Текст книги "Избранное"
Автор книги: Михаил Шевченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)
П и с ь м о д е с я т о е
9 ноября 46-го
Давно не писал…
Не знаю, с чего начать тебе это письмо, папа.
Нынешней весной два месяца отлежал в госпитале. Опять открывалась рана. Да еще, говорят, спятил…
Прошел медкомиссию, признали негодным к военной службе.
В конце июня был четыре дня в Тамбове.
28 августа демобилизован.
Теперь я не у дел.
С 9 по 30 сентября был в Тамбове.
Что написать о нем? Вторая Эра стала большая. Красивый щенок, складываются красивые формы. Но что из нее будет, трудно сказать. С ней некому заниматься.
Павел Иванович, видимо, писал тебе, что охоты были бедны. Брал и я в руки «Александра Петровича» – не тот он стал, запущен. Да и я не тот стал…
И все же, наслушавшись разговоров о «нету дичи», без надежды пошел я 12 сентября на лесные озера. И правда, утки было мало. Первый же поднятый чирок был бит. И недалеко, шагах в пятнадцати, но я не нашел его. Больше не в кого было выстрелить.
На вечерней заре налетела стайка чирят. Выбил трех.
Затем налетели три материка. Взял одного. Это было над Карасевом. Вот и вся охота.
Следующий весь день пролежал дома. Сказалось, наверное, напряжение стрельбы. Сильно болела голова. Глаза запеленало. В полдень уснул. И снится – вроде в бою, на меня прет немец, вскидываю не автомат, а ружье почему-то и вместо врага своего вижу перед стволом… себя. Понимаешь, сам в себя стреляю. И просыпаюсь. Сердце как не выскочит…
Слишком часто донимает меня все это. Дня два не находил себе места.
22-го рано снова пришел в лес. Первым прошел осиновые полоски. Ничего нет. Около узкоколейки поднялся вне выстрела один долгоносик. Позже поднялся еще один и улетел.
Взбираясь выше по узкоколейке, увидел трех тетеревов на соснах. Подходил осторожно и прозевал вальдшнепа. И тетерева не подпустили. В круглом осиннике был один вальдшнеп. Взял его дуплетом.
В сухом осиновом болоте нет ни грибов, ни вальдшнепов. Около него, в березняке, поднялся вальдшнеп и пошел на угон. Конечно, упал. Взял я его и пошел к широкой просеке.
Стреляют в лесу мало. Кому стрелять?.. Случайно я встретил на улице одноклассницу. Надину подругу. Помнишь, когда я лежал с воспалением легких, в восьмом классе, меня проведывала смешливая веснушчатая девчонка?.. Она рассказала. Из ребят нашего класса пока живы я и еще один парень. Одиннадцати хлопцев – они все были старше нас на год – нет. Кто – под Сталинградом, кто – на Курской… А кто – неизвестно где…
Я вспомнил в лесу про ребят и пошел домой. Один вышел к узкоколейке. Чувствовал себя плохо.
Вечером выступал в своей школе. Попросила Нина Тимофеевна, бывшая наша классная руководительница. Ты ее должен помнить – она преподавала литературу и русский язык, высокая белокурая женщина, у нее своеобразная манера ходить – немножко вытягивать шею в такт шагам… Сдала она. Виски засеребрились. Муж ее (помнишь летчика при последнем до войны отстреле лосей?) был сбит, тяжело ранен и умер в госпитале.
Знаешь, мне показалось, что я почувствовал ровесницу в Нине Тимофеевне. И она вела себя со мной, как с равным… В глазах школьников я был, конечно, герой, они долго не отпускали меня. Видел бы ты ребят!.. Я узнавал в них недавнего себя, наивного и чистого. И думал: хорошо, что мы в школе именно такие – наивные и чистые. И знал, предельно ясно знал, что так надо – я попаду на фронт.
29-го собирался с Павлом Ивановичем снова на охоту. Зашел к нему в 6 утра. Но он не пошел. Был дождь. Я все же решил идти.
Это последняя охота.
Назавтра надо было уезжать.
В Ленинграде мне рекомендовали одного крупного врача. Надеюсь, он установит точный диагноз и поможет.
Вот еще найти бы такую работу, чтоб было побольше свободного времени! Устроюсь и начну писать. Кажется, пора начинать.
