ним заговорила? Стоило ему потом спросить себя – и он уже не смог бы продолжать. Однако существенно было и это. Не отыскав точной причины, он никогда не будет уверен, в самом ли деле она говорила то, что, как теперь у него не оставалось сомнений, он услышал, – этим убеждением он был обязан ее присутствию, шелесту слов: здесь продолжал говорить сам воздух. Ну а позже? Его не заботило, что будет позже, ему не нужны гарантии на будущее. Ее он оставит на свободе. Возможно, ему не хотелось подталкивать ее к другим признаниям; возможно, тайное его желание и заключалось в том, чтобы, напротив, удержать ее на этой наклонной плоскости. Это его привлекало, но и служило причиной большой неловкости. Ведь тем самым вскрывалось наличие у него задних мыслей. Может, эти задние мысли и исказили без его ведома то, что он с такой уверенностью написал? Нет, говорил он себе. При мысли о неодобрении, которое с таким отчаянием противопоставила ему она, он испытывал какое-то смутное отчаяние. Хранить верность – вот что от него требовалось: держать эту прохладную руку, которая проведет его неподражаемо извилистым путем до того места, где она исчезнет и оставит его одного. Но ему было трудно не допытываться, чья же это рука. Так оно всегда и было. Об этой руке он и думал, о той, которая ее ему протянула, а не о маршруте. Вот в чем, без сомнения, его ошибка.

Вновь собирая листы – а она теперь следила за ним любопытным взором, – он не мог удержаться от чувства, что с нею этой неудачей связан. Не вполне понятно, почему. Он словно дотронулся до нее через пустоту, какое-то мгновение ее видел. Когда? Только что. Он видел, кто она такая. Это его отнюдь не приободрило; скорее, положило всему конец. “Ладно, – сказал он себе, – если не хочешь, я отступаюсь”. Он отступался, но на словах, глубоко интимных словах, которые, по правде, не предназначались напрямую ни ей, ни, тем паче, ее секрету. Метил в нечто другое, более близкое, что он знал и с чем, казалось, в радостной свободе когда-то жил. Он был удивлен, открыв, что это, возможно, ее голос. Именно голос этот и был ему доверен. Какая поразительная мысль! Он придвинул листы и написал: “Тебе доверен голос, а не то, что он говорит. То, что он говорит, – накопленные и переписанные тобой, чтобы воздать им должное, секреты, – ты должен, невзирая на все попытки тебя соблазнить, мягко вернуть к молчанию, которое поначалу у них почерпнул”. Она спросила, что он написал. Но как раз это она и не должна была слышать, они не должны были слышать вместе.

# Он украдкой за ней наблюдал. Возможно, она и говорила, но на лице у нее – ни следа благожелательности к тому, что она говорит, ни малейшего согласия говорить, едва живое утверждение, едва бормочущее что-то страдание.

Ему хотелось бы иметь право сказать ей: “Перестань говорить, если хочешь, чтобы я тебя услышал”. Но она, даже ничего и не произнося, не могла теперь уже замолчать.

Он вполне отдавал себе отчет, что она, возможно, все забыла. Это его не смущало. Он спрашивал себя, уж не хочет ли он завладеть тем, что она знала, – путем скорее не воспоминания, а забвения. Но забвение… Погрузиться в забвение следовало и ему.

# “Почему вы меня так слушаете? Почему, даже когда говорите, все равно слушаете? Почему выманиваете у меня то, что мне приходится потом говорить? И никогда не отвечаете; ничего своего от вас никогда не услышишь. Но знайте, я ничего не скажу. Все, что я говорю, ничего не значит”.

Она, наверное, хотела, чтобы он повторял сказанное ею, хотела только повтора. Но никогда не узнавала в моих словах собственные. Не менял ли я в них что-то, сам того не замечая? Не менялось ли что-то, переходя от нее ко мне?

Тихим голосом для себя самого, еще тише для нее. Речь, которую нужно повторять, прежде чем ее услышишь, ропот без следа, за которым он следует, блуждающий нигде, пребывающий повсюду, необходимость предоставить ему идти своим чередом.

Всегда это старая речь, которая хочет снова там, не говоря, очутиться.

# Отнюдь не вымысел, хотя он и не способен произнести по поводу всего этого и слова правды. Что-то с ним случилось, и он не в состоянии сказать, правда это или нет. Позже ему подумалось, что само событие, собственно, и состояло в этой манере не быть ни истинным, ни ложным.

