Текст книги "Избранное"

Автор книги: Михаил Шевченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)

АХ, ПОЧЕМУ Я НЕ ЛЮБИЛ ЯБЛОК!..

Она уже подрумянивала щеки и красила губы, Тося Турочкина. Она уже выщипывала брови, тогда это было модно. Черненькой ниткой повисали они над ее грустными карими глазами. Хотелось сказать ей, что она напрасно выщипывает их. Брови становились чужими на ее красивом, как мне казалось, лице. Но сказать так я не мог. Я не отваживался говорить с ней.

Тогда, за год до окончания войны, я учился в седьмом классе. Тосю видел второе лето, приезжая из города в родное село к родичам. Я молча, чаще издали, любовался ею и боялся, что она догадается об этом.

Тося тоже гостила у тетки. В то лето закончила десятый класс и собиралась в вуз. С деревенскими ребятами она была одинаково обходительной и приветливой. Обычно она неслышно шла рядом с кем-нибудь из них. Шла, замедляя шаги. Казалось, вот-вот остановится, выдернет руку из-под мальчишеского локтя и уйдет. Но такого не случалось. Тося не останавливалась. Ребята по очереди водили ее в кино, в лес, на пруд. Потом рассказывали друг другу о прогулках с нею.

Но в то лето из райцентра стал наезжать приятель моего брата Николай Скрынник, высокий плечистый белобрысый парень в черном костюме военного покроя, с ореховой палкой. Он был ранен в ногу и не так давно приехал из госпиталя домой на поправку.

Тося сразу же оставила сельских ребят и открыто, никого не стесняясь, гуляла с Николаем. Я втайне завидовал ему, жалел, что не воевал, и терзался ревностью. Особенно когда как-то среди дня увидел их в колхозном саду за копной сена. Они лежали под яблоней. Рукой с крохотным, сверкающим на солнце перстеньком Тося касалась его шрама на левой щеке. Шрам походил на фасолевый стручок.

Я прошел близко от них, но они не заметили меня.

Дом ее тетки был рядом с домом моей двоюродной сестры Нюры. Когда я ночевал у сестры, я почти каждый раз по утрам встречал Тосю. При встрече она кивала мне и гордо проносила мимо свою высокую прическу, которая делала ее, низенькую, немного выше.

В памятный день Нюра попросила меня спеть под гитару для ее гостей. Я было отказался. Но, увидев, что пришла и Тося, решил петь. Нюрины приятели расселись на крыльце, на траве посредине двора. Тося присела на бревне у забора, облокотилась на колени, уткнулась в свои кулачки подбородком и сидела маленькая, несмотря на взрослую прическу.

Настроив гитару, я отважился на смелый поступок. Я стал петь романсы, которые, на мой взгляд, должны были сказать ей при всех все – и то, что она нравится мне, и то, что я хочу видеть ее, что слежу за ней.

 
Я одинок, и ты проходишь мимо,
Не мне даришь лобзанья, нежный смех,
О, знала б ты, что мною так любима
И без тебя мне в жизни нет утех…
 

Я пел и смотрел на нее. Она сидела, опустив глаза.

Неожиданно в воротах показался Николай. Прихрамывая, он прошел во двор, не заметив ее. Тося тут же окликнула его, поднялась, оправила юбку и чуть не подбежала к нему, обнажая в улыбке мелкие зубы.

Николай остановился. Тося взяла его под руку и, боком подавшись вперед, заглядывая ему в лицо, повела Николая к теткиному дому.

У меня упало сердце. Значит, они условились встретиться здесь. А я-то думал, она приходила послушать меня. Да она и не слушала вовсе. Она думала о кем, ожидала его. Недаром она так бросилась к нему.

Обидно стало до слез. Я не мог больше петь. Расстроенно звучала гитара. Я хотел ее настроить и порвал струну. Нюрины приятели разошлись. Нюра хитренько усмехалась.

– Шо-то ты, братик, невеселый какой-то сегодня…

А потом серьезно сказала:

– Хромой черт приперся. Опять смотается, а она будет мучиться.

Сестра еще что-то говорила, но я не слышал ее.

Вечером я играл танцы в клубе. Под клуб был оборудован сарай на бывшей усадьбе помещика Филиппова. Раздобыли керосина для двух десятилинейных ламп. Земляной пол побрызгали водой, чтоб не поднималась пыль. Нюра у кого-то выпросила трофейный немецкий аккордеон.

В полутьме было довольно уютно. Я стоял в углу, вблизи одной из ламп, и играл. Танцевали одни девчата, парней было человек пять-шесть, из тех, кто выглядел повзрослее. Заказывали танго, вальсы, польки.

Я ожидал Тосю и Николая, но они не появлялись.

Но вот взглянул на дверь и увидел Тосю. Она прислонилась к дверному косяку, скрестила на груди руки и стояла так, как будто была одна, как будто в клубе – ни танцев, ни смеха, ни музыки. Девчата приглашали ее в круг, но она отрицательно качала головой.

В паузе между танцами ко мне подошла Нюра:

– Я ж говорила! Тоже женишок!.. Прикатил и укатил. А она, дура, сохнет. Замуж за него хочет!..