Словом, на сей раз мне хотелось поскорее уехать…
Дождь сыпал беспощадно. Я обошел все лучшие места. Но ничего не поднял. Вымок до нитки. Дай, думаю, спущусь в низа, меньше вымокну.
Прошел просекой на Тулиновские бугры. Иду тихонько, и вот впереди, шагах в двадцати, на просеку выходит лось, огромный рогач концов на восемь.
Я оторопел и остановился. Долго так стояли – смотрели друг на друга. Он как ручной. Потом я крикнул, махнул рукой, и он пошел вдоль просеки, положив рога на спину. У меня было такое радостное состояние, как будто я встретил хорошего человека.
Спускаясь с бугров, оврагом, на краю его поднял неожиданно вальдшнепа. Правым мажу, но левым поправился и далеко уже достал. Через несколько шагов со дна оврага поднимается еще один и не успевает пролететь и двух шагов…
Вышел из лесу, миновал Ченки, и вот – Канава. Ее не узнать. Задичала. Сразу же поднялась курочка. Сгоряча убил. Бекас начал попадаться только в самом углу Канавы. Поднял штук двенадцать, пять убил. С этим вернулся домой.
Половину добычи оставил маме и Глебу. Есть ведь нечего. Они перебиваются с воды на картошку. Да и картошки не достать. А половину отдал Настасье Прохоровне. Помнишь, в глубине двора живет, во флигеле? Муж ее погиб на войне. А она одна с четырьмя детишками мал мала меньше. Слесарит на заводе.
А вообще, только на нашей улице – сколько не вернется с войны!.. А сколько таких улиц в России!..
Ты знаешь, маме уже многие говорили, что она счастливая. Тем, что мы с тобой живы. И я чувствую себя виноватым. Хотя в чем же я виноват?..
За все охоты я доволен собой. Но после тяжко себя чувствовал. Знаешь, после войны я, наверное, не смогу охотиться, не смогу стрелять в живое… И еще одно. Все время неотступно перед глазами вы и Эра. Даже страшно – вдруг мелькнет рядом видение… Вижу и мальчика Гоку, он навсегда остается здесь…
А меня 30 сентября поезд помчал на Север.
Во мне как будто все умерло. Даже письма серьезно не могу написать. Пишу в перерывах между головными болями. А перерывы все реже и реже, ни к чему не годен… Зачем и кому такой я нужен?..
Вернувшись в Ленинград, написал рапорт с просьбой отправить на фронт. Потом еще один.
Наконец прошел медкомиссию. Вернее уговорил одного друга пройти за меня. Все сошло удачно.
И вот снова на фронт! Кончать войну.
Говорят, надо бы мне оперировать правый глаз. Оказывается, в нем есть тоже осколки, к они грозят слепотой. Когда – никто не знает. Через полгода, через год. Значит, опять каменный дом, халаты, уколы… Скажу тебе правду – думал о том, что надо вовремя уйти. Чтобы не быть людям в тягость. Лафарг, кажется, говорил об этом. Помнишь? И он вовремя ушел. Это удел сильных… Одни раз – прости меня, пожалуйста, – я поднимал к виску… маскаевский подарок…
Но нет. Такой конец – не мой конец. Не хочу, чтобы тебе стыдно было за меня.
Целую тебя. Твой Игорь.
P. S. Может быть, еще встречусь с Маскаевым.
А с тобой? Неужели мы с тобой так больше и не увидимся?
* * *
Больше не увиделись.
Игорь был убит в одном из боев под Кюстрином.
А письма эти он не отправлял. Мать обнаружила их в полевом сумке сына, присланной ей его товарищами. Потертые листки ученической тетради, свернутые вчетверо, лежали на самом дне, перевязанные крест-накрест суровой ниткой.
В письмах же, которые он посылал домой и отцу в армию, о ранении и контузии, о болезни своей он не обмолвился ни единым словом.
1971—1972
ДОРОГА ЧЕРЕЗ РУИНЫ
Повесть
Все произошло в ночь под Новый год, и все было похоже на новогоднюю сказку или новогодний сон.
Проснувшись среди дня первого января, Михаил Сергеевич Кобзарь думал о случившемся с недоверием к своей памяти. Может быть, всего этого и не было?
Впрочем, разве редко мы т а к думаем обо всей своей жизни?..
Далеко за полночь в одном из подмосковных домов отдыха после сдержанных проводов старого года и несдержанной шумной встречи нового – с шампанским, с многочисленными тостами за счастье, которого всем вечно не хватает, с объятиями и поцелуями, когда новогоднее веселье пошло на спад, – Михаила Сергеевича пригласил к себе сосед по коридору, журналист молодежной газеты.
Михаил Сергеевич помнил полутьму комнаты, горящие свечи и прекрасно сервированный его женой-хлопотуньей стол. Водка, настоянная на мандариновых и лимонных корочках, вино, соки, помидоры, бутерброды с кетовой икрой, селедкой и сыром, порезанные на крохотные ломтики; в каждом торчала пластмассовая вилочка, – бери и ешь!.. А перед этим опрокинь холодную литую серебряную стопку-наперсток.
Два года назад Михаил Сергеевич развелся с женой и теперь ощущал в праздничной комнате тот создаваемый умными женскими руками уют, по которому он – это вдруг открыло его хмельное сознание – соскучился, и ему тут же захотелось благодарить хозяев за приглашение, за то, что он почувствовал в этой полуосвещенной новогодней комнате.
Но он молча сидел в темном углу между столом у окна и шкафом, слушал веселый гомон собравшихся гостей, большинство которых он видел впервые; они рассаживались кто где мог – на диване, на кроватях и стульях. Время от времени Михаил Сергеевич в своих мыслях уходил куда-то далеко от этой компании; возвращаясь, снова слушал людей, видимо, знавших друг друга.
– Ой, как мы вовремя уединились!.. – облегченно вздыхала сидевшая за столом женщина с обнаженными плечами; морщины на шее скрывал желтый шарфик. – Признаться, я уже не знала, куда деться от гама и бестолковщины столовой!
– Еще бы! Целый вечер суета! – откликнулся ее муж, чернобородый, похожий на цыгана, одетый в красную рубашку; все говорили: для того чтобы наступающий Новый год был счастливым, надо его встречать в красном.
Леля, девочка-хозяйка, в темной плиссированной юбке, делала последние необходимые поправки на столе, как художник на картине.
– Все ли в сборе? – Она оглядела собравшихся. – Нет главного закоперщика – Витеньки…
И тут-то распахнулась дверь комнаты, и на пороге, раскинув руки, Виктор Борисович кого-то – не видно было еще кого – приглашал в комнату.
– Друзья, для всех вас – новогодний сюрприз! – Радостный голос Виктора Борисовича стряхнул с Михаила Сергеевича дремоту. Он поднял голову, раскрыл глаза и вместе со всеми повернулся к двери.
Мимо Виктора Борисовича, изящно приподняв маленькой рукой подол длинного вечернего платья, в комнату вошла высокая женщина. И первое, что все увидели, – белозубую ее улыбку. Следом вошел мужчина спортивного вида, плечистый, русый, нос клювом. Мягкие серые глаза его тоже улыбались, словно лишь оттого, что он увидел, как все заулыбались идущей впереди него женщине.
– Позвольте, – сказал Виктор Борисович, – представить вам наших гостей: Надежда Антоновна… А может, лучше просто Надя?
– Да, конечно, – согласилась женщина.
– Так вот, Надя и Андрюша Скорынины.
Гости поклонились. Андрей, расстегнув пиджак, присел на тумбочку возле двери. Наде уступили место в самом центре комнаты, перед столом, напротив женщины с шарфом на шее.
– Что пьем, Надюша? – не затихал Виктор Борисович.
– Я – водку, – решительно ответила Надежда.
– Леля, – он повернулся к жене, – стопочку?
Леля в ту же минуту поставила перед Надеждой серебряный наперсток. Виктор Борисович наполнил его.
– Друзья, мы с вами поздравили друг друга с праздником. Давайте пожелаем новогодних радостей и нашим гостям! – предложил Виктор Борисович, слегка поклонившись и Надежде, и ее мужу.
Надежда встала и высоко подняла стопку.
– Мы не будем в долгу, – сказала она, обращаясь глазами к мужу. – И вам всем благополучия в Новом году!
К Надежде потянулись руки со стопками. Михаил Сергеевич тоже привстал и поднес к ее рюмке свою. Надежда, не обернувшись, чокнулась с ним и выпила, запрокинув голову и отставив мизинец.
«Зачем я сюда пришел? – подумал Михаил Сергеевич. – Сын… Где он? Спит или мотается с ребятами по дому?.. Надо бы уйти…»
Однако уходить ему не хотелось. Если сын спит, Михаил Сергеевич будет один.
– Друзья, – снова заговорил Виктор Борисович. – Самое приятное, что я могу вам сейчас сообщить, в этот вечер, вернее, в эту ночь, – он сделал паузу, – Наденька будет петь.
Он захлопал в ладоши. Захлопали все.
– Да, – просто сказала Надежда. – Я готова спеть. Но подо что?
Виктор Борисович обхватил руками свою лысеющую голову.
– Черт меня возьми! – воскликнул он. – Совсем забыл!.. О-о-о! – застонал он и выбежал из комнаты.
Все расхохотались.
Надежда уселась на стуле спиной к Михаилу Сергеевичу. Он откинулся к шкафу и увидел перед собой полнеющие плечи, поблескивающие кольца волос на шее.
– Можно у кого-нибудь сигарету? – Надежда подняла свою небольшую ладонь.
Ей тут же протянули несколько сигарет.
– У вас «Золотое руно»? – спросила она бородатого цыгана. – Я возьму, хорошо?
До прихода Скорыниных в комнате никто не курил. Но никто не возразил, когда закурила Надежда. Она жадно затягивалась, закидывала голову и выпускала дым к потолку.
Все молчали. Вскоре вернулся Виктор Борисович. В руках у него была гитара.
– Вот вам! – протянул он ее Надежде.
– Спасибо. Но я не играю, – ответила она.
– Кто может? – Виктор Борисович обвел всех взглядом.
Все, переглядываясь, пожимали плечами.
– Конечно, я могу и без сопровождения, – сказала Надежда, относя сигарету от себя. – Но с аккомпанементом легче бы…
Виктор Борисович растерянно стоял с гитарой.
– Можно пойти в кинозал, – грустно сказал он. – К фортепьяно… Но там сейчас еще полным-полна коробушка… Да и не тащить же все туда?
– Нет-нет, – поспешила успокоить хозяина Надежда. – Ни в коем случае! Здесь у вас очень хорошо.
Виктор Борисович положил гитару на шкаф и присел рядом.
– А ты же когда-то играл, Витюш, – сказала жена.
– Что ты, Леличка! Аккомпанировать Наде?.. Где мне! Не смогу!
– Ничего, – сказала Надежда, вставая. – Что же спеть? Сейчас докурю… Налейте мне еще, пожалуйста.
И в это время встал Михаил Сергеевич, за спиной Надежды дотянулся до лежащей на шкафу гитары, – все увидели, какой он высокий. Виктор Борисович застыл с бутылкой и выжидательно глядел на Михаила Сергеевича.
– Мишенька, вы играете?
– Попробуем, – ответил неопределенно Михаил Сергеевич и тихо потрогал струны. – Ее надо настроить.
Михаил Сергеевич, ни на кого не глядя, как будто он был один, положил на колени гитару, потер пальцы и наклонился над ней.
В комнате установилась тишина ожидания. «Черт!.. Зачем я приперся сюда? – досадовал на себя Михаил Сергеевич. – Дернуло же меня согласиться… Да еще браться за гитару…» Перебирая струны, он поднял глаза и увидел Надежду, повернувшуюся к нему и пристально глядевшую на его руки.
– Слушайте, – Надежда погасила в пепельнице сигарету. – А право же, хорошо!.. Свечи. И эти чуть слышные аккорды… А?
Михаил Сергеевич повернулся с гитарой к Надежде – перед ним была ее улыбка. На правом ухе он увидел коричневую клипсу. Он задержал взгляд на ней, словно смутно что-то припоминая.
– Кажется, настроились, – сказал он. – Что вы будете петь?
А сам – уже свободнее – прошелся по ладам. Потом снова поднял глаза и увидел не клипсу, а родинку на мочке уха. Коричневую. Со сверкающим пушком.
Михаил Сергеевич откинулся к спинке стула и расстегнул воротник рубахи, хотя в комнате еще не было душно.
«Не целуй ее. Ты меня оглушаешь», – откуда-то донесся до него шепот. Звуки старинного романса как бы откликнулись ему.
«Не пробуждай воспоминаний минувших дней, минувших дней. Не возбудишь былых желаний в душе моей, в душе моей…»
Надежда выслушала вступление и попросила начать еще раз. Она волновалась – как будет звучать ее голос в этой комнате, как Михаил Сергеевич будет вести аккомпанемент.