# Бедная комната, жили в тебе хоть когда-нибудь? Как здесь холодно, как мало я в тебе живу. Не остаюсь ли я здесь только для того, чтобы стереть все следы своего пребывания?

Снова, снова, шагая и всегда на месте, иные края, иные города, иные дороги, все тот же край.

# Часто у него складывалось впечатление, что она говорит, но все же пока еще не говорит. И он ждал. Вместе с ней он был заперт в огромном движущемся круге ожидания.

# “Сделайте так, чтобы я могла с вами говорить”. – “Хорошо, но знаете ли вы, что мне для этого сделать?” – “Убедите меня, что меня слышите”. – “Ну ладно, начинай же, говори мне”. – “Как я могу заговорить, если вы меня не слышите?” – “Не знаю. По-моему, я тебя слышу”. – “Откуда это тыкание? Вы же никогда ни с кем не переходите на “ты””. – “Что и доказывает: я обращаюсь к тебе”. – “Я не прошу вас разговаривать: слушать, только слушать”. – “Слушать тебя или слушать вообще?” – “Не меня, вы же отлично все поняли. Слушать, только слушать”. – “Раз так, пусть, когда ты говоришь, говорит кто-то другой”.

И, стало быть, в одном языке всегда слышится двойная речь.

Это была своего рода борьба, которую она с ним вела, безмолвное разбирательство, в ходе которого ею требовались и предоставлялись объяснения.

# И однако, разве не насторожил он ее с самого первого дня, с того дня, который не был еще вполне первым, когда она показалась ему такой смущенной, что там находится, изумленной и чуть ли не раздраженной, ожидающей от него, что он оправдается, оправдывая ее?

Полный юношеского задора, он тогда не колеблясь ответил. То была блистательная эпоха: все еще казалось возможным, а он не предпринимал никаких предосторожностей, по случаю замечая – всегда с крайней прямотой – существенную деталь и полагаясь в остальном на свою память, та его никогда не подводила.

# Словно она ждала, что он детально опишет ей эту комнату, где она, как-никак, вместе с ним находилась. Возможно, дабы удостовериться, что и в самом деле там находится. Возможно, потому что предчувствовала – описание покажет ту же самую комнату, только жить в ней будет кто-то другой.

В этой предельной точке ожидания, где ожидаемое уже давно служит только опорой ожидания, в мгновение, возможно, последнее, возможно, бесконечное: человек еще среди нас.

Попробовать не обращать внимания на то, что знаешь, только и всего.

# Что нес он на своих плечах? Какое отсутствие самого себя на него давило?

# Тогда он попробовал взглянуть на комнату безо всякого интереса, скорее от нечего делать: это был гостиничный номер. Узкий и длинный; пожалуй, до странности длинный.

# Когда он понял, что она не пытается рассказать ему, как все происходило, – может, сверх того, об этом и говоря, – а с холодным страданием борется против некоторых слов, которые были в нее словно вложены, прилагает все силы, чтобы не потерять связь с грядущим или с чем-то, что еще не миновало, и все же уже настоящим, уже минувшим, он в первый раз испытал страх. Во-первых, он ничего не узнает (и он увидел, насколько ему хотелось знать), а во-вторых, никогда не заметит, в какой момент будет готов с этим покончить. Какое существование за этим воспоследует, серьезное, легкомысленное, без развязки, без перспектив; что же до его отношений с нею – вечная ложь.

# Отличительная черта комнаты – ее пустота. При входе он этого не замечает: вновь гостиничный номер, в каких он всегда ютился, какие он любит, номер в гостинице среднего класса. Но стоит ему захотеть ее описать, она становится пустой, и слова, которыми он пользуется, только пустоту и покрывают. И однако, с каким интересом она следит за ним, когда он говорит ей: вот здесь – постель, там – стол, а там, где вы, – кресло.

Она воображала, по крайней мере, у него было такое впечатление, что он располагает огромной властью и мог бы ею воспользоваться, чтобы добраться до сердцевины той истины, которую она, похоже, постоянно имела перед собой, не преуспев наделить ее реальностью; но из-за непонятного небрежения отказывается эту власть на что-либо употребить. “Почему вы не делаете всего того, что могли бы сделать?” – “Но что я мог бы сделать?” – “Больше, чем делаете”. – “Да, конечно, больше; чуть больше, – весело добавил он. – С тех пор как я вас узнал, меня часто посещает это впечатление”. – “Будьте откровенны: почему вы не пользуетесь тем могуществом, которым, как вам известно, располагаете?” – “Какого рода могуществом? Почему вы мне это говорите?” Но она возвращалась к этому с безмятежной настойчивостью: “Признайте же ту власть, которая вам принадлежит”. – “Я о ней не знаю, она мне не принадлежит”. – “Это и доказывает, что власть эта составляет часть вас самого”.

Голоса отзываются в безбрежной пустоте, пустоте голосов и пустоте этого пустого места.

# Слова стирают в ней воспоминание, которое помогают выразить.

У нее в памяти одни лишь страдания, вспомнить которые невозможно.

# Его желание отчетливо ее слышать уже давно уступило место потребности в безмолвии, безучастным фоном которого стало бы все то, что она уже сказала. Но питать это безмолвие могло только понимание.

Оба, и он, и она, стремились в языке к скудности. В этом они были заодно. Для нее всегда находилось лишнее слово, слов было слишком много, к тому же чересчур богатых, излишне велеречивых. Явно будучи не слишком ученой, она предпочитала, казалось, абстрактные, ничего не вызывающие в представлении слова. Уж не пыталась ли она, а вместе с ней и он, образовать в недрах этой истории убежище, чтобы укрыться от чего-то, в привлечение чего история тоже внесла свою лепту? Выдавались мгновения, когда он в это верил, попадались фразы, которые заставляли его в это поверить.

Быть может, предлагая ему эту историю, она хотела только уничтожить в нем волю к самовыражению, к каковой в то же время и пыталась его свести.

# Не нужно возвращаться назад.

# Ждать, преисполниться внимания к тому, что превращает ожидание в нейтральное, накрученное само на себя действие, сжатое в круги, самый внутренний и самый внешний из которых совпадают, во внимание, рассеявшееся в ожидании и вернувшееся до самого неожиданного. Ожидание, ожидание, каковое – отказ что-либо ждать, спокойная, развертываемая шаг за шагом протяженность.

Он испытывает такое ощущение, будто состоит на службе у некой изначальной рассеянности, которая, похоже, доступна лишь скрытой, распыленной в актах предельного внимания. Ожидая, но в подчинении у того, что вряд ли ожиданию доступно.

Для нее ждать означает, кажется, в очередной раз включиться в историю, которую она, не иначе, обяжет его довести до благополучного конца и следствием которой должно стать ее постепенное продвижение к цели. Внимание должно быть этим рассказом как бы исполнено – так, чтобы медленно вырвать его у изначальной рассеянности, без которой, однако, как он отчетливо ощущает, внимание стало бы неким бесплодным актом.

Ждать, что нужно было ждать? Она выказывала удивление, если он об этом спрашивал, поскольку для нее вполне хватало самого слова. Начав что-либо ждать, ждешь уже чуть меньшего.

# Необычайное давление, оказываемое на него сдержанностью и безмолвным ожиданием. Уже давно они не надеялись более добраться до конца, который для себя наметили. Он даже и не знал более, об этом ли она продолжает с ним разговаривать. Он украдкой за ней наблюдал. Возможно, она и говорила, но на лице у нее – ни следа благожелательности к тому, что она говорит…

# Вряд ли он сделает это.

“Если вы этого не делаете, так все равно сделаете”. – “Ну а вы того хотите?” – “А, вам из этого вот так вот не выпутаться. Если вы это сделаете, я того захочу”. Он задумался: “Может быть, когда-то я мог бы это сделать”. -

“Когда же?” – “Ну как же… когда я вас не знал”. Что заставило ее рассмеяться: “Но вы меня и не знаете!”

# “Да”. Она и вправду произнесла это слово? При его прозрачности сквозь него проходит все, что она говорит, даже само это слово.

# “Все это произошло, значит, здесь, и вы были со мною?” – “Возможно, с вами: с кем-то, кого теперь я не могу в вас не признать”.

Ему бы хотелось, чтобы снаружи было виднее, как обстоят дела: вместо начала – своего рода изначальная пустота, энергичный отказ позволить истории начаться.

История, что она под этим понимает? Он вспоминает слова, которые однажды вдруг прозвучали в его жизни. “Никто здесь не хочет ввязываться в историю”. Почти угасшее – и все же все еще вызывающее у него смятение воспоминание.

# “Я сделаю все, что вы ни пожелаете”. Но теперь ей этого было уже мало. “Я не прошу вас мне помогать, я прошу, чтобы вы, и вы тоже, оставались тут и ждали”. – “Что я должен ждать?” Но она не понимала вопроса. Начав что-либо ждать, ждешь уже чуть меньшего.

# “Когда я с вами говорю, кажется, будто все то во мне, что меня прикрывает и предохраняет, меня покинуло, оставив беззащитной и невероятно слабой. Куда переходит эта моя часть? Не в вас ли она обращается против меня?”

Предчувствует же он, что она ждет, когда он унесет ее так далеко, чтобы в ней вспомнилось и смогло выразиться воспоминание. Вот от чего они ни на секунду не могут отвлечься.

По секрету ото всех.

Как будто пространством для боли была мысль.

# “Ладно, – сказал он себе, закрывая глаза, – если не хочешь, я отступаюсь”. Он отдавал себе отчет, что она, чего доброго, все забыла. Это забвение составляло часть того, что она хотела бы ему сказать. Вначале, со свежими силами и блистательной уверенностью молодости, он наслаждался этим забвением, оно казалось ему тогда очень близким к тому, что она знала, более близким, быть может, нежели воспоминание, и именно посредством забвения и стремился он этим завладеть. Но забвение… Погрузиться в забвение следовало бы и ему.

# Сделай так, чтобы я могла с тобой говорить.

“Что мне нужно сказать?” – “А что вы хотите сказать?” – “То, что, будучи сказанным, уничтожило бы само желание говорить”.

Разговаривая, она производила такое впечатление, будто не умеет соединять слова с богатством бывшего до того языка. Они оказывались без истории, вне связи со всеобщим прошлым, не относились даже к ее собственной жизни или жизни кого бы то ни было еще. Тем не менее они говорили то, что говорили, и их точность делало подозрительной только полное отсутствие в них двусмысленностей: как будто они обладали единственным значением, вне которого вновь становились безмолвными.

Смыслом всей этой истории служил смысл одной длинной фразы, которая не могла быть расчленена, которая обретет свой смысл лишь к концу, а в конце обретет его лишь как дуновение жизни, неподвижное движение всей целокупности.

Наряду с тем, что она говорила, и словно бы чуть позади, но в некой протяженности без глубины, без верха или низа – и, однако же, материально полагаемой, – он начал различать другую речь, не имевшую почти ничего общего с ее собственной.

# Сделай так, чтобы я могла с тобой говорить.

# Отказ, которым она ему отвечала, крылся в самой ее податливости. Все было смутно, это он знал; быть может, тревожно, а ее присутствие связывалось с неким сомнением: словно она присутствовала только для того, чтобы помешать себе говорить. А потом приходили мгновения, когда, поскольку рвалась нить их отношений, она вновь обретала свою безмятежную реальность.

Тогда он лучше видел, в состоянии какой необычайной слабости она пребывала, откуда черпала ту властность, которая временами заставляла ее говорить. Ну а он сам? Не был ли он слишком силен, чтобы ее слушать, слишком убежден в пространности смысла своего собственного существования, слишком увлечен своим движением?

Чего недоставало в том, что она говорила, в ее самых простых фразах?

# Сделай так, чтобы я могла с тобой говорить. В самом ли деле она того желала? Была ли уверена, что не будет об этом сожалеть? “Да, я буду об этом сожалеть. Я уже об этом сожалею”. Но она не без грусти добавила: “Вы тоже об этом пожалеете”. Тут же, однако, заметив: “Я вам скажу не все, я вам почти ничего не скажу”. – “Но тогда лучше и не начинать”. Она рассмеялась: “Да, но дело в том, что теперь-то я уже начала”.

Он с давних пор знает: тут все может быть выражено зауряднейшими словами, но при условии, что сам он принадлежит, вместо того чтобы его знать, тому же самому секрету и отказывается в этом мире от своей доли света.

Ему никогда не узнать того, что он знал. Это и было одиночество.

# “Дай мне это”. Он вслушивается в это распоряжение, словно оно исходит от него, ему предназначаясь. “Дай мне это”. Слова, которые не похожа ни на просьбу, ни, собственно, на приказ, нейтральная! и бесцветная речь, которой, как он не без надежды чувствует, противиться он будет не всегда. “Дай мне это”.

