Текст книги "Избранное"

Автор книги: Михаил Шевченко

ПОБРАТИМЫ
(об О. Берггольц и М. Светлове)

В Центральном Доме литераторов был вечер одного стихотворения. Тогда, в самом начале пятидесятых, такие вечера устраивались часто, и нам, студентам Литературного института, давали на них пригласительные билеты.

Дубовый зал был, как говорится, набит до отказа. За маленьким столом перед публикой сидел председательствующий. Выступавшие, когда он их называл, выходили из публики, из передних рядов.

Я стоял в глубине зала, под лестницей на второй этаж. Впереди меня молодые ребята сидели на стульях и загораживали выступавших, а мне, естественно, тоже хотелось не только слышать, но и видеть поэтов.

Где-то в середине вечера, когда публика уже вошла в роль чуткого и отзывчивого слушателя, председательствующий объявил:

– Выступает Ольга Берггольц!

В зале захлопали.

К столу вышла Ольга Федоровна, невысокого роста, с короткими золотистыми волосами. Золотистость тогда еще забивала едва начавшую проступать блокадную седину.

– Я прочитаю стихотворение «Побратимы», – глухо сказала она. – Посвящается Михаилу Светлову.

Зал задвигался, загудел. Меня потеснили, двинули в сторону и прижали к круглому столу под лестницей. Хватаясь за его край, я на миг увидел, что за столом, в кольце стоящих молодых людей, в их тени, как в колодце, сидел пожилой худой человек и курил папиросу.

Берггольц читала высоким голосом:

 
Мы шли Сталинградом, была тишина,
был вечер, был воздух морозный кристален.
Высоко крещенская стыла луна
над стенами строек, над щебнем развалин.
Мы шли по каленой гвардейской земле,
по набережной, озаренной луною,
когда перед нами в серебряной мгле,
чернея, возник монумент Хользунова.
Так вот он, земляк сталинградцев, стоит,
участник воздушных боев за Мадрид…
 

Даже без посвящения было ясно, что стихотворение навеяно светловской музой. И казалось, не одна Ольга Федоровна, а ты вместе с нею написал дальше…

 
И вспомнилась песня как будто о нем,
о хлопце, солдате гражданской войны,
о хлопце, под белогвардейским огнем
мечтавшем о счастье далекой страны.
Он пел, озирая
родные края:
«Гренада, Гренада,
Гренада моя!..»
 

Теснимый беспокойными соседями, я сначала, сдерживая натиск, держался рукой за стол. Потом вынужден был сесть. Сел. Снова взглянул на человека за столом и узнал Светлова. Широкий морщинистый лоб. Вспорхнувшие брови. Скульптурные, полуприкрытые веками снизу и сверху, глаза. Светлов сидел неподвижно, облокотившись на стол и уткнув подбородок в сомкнутые ладони. Между указательным и средним пальцами правой руки была зажата папироса. Он жадно затягивался, в глубоких морщинах блестели слезы…

А в зале звучали стихи.

 
Но только, наверно, ошибся поэт,
тот хлопец – он белыми не был убит.
Прошло девятнадцать немыслимых лет —
он все-таки дрался за город Мадрид!
И вот он – стоит к Сталинграду лицом
и смотрит, бессмертный,
                                    сквозь годы,
                                                       сквозь бури
туда, где на площади Павших борцов
испанец лежит – лейтенант Ибаррури.
Пасионарии сын и солдат,
он в сорок втором защищал Сталинград.
Он пел, умирая
за эти края:
«Россия, Россия,
Россия моя…»
 

Известно ли было Ольге Берггольц, что Светлов здесь, в зале, – не знаю. Скорее всего нет. Об этом, видимо, не подозревали и стоявшие рядом слушатели, хотя, аплодируя Ольге Федоровне, они, как мне казалось, аплодировали и ему.

Михаил Аркадьевич в тот вечер не выступал.

О чем он думал в те минуты? Может быть, об услышанных стихах побратима?.. А может быть, о том, что он написал позже, в 1957 году?

