Текст книги "Избранное"
Автор книги: Михаил Шевченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)
О ПОДЗАТЫЛЬНИКАХ
К очередному экзамену в музыкальной школе повторяет этюд для скрипки.
Присутствует бабушка Наташа, приехавшая на его день рождения.
Максим, чувствую, хочет сыграть как можно лучше. И как часто это бывает при чрезмерности такого желания, ошибается.
Поправляю его. Возвращаю к неважно сыгранным тактам.
Он напряжен, прерывает игру даже там, где все идет хорошо.
– Когда Вадюха, бывало, вел себя так, – заговорила бабушка Наташа, – тетя Ира его – по затылку, по затылку!..
Тетя Ира – сестра бабушки Наташи, преподаватель музыкальной школы. Вадим – ее племянник, учится играть на аккордеоне.
Максим посмотрел на меня, на бабушку Наташу. Потом повернулся к нотам. Минуты две глядел не двигаясь. И затем чисто проиграл только что не дававшийся ему этюд.
– Как видишь, бабушка, у нас без подзатыльников обходится.
Уложил скрипку в футляр. Собрал ноты. И ушел в мою комнату.
СМЕШНОЕ
– Знаешь, папа, как смешно кончается «Золотой теленок»? Остап Бендер говорит – все, с этим надо кончать. Пора начинать трудовую буржуазную жизнь в Рио-де-Жанейро. Куплю плантацию, а Балаганова выпишу в качестве обезьяны. Пусть срывает для меня бананы… Ты понимаешь, папа… Ничего себе – трудовую… буржуазную…
И хохочет. Хохочет вовсю.
НОВОГОДНИЙ СЮРПРИЗ
– У меня есть для тебя сюрприз, – сказал я незадолго до наступления Нового года.
– Какой, папа?
– Мы с тобой на каникулы поедем в Малеевку. Хорошо отдохнем. Побегаем на лыжах. Ты хочешь побегать на лыжах?
– Очень! И поживем там с тобой по-мужски, совершенно вдвоем!
Через два дня, за полторы недели до каникул, Максим вдруг заболел. Грипп. Температура сразу под сорок.
– Вот тебе и Малеевка, папа! – сокрушенно говорил Максим.
– Ничего, сынок. Впереди десять дней до каникул – выкарабкаемся!
Когда у Максима пошло на поправку, свалился я. Тоже грипп.
– Нет, не бывать нам в Малеевке! – сквозь слезы говорил Максим. – Точь-в-точь, папа, как в прошлом году. Помнишь, у нас уже были путевки, а ты свалился с этим же гриппом?..
– Нет, сынок. Прошлый год не должен повториться, – успокаивал я сына. – Я выздоровлю.
Ко времени отъезда мне действительно стало лучше, и мы решили ехать. Когда мы уже добрались до Белорусского вокзала и сели в электричку (а на вокзале у кассы была большая очередь, и я долго не мог взять билет), Максим сказал:
– Сколько ж мы преодолели с тобой, чтобы наконец поехать отдохнуть. В спорте это называется – бег с препятствиями…
ЧИТАТЕЛЬ ГОМЕРА
Пришли в Малеевке в библиотеку. Набросился на книги. Торопливо перебирал одну стопу за другой.
– Возьми «Овод» Войнич. Тебе же фильм нравился.
– Хорошо. И еще вот эти возьму.
Снимает с полки «Илиаду» и «Одиссею» – два толстых тома.
Знаю, он любит исторические вещи, книги о Древней Греции. Раз пять прочитал «Сына Зевса» Воронковой и сотню раз пересказывал мне отдельные эпизоды из жизни великих полководцев древности. Особенно ему нравится «Эхо» – сборник преданий, легенд, сказок всех народов мира. Там были отрывки из «Илиады» и «Одиссеи».
– Послушай, это много на неделю. И вообще рановато тебе читать эти книги. Возьми для начала только «Овод».