Голос зазвучал полно и глубоко, и пение захватило и ее, и гитариста, и всех гостей. Входя в романс, она входила и в какие-то свои, близкие к романсу воспоминания… Под конец она остановила взгляд на Михаиле Сергеевиче, и ему нужен был этот ее взгляд – пальцы сами брали единственно верные аккорды, верный темп, верное звучание.
– Вас зовут Миша? Мишей, да?.. – задумчиво, как бы про себя, проговорила Надежда, когда закончила романс.
И, вскинув голову, обеими руками пригладив волосы, сказала:
– Начните еще что-нибудь.
Михаил Сергеевич почувствовал, что он готов сейчас исполнить любую ее просьбу, что он готов предугадать любое ее желание. И ему – в который раз – пришли на ум слова Льва Толстого из «Крейцеровой сонаты». Он знал их наизусть.
«Что такое музыка? Что она делает? И зачем она делает то, что делает?.. Музыка заставляет меня забывать себя, мое истинное положение, она переносит меня в какое-то другое, не свое положение: мне под влиянием музыки кажется, что я чувствую то, чего я, собственно, не чувствую, что я понимаю то, чего не понимаю, что могу то, чего не могу…»
Там у Толстого есть и другие суждения, противоречащие этим, но он был согласен только с этими. Музыка подчиняет людей, заставляет их объединяться. Давным-давно, еще не подозревая о существовании толстовских слов, он познал это в детстве, в родной деревне, когда выходил с балалайкой за двор, на улицу, и пел частушки. «Сяду я на лавочку, возьму балалаечку. Как ударю по струнам, приходите, девки, к нам!..» Приходили девки, приходили бабы, приходили мужики. Приходили после долгого и тяжкого дневного летнего труда. И пели под его балалайку, сбросив с плеч тяготы дня.
«…Забывать себя, мое истинное положение… Кажется, что я чувствую то, чего я, собственно, не чувствую, что я понимаю то, чего не понимаю, что могу то, чего не могу…»
«Утро туманное, утро седое, нивы печальные, снегом покрытые. Нехотя вспомнишь и время былое, вспомнишь и лица, давно позабытые…»
Гости заулыбались, будто он узнал их тайное желание послушать именно этот романс. Надежда, выжидая время вступать, стояла у шкафа, держалась за спинку стула и напряженно глядела то на левую руку Михаила Сергеевича с опустившимся до самого локтя рукавом, то на него самого. Ее явно что-то тревожило. Михаил Сергеевич заметил тревожный взгляд Надежды и, не находя причины его, наклонился над гитарой и ожидал ее вступления. Он давно не играл на гитаре и боялся, что не сумеет как следует сопровождать прекрасное пение Надежды. А то, что она пела прекрасно, – в этом не было никакого сомнения. Он настолько хорошо это чувствовал, что первые же слова романса сильно, до слез, взволновали его.
Надежда была настоящей драматической актрисой и, кроме пения, играла каждый романс, не повторяясь, открывая в нем новую глубину чувств, заставляя слушателей переживать то, что заключено в романсе. Казалось бы, запетые слова вдруг звучали первозданно и обретали в сердце каждого слушателя свой изначальный смысл.
Михаил Сергеевич это понимал. Он поднимался до понимания истинного в пении и музыке, и в этом заключалось его счастье. Несчастье же его, как он думал, заключалось в том, что он не мог подняться до исполнения музыкальных произведений так, как он их чувствовал и понимал. И сознание этого приносило ему длительную боль, почти физическую боль.
– Надя, где вы учились? – спросил Виктор Борисович.
– Воронежское музыкальное. Затем консерватория, – Надежда присела передохнуть и взяла сигарету.
– Московская?
– Нет. В Свердловске.
«Воронежское… Неужели?..»
– А нельзя ли что-нибудь из репертуара Рады Волшаниновой? – попросил гость, похожий на цыгана.
– Да, пожалуйста! – вразнобой загалдели гости. Каждый из них теперь хотел услышать любимую вещь и ждал удобного мгновения, чтобы высказать свое желание.
– Надя должна же и отдыхать, – вклинился Виктор Борисович.
Михаил Сергеевич молча сидел, положив уставшие с непривычки руки на деку гитары.
– Ничего. Я не устала. – Надежда повернулась к Михаилу Сергеевичу. – А вы, Миша?
– Я как вы… – Михаил Сергеевич поднял голову. Надеждина родинка была у самых глаз.
«Не целуй ее. Ты меня оглушаешь!..»
Так это же та самая Надя. Надеждинка!
Михаил Сергеевич взял знакомые аккорды. И вновь все переглянулись.
«Я ехала домой, душа была полна каким-то для меня совсем неясным счастьем…»
– Слушайте, это прекрасно!.. Да, вечер романса!..
– Нет! Целая ночь романса!..
«Я е-ха-ла домо-ой…»
Да, она ехала домой. А он?
В середине августа 1946 года Михаил Сергеевич – тогда просто Мишка – получил долгожданное письмо. Сердце стучало где-то в горле, когда он разорвал казенный пакет со штампом музыкального училища. Он до сих пор хранит это письмо.
«Тов. Кобзарь Михаил Сергеевич! Музыкальное училище г. Воронежа вызывает Вас на 26 августа 1946 года к 10 часам на экзамены».
Подписи – директор и секретарь.
Мать, прервав побелку стен хаты, стоя посреди двора, обрызганная известью, прослушала письмо. У нее дрогнули губы. Она заволновалась – из дому уезжал единственный сын.
– Не надо, мамо. Теперь же все хорошо. Вы остаетесь в своей хате. Не надо. Я буду писать…
– Та спасибо, ридненький. Я ничего… Я не плачу, – мать дрожащими губами еле выговаривала слова. – Я припоминаю, як ты – маленький ще був, годика два тоби минуло – находил дощечку, вбивал в нее гвозди, натягивал на них нитки, трогал их, як струны, та и прислонял мени до уха. «Ты посюсяй, мамо! Посюсяй!» Послушай, значит!.. И откуда воно оце у тэбэ?.. Як ты ждав балалайку! А гитару, помнишь, як мы купили?.. И не отступаешься ты!..
«Я е-ха-ла домо-ой… Двурогая луна светила в окна душного вагона…»
Нет, не было луны. Был ранний августовский вечер. И был вагон. Товарный вагон.
Мишка не захотел, чтобы мать провожала его. На то была причина. Мать думала, что сына придет провожать какая-нибудь дивчина и он стесняется. Но дело было в другом. У Мишки мало было денег. И он задумал добраться до Воронежа на товарняках. Узнай об этом, мать всполошилась бы.
В Россоши ему повезло. Едва он пришел на станцию, на платформу у пакгаузов, где ожидали отправки сформированные составы, как увидел отправляющийся на Лиски товарный поезд. Он взобрался на тормозную площадку, поставил баян под тормозное колесо, накинул на него ремень футляра, чтоб баян не двигался от тряски в пути, и поезд тронулся. Когда, величественный, как корабль, проплыл мимо элеватор, Мишка увидел сразу за садами свою хату – высокая труба над камышовой крышей. Матери за двором не было. Не знал он, что она пошла к железной дороге в надежде увидеть его. Но поезд прошел раньше, и ей пришлось вернуться ни с чем, простояв у железной дороги до захода солнца…
В Сагунах Мишку согнал с площадки кондуктор, рыжий, с запыленными глазами мужик. Как ни просил Мишка довезти его до Лисок, тот и слушать не хотел.
– Давай уматывай с поезда! – кричал он. – Знаем мы вас! Шастаете тут по вагонам! Вали отсюдова, а то штрафану!..
Мишка слез с площадки и пошел в голову поезда. Кондуктор потопал в хвост. Площадки, как назло, не попадалось. Уже пробовали тормоза.
Мишка побежал вдоль состава, задыхаясь. Баян колотил по боку, обрывая плечо. Вагоны, вагоны. И все – без тормозных площадок. И вот один вагон – открыт. Мишка поравнялся с ним в тот момент, когда поезд тронулся. Мишка на ходу снял с плеча ремень, подбросил на руках баян и поставил его на пол вагона. Ухватившись за край стенки, подпрыгнул и уперся коленкой в скобу-ступеньку. Подтянулся, вскинул правую ногу на пол и влез в вагон. Не вставая с полу, отдыхивался.
– Еще один! – услышал он над собой неожиданно и вздрогнул. Повернул голову на голос и увидел брезентовые сапоги, голенища в гармошку. Поднялся. Перед ним стоял парень в галифе и гимнастерке с темными следами погонов. Года на три старше Мишки. Военная фуражка на затылке, в углу губ – папироса.
– Тебе некуда было сесть? – процедил парень сквозь зубы. В верхнем ряду сверкнула – под цвет его глаз – латунная фикса.
– А ты шо? Закупил вагон? – огрызнулся Мишка, переводя дыхание.
– Заткнись! – Фиксатый схватил Мишкину кепку за козырек, натянул ее до самого подбородка и скрипуче хихикнул.
Мишка поднял козырек, поправил кепку, оттащил баян в угол вагона и отряхнулся.
– Далеко собрался? – не отставал Фиксатый.
– До Лисок, – нехотя ответил Мишка.
– Ха! И тебя папочка встречать будет?
Мишка не понял, о каком папочке идет речь.
– Чего не отвечаешь, раз спрашиваю? – наглел Фиксатый, оглядывая Мишкин футляр. – Вон ее, – он указал рукой в противоположный угол, – папочка встретит. А тебя?
Тут только Мишка увидел, что они не одни в вагоне. В углу, скрестив руки на груди, будто защищаясь от удара, стояла девушка в серой блузке. Гладко расчесанные на пробор волосы, голова втянута в плечи. По груди, под рукой, к поясу спускалась толстая коса с малиновым бантом на конце. Девушка исподлобья глядела то на Мишку, то на Фиксатого.
Мишка сразу понял, что произошло что-то неприятное для нее.
– Кто и где меня встретит – не твое дело, – сказал он, отодвигая баян в глубь угла.
– Смотри, какой смельчак, – недобро ухмылялся Фиксатый, расставив широко ноги.
Вагон качало. Поезд набирал ход.
– Отстань! – резко сказал Мишка и присел на баян.
– Пойми их… Та – не лезь, этот – отстань… – сказал, сверкая своей латунью, Фиксатый. – Вы что? Сговорились, что ли?
Мишка молчал.
– Тебе-то против меня чего хвост задирать? – несколько примирительно сказал Фиксатый. – В самом деле, куда едешь?
– Поступать в музыкальное, – ответил Мишка откровенно, предполагая, что тот отстанет от него.
– О-о, полюбуйтесь, какой культурный! Значит, это у тебя баянчик? Да? – Он толкнул ногой футляр.
– Полегче. – Мишка сжал кулаки и почувствовал озноб.
– Может, ты нам сыграешь чего? И мы развеселимся? А? – присел на корточки Фиксатый. – Я очень люблю культурную музыку!
Он достал из кармана галифе немецкие сигареты и закурил.
– А ты любишь культурную музыку, Надя? – Фиксатый повернулся к девушке.
Девушка не ответила. Руки по-прежнему были сомкнуты на груди.
Фиксатый поднялся, сделал несколько глубоких затяжек, швырнул сигарету в дверь, вернулся к Мишке и оперся плечом о стенку вагона.
– Слушай, – заговорил он полушепотом. – Хватит трепотни. До Лисок уже недалеко… Знаешь что? Давай вместе э т у… – он кивнул на девушку. – Помоги… Орет и царапается, зараза…
Фиксатый потрогал рукой ссадину на своей скуле.
– Давай! Девка что надо. Я щупал! И-эх!.. – Он в предвкушении оскалил фиксу, латунные глаза его сверкнули.
Мишка взглянул на девушку. Она слушала Фиксатого и, кажется, еще больше сжалась, глядя исподлобья холодно. И с Мишкой произошло то, что происходило с ним в крайних случаях: он сначала действовал, а потом уже разбирался в своих действиях.
Мишка мгновенно напряг ноги и, вскочив, ударил Фиксатого головой в челюсть.
– Убирайся, гад! – закричал он, не чуя себя.
Фиксатый клацнул зубами, отлетел до закрытой двери, упал и стукнулся о дверь боком; фуражка откатилась к стенке.
Девушка бросилась мимо открытой двери к Мишке и стала за его спиной.
– Ну с-сука! Культурный музыкантик! – Фиксатый медленно поднимался с пола и сплевывал кровь. – Музычкой своей ты не займешься. Эт-то я тебе гарантирую! Я в детдоме не таких пришивал!..
Встал, рукавом размазал кровь по подбородку.
– Зуб высмалил, сука! Я с тобой рассчитаюсь. На баянчике твоем поиграют другие!..
Он нагнулся и вынул из-за голенища финку.
– И ты за его спину?.. Тварь!
Он сузил свои латунные глаза, поднял финку в левой руке, двинулся к Мишке, приседая.