У меня шевельнулось чувство злорадства. «Вот он, твой Скрынник!..»

Я заиграл танго «Мне бесконечно жаль…». Нюра направилась к Тосе пригласить ее на танец, но Тося отказалась, и они обе вышли из клуба.

Минут через пять Нюра вернулась одна.

– Проводи после танцев Тосю. Ладно? Она будет ждать тебя у клуба.

– Ладно, – с готовностью ответил я; недоброе мое чувство вмиг исчезло. – Как раз я иду ночевать к вам.

Сославшись на усталость, я вскоре сыграл прощальный вальс. Молодежь потянулась к выходу. Нюра забрала у меня аккордеон и ушла с каким-то парнем.

Я вышел из клуба. Высоко светила полная луна. Где-то пели девчата. Эхо раскатывалось по яру, залитому мглистым лунным светом.

Тося ждала меня у акации возле палисадника. Я подошел к пей. Она взяла меня под руку.

– Какой ты высокий! – сказала она и припала к плечу. – И хорошо. Не люблю маленьких мужчин.

Мы шли через площадь к Садовой улице. Я молчал. Я был как во сне. Не верилось, что вот так могу идти с ней и чувствовать ее рядом.

– Скажи… – Тося замедлила шаг. – Скажи, днем ты для меня пел? Правда же?

Значит, она все поняла! Все-все!

– Да, – сказал я. У меня загорелись щеки.

Тося крепко сжала мой локоть.

Мы поравнялись с домом ее тетки. Я остановился, думая, что Тося сразу пойдет домой. Она потянула меня дальше, ко двору сестры. Мы вошли во двор и сели на крыльце.

Луна светила нам в лица. Тося натянула на колени платье, обхватила их руками и прижалась ко мне плечом. Я боялся пошевелиться. Казалось, стоит мне сделать одно лишь движение, и она мгновенно исчезнет.

«Где же твой Николай?» – хотелось спросить у нее.

Она шепотом сказала:

– Пойдем в сад…

Я молчал. Тося поспешила добавить:

– Пойдем…

И еще через паузу:

– …Нарвем яблок…

– А я их не люблю, – ответил я тотчас. – Меня тошнит от них почему-то.

– Да? – прошептала она, отклоняясь от меня, и в шепоте ее я уловил что-то непонятное – не то недоумение, не то усмешку. – А может, пойдем?..

– Нет, правда, – сказал я по-дурацки простодушно, – я не ем яблок.

– Жаль, – громко сказала Тося, резко поднялась и, не оглядываясь, пошла к теткиному дому.

На другой день мне стыдно было увидеться с Тосей. Я чувствовал себя наивно-глупым мальчишкой. За обедом Нюра удрученно сказала:

– Знаешь, Тоська уехала. Ни с того ни с сего чуть свет собралась и укатила.

Мне вдруг щемяще ясно стало, в каком она была состоянии.

Прошло много лет. Я узнал, что Скрынник на Тосе так и не женился. Теперь я еще острее, до боли представил, что творилось в ее душе в тот вечер.

Ах, почему я не любил яблок!..

1980

ЧЕРЕЗ ПЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ

Та памятная командировка в Воронеж сложилась на редкость хорошо. К обеду первого же дня я справился с делами. Оставалось еще свободных двое суток, и я решил проведать родителей, – они жили тогда в Россоши, это километров двести пятьдесят южнее Воронежа. Руководство издательства, в котором я работал, согласилось на мою поездку, и я тут же отправился на вокзал, чтобы уехать с первым попутным поездом; по дороге на вокзал накупил гостинцев.

Был жаркий июльский день. На вокзале, как всегда, стояла толкотня. Билетов на проходящий поезд еще не давали. Я облюбовал у билетных касс очередь поменьше и стал в нее. Стоять в душном зале было трудно, и время от времени я выходил на перрон глотнуть свежего воздуха. Постепенно мысли освобождались от издательских дел, и я начал думать о встрече со стариками.

Когда-то, в студенческую пору, я приезжал домой дважды в год, летом – на целых два месяца; потом, уже работая, стал бывать раз в году – по месяцу; теперь забегаю на два-три дня, в лучшем случае – на неделю: отпуск норовишь провести в санатории, где-нибудь на юге, – появилась необходимость что-то подлечивать.

Вспоминая последние приезды, я обнаружил, что чаще всего приезжал домой ночью. В темноте нетерпеливо шел с вокзала, почти бежал по родной Кооперативной улице. Издалека различал среди акаций очертания самой низкой в уличном ряду нашей хаты, стёкла оконца, поблескивающие в свете железнодорожных прожекторов. Когда я еще жил дома, оконце у крыльца под камышовой стрехой всегда по ночам горело, как бы поздно ни возвращался я со школьных собраний, с танцев в городском парке, с гулянок. Бывало, никогда не ляжет мама спать до моего прихода.

В дни неожиданных приездов оконце лишь поблескивало стеклами. Я тихонько стучал в него. Рудик, от стука проснувшись в будке под абрикосом, начинал лаять. В оконце на секунду отодвигалