Текст книги "Избранное"

Автор книги: Михаил Шевченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц)

Мишка передал сверток солдатам и спрыгнул к Наде.

– Бери девку с собой! – крикнул кто-то из солдат. – С такой не пропадешь!

Мишка ничего не слышал. Он глядел на Надю, на ее заплаканное лицо.

– Ты приедешь? Приедешь? – Ее глаза ждали ответа. – Я люблю тебя!..

– А у меня маму…

Лязгнули буфера. И Надя не услышала его.

– Давай, хлопец. Поехали!

Надя шагнула к нему.

– Я буду ждать тебя!

– Спасибо!.. Спасибо за все! – крикнул Мишка и побежал за покатившимся вагоном. Солдаты подхватили Мишку.

Надя одна стояла между рельсов – тоненькая, в синем платье-клеш, раздуваемом ветром от движения поезда.

– Ты чего ж? Брал бы ее с собой! – разглядывали Мишку солдаты. – Не скучно было бы.

– А нам и так не скучно. Рвани, парень, еще какую!

– Ты перво-наперво спросил бы, ел ли он чего!

Кто-то сунул Мишке банку консервированных крабов и хлеба четверть буханки. Кто-то протянул стакан с красным вином.

– Не много ли? А впрочем, рвани, чего уж там!

Мишка отпил с полстакана и налег на закуску. Вино вскоре закружило голову. Он с новой болью вспомнил все тревоги последних дней, и закуска застряла в горле. «А про маму и не успел Наде…» – подумал Мишка.

– Ну чего? – придвинулся к нему усатый знакомец. – А?

– Не лезь ты человеку в душу, – сказал сержант со множеством орденов на гимнастерке. – Стало быть, есть причина. Видел, она тоже вся исходила слезьми.

И тогда Мишка рассказал о своей поездке, о телеграмме.

Солдаты молчали. Сержант скрутил козью ножку и грубо выругался:

– Растудыт-твою в войну… Скоко ж она, проклятущая, бед на наши головы свалила!

Тронул Мишку за плечо.

– Не горюй, сынок. Лишь бы с матушкой обошлось! А прочее… Ты видишь? – Он замахал обрубком правой руки. – Видишь, нету пальцев? А я тоже, браток, наяривал на баяне. Не веришь?

Сержант взял баян, вскинул ремень за плечо, культяпкой обнял корпус, а левую просунул под ремешком к басам. И заиграл «страдание» на одних басах.

– Смекаешь?.. «Дед с печки упал да в лоханку попал. А в лоханке вода – намочилась борода!..»

Вагон грохнул от смеха. А сержант застрадал снова: «Ваньке брюки шили-шили, хороши да хороши. А девчата ходют следом – покажи да покажи!..»

– Во дает!

– Моли бога, парень, что живой остался! Да еще с руками и ногами. На-ка, играй, брат! – Сержант протянул Мишке баян.

– Давай еще нашенскую, солдатскую! – хмельно зашумели наперебой.

Мишка нагнулся над баяном и играл всю дорогу. Играл. Пел.

Солдаты слушали. Подпевали. Переговаривались. То шепотом. То по-пьяному – выкриками.

– Да, конечно, надо бы… в это самое училище…

– Не зуди ты! Парню и без того…

– Че там! Девки и так все его будут!

– Га-га-га!..

– Ха-ха-ха!..

– Да хватит вам!

«Не сбы-лось. Не сбы-лось. Не сбы-лось», – выстукивали колеса вагона.

Как насмешка судьбы – теперь Михаил Сергеевич живет метрах в ста пятидесяти от музыкальной школы. Ему уже полвека, пальцы его огрубели; все реже садится он за пианино, все реже – вот так случайно, как в эту новогоднюю ночь, – берет он в руки гитару или баян; в будничных заботах некогда даже подумать о музыке. Но изредка, придя с работы, он ставит на проигрыватель любимые пластинки, укладывается на диван, гасит свет и во тьме слушает Бетховена, Скрябина, Чайковского, Вагнера…

К нему заглядывают домашние и, слава богу, в темноте не видят его слез.

По пути на работу или с работы, идя в магазин за продуктами, просто гуляя, он норовит пройти мимо школы, заглянуть в окна, со светлой завистью, любуясь мальчишками в синих форменных куртках со скрипками в руках, девчонками в белых передничках, склонившимися над клавиатурой фортепьяно. Часто он заходит в школу, видит, как в вестибюле снуют дети: то с уроков бегут к ожидающим их родителям, то бегают и галдят в перерывах между уроками.

Одна отрада у Михаила Сергеевича – сын его среди этих ребятишек; и здесь, в школе, и дома поет сыновняя скрипка…

«Если б я родился в Москве… Или просто позже родился. Сегодня музыкальная школа есть и в родной деревне…» – думает он иногда, глядя на ребят.

Когда у него не ладится в буднях, он думает – это потому, что всю жизнь он делает не свое дело; будь он музыкантом, у него все-все было бы иначе. И на работе. И в семье. И в сердце.

Но нет. Иначе никогда не будет. До конца дней.

До конца дней будет болеть сердце по несбывшемуся, будет он вспоминать все-все, чем были наполнены его детство и отрочество, все-все, что вспоминает всегда, слушая любимую музыку, садясь за фортепьяно…

Надежда стояла над притихшими людьми. Она всегда волновалась, когда приходилось петь, особенно среди незнакомых людей, даже в узком кругу. Но сейчас ее волновало еще и то, чего она не ожидала сегодня, но что ждала долгие годы. Волею случая рядом с ней оказался человек, который был первой ее любовью, благодаря которому она когда-то почувствовала в себе и друга, и женщину, и актрису.

Как обычно во время пения, она похорошела и выглядела моложе своих сорока восьми лет. Она видела, как посматривал на нее муж, читала на его лице и любовь к ней, и ревность, и гордость – вот сейчас все слушают ее, все в нее – муж не сомневался в этом! – влюблены, но она его, он ближе всех к ней; потом он будет выслушивать похвалы и принимать это как должное.

Это всегда не нравилось Надежде, но сегодня просто раздражало ее. С ней рядом сидел человек, который больше мужа имел право на эти чувства. Она знала его таким, и многие годы таким он оставался в ее памяти и таким предстал перед ней два часа назад. Нет, он сейчас перед ней поднялся еще выше, чем во всегдашних ее воспоминаниях.

Надежда не хотела бы для мужа никаких испытаний. Но она не была уверена, что муж безоглядно пошел бы на бандитский нож, как это сделал когда-то сидящий рядом человек.

Михаила Сергеевича она узнала не сразу. Он ведь так изменился за… за сколько же? За тридцать с лишним лет. Она помнила его юношей. А перед ней – седой мужчина. Юношу напомнили ей его глаза, открытые, искренние, все обнажающие. А когда он взял гитару и опустился рукав, Надежда увидела чуть заметный шрам выше кисти – как след погасшей звезды.

Перед ней был он. Тот, спасший ее от бандита; тот, который спал у них на террасе, а она сидела и рассматривала его, трогала пальцем смешной его вихор; тот, назвавший ее однажды – единственный раз! – Надеждинкой; тот, благодаря которому она стала певицей; тот, кого она так ждала в музыкальном училище – они вместе пришли к нему в далекое августовское утро, может быть, он и  п о с л а н  был лишь затем, чтобы спасти ее и привести в училище; тот, который всю жизнь казался ей навеки потерянным и, может быть, потому самым дорогим.

– Давайте прервемся на чуть-чуть, – предложила она.

И все тотчас согласились.

Надежда нетерпеливо выждала время, пока подходили к ней, говорили комплименты. В паузах поглядывала на Михаила Сергеевича. Он сидел задумчиво и перебирал тихо струны, не разрушая уют. Теперь, когда она совсем узнала его, она узнавала его во всем – в движении рук, в повороте головы, в распахнутых глазах.

Потом окликнула Михаила Сергеевича.

– Я вам так благодарна!

– И я вас от души благодарю, – встал Михаил Сергеевич навстречу.

Гости стали выходить из комнаты. Мужчины торопливо закуривали.

– Покажите мне ваш дом, – сказала Надежда Михаилу Сергеевичу и взяла его под руку.

Они отделились ото всех и пошли по коридору. Вошли в оранжерею. Цветы – Михаил Сергеевич не знал их названий – касались их плеч. Она протягивала руку и ласково трогала листья.

– О чем вы думаете? – спросила.

– О вас… о нас…

– Значит, узнали? И до седин не разучились краснеть? – Она крепко прижала к себе его локоть. – И я… как только шрам… на руке у вас.

– Да… зарубка осталась… – отозвался Михаил Сергеевич.

Они поднимались по лестнице на второй этаж. Михаил Сергеевич повернулся к Надежде и вновь увидел родинку ее.

– Странно называть вас на «вы», – сказала Надежда.

Голос дрогнул. Глаза заблестели.

Вошли в кинозал. Он был пуст. Прошли на сцену.

Михаил Сергеевич сел за рояль.

– Помните прощание у эшелона? – спросила Надежда, взяла стул и села рядом. – А что было потом?

– Потом? – Михаил Сергеевич тихо перебирал клавиши. – Потом окончил педучилище. Не был принят в Московский университет.

– Почему?

– Посылая документы, я не приложил справку, что как отличник отпущен на учебу. Пошел в наш учительский, на филфак. Это уже было числа пятнадцатого сентября сорок восьмого. Жилось трудно. Не хватало нам маминой пенсии и моей стипендии. Пришлось уйти на заочное. А тут подвернулся мне мой любимый директор педучилища, пригласил работать преподавателем пения и музыки. В родном педучилище. Я тогда прилично играл на скрипке. Прилично, конечно, в рамках программы училища… Закончил заочно учительский, затем пединститут. Видите, все довольно обычно. После института работаю в школе, в Подмосковье. Преподаю язык и литературу.

– Ну, а почему же вы не вернулись в музучилище?

– Не мог… – тяжело вздохнул Михаил Сергеевич. – Не мог оставить мать одну… Вы вспомнили наше прощание… Тогда, у эшелона, я не успел сказать про телеграмму в училище… Мама копала картошку в огороде. А при немцах там были гаражи. Они их заминировали. И мама наткнулась на мину… Пришлось отнять ногу… Разве я мог оставить?..

Помолчали.

– Господи, целая эпопея, – вздохнула Надежда. – Ну, а в личном плане?

– В личном?.. Был женат. Разошелся. Сынишка остался со мной. Учится в пятом классе. Вот мы с ним тут на зимних каникулах… Сейчас, – Михаил Сергеевич взглянул на часы, – да, спит, наверное.

– А почему разошлись?

Михаил Сергеевич грустно улыбнулся.

– Не будем в такой час об этом… А как складывалось у вас? – Михаил Сергеевич пристально вглядывался в ее лицо, будто сам хотел узнать в нем прошлое ее.

– Я поступила в музыкальное. И ждала вас… Потом уехала в Свердловск, в консерваторию. Потом работала в Сибири, в филармониях. Долго не выходила замуж. Жила с шальной мыслью – а вдруг встретимся. Лет двенадцать, как поженились с Андреем. У нас девочка. Чуть поменьше вашего. Андрей любит ее, – она помедлила, – любит меня…

– Это я вижу, – тихо сказал Михаил Сергеевич.

– А почему вы не написали?

– Я писал. Раза два. Но ответа не было.

– Я не получала. Видно, письма попадали мачехе… Да, отец все-таки порвал с ней…

В фойе послышался шум. В двери ввалилась вся компания.

– А-а-а, вот они где!

– Ребята, а они спелись!

– Наденька, что-нибудь под рояль!

Андрей, пошатываясь, подошел к сцене.

– Спой, Надюш, – сказал он. – Я так люблю…

Надежда поднялась, выпрямилась.

– Что же спеть?.. Все романсы… О, я спою…

Она прислонилась к роялю, сложила руки на груди и потупилась. С первых же звуков Михаил Сергеевич узнал песню.

«Ой, взлета-а-ала… Ой, лета-а-ала горлинка да рядом с я-а-асным соколом. Ой, да попал сокол в бурю че-о-орную, да полома-а-ала буря кры-ы-ылья со-о-околиныя-а-а…»

Сидящие в зале не знали этой песни; слушали не шелохнувшись. Надежда уже сошла со сцены, присела в стороне, устало откинувшись в кресле, – только тогда все как бы очнулись.

Михаил Сергеевич не слышал гула в зале. Он думал о том, что Надежда – та, далекая девушка, задумавшаяся над судьбой одинокой эвакуированной женщины, – и не подозревала, что через много лет будет петь эту песню как песню о нем – о Михаиле Сергеевиче, о себе…

– Друзья, поглядите, какая метель! – прервал кто-то молчание.

Вьюга била по окнам космами снега.

В вестибюле Надежда сказала:

– Пойдемте, я взгляну на сына. Можно?

– Конечно.

Сын лежал на боку, выпростав из-под одеяла руку с завернувшимся рукавом байковой пижамы, и дышал неслышно.

Надежда долго смотрела на него. Наклонилась, поправила рукав и поцеловала в голову.

– Как они трогательно спят, – шепнула она. – А он похож на нее… – И подумала: «А мог бы – на меня…»

Надежда отошла от кровати и оглядела комнату. На шкафу увидела скрипку. Повернулась к Михаилу Сергеевичу.

– А моя – пианистка… Пусть хоть они будут счастливы!.. Мир так тревожен… Я так боюсь за них…

Она грустно улыбнулась. Открывая дверь, оглянулась на спящего мальчика и молча вышла.

Когда они вошли в оранжерею, Надежда остановилась и остановила Михаила Сергеевича. Потом взяла в обе руки лицо его и поцеловала.

– Простите, не провожайте меня, пожалуйста. Я разревусь при всех.

Отстранившись от него, Надежда пошла, наклоняясь вперед, как против ветра.

Михаил Сергеевич вернулся к себе. «А если бы я тогда нашел ее…» – думал он растревоженный.

Долго в темноте ходил по комнате. Прислушивался к сонному дыханию сына. Поглядывал на зажженную во дворе елку. В морозном тумане она казалась опавшим листком, на время украшенным разноцветной электрической гирляндой.

Лег спать утром.

Проснувшись среди дня первого января, Михаил Сергеевич вспомнил о случившемся с недоверием к своей памяти. Все, что произошло в ночь, было похоже на новогоднюю сказку или новогодний сон.

А может быть, всего этого и не было?

28 марта – 22 июня 1981

КТО ТЫ НА ЗЕМЛЕ
Повесть о маленьком современнике

Ты еще ни за что не в ответе,

Жизнь ведь только-только дана.

Что ты значишь на старой планете?

Что тебе готовит она?

От года до двух

МАПИШКИНЫ СТУПЕНЬКИ

Сын стоит перед желтым одуванчиком. На цветке копошится пчела. Потрогать бы ее пальчиком! Но это никогда не удается. Она прямо из-под пальца улетает.

– А-а, папа! А-а-а! – кричит и оглядывается сын. Была тут – и нет. Куда делась?

– Улетела пчела, мальчик.

– Уетея псея, – повторяет сын.

Ковыляет к крыльцу. Я пониже прибил перильца. Сын держится за них рукой и поднимается по ступенькам. Поднимается на одну, стоит и посматривает – кому бы рассказать об этой радости!

– А-а! (Это значит: смотрите же – поднялся!)

Из-за угла дома показывается мой институтский товарищ. Он видит сына и вскидывает руки, удивленный.

– Как тебя зовут, малыш?

Сын притихает, отворачивается. Он застенчив. Проходит минут пять, пока он признает Николая Михайловича за своего. Начинается разговор. И тут нужен переводчик. Переводчиков у сына трое: баба, мама и я.

– Так как же тебя зовут?

– Мапима, – отвечает сын, а сам поднимается на ступеньку. (Максим, значит, перевожу я.)

– А какие у тебя есть игрушки?

– Удё (ружье). – Максимка морщит лоб, вспоминает. – Какука (колонка), енёсек (пенечек – вон там, на полянке перед домом).

– А что растет возле пенечка?

– Циты. А псея уетея (так, понятно).

– А где ты живешь?

– На даце (тоже переводить не надо).

– А кто с тобой живет на даче?

Максим чувствует себя совсем свободно. Он поднимается на крыльцо и отвечает:

– Папа (ступенька)… мама (ступенька)… баба (ступенька). Нятитя… (Нятитя – это столяр и печник Никита Никитич, Максимкина любовь. У него есть молоток, гвозди – чего только нет!)

– О, да ты, Мапима, уже большой мальчик! – говорит гость.

Максимка поднимает плечи, отворачивается и закрывает руками свои любопытен – стесняется.

– Мапишка-а, пойдем гулять! – кричит соседская девочка Таня со своего крыльца.

Максимка торопливо спускается по ступенькам и бежит к девочке.

Смотрю ему вслед. Потом – на крыльцо. На Мапишкины ступеньки. Ступеньки в мир…

КЛЮЧ

Максимка целыми днями играет на манеже у шкафа. Манеж – это деревянная площадка с деревянной оградой. Через ограду Максимке не перелезть, и бабушка спокойно убирает квартиру или стряпает на кухне.

Но Максимку манят к себе и телевизор, и этажерка с книжками, и тумбочка с пузырьками. С манежа все это не достать, и мальчик начинает плакать. Он горестно складывает ручонки на ограде, кладет на них свою большую светлую голову и скулит. Из голубых его глаз катятся по щекам крупные слезы обиды.

– Чем бы увлечь внука? – беспокоится бабушка. Предлагает ему разные игрушки: мяч, обезьянку Читу, – ничто не отвлекает Максимку от обиды.