– Нет, папа, я прочитаю обязательно.
Вернулись к себе в комнату. Тут же уселся за «Илиаду». Через полчаса взял «Одиссею». Читал-читал – отложил. Задумался.
– Ты прав, папа. Мне это трудно читать пока. Много непонятных слов. Но когда-нибудь я все-таки прочитаю. Ты не жалей, что мы взяли их в библиотеке. Я рад, что хоть в руках их подержал. Понимаешь?..
В ЦАРСТВЕ БЕРЕНДЕЯ
Первая прогулка. Пошли по аллее вдоль глубокого оврага. Лес стоит заколдованный.
– Папа, – тихо сказал Максим, – а я и не знал, что ты привез меня в самое царство Берендея. Я спущусь вниз, папа. А ты подожди меня здесь.
Чуть не кубарем покатился с обрыва. Оглядывался то и дело. Ему, наверное, страшновата эта лесная и снежная таинственность. На дне оврага парок над полузамерзшей речушкой. Постоял Максим. Оглянулся и помахал рукой. И двинулся обратно. Подниматься тяжелее – пришлось несколько раз отдыхать. В беседке сказал откровенно:
– Там немножко страшно. Но я каждый день буду во время прогулки спускаться туда. Это будет моя зарядка. Хорошо?
– Да. А теперь пойдем, я покажу тебе трон Берендея.
Я повел его через пришвинский мостик к пяти березам из одного корня. Они, у самого корня выгнувшись к земле, напоминали кресло. Его-то, по преданию, Михаил Михайлович Пришвин и назвал троном Берендея.
Ныне осталось только две березы. Двух не стало давно. Третья упала недавно и лежит рядом. Недалеко от них – тоже овраг. Сквозь ветви елей и берез пробивалось солнце, и все вокруг искрилось и сверкало.
* * *
На лыжах идем. Снежное поле. Со всех сторон подступает лес. И поле, и лес в сиреневой дымке. Максим останавливается.
– Ты что? Иди, а то замерзнешь, – беспокоюсь я.
– Не замерзну, папа. Давай посмотрим на это чудо, – обводит палкой вокруг себя. – Когда-нибудь я напишу цикл картин «Воспоминания о Малеевке».
* * *
Входим в лес. Березы склонились под тяжестью снега, и мы проходим под ними, как под арками. Таких арок над лыжней много. Максим называет их воротами Берендея и считает, сколько ворот мы пройдем за прогулку.
В березовой роще лыжня разветвляется. Мы всегда шли прямо. Проходили до хмурого осинника. Потом добирались до конца леса и возвращались этой же лыжней. Когда поворачивали обратно, нас всегда манила неведомая для нас лыжня влево.
И сегодня мы решили идти по ней.
Лыжня забирает все левее и левее. Мы подходим к старым елям. Между ними белеют и березы. Ели высокие-высокие.
– Папа, это же башни берендеевского терема, – шепчет Максим. – С них Берендей наблюдает за своим лесным царством. Здорово, правда? Только не говори громко, а то мы его потревожим.
– Хорошо, – шепчу я.
– А ты знаешь, где он? – спрашивает Максим.
– Кто?
– Да Берендей!.. Вон за той толстой елью. Он не слышит нас. Мы же тихо, – объясняет сын.
И правда, кажется, за деревьями действительно кто-то есть.
– Ну, до свиданья, Берендей, мы не будем больше тревожить тебя, – говорит Максим и кланяется «терему». – Но мы еще придем к тебе.
Лыжня, сделав петлю, выходит на нашу привычную дорогу.
За обедом соседу Георгию Ивановичу сказал:
– А мы сегодня с папой были у терема Берендея самого. Вы никогда не были там? Не нашли, да? А мы нашли!
* * *
Вместе с нами на лыжах пошла девочка лет шестнадцати. Знакомые попросили нас взять ее с собой.
Максим шел впереди. Маша за ним. Я замыкал шествие.