Для Мишки неожиданностью был нож, но еще большей неожиданностью было то, что Фиксатый оказался левшой. Еще в школе от военрука Ройкова, бывшего разведчика, перенял Мишка приемы защиты при нападении. Не раз они выручали его в мальчишеских потасовках. Но тогда же, на уроках воендела, Мишку нередко обманывал, перекидывая нож из руки в руку, единственный в классе левша Вовка Тесля. Мишка припомнил это, едва увидел, как Фиксатый занес в левой руке финку.
«Захватить руку с ножом, – лихорадочно забилась у него мысль. – Руку с ножом!..»
Мишка вскинул баян над головой.
– Иди!.. Иди, гад! – закричал он. – Иди, я размозжу тебе черепок!
Фиксатый остановился посреди вагона, спиной к открытой двери. «Садануть бы его, чтоб вылетел из вагона! Бить баяном, придерживая за ремень!..»
Мишка пошел вдоль стенки. Напротив двери, держа над собой баян, ухватив рукой ремень, приостановился. Мимо проплывали поля и темные в собственной тени посадки. Уходил хороший августовский вечер. Фиксатый с финкой в руке стоял спиной к двери…
«Броситься! Грозить баяном, а ударить ногой. Толчком. По центру. Ему не за что будет ухватиться…»
Мишка кинулся на Фиксатого. Девушка, не понимая его маневра, закричала. Фиксатый, будто разгадав Мишкин замысел, отпрыгнул в сторону, в угол, где только что загнанно жалась девушка. Мишка отступил. «Болван! – выругал себя мысленно. – Фиксатый, отскочив, мог схватить меня за руку и с ходу швырнуть в дверь…» От этой мысли Мишка мгновенно взмок и вдруг вспомнил про свой пояс – гордость его перед ребятами, морской пояс с медной, залитой свинцом бляхой.
Все еще держа баян над головой, крикнул девушке:
– Сними пояс! С меня! С меня сними пояс!
Девушка обхватила его сзади дрожащими руками, расстегнула пояс и вынула из брючных петель.
Фиксатый стоял в нерешительности. Мишка заметил его нерешительность. Враз поставил баян на пол, выхватил у девушки пояс, сложил вдвое – бляхой к концу.
Фиксатый двинулся к закрытой двери. Мишка петлей надел на руку пояс и шагнул на середину вагона. Поезд мчался на всех парах. Фиксатый, видимо, понимал: медлить нельзя. Уже начинались меловые горы. Значит, скоро Дон, а там и Лиски. Он понял, что запросто Мишку не взять. Но уверенности ему придавал нож. Фиксатый полагал, что Мишка сможет только обороняться. Мишка же, выйдя на середину, внезапно прыгнул к Фиксатому и что было сил ребром бляхи хотел ударить по руке с финкой. Фиксатый успел отдернуть руку к груди. Тогда следом же – на этот раз удачно! – Мишка рубанул Фиксатого по левому плечу. Тот застонал от боли, прислоняясь к стенке; финку взял в правую руку. От стенки бросился на Мишку.
«Руку с ножом!..»
Мишка рванулся навстречу, удачно перехватил левой рукой занесенную над ним руку Фиксатого с финкой, правой уцепился за воротник его рубахи и, падая на спину и уперев колено в живот Фиксатого, отчаянно рывком кинул его через себя.
Падая на Мишку, Фиксатый, как ему показалось, полоснул-таки по Мишкиной шее; в тот же миг снизу ворвалась в его глаза серая лента железнодорожной насыпи; он выпустил нож, пытаясь ухватиться за дверной косяк, но, подтолкнутый Мишкиными ногами, не смог дотянуться до него и с диким воплем вылетел из вагона…
Мишка, не понимая всего, что произошло, лежал, распластавшись, у самого края пола. Ветер освежал мокрый его лоб, шевелил мокрые волосы.
Все болело. Внутри была противная дрожь. Под левой рукой было что-то теплое. Он поднял руку. Она была в крови.
Мишка сел, достал из кармана носовой платок, промокнул кровь. Выше кисти наискось наливалась кровью ножевая рана.
Мишка зажал рану платком.
– Подожди, – засуетилась Надя. – Я сейчас!..
Она сняла с себя блузку, разорвала ее и замотала лоскутом раненую руку.
– Очень болит?
– Не-ет, – ответил Мишка. Рана и правда не болела. – Зачем блузку-то извела?