«Вот уже много лет ко мне приходит эхо «Гренады». Оно возвращается из Китая, из Франции, из Польши, из других стран. В этом, конечно, заключается большое счастье, но есть и ощущение горечи. Неужели я – автор только одного стихотворения? Хочется думать, что это не так…»

Поэт был прав. При имени его тогда, в начале 50-х, тотчас кроме «Гренады» вспоминались и «Пирушка», и «Рабфаковка», и «Песня о Каховке», и конечно же великолепное стихотворение «Итальянец» – такое же значительное, как и «Гренада».

Это правда. Но правда и другое. Тогда многие считали, что Михаил Светлов пережил свою славу, что он исписался. Он действительно подолгу не публиковал своих новых стихотворений, и в Доме литераторов или в баре № 4 на Пушкинской площади, где мельком можно было видеть Михаила Аркадьевича, нередко слышались брошенные ему вслед, обидно переосмысленные его же строки: «…умер Светлов. Он был настоящий писатель…»

О, этот обычай поэтов – «в круг сойдясь, оплевывать друг друга!». Он чаще бытует среди молодежи, которой свойственна категоричность суждений. Ведь было же время, и Светлов написал:

«Товарищи классики! Бросьте чудить! Что это вы, в самом деле, героев своих порешили убить на рельсах, в петле, на дуэли?.. (Как будто это была прихоть классиков – убивать своих героев… – М. Ш.). Я сам собираюсь роман написать – большущий! И с первой страницы героев начну ремеслу обучать и сам потихоньку учиться. И если, не в силах отбросить невроз, герой заскучает порою, – я сам лучше кинусь под паровоз, чем брошу на рельсы героя…»

Пройдут годы. Много повидавший и переживший Михаил Светлов напишет:

«Сколько натерпелся я потерь, сколько намолчались мои губы!..»

Родятся и строки:

«Молодежь не поймет наших грустных усилий, постаревшие люди, быть может, поймут!..»

Поняли и молодые и пожилые. Помогло понять время. Помог и сам поэт – новым взлетом своего вдохновения с середины 50-х годов.

 
Старый мир! Берегись отважных
Нестареющих дьяволят!..
 
 
Неизменно мое решенье,
Громко времени повелю. —
Не подвергнется разрушенью
Что любил и что люблю!
 
 
Не нарочно, не по ошибке,
Не вначале и не в конце
Не замерзнет ручей улыбки
На весеннем твоем лице!
 

Над этими строками стоит посвящение – Ольге Берггольц…

Пришли новые лавры. Пришли премии. Правда, после смерти.

«Ах, медлительные люди! Вы немножко опоздали…»

В памяти моей еще одна, последняя встреча со Светловым.

Я уже был на выпуске, когда Михаил Аркадьевич пришел в Литературный институт вести творческий семинар поэзии.

Я решил побывать на первом занятии его семинара.

Михаил Аркадьевич был в хорошем настроении, щурил в улыбке свои глаза.

– Что же, давайте знакомиться. Я думаю, для начала каждый из нас прочитает одно стихотворение.

В аудитории было человек пятнадцать. Михаил Аркадьевич дымил папиросой, говорил о каждом то шутливо, то серьезно, то прямо, то притчей.

Я прочитал только что законченное стихотворение:

«Мне двадцать пять. У Мавзолея, на Красной площади стою. Отсюда поглядишь смелее на прожитую жизнь свою. Здесь думаешь о Человеке, чьим светом полон шар земной. Что сделал я за четверть века, чтоб Родина гордилась мной? Порой бывает много спеси, кичливости… А между тем не создано народных песен, не создано больших поэм… Я должен – долг моя свобода! – разбив сомнения и лень, во славу своего народа бессмертным сделать каждый день…»

– Слушайте, это совершенно нормальные мысли выпускника! – улыбнулся Михаил Аркадьевич. – Дорогой мой мальчик, наш с вами тезка Лермонтов к двадцати пяти годам был гений. Мне и в пятьдесят это не удалось. Вы счастливее меня – у вас в запасе четверть века! И программа у вас гениальная. Попробуйте!..

Так мог сказать только Светлов – человек, даже фамилия которого удивительно созвучна с его существом.

1974

СРЕДИ СВОИХ ГЕРОЕВ
(о С. С. Смирнове)

Второй год работал я в редакции газеты «Тамбовская правда». Как-то, в апреле 1957 года, вызывает меня редактор.

– Ты, я думаю, слышал о писателе Смирнове?.. Вот который разыскивает защитников Бреста?

– Да, слышал, конечно. Кое-что читал…

– Так вот. Через час в обкоме партии он встречается с тамбовчанами – защитниками Брестской крепости. Пойди на эту встречу и дай материал в газету. Оказывается, в Бресте был целый дивизион тамбовчан!..

Я тут же отправился в обком. По дороге припоминал все то, что знал о защите Брестской крепости. Очерки Сергея Смирнова о ней, о нелегкой судьбе героев Бреста.

В обкоме партии собралось четырнадцать участников брестской обороны. Большинство из них были призваны в ряды Советской Армии накануне войны, служили в Брестской крепости, в 393-м отдельном зенитно-артиллерийском дивизионе. С тех пор прошло шестнадцать лет. И вот они сошлись – солдаты, которые приняли на себя 22 июня 1941 года страшный первый удар гитлеровских полчищ, солдаты, которые плечом к плечу сражались с захватчиками до последнего патрона, а потом пережили плен, чудовищные муки лагерей, Колыму…

Радостные вскрики. Объятия. Слезы на глазах.

Гул встречи смолк, когда в кабинет быстро вошел высокий, стройный, светловолосый мужчина. Прошел до середины, покачивая плечами. Лицо добро светилось.

– Что ж, давайте знакомиться. Смирнов Сергей Сергеевич.

Он прошел по кругу, подавая каждому руку, всматриваясь в лица.

– А теперь за работу, – сказал он, садясь за стол, раскрывая тетрадь. – Итак, 393-й отдельный…

Отвечают бывшие бойцы-артиллеристы на вопросы писателя, и в его тетради появляются новые фамилии командиров батарей, политработников, старшин и рядовых, которые отчаянно дрались в первые часы нашествия. Почти каждый рассказывает не о себе, а о товарищах, порой даже им не известных. Рассказывали о пулеметчике, видимо, пограничнике, фамилию которого никто не знает. Израненный, он до последних сил был у пулемета и бил по гитлеровцам. Рассказывали о храбрости медсестры Раисы Абакумовой, проживающей в Орле. Под бомбами она перевязывала раненых, отбивала наравне с солдатами атаки немцев.

– А она мне об этом не сказала, – восхищенно заметил Сергей Сергеевич.

Кто-то спросил, какую книгу он будет писать о Брестской крепости: роман, повесть…

– Это не роман, не повесть, даже не хроника, – отвечал Сергей Сергеевич. – Пишу я художественно-документальную книгу. Мои герои – вы, подлинные защитники крепости с настоящими фамилиями. Вымысел мне не нужен. Ей-богу, любой вымысел бледнее множества удивительных фактов, которые я узнаю от участников обороны. Судьбы этих людей – потрясающи! Что было в действительности, то и поведаю читателям. Только бы увидеть как можно больше тех, кто остался в живых!..

Это было нелегко ему. Защитники Брестской крепости жили в Краснодаре и Ростове-на-Дону, в Ворошиловграде и Смоленске, в Запорожье и Днепропетровске, в Харькове и Саратове, в Волгограде и Астрахани, в Калинине и Ярославле, в Горьком и в Тамбове. И немало еще на Колыме, в Магадане. Писателю в благородном его деле помогали граждане этих городов. Они разыскивали защитников крепости, записывали их биографии, воспоминания и пересылали записки Сергею Сергеевичу в Москву.

– Сбор материала, – говорил на прощанье Смирнов, – близится к концу. Скоро еду в Брестскую крепость, поселюсь там и – за дело. Думаю завершить книгу к началу будущего года.

Слово свое Сергей Сергеевич сдержал.

А в тот день – день его встречи с тамбовчанами – вечером мы сидели у него в номере гостиницы «Интернациональная». Сидели далеко за полночь. С нами был один тамбовский литератор.

Сергей Сергеевич без устали рассказывал о встречах с защитниками Брестской крепости, о поисках их, о неожиданностях в поисках. Легко можно было представить, что творилось у него дома. К нему звонили, к нему ехали, ему писали, его просили помочь освободиться от заключения, помочь доказать свою невиновность в пленении, восстановить доброе имя…

В тот поздний вечер рассказ его то и дело прерывался телефонными звонками. Из Москвы звонила жена. Он звонил в Москву. Спрашивал – не ответил ли тот или другой адресат, что ответил (жена читала ему письма) – он смеялся, хмурился, кричал (скажи ему – он получит орден!.. Я уже хлопотал… Напиши – скоро освободят. Я говорил в военной прокуратуре!..).

Клал трубку и пересказывал, что сообщала жена. Отыскиваются все новые и новые защитники Бреста.

– Повезло же вам – напасть на такую золотую жилу, – имел глупость сказать свидетель нашей беседы.

Сергея Сергеевича будто ударили. Он вскочил.

– Как вы можете? – вспыхнул он. – Вы думаете, это просто?.. Попробуйте!..

Закурил – а курил он беспрестанно – и, немного успокоившись, снисходительно продолжал:

– Знаете, сколько сил надо? Вы думаете, меня всюду встречают с распростертыми объятиями? У каждого же свои заботы… Хотя, слава богу, многие люди в самых разных инстанциях помогают. И я… знали бы вы, как я им благодарен!

В пепельнице росла гора окурков. Сергей Сергеевич говорил и говорил:

– И как не благодарить? Они же вместе со мной рискуют. Не исключено, кто-либо из тех, кому мы помогаем, может и подвести… Но ведь веры без риска не бывает!..

– А как получилось, что многие защитники Бреста оказались в местах отдаленных?

Сергей Сергеевич глубоко затянулся дымом и резко выдохнул.

– Как получилось… После войны обычно разменивались пленными. А Хозяин сказал: «У менья нэт пленных… Есть изменники родины…» – Сергей Сергеевич сделал полуминутную паузу: – Да, среди защитников были трусы и предатели… Но большинство людей трагически попало в плен, достойно вело себя там. Многие бежали из плена, пробирались к партизанам, участвовали в движении Сопротивления… Я еще расскажу о них!..

И снова звонки, звонки.

– Вы не расплатитесь за телефонные переговоры, – сказал я.

– Попрошу денег у вас, – ответил он, улыбнувшись. – Нельзя иначе. Я сейчас мало бываю дома. По телефону слушаю информацию жены, а в дороге обдумываю, что предпринять в том или ином случае.

Мы простились за полночь. Утром он уехал. Вслед я послал ему газету с репортажем о встрече с защитниками Бреста.

Ответа не последовало. До ответа ли ему было!

Прошло много лет. С переездом в Москву судьбе было угодно, чтобы я работал в аппарате правления Союза писателей РСФСР. Как-то зашел я к Сергею Сергеевичу – уже лауреату Ленинской премии за книгу о брестской обороне, пионеру блистательных выступлений писателей по телевидению, первому секретарю правления Московской писательской организации.

Когда я вошел в его служебный кабинет, он встал навстречу, подал руку, пристально вглядываясь в меня.

– Не узнаете? – спросил я.

– Честно говоря, нет. Но что-то знакомое…

– Тамбов. Ваша встреча с бойцами отдельного 393-го…

– А-а, Шевченко!..

– Так точно.

– Спасибо за материал о встрече, за газеты. Один номер я оставил себе. Остальные – отдал в «Ленинку»… Ну, как там в российском правлении?

И вдруг рассмеялся и потянулся к папиросной пачке.

– Слушайте, а ведь вы, так сказать, начальник надо мной!.. Какие будут указания?

– Меньше курить, – сказал я. – Еще в Тамбове хотел вам посоветовать.

Сергей Сергеевич посмотрел на папиросу между пальцами, зажег ее и вздохнул.

– Да, надо бы меньше… Постараюсь…

Сергей Сергеевич горячо взялся за работу, когда был избран руководителем Московской писательской организации. Это сразу все почувствовали. Но, к великому сожалению, проработал он недолго. Вскоре он умер. Сгорел…

Страшно горько было провожать его в последний путь. И горше всех, наверное, провожали его защитники Бреста, чье человеческое достоинство и воинскую честь поднял он до того уровня, которого они заслуживают – до подвига.

Он жил их жизнью – жизнью своих героев.