И тогда вспоминается ключ от шкафа. Он торчит в замке. Бабушка вынимает его из скважины и протягивает внуку. Ключ – любимая игрушка Максимки.

Мальчик тут же умолкает. Берет ключ, идет через манеж к шкафу, дотягивается рукой до скважины замка, вставляет в нее ключ и восторженно хлопает ладошками.

Ключ от шкафа – ключ Максимкиного успокоения.

…Как-то бабушка чистила на кухне рыбу и наколола палец. Палец сильно распух. Пришлось забинтовать его. Максимка сразу заметил повязку и цепко схватил бабушку за палец. Бабушка вскрикнула от боли, на глазах ее выступили слезы.

– Внучек, родной… – приговаривала она и бережно поправляла повязку.

Максимка увидел слезы на бабушкиных глазах и сначала оторопел. А потом подбежал к шкафу, вынул ключ из замка и закричал:

– Баба! На! На!

ЕЩЕ О КЛЮЧЕ

Раз летом Максимка и бабушка долго гуляли. Наступило время обеда. Они вернулись с улицы к дому, взобрались на крыльцо, и вдруг бабушка обнаружила, что у нее нет ключа от квартиры. Ключа не оказалось и в кармашках Максимкиного пальто.

Бабушка заволновалась. Внук и она ходили к пруду, были на волейбольной площадке, возились у колонки. Где потерян ключ?

– Максимка, где ключик? – спрашивала она и снова обшаривала карманы. – Где ключ, мальчишка?

Максимка взял бабушку за руку и потянул за собой. Они спустились с крыльца, пересекли двор, вышли на улицу, прошли вдоль забора по асфальтированной стежке, миновали два соседских дома и между кустами акации пробрались к лавочке.

– Оть юсик, – сказал Максимка.

Ключ лежал на лавочке.

ЧАПАЙ

Максимке нравится ездить на мне верхом.

Как-то взобрался он ко мне на спину, и я вприпрыжку бегал по комнате, махал рукой, как саблей, и кричал:

– В атаку! Чапай никогда не отступал! Ур-ра-а!..

– Уа-а! – кричал Максимка над моим ухом.

А дня через четыре он опять на моей спине. Взобрался, толкает ножонками в бока и кричит:

– Я – Ципай! Я – Ципай!

Я – Чапай, значит. Кричит, а у самого горят глаза, а сам рукой, как саблей, машет. Прямо как в атаке.

ПЕРВАЯ ФРАЗА

Максим на диване выстраивает в ряд машины. Это называется – деять гаясь (делать гараж).

За окном туда-сюда ходят соседки. Он знает их всех: Вававу – Варвару Михайловну, Изю – бабу Лизу, Натату – школьницу Наташу.

Играет Максим и то и дело бубнит все известные ему слова, будто заучивает их: атабу – автобус, апапа – лопата, яись – яичко и т. д. А когда кто-то проходит под окном, Максим подбегает к подоконнику, прижимается щекой к стеклу и долго провожает взглядом прохожего.

Прошла мимо Варвара Михайловна. Наверное, в сарай за дровами. Ссутулилась. Ток-ток – мелкие шажки.

Максим подбежал к окну и как закричит:

– Вавава, дать апапу!.. (Варвара, дай лопату.)

«Хорошо! – подумал я. – Может быть, у нас вырастет рабочий человек».

ВОЛНЕНИЕ БАБУШКИ ГРУНИ

Из Россоши приезжает бабушка Груня. Я встретил ее на Казанском вокзале. Она сразу о внуке: как он, что он?

Последний раз бабушка видела его в мае, когда пятимесячный Максим жил у моих родителей в Россоши.

С тех пор прошло почти полгода.

– Не забыл ли он меня? – волновалась бабушка.

Она заговаривала об этом и в метро, и в электричке – уже на пути к нам, в Лукино. Я вспомнил нашу встречу с Максимом по пути с Кавказа. Нас с женой он не узнал, хотя мы не виделись всего двадцать дней. Мы были страшно огорчены. Жена давала клятвенное обещание – никогда не расставаться с сыном… Теперь я вспоминал это и волновался вместе с бабушкой. Максим был ей и дедушке Пете теперь ближе всех нас…

Добрались до квартиры. Суета встречи. Бабушка Груня разговаривает со свахой, а сама, вижу, ждет не дождется встречи с внуком.

А он только что проснулся. Стоит в кроватке в своей байковой рубашке, кулачками протирает глаза.

Бабушка Груня вошла к нему. Максим спросонья секунды две молчал. А потом расплылся в улыбке и протяжно сказал:

– Ба-ба! Ба-а-ба!..