Максим без умолку давал всяческие пояснения. Рассказывал о берендеевских воротах и, конечно, повел показать его терем. На спусках часто падал. Маша не могла затормозить и тоже падала, натыкаясь на него. Оба смеялись на весь лес.
И так – всю дорогу.
На другой день мы были на прогулке снова одни. Без Маши. Максим шел, как всегда, впереди и ни разу не упал.
– Ты сегодня идешь лучше, – сказал я. – Не падаешь… Или без Маши неинтересно падать?..
Он повернулся ко мне:
– А ты как догадался, что неинтересно?..
* * *
И в день отъезда мы пошли в лес. Прошли заветный круг. Когда из леса выехали на поле, по которому мы были уже на прямой к Дому творчества, Максим остановился на опушке, у первых берендеевских ворот, и сказал с грустью:
– Прощай, берендеевское царство! Прощай до будущего года!
Отвернулся и молча пошел вперед, к дому. Долго шел, не оборачиваясь.
«РАССКАЗ ОБ ОДНОМ ИЗ МОИХ ДРУЗЕЙ»
– Прочитай начало моего рассказа, папа.
– Лучше бы весь. Но давай начало. Читаю:
«Об одном из моих друзей.
РАССКАЗ
Пролог
В Мальтинии живут семь братьев по фамилии Сет. Первый – министр финансов, второй – полковник (служит в крепости Варфалем), а остальные футболисты. Впрочем, речь пойдет не о них, а об их деде, которого звали Пройт Схивенг Сет. Он был пират. Он награбил много денег. Я был на его корабле штурманом.
Глава первая
Тайна острова…»
– Ну, а что дальше?
– Дальше, папа, самое интересное. Этот Пройт был очень смелый человек. Однажды в бою с пиратами его ранило. У него совсем не было глаза. Он вытек, выбитый пулей из пистолета. Представляешь, все лицо залито кровью. Но он не покинул корабль… В конце концов все узнают, что он очень хороший и справедливый пират. Как Робин Гуд, справедливый. Но только об этом узнали – и он погибает… Тебе будет жалко его, да?
– Конечно, раз он хороший человек.
– Вот и мне тоже. Я думал оставить его живым. Но нельзя. Он погибает… Такова его судьба. Понимаешь?
– А в чем тайна острова?
– Тайна острова?.. – задумался. – Когда все напишу, тогда узнаешь.
– А почему у него такое странное имя?
– Так он же, папа, представитель синей расы. А там у всех такие имена.
– А может, это под впечатлением прочитанных тобою книг? Беляева, скажем?..
Пожал плечами:
– Может быть. Но, думаю, вряд ли. Я же сам его знал, Сета. Понимаешь? И присутствовал при его страшном ранении.
– Ну, разве что так! – сказал я. – Тогда другое дело…
ТЕМАТИЧЕСКАЯ ПРОГУЛКА
Гуляем. Вечер морозный. Все припорошено сухим снежком.
– Поговорим на литературную тему, – предлагает Максим. – Расскажи мне о Гете, папа. О самых счастливых моментах его жизни.
– Хорошо.
Собираюсь с мыслями и рассказываю о работе Гете над «Фаустом». Попутно сыплются вопросы. Почему это трагедия? Чего хотел Фауст? Что произошло с Маргаритой?.. Хорошо, что я недавно перечитал «Фауста», да и то попробуй ответь ему!..
Рассказываю об истории создания «Мариенбадской элегии» – истории последней любви старого Гете. Максим не роняет ни единого слова за весь рассказ. Потом долго молчим.
– Расскажи теперь о встрече Гете с Бетховеном.
– Я уже тебе рассказывал, – говорю.
– Ну, еще раз, папа. Ну, пожалуйста!..
Рассказываю.
– Знаешь, папа, я уже заметил, что часто один великий человек не понимал другого.
– Да, к сожалению, это так.
Вспоминаю первый отзыв Тургенева о толстовском романе «Война и мир». Поверить трудно, как мог ошибиться Тургенев.
– Но хорошо, Тургенев хоть потом понял, папа, – говорит Максим. – А то ведь мог бы и не понять совсем…
Снова думаем каждый о своем молча.
– И у композиторов так же… – будто что-то вспомнив, произносит Максим.
– Что, перейдем на музыкальную тему? – улыбаюсь я.
– Да. Расскажи мне о Моцарте, пожалуйста.
Рассказываю, невольно увлекаясь, потому что он слушает внимательно. То идем, то останавливаемся. То он что-то переспросит. То я что-то припоминаю попутно. Да что! О Моцарте, как о Бетховене и Гете, можно говорить всю ночь!
Вставляет реплики:
– Да, папа, видишь, Моцарт совсем маленький начал писать музыку…
– Как жаль, что нет его могилы!.. Я бы когда-нибудь съездил к нему…
– Да, я знаю о Сальери… Я уже читал о нем у Пушкина.
– О да, папа, гений должен делать только добро людям! Только добро! Иначе какой же он гений?..
Возвращаемся домой.
– Вот видишь, папа, какая у нас с тобой получилась хорошая прогулка? Тематическая прогулка, правда?
* * *
На другой день утром, собираясь в школу, заходит ко мне.
– Ты знаешь, что я попросил бы Моцарта написать? Не «Реквием», а «Задумчивую сонату». Понимаешь, «За-дум-чи-вую». Вот.
Смотрит на меня и куда-то в себя.
– А может, мне самому попробовать?
– Попробуй, – говорю.
Проходится по комнате. Уходит. Делает зарядку. Умывается. Возвращается ко мне.
– Хочу тихонечко послушать «Менуэт» Боккерини и «Полонез» Огинского. Тихонько. Я не разбужу дедушку.
Слушаем.
– Все. Иди завтракай. Скоро выходить. Я быстро соберусь.
Уходит. За дверью слышу невнятное бормотание дедушки и шепот Максима. Проходя мимо спящего деда, он не вытерпел и потрепал его за торчащий из-под одеяла нос. Дедушка, конечно, проснулся.
РУЧНОЙ РАК
– Как ты раков ловил после войны, когда голодно было?
– Да я уж тебе рассказывал, сынок.
– Ну, все равно. Расскажи еще.
Припоминаю худого стриженого мальчишку с простецкой раколовкой. Он ранним утром, по росе, босиком пришел к Черной Калитве, добыл ракушек на острове в заливчике и притаился у обрыва, в камышах. Раколовка у него такая, что никто не позарится на нее: кольцо из проволоки и натянутая на него сетка – вот и вся мудрость. Но все равно к вечеру у него полное ведро раков. Раки шевелятся в ведре – они ведь живучие! – и шелестят, скрещивая свои клешни.
– А почему они красные, папа?
– Они краснеют от смущения, когда их на стол подают.
– Ты все шутишь… А у меня был ручной рак!
– Где же это? И как ты его приручил?
– В Мальтинии. Как-то я сидел на берегу реки. Глядь, выползает рак. Выползает, как всегда, задом вперед. Ну, я заговорил с ним. Не стал его обижать. Наоборот, дал ему мяса, ракушку тоже принес, и мы подружились. Он каждый день ко мне приползал и рассказывал о своей рачьей жизни. Ты знаешь, это очень интересно. Очень!
– А э т о случилось не после того, как я рассказал тебе о Мичурине? Как к нему лягушка выходила, когда он жил у реки на своей усадьбе?.. Потом у него были ручные воробьи. Помнишь? Так не после этого ты приручил рака?
– Нет, папа. У меня это произошло гораздо раньше. Да и что ж ты сравниваешь рака с лягушкой? Раку стоит раз чикнуть клешнями – и нет лягушки!.. Рак, папа, совсем другое дело! Потом, Мичурин же никогда не жил в Мальтинии!..