1986

ДВА СЛОВА
(о Я. Смелякове)

Умирал мой дед. Умирал на девятом десятке – похудевший, осунувшийся… Только вьющиеся густые волосы да насмешливый взгляд напоминали прежнего Якова Иваныча. Да, в свое-то время… «Высоченный, слегка сутулый, дед, бывало, с пьяной руки, чуя силушку, свертывал в дули николаевские пятаки. Он портняжил. Случалось, суток не пройдет (лишь поставь магарыч!), дед сошьет мужику полушубок! Да такой, что носи – не хнычь! Был насмешлив и непреклонен, многодетный, не гнулся от бед. Но давили его иконы. На коленях пред ними, в поклонах, становился маленьким дед. А когда сыновья и дочери в комсомольцы разом пошли и однажды февральской ночью всех угодников божьих пожгли», дед оставляет дом… «Я с безбожниками не могу!» Скитается по России, а умирать приходит в родную краину…

В день возвращения, за ужином, дед заводит разговор о похоронах. И мать моя ему говорит: «Шо я скажу, батя… Хороныть вас будут уси диты и внуки, а воны ж пошты уси и партийни… и креста вам не поставлять…»

Дед замолчал. Долго сидел молча. А потом ответил: «Шо ж… Хай ставлять звезду. Вона тэпэр всьему мыру свитэ!..»

Это просилось в стихи. И я написал их спустя годы после того, как услышал рассказ об этом от матери.

Принес я стихотворение в редакцию областной газеты. Завотделом культуры прочитал его, небрежно отодвинул в сторону и сказал:

– Тоже мне, Чайльд Гарольд в лаптях!..

Печатать стихотворение не стали.

Вскоре я узнал, что журнал «Подъем» готовит к публикации большую подборку стихотворений поэтов Черноземья. Я отослал стихотворение о деде в «Подъем», и оно было напечатано.

Я торжествовал.

Но торжество было недолгим. Рукопись моего сборника стихов мариновали в писательской организации. В ней не последнюю роль играл завотделом культуры. Обсуждали раз. Обсуждали два. Пересоставляли. Казалось, конца этому не будет.

В один из декабрьских вечеров бродил я по городу. Зябко, мокро и мерзко было на улице.

Выхожу к стадиону «Спартак». На его заборе – витрина «Литературной газеты». Вспоминаю, что не просматривал последний номер. Подхожу. И вдруг… Правду говорят – свое далеко видно…

Едва подошел к газете, чувствую и в ту же минуту вижу свою фамилию. На второй полосе. Почти в центре. Пригибаюсь вплотную к газете – уже спускаются сумерки – и читаю:

«…очень неплохие стихи… М. Шевченко из Тамбова…»

Что за статья? Кто написал?

Начало – на первой полосе, с переходом на вторую и третью. «Молодая русская поэзия». Автор – Ярослав Смеляков.

Отхожу от витрины. Передо мной – огни неоновых реклам. Они радужно отражаются в асфальте и, кажется, освещают весь город.

Бегу в редакцию, в отдел культуры. Там подшивки газет. Нахожу «Литературку». Оказывается, статья эта – сокращенный доклад Ярослава Смелякова на совещании молодых поэтов в ЦК ВЛКСМ. Ярослав Васильевич, готовя доклад, прочитал подборку в «Подъеме». И вот – «очень неплохие стихи…».

Показываю статью заву. Слышу в ответ: «Мне некогда читать это… Я даже Пушкина не читаю…» Жалею, что показал.

Но зав берет подшивку и все-таки читает статью. И что же? «Подумаешь!.. Всего два слова!..»

И радость моя пригасает. Снова я на прозябшей улице. В самом деле. Почему лишь два слова? Ну, хотя бы еще несколько словечек! Да, но ведь в статье с полсотни имен! Столько же и в подъемовской подборке, а ты назван в числе троих!..

И все же я вновь возвращен на грешную землю.

Не знал я тогда, что значат два его слова.

С утра следующего дня начались звонки мне. Они продолжались весь день.

– Мишка! Поздравляем!..

– Слушай! Сам Смеляков!..

– Да плюнь ты на этого зава!..

– Ты понимаешь – молодая русская поэзия!..

Черт возьми! Я снова счастлив!

…Я сидел на работе один и вспоминал литинститутские годы. Тогда я часто видел его – этого рабочего человека в простом поношенном полупальто, в толстой кепке блином, в которой он ходил и осенью, и зимой, сутуловатого, с усталым молчаливым взглядом. Мой товарищ по курсу Василий Недогонов, брат известного поэта, рассказывал, что Алексей Недогонов дружил со Смеляковым, любил его и как необыкновенно талантливого поэта, и как человека необыкновенно трудной судьбы.

Иной, пройдя такую жизнь, мстит за свои горечи другим. А он, Смеляков, радуется даже малой удаче молодого и совсем неизвестного ему стихотворца. Зная беды, он помогает ему обойти их…

Ярослав Смеляков понимал, что значили его слова. Недаром же он считал своей обязанностью искать и находить людей, которых он мог бы поддержать.

Два слова…

И у меня «пошла» книжка. Не совсем такой, какой бы хотелось ее видеть, но «пошла».

Этой книжкой я защитил диплом в Литературном институте. С этой книжкой я вступил в Союз писателей.

Спустя годы, уже в Москве, я много раз видел Ярослава Смелякова. Такого же заботливого и такого же прямого в скупой похвале.

Потом я стоял у гроба его. Вокруг было много товарищей, имена которых он называл в той давней статье и во многих-многих других…

1975

ЛИДИНСКИЙ ПЕРЕУЛОК
(о Вл. Лидине)

Есть в городке писателей Переделкине переулок между Железнодорожной улицей и улицей Серафимовича. Узкий, небольшой по протяженности, он похож на аллею. Вдоль справа и слева во всю его длину дачные заборы, с усадеб через них склоняются над переулком сосны, березы и осины. Зимой они склоняются под тяжестью снега, а летом – под обильной листвой. Там изредка проезжают машины, как-то глуше доносится туда и гул проносящихся поездов и электричек. Ветви деревьев вверху соприкасаются и образуют высокий туннель с просветом неба и солнца. Здесь всегда тихо, в жару – прохладно и одиноко. Я любил гулять по этому переулку, когда жил в Лукино, рядом с городком писателей.

В этом переулке хорошо думается в любое время. Туда хочется попасть, утомившись от сутолоки будней, сутолоки напряженного энтеэровского дня. В теплую пору я часто снимал ботинки и ходил там босиком по лиственному ковру…

Я не знаю, как называется этот переулок, там нет табличек. Если идти от Железнодорожной по нему, то слева дачная усадьба незнакомого мне адмирала. Окна в даче – как иллюминаторы корабля. А справа – дача Владимира Германовича Лидина, стоит на углу переулка и улицы Серафимовича. Проходя мимо нее утром или вечером, всегда можно было видеть Владимира Германовича в самом верхнем окне, склоненным над столом. Всегда он много работал, и я чувствовал укор себе в своей лености, несобранности.

В нашей семье мы звали этот переулок Лидинским. Теперь, когда Владимира Германовича нет, я думаю, что переулок этот похож на самого писателя. Такой переулок есть и в литературе.

* * *

Придя работать в Тамбовское книжное издательство, я как-то прочитал повесть незнакомого мне писателя Петра Ширяева о лошади – «Внук Тальони». В который раз я с горечью думал: сколько же я не знаю прекрасного в жизни!.. Я никогда не слышал об авторе, – а это отличный писатель, создавший отличную книгу. Она, конечно же, когда-нибудь будет в антологии советской прозы.

Я стал искать его книги. Их оказалось немного, изданы они были давно и забыты. Я решил составить томик Петра Ширяева и обязательно выпустить у нас. Будучи в Москве, зашел в Главиздат и договорился об издании этой книги. Нужно было предисловие. Кто бы мог написать? Петр Ширяев умер в тридцать пятом году. С тех же пор и не переиздавался. Кто мог его знать?

И однажды, просматривая какой-то справочник по советской литературе, я наткнулся на информацию, что выходила книга автобиографий советских писателей, редактором ее был В. Г. Лидин.

Владимира Германовича я знал по Литературному институту. Он вел семинар прозы, в его семинаре занимались мои однокурсники. Я мысленно увидел сухого сдержанного старика, серьезно проходившего по коридору института. Тонкий с горбинкой нос, высокий открытый лоб, голова чуть вскинута, он похож на какую-то как бы рассерженную птицу. Раза два я был у него на семинарских занятиях, когда обсуждались рассказы моих товарищей. Он всегда был сдержан в оценках, внимателен, обстоятелен в разборах. Он был интеллигентен.

И я решил связаться с ним и попросить о предисловии: вдруг он знал Петра Ширяева.