«Что ж ты так долго не приходила?!» – слышалось в голосе. И, как полгода назад, выставил ей ладошки для поцелуев.

А бабушка Груня схватила внука на руки, прижала его к себе, ходила по комнате и твердила только одно слово:

– Признал!.. Признал!.. Признал!..

ДОГАДАЛСЯ

Сидят на диване бабушка Груня и Максимка. Рассматривают картинки в какой-то книжке о животных. Вот нарисован медведь с поднятой лапой.

– Шо это он говорит? – спрашивает бабушка.

– Па-апа! Пиивет! – сразу отвечает внук.

ВЕЧЕРНИЙ ЗВОН

Гуляем вечером. С железным лязгом проносятся поезда, гудят автобусы по шоссе у кладбища. Максим не обращает на них внимания. Это уже привычно.

Неожиданно с церквушки: бом-бом. Вечерний звон.

Максим засуетился у меня на руках, повернулся на звон.

– Бом, бом, мальчик, – говорю я.

Повторять встречные звуки стало обычным. Максим изображает их вслед за мной. Но мне они хорошо знакомы, и я порой, как и на этот раз, воспроизвожу звук машинально. Бом-бом вообще.

Максим повторил вслед за мной не тотчас. Вслушался, а потом:

– Мбо-о-ом… Мбо-о-оммм!..

Очень точно. Тут и протяжность звука. И наплыв одного взрывающегося удара колокола на затихающий другой. Настоящий звон.

КОГДА МАМЕ ПЛОХО

Бабушка Наташа часто думает вслух. Вот она садится за стол, раскрывает журнал, надевает очки. Читать собирается, а сама рассуждает:

– Что-то мне нехорошо. Болит под лопаткой. Сердце, наверное. На погоду. Сейчас выпью корвалолу. И все. Перестанет.

Она встает из-за стола.

– Где же мой корвалол? В серванте или в тумбочке? Сейчас найду и выпью…

Она всегда прячет свое лекарство, забывает, куда прячет, долго ищет его, находит наконец и пьет.

Максим затаил дыхание и следит за бабушкой.

А вечером с работы приходит мама Люда. Усталая-усталая. Максим не дает ей присесть, тянет за руку к дивану или к этажерке.

– Мапишка, подожди, – говорит она и освобождается от Максима. – Мне нехорошо.

Максимка заглядывает матери в глаза и бежит на кухню к бабушке.

– Баба, нади кававов! Нади кававов!

ЧТО ТУТ СКАЖЕШЬ?

Кончилось лето. Дачники с ребятишками уехали в Москву. Соседской шестилетней девочке Тане стало скучно. Теперь она чаще вертится возле нашего крыльца и ждет – когда Максимка выйдет на улицу.

Танина мать ругает дочь за это. Она на нас почему-то сердится и не разрешает дочке играть с Максимом. Когда мать дома и следит за Таней из окна, Таня сторонится Максимки. Сегодня девочка забыла строгий наказ и гуляла с Максимкой до самого обеда.

Шел снежок. Дети лепили снежную бабу, катали друг друга па санках. Обоим было весело и хорошо. Вместе они отправились и на обед.

Но когда я отряхивал сына на террасе, вдруг за стенкой раздался гневный голос Таниной матери:

– Кому я говорила, не подходи к нему! Кому!..

И послышались шлепки.

Я поспешил увести сына в дом.

А вечером мы снова вышли гулять и встретились с Таней. Она опять подбежала к Максимке. За ней подошла и бабушка ее. Она, может быть, тоже сердилась на нас, но играть с Максимом Тане разрешала.

Максим повернулся к девочке и неожиданно сказал:

– Уди, Таня. Уди. Мама тебя угать будет.

Я опешил. И Танина бабушка смутилась и ничего не сказала.

Что тут скажешь?

ОТДАТЬ ДИМЕ…

Летом у соседей жил дачник Дима. Он был рыжий, веснушчатый и подвижный – как ртуть. Был он постарше Максима месяцев на восемь. Сперва Максим с ним подружился. Ходил следом. Играл с ним в песке. Отдавал ему свои игрушки. А потом Дима все испортил.

То он отнимал велосипед у сына. То предлагал ему грузовик, а когда Максим протягивал руку, чтобы взять машину, Дима вместе с машиной убегал. Раз пять в день Максим плакал от Димкиных проказ.

И он невзлюбил Диму. Стоило Диме появиться рядом – Максим просился на руки или тянул меня за полу пиджака куда-нибудь подальше от обидчика.