«ЗАДУМЧИВАЯ СОНАТА»
С утра занимались музыкой. Затем я ушел в свою комнату работать.
Максим остался у пианино. Долго еще играл что-то. Прерывал игру. Снова играл. Наконец открыл дверь ко мне.
– Папа, извини, что я мешаю тебе. Иди, пожалуйста, послушай. Я написал «Задумчивую сонату».
– Что ты говоришь!
Я вышел в зал, где стоит пианино, и присел на диван.
Максим поставил перед собой исписанный нотами лист и стал играть – тихо и медленно. Звуки низкие, долгие, право же, что-то в самом деле задумчивое.
– Ты даже записал все? Молодчина.
– Тебе нравится, папа?
– Да. И главное – что ты записал ее. Это очень хорошо.
– Вот я тебе ее и дарю.
«ОТ НЕТЕРПЕНИЯ НЕ МОГ СПАТЬ…»
Прихожу с работы. Сидит в моей комнате за столом. Перед ним лист бумаги и акварельные краски.
– Папа, прошу тебя, не смотри сюда.
– Не буду.
Сидит еще с полчаса. Потом все убирает. После ужина гуляем с ним – он ни слова о своем деле.
Наутро, в день моего рождения, очень рано приходит ко мне.
– Ты не спишь, папа? Можно, я включу свет? Включает.
– Смотри.
Передо мной акварель по мотивам картин Айвазовского. Шторм баллов в десять. Темное небо. Темные валы моря. Только гребни воли заметно просвечиваются. И между валами бедные суденышки. Рядом с ними шлюпки. По небу, как титры на киноленте, – «Буря». В углу надпись: «Моему дорогому папе. Максим. 28/I 1977 г.».
– Спасибо, дорогой мальчишка! – обнимаю его. – Но что ж ты так рано проснулся?
– Да я от нетерпения не мог спать. Мне хотелось скорее тебя поздравить! А еще я тебе знаешь что подарю?.. Я принесу тебе из школы две пятерки.
И правда, вечером, как только я вошел в квартиру, он обнял меня и шепнул: «Две пятерки – в дневнике».
В моей жизни не много таких дней.
ПРЕОДОЛЕНИЕ
Вышли кататься на лыжах.
– Двинем, папа, в Иваньково, – предлагает Максим. – Там отличные горки!
– Добро, – соглашаюсь. – Двинули.
По мосту у шлюза переходим на другой берег канала. У самого шлюза берег крутой. Подходим к вершине горы. Лыжня уже довольно разбитая, но хорошо катающиеся ребята спускаются по ней запросто.
Максим останавливается, опирается грудью на палки и смотрит на мальчишек. Небольшие горы – возле нашего дома и на пологом берегу канала – он преодолел еще в прошлом году. А как быть с этой?.. Ехать или не ехать?..
– Смотри, как надо, – напоминаю ему. – Руки с палками немного назад. На случай, если упадешь, чтоб лицом не на палки… Чуть присядь, пружинь ноги в коленях. И – пошел! Вот так!..
Я сильно отталкиваюсь палками и лечу вниз. И, как бывало мальчишкой, разворачиваюсь на ходу уже в конце спуска и сразу останавливаюсь – лицом к вершине горы.
– Ну, езжай! – кричу Максиму.
Он осторожно подходит к краешку спуска и… катится вниз. Все идет хорошо. Но, почти спустившись по крутизне, падает. Падает удачно – на бок.
– Даже непонятно, – говорю, подходя к нему, – почему ты упал. Ты уже ведь съехал!.. Иди еще раз!
Спускается снова и снова падает – на середине горы. Долго не встает. Потом поднимается. Не отряхивая с себя снег, взбирается на вершину. Стоит, опершись на палки грудью.
Взбираюсь на гору, подхожу к нему.
– Передохнул, – говорю, – попытайся еще. Ты можешь съехать. Понимаешь, можешь.