Когда томик был готов, я позвонил Лидину.

В трубке раздался тихий глуховатый голос:

– Я слушаю…

Я представился и объяснил, почему беспокою его.

– Что вы включаете в однотомник? – спросил он.

– Прежде всего, «Внука Тальони», повесть «Освобожденные воды», рассказы…

– «Цикуту» включаете? – прервал он меня.

– Да, конечно. На мой взгляд, это очень хорошая…

– Я согласен, – ответил он, оживившись. – Я напишу предисловие. Только небольшое. Я не так уж хорошо его знал…

– Спасибо. И еще одна просьба к вам. Не знаете ли вы племянника Петра Алексеевича? Живет он где-то в Москве. Может быть, есть неопубликованные вещи… Можно было бы дать…

– Немножко знаю. Хорошо. Я постараюсь связаться с ним. Когда вам нужно предисловие?

– Чем скорее, тем лучше. Недельки бы через две.

Через неделю я получил от него письмо.

«Уважаемый тов. Шевченко!

Вы не сообщили мне своего имени и отчества. Посылаю 2 экз. своей статьи о Ширяеве; дайте о ней знать, когда прочтете.

Племянник Ширяева обещал послать Вам его портрет, о рассказах поинтересуется у сестры Ширяева, нет ли у нее чего-нибудь из неопубликованного.

В каком квартале должна выйти книга?

С уважением Вл. Лидин.

8 февраля 1962, Москва».

Предисловие написал он хорошее. Из него встает живой, своеобразный, большой культуры человек, легендарной судьбы. Родившись в довольно богатой семье, Петр Алексеевич порвал с ней, затем был удален за вольнодумство из Тамбовской гимназии, уехал в Москву, дрался на баррикадах 1905 года, был схвачен и посажен в Бутырку, бежал за границу. Жил в Италии, изучил в совершенстве итальянский язык, переводил прогрессивных писателей на русский… Вернувшись в послереволюционную Россию, создал ряд прекрасных книг о ее жизни.

Обо всем этом Владимир Германович рассказал живо, интересно и коротко.

Я тут же написал об этом Владимиру Германовичу, легко карандашом отметил шероховатости стиля в одном-двух местах. Лестно было, что он оценил составление: в том вошло не все, но лучшее.

Вслед за моим письмом получил ответ.

«Дорогой Михаил Петрович,

я очень рад, что статья пришлась Вам по душе. Боюсь, что неопубликованного ничего не найдется. Мне племянник Ширяева говорил об этом не очень уверенно, но я дал ему Ваш адрес, и он твердо обещал прислать во всяком случае портрет.

К сожалению, он переехал сейчас в новую квартиру, и я не знаю ни его адреса, ни телефона; но думаю, что он уже послал Вам все то, о чем мы с ним говорили.

Желаю Вам всего хорошего.

Вл. Лидин

23 февраля 62.

Москва».

Племянник Ширяева не отозвался и ничего не прислал – ни портрета, ни новых рукописей.

Однотомник П. А. Ширяева вышел к осени 1962 года. Послал я В. Г. Лидину авторские экземпляры. В ответ он прислал один с надписью, которая мне дорога:

«Михаилу Петровичу Шевченко, создавшему эту книгу, на добрую память от автора статьи о Петре Ширяеве.

Вл. Лидин».

Владимир Германович ценил малейшее доброе дело. Он радовался выходу книги Ширяева:

«…все-таки хорошо, что она вышла, и притом массовым тиражом. Только очень скучен цвет переплета, и жалко, что молодой портрет совсем не передает Ширяева, каким он был в годы своего писательства. Но главное сделано, и читатели будут Вам благодарны…»

Он заботился о том, чтобы книжка дошла до Москвы, и когда замедлилась отсылка тиража в лавку писателей, он выступил со статьей по этому вопросу в «Литературной газете». Он сетовал на несовершенство в распространении книг, мечтал о книжном магазине «Дружба» в Москве, где торговали бы всеми книгами всех издательств, о том, чтобы хорошие книги расходились по всей стране, а не оставались продукцией местного выпуска.

«…Совсем недавно Тамбовское книжное издательство, – писал он, – выпустило «Избранное» покойного писателя Петра Ширяева. Немало трудов положили тамбовцы для увековечивания памяти своего земляка, но кто в Москве видел эту книгу? А между тем повесть «Внук Тальони», вошедшая в эту книгу, справедливо считается одним из достойных произведений советской литературы.

То же Тамбовское издательство выпустило весьма интересную книгу Б. Мартынова «Журналист и издатель И. Г. Рахманинов» об одном из самоотверженных просветителей XVIII века, издателе и переводчике сочинений Вольтера. Я получил эту книжку от доброго знакомого, но в Москве о ней не слыхали даже испытанные книголюбы…»

Выпуск однотомника П. Ширяева укрепил меня в вере, что в Тамбове можно издавать нужные книги. Тамбовщина – непочатый источник таких трудов. Если взять только писателей, то с нею связаны имена Г. Державина, А. Пушкина, Е. Баратынского, М. Лермонтова, А. Новикова-Прибоя, С. Сергеева-Ценского, Н. Вирты и др. Об этом хорошо знал Владимир Германович. Сразу после войны он приезжал на Тамбовщину. Конечно же, зашел в библиотеку им. А. С. Пушкина и открыл там несметное богатство среди книг, изданных еще при жизни знаменитых отечественных писателей. О посещении библиотеки В. Лидиным долго вспоминали, он помог кое в каких нуждах ее, замолвил слово перед областным руководством.

Мы начали литературные «раскопки». И в довольно короткое время выпустили книги о прошлом Тамбовского края, книги воспоминаний о Мичурине и Сергееве-Ценском, книжку о Рахманинове… Готовили к изданию исследование о пушкинских связях с Тамбовщиной…

Позже он в книге «Друзья мои книги» вспомнит и Тамбов, и его великолепную библиотеку.

Эту свою книгу он прислал мне с теплой надписью, а в письме подчеркивает, что там, в книге, есть и строки о Тамбове.

В переписке с ним я обмолвился, что хотел бы всерьез заняться прозой. Послал ему вместе с книжкой стихов и первые рассказы. И я вспомнил, вернее, он заставил меня вспомнить то, что мне говорила о нем – заботливом и доброжелательном – однокурсница Наташа Лаврентьева. Она была у него в семинаре. После института уехала на работу в Волжский и нелепо погибла. Владимир Германович собрал книжку ее рассказов и написал к ней доброе предисловие.

Не замедлил он отозваться на мое письмо, на мои раздумья.

«Дорогой Михаил Петрович,

в самом деле, почему бы Вам не попробовать силы в прозе, ведь у Вас есть склонность к этому…

Попробуйте для начала написать что-нибудь о тамбовской деревне и пошлите в газету «Сельская жизнь» на имя Никиты Афанасьевича Иванова, сославшись на меня. Это очень благожелательный и отзывчивый человек. Попробуйте!..»

Рекомендацией его я не воспользовался – постеснялся. А ему через какое-то время послал новые рассказы. И вновь убедился, что он и сам такой – благожелательный и отзывчивый.

Я готовил книжку стихов и думал над прозаическими вещами, предполагая сдать вскоре книги в издательство. Но задумкам не суждено было сбыться.

Областные издательства были упразднены, созданы были укрупненные зональные издательства. И на это событие Владимир Германович откликнулся:

«…Очень жалею, что хорошее Тамбовское издательство ликвидировано: по моему глубокому убеждению, культурное значение областных издательств не измерить никакими проторями, если б они даже были.

Крепко жму Вашу руку и надеюсь, что Вы продолжите работу над рассказами, пусть хотя бы в Воронеже выйдет Ваша книга. Будьте здоровы.

Ваш Вл. Лидин.

7 мая 1964.

Москва».

Это письмо Владимира Германовича скрашивало мою горечь. Издательство было названо хорошим, а я как-никак был все-таки главным редактором его.

Владимир Германович вселял веру молодого человека в себя. Он был скромным и трудолюбивым. Через каждые два года в последнее время он издавал книгу рассказов – «Дорога журавлей», «Сердца своего тень» и другие, часто публиковался в журналах и газетах. Рассказы были неравноценные, но в каждой книге встретишь маленькие шедевры, – сердечные, жизненные, какие-то интимные в самом хорошем смысле слова. Каждая книга его напоминала мне тот, рядом с его дачей, переулок – по беспокойному уюту и щемящей раздумчивости.