Максимкину нелюбовь к Диме решила использовать мама. Когда сын не хотел что-нибудь есть, мама говорила: «Не хочешь – отдам Диме». И Максим тут же все съедал.

Как-то мама предложила сыну бутерброд. Максим отвел мамину руку и сказал:

– Отдать Диме…

Сколько мама ни билась – так и не взял бутерброд.

– Неть, отдать Диме…

А сам лукаво щурил глаза. Где он, Дима? Хватит обманывать, мама!

ВАЛЕНКИ

Шла зима. Максиму купили первые валенки. Попались сразу и калоши на них.

Максим пришел в восторг. Валенки точно на его ногу и катаны. И калоши так привлекательно сверкают.

Максим вразвалку прошелся по комнате, разглядывал свою обновку. Потом посмотрел в зеркало и сказал:

– А у папы неть…

Мы переглянулись и пожали плечами:

– Чего нет?

– У папы неть, – повторил Максим и перевел взгляд на наши ноги.

И вдруг все стало ясно. Мама стояла в теплых кожаных сапогах, бабушка Наташа – в валенках, а папа – в летних ботинках.

ВОРОБЕЙ НА ДАЧЕ

Летом Максима привлекали необычные дачные дома соседей. Он едва начинал говорить, и одно лишь его «а» имело добрую сотню значений. Как-то он оживленно заакал, показывая пальцем на колонны соседнего дома.

– Дача, мальчик, – сказал я.

– Даця, даця, – повторил Максим.

– Да, и мы живем на даче.

– На даце, – как эхо отозвался Максим.

С тех пор и пошло: папа на даце, мама на даце, баба на даце… А вчера идем мы с ним уже по заснеженной улице. Из-под ног взлетел взъерошенный воробей и уселся перед окошком пустующего скворечника на березе. Максим повел вслед за воробьем пальцем и сказал:

– Ообей на даце.

И я вдруг подумал, что нам, видимо, долго еще не дадут квартиру и придется снова зимовать в деревне. Я посмотрел на своего пытливого птенца и тоже сказал:

– Да, воробей на даче…

«УДЁ-ГИТАЯ»

Нашли на улице деревянное игрушечное ружье. Максим очень обрадовался.

– Это ружье, мальчик, – сказал я.

– Удё! – повторил он и поднял находку над головой.

– Да, ружье…

Максим с минуту рассматривал его, а потом взял, как я беру гитару, – наперевес и заиграл. Правой рукой перебирал невидимые струны и притопывал ножкой.

– Что же это делает Максим? – спросил я.

– Мапима игает на гитае, – ответил Максим.

Если бы у нас, взрослых людей, ружья так просто превращались в гитары!..

ПЕРВЫЕ СТИХИ

Максим давно уже рифмует.

Вот он держится руками за решетку кровати, подпрыгивает, и на каждый прыжок у него рифма:

– Таня – ланя – паня – саня – баня – игаганя…

Недавно приехал к нам семилетний мальчик Вадим – Максимкин дядя. Как-то играют они на кухне. Слышу – Максим фантазирует:

– Дядя Вадя спит в помаде…

– А Мапишка где? – спрашивает, улыбаясь, бабушка.

– А Мапима в сёкояде! – тут же отвечает Максим. Вот тебе и первое стихотворение.

ДРУЖЕСКИЙ КОНЦЕРТ

Купил я Максиму маленькое фортепиано «Звенигород». Каждый его клавиш волшебно звенит под пальцами.

Прошло два дня. Раз вечером смотрю, сын усаживает к решетке дивана плюшевого Мишку, рядом – куклу Таню, обезьянку Читу и крошечного желтого утенка.

Усадил. Поставил на диван фортепиано, открыл его и стал играть. Минуты две с упоением колотил пальцами по клавишам.

На полузвуке оборвал игру. Резко поднялся и зааплодировал.

Друзья сидели недвижимы. Они, вероятно, были поражены музыкой.

– Все. Асхадись, – сказал Максим и стал отнюдь не по-дружески расшвыривать их с дивана.

Концерт был окончен.

«ТЯНИ, ПАПА!»

Выходные дни. Ура!.. Вот покатаемся на санках!.. Скорей одевать Максимку! Скорей одевайся, папа! Скорей доставать санки из-под террасы! Скорей!..

И мы на улице.

Падает снег. Тропинку вдоль дворов заносит. Никто не гуляет. А мы едем! Едем мимо дворов. Сворачиваем в глухой переулок. Его совсем занесло. Пробиваемся сквозь сугробы. Снег падает Максимке на шапку, на пальто, на валенки. Мальчишка смеется – счастливый.