– А если опять грохнусь?
– Езжай снова! В десятый раз езжай!.. А ты как думал?..
Молча глядит на катающихся. Почти все они тоже часто падают. Но ведь это – не успокоение. Только одна девчурка, маленькая, в длинном-длинном пальто, раскрасневшаяся, катается не падая. Иногда кажется: вот-вот упадет, но глядь, выпрямилась и покатила!.. На зависть всем ребятам!..
И вот, встав в очередь за девочкой, Максим снова идет на спуск. И не падает! А развернувшись, ищет меня глазами: вижу ли?
Я машу ему палкой!
И он снова взбирается на вершину горы.
1968—1977
ВЫХОДНОЙ ДЕНЬ
Субботний день. Мама рано утром напекла пирожков с картошкой, отец еще вчера вечером принес сметаны из магазина. В моей комнате тесним на столе книги, рукописи, расстилаем газету и ставим на нее миску с пирожками, сметану, суздальские деревянные рюмки, четвертинку и бутылку «Боржоми».
Наливаем по рюмке. Подходит мама и подает тарелку.
– Нате вам и огурчиков. Достояли як раз.
Выпиваем. Огурцы хрустят на зубах. Это у меня. А у отца уже давно не хрустят. Не на чем. Мелко-мелко режет он их на блюдце ножом, чтобы есть. Тяжело глядеть на него: стар он стал – девятый десяток начат.
– Ты б, сынок, бабу яку завив, – предлагает отец.
Завести бабу – это поставить на проигрыватель пластинку с ямщицкими песнями или старинными русскими романсами. Любит он, когда их поют Лидия Русланова, Галина Карева, Соня Тимофеева.
Завожу пластинку Каревой. Отец настраивает слуховой аппарат. Откладывает на тарелку пирожок и слушает.
Отчего, скажи,
Мой любимый серп,
Почернел ты весь,
Что коса моя?..
Не выдерживает отец – на глазах встают слезы. Мне кажется, и глаза его поседели.
– Налей, сынок, ще.
Выпиваем еще по рюмке. Приходит в голову спросить у отца, какая у него самая счастливая пора в жизни.
– Вы ж долго прожили, – говорю.
Отец вытирает слезы. Отвлекается от пения. Доедает пирожок.
– Да, це ты правду кажешь. Жизня моя долгая. От Петра пошел восемьдесят второй… – неторопливо и раздумчиво говорит он, вытирая бумажной салфеткой губы. – Самая счастливая пора… Шо ж, давай с тобою припоминать. Родился я, ты знаешь, в восемьсот девяносто девятому. Так. Вот с тех пор и начнем. Було мени пять годков – японская война вспыхнула. Нашего батька не тронули. Семья у нас дуже здорова була – уже, мабуть, шестеро малых ползало под столом. А других слободчан брали на войну. Помню, як бабы выли. Ой, як они кричали!.. Потом бабьего крику хватало всю жизню… Ну, вот. Через год – революция девятьсот пятого. Вроде б и далеко от нас, десь там, в Петрограде да в Москве, а у нашей слободе тож человек семеро пороли. Не знаю, правда, за шо, но пороли урядники, да так, шо ни сесть, ни лечь нельзя было. Дальше? Дальше – батрачил на Маныче, жил не жил – от тебе четырнадцатый год. Опять война – с германцем. Опять бабий крик. Тут уж забрили Мишу – брата моего. На проводах мама покойная, царствие ей небесное, так убивалась…
Отец откидывается на спинку стула и переводит дыхание.