# В настоящую минуту он во власти заблуждения, от которого не хочет избавляться, оно – не более чем повторение самых старых его заблуждений… Он их даже не узнаёт, и когда ему говоришь: “Но ведь эта мысль – она все та же!”, – он ограничивается размышлением и в конце концов отвечает: “Не совсем та же; да и мне бы хотелось продумать ее еще немного”.

Я могу услышать только то, что уже слышал.

# Он спрашивает себя, не остается ли она в жизни, чтобы растянуть удовольствие от ее завершения.

# Он знал, что возможностью остаться обязан уверенности в том, что может уйти. Но и предчувствовал, что уход этот, который легче легкого мог быть осуществлен с его личной точки зрения, в иной оптике обладал всеми признаками решения просто неосуществимого. Он уйдет, но тем не менее останется. Вот истина, вокруг да около которой топталась и она.

И подчас, с безразличием, которое уже вполне могло сойти за улику, он спрашивал себя, уж не дошел ли он в своем жительстве до второй стадии: не был ли он там, поскольку в какой-то момент ушел.

Теперь он осознавал, что заставляет ее говорить. Запирал свой номер, едва она туда заходила. Подставлял туда другую комнату, ту же самую и притом такую, какою он ее ей описал, да, подобную, в этом ее обмануть он не мог, только более скудную из-за крайней скудости слов, сведенную к пространству нескольких имен, за пределы которого, как он знал, она не выйдет. Как они вдвоем задыхались в этом замкнутом месте, где произносимые ею слова только это замыкание уже и могли обозначить. Не это ли, не только ли это она и говорила: “Мы взаперти, мы больше отсюда не выйдем”?

Он медленно, неожиданно осознал: отныне он будет искать выход. Он его найдет.

# Все, однако, осталось неизменным.

# Комната освещена через пару окон; на расстоянии нескольких шагов они наискось прорезают стену. Свет проникает, почти не слабея, вплоть до черного – чернотою плотной и прочной – стола. Рядом со столом, там, куда солнце уже не доходит, но где все равно очень светло, вытянувшись стрункой в кресле и не касаясь подлокотников руками, медленно дышит она.

“Вы так уж хотите выйти из этой комнаты?” – “Так надо”. – “Сейчас вам не выйти”. – “Так надо, так надо”. – “Только когда вы мне все скажете”. – “Я вам все скажу, все, что вы хотите, чтобы я сказала”. – “Все, что необходимо, чтобы вы сказали”. – “Да, все, что необходимо, чтобы вы услышали. Мы останемся вместе, я вам все скажу. Но не сейчас”. – “Я же не мешаю вам уйти”. – “Нужно, чтобы вы мне помогли, вы же отлично это знаете”.

# Неправда, будто ты заперта со мной и от того, что снаружи, тебя отделяет все, тобою мне еще не сказанное. Ни тот, ни другой, мы не здесь. Сюда проникли только какие-то из твоих слов, их мы издалека и слушаем.

# Вы хотите со мной расстаться? Но как же вы за это возьметесь? Куда пойдете? Что это за место, где вы со мной неразлучны?

# Если с тобой что-то случилось, как мне вынести ожидание, пока я не узнаю, что не могу этого вынести? Если с тобой что-то случилось – пусть даже это случится с тобой гораздо позже, спустя много времени после моего исчезновения, – как этому не стать отныне невыносимым? И, так и есть, я этого совсем не выношу.

# Ждать, только ждать. Странное ожидание, одинаковое во все свои моменты, как пространство во всех своих точках, подобное пространству, оказывающее одно и то же непрестанное давление, его не оказывая. Одинокое ожидание, которое было в нас, а теперь перешло наружу, ожидание нас без нас, вынуждающее дожидаться вне нашего собственного ожидания, не оставляющее нам больше чего-либо ждать. Прежде всего близость, прежде всего неведение близости, прежде всего пребывание бок о бок не ведающих друг о друге, соприкасающихся, не вступая в отношения, мгновений.

Он стремился, подчас мучительно, не принимать ее во внимание. Она занимала мало места. Оставалась сидеть, вытянувшись в струнку, сложив руки на столе; так что стоило ему поднять взгляд, и в глаза тут же бросались эти ничем не занятые руки. Иногда ему чудилось, что она встала и пересекла комнату. Но она оставалась там.