Едем… Выбираю места поутоптанней. Все трудней пробиваться. Уже взмок. Останавливаюсь и оглядываюсь.

Деревья под тяжестью снега опустили ветви, будто руки по швам. В переулке – просторнее и светлее обычного. А снег все падает, кружит…

– Тяни, папа! – кричит Максим и поднимает на меня свои любопытные глазенки со снежинками на ресницах. – Тяни, папа!..

И я двигаюсь дальше. И чувствую, как тает снег на лице. И опять, что ни остановка – веселый крик Максима: «Тяни, папа!..»

Возвращаемся к дому. Из калитки выбегает смеющаяся мама.

– Ой, я тоже хочу с Мапишкой!

И усаживается на санки.

– Тяни, папа!..

Проходят выходные. В понедельник, чуть свет, по сугробам натаскиваю воды из колодца от Сетуни, угля и дров, завтракаю наспех, прощаюсь с сыном и бегу на электричку. Надо поспеть на работу.

Под террасой стоят Максимкины санки. Мельком взглядываю на них. И вновь мне слышится: «Тяни, папа!..»

УТРЕННИЙ ВОПРОС

– Папа! Папа! – слышится в бабушкиной комнате. Максим проснулся. Этими словами он начинает свой день. С папой он и засыпает вечером.

Папа – на первом месте. Играть – с ним. Читать – с ним. Есть – у него на коленях… Из всех зовущих рук он предпочитает руки папы. По вечерам он тянет бабушку на станцию встречать папу, хотя с ним вместе возвращается с работы и мама. Она идет впереди, ближе к сыну… Но Максим старается пробежать мимо нее, увернуться от ее расставленных рук – скорее к папе.

Мама огорчена. Она всячески старается завоевать Максимкино расположение. И игрушки ему! И конфеты! Даже купленное папой вручает мама. Но все остается по-прежнему.

– Я еще не видела таких детей! – говорит порой бабушка Наташа. Ее раздражает «нелюбовь» к маме.

– Папа! – зовет проснувшийся Максим.

– Мама, – слышится бабушкин голос.

– Папа, – повторяет Максим.

– Ма-ма, – бабушкин голос громче.

– Папа! – громче и голос Максима.

– Мама! – будто вталкивает это слово бабушка.

– Папа! Папа! Па-апа-а! – раздраженно кричит Максим.

Мама Люда спит. Чтобы не смущать бабушку, я медлю выйти к сыну. И думаю: «Что и как объяснить маме и бабушке, чтобы не обидеть их?..»

ЛУЧШЕ ГУЛЯТЬ

Снимает с нижних полок этажерки книги и аккуратно складывает их в стопки на сундуке. Сосредоточенно посапывает – увлечен занятием.

За стеной разговор. Там общая кухня – соседи стряпают. Сегодня выходной. К ним наехало гостей. С самого раннего утра хлопают двери, беготня, смех, крик…

Максим уже привык к коммунальному общежитию. Но когда что-то загрохотало, он крикнул:

– Вавава, не геми! (Варвара, не греми!)

На кухне оживленный разговор. Шум.

– Вавава, не кичи! (Варвара, не кричи!) – снова просит Максим.

Но на кухне за грохотом и криком не слышат Максимкин глас. Пойдем, мальчик, на улицу. Сегодня хорошая погода!.. Да, лучше мы пойдем гулять.

И мы начинаем одеваться.

КРАСНЫЙ ФРОНТ

Зашел ко мне старый институтский товарищ.

– Рот фронт, Максим! – сказал он. У него обыкновение так здороваться.

Максим вскинул кулачок:

– От фонт!

С тех пор у нас и повелось.

– Рот фронт, Максим! – говорю я при встрече или прощании с ним.

– От фонт! – звонко кричит сын и вскидывает к плечу правый кулак.

И ОПЯТЬ – КЛЮЧ

С террасы мы вкатили стиральную машину в прихожую, Максим тут как тут. То снимал шланг, то крутил стрелку часового механизма, то начинал раскачивать всю машину.

Внутри ее что-то болталось и еще больше привлекало мальчишку.

Мама отгоняла Максима от машины. Вчера на помощь ей снова пришел ключ от шкафа. Максим увлекся игрой с ключом и вроде забыл про машину.

Но когда маме понадобилось в шкаф, он оказался закрытым. А ключа у Максимки не было.

– Мапишка, дай ключик! – требовательно сказала мама.