– Ну, а потом… Потом – новая революция, Февральская, за ней – другая, Октябрьская, за ней – гражданская война… Тут и старшие браты воевали, и мени довелось. Ты ж знаешь, и раненый був я, двое ребер черт-ма, шея пробита пулей. Еле очухался. А в двадцать первому году опять чуть не загинул. Та ще як!.. Приехал после ранения до дому, а дома – хоть шаром покати. Молодша детвора наша сидит без хлеба. А раз хлеба нема, то уже считай, шо голодный. Шо робыть?.. Дружок мой Гришка Рылей, отчаянный був парень, и предлагает – махнем на Кубань за хлебом! Ну, махнем – так махнем. Насобирали мы по родне ниток, иголок, наперстков – всякой чертовы – и поехали. Добрались аж до станицы Каневской и давай бродить по казачьим куреням. За свои погремушки выменяли по мешку муки да по мешку зерна. К нам прибилось ще трое таких, як мы. Наняли подводу и двинулись до станции. Поначалу ехали степью, а потом пошла луговина, сбоку дороги сухие камыши шумят на ветру. Ехали-ехали, откуда ни возьмись – человек восемнадцать на конях. Оказалось – зеленая банда. Стой, туда-сюда! – кричат. Подводчик наш подмаргивает им. Он-то, мабуть, и навел их на наш хлебец. Окружили нас. Раздели всех. А дело було раннею весною, ще снег не сошел. Шарят по карманам. У наших попутчиков билеты нашли комсомольские, в подкладках пиджаков булы зашитые. А у нас с Гришкой одни удостоверения личности. Ну, тех трех отвели в сторону. Повыхватывали шашки. А мы с Гришкой стоим на месте – босиком, в одном нижнем белье…
Отец умолкает, достает сигареты, прикуривает и глубоко затягивается.
– По гроб не забуду, сынок, той ужас. Порубали тех бедолаг, як ото деревья рубают… Не приведись бачить такое. «Видали? – кричат нам. – А ну катись!.. Не то и вам…» Мы побежали. Бежим и думаем – щас нам в спину саданут из винтарей. Нет. Обошлось. Прибежали в Каневскую и попросились к старушке, у якой квартировали, пока обменом-то занимались. Старушка нас приняла, спасибо. Дала кой-какую одежонку. Гришка мой – ничего. А я утром не встал – воспаление легких… Пролежал я у той старухи недели три. Выходила она меня. Вернулся в слободу. А тут вскорости и нэп подоспел, а там – индустриализация да коллективизация пошла. В раскулачку смерть ще раз поиграла надо мною. Пальнули в меня из обреза. Я ж був член сельсовета. Ну, ты про тэ время и читал и слухал много. Всякого пришлось хлебнуть… Перед войной уже ничего було. Це ж ты сам помнишь. А потом – война. Да уже такая, шо… Мени почти не пришлось воевать. После всяких ранений белобилетником був. Снятый с военного учета. Так под конец позвали, трошки в нестроевиках послужил. А кто помолодше…
С трудом встает, подходит к стеллажам с книгами. Бледными пальцами касается корешков.
– Тут на днях взял у тэбэ с полки одну книжку. Федор Тютчев называется. И наткнулся на дуже интересный стишок. От щас найду… Эх, як бы мени в молодости от таких книжек, як оце у тэбэ! Може б, и я не крутил волам хвосты. Хотя, сыну, скажу – землю тож кто-то должен пахать!.. А-а, от она. Нашел. Я тут бумажечку заложил. Послухай. Читает по слогам:
Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые…
– Пойми: минуты роковые! Колы-сь булы минуты. Теперь – целые годы, по-моему. Целая жизня. И яку пору считать счастливой? Я тэбэ спрашую, сынок… Щас я живу – умырать не надо. Только б войну люди отодвинули от себя!.. Эх, дождаться б, як оно будэ. Жалко, годов до биса…
Отец бережно ставит томик Тютчева на полку. Возвращается к столу.
– Забулы мы, сыну, про свое дело, – он лукаво усмехается. – Давай ще под пирожки да под огурчики. И хай баба ще заспивае.
И мы сидим с отцом. Слушаем хорошее пение.
Субботний день. Мама пирожков напекла.
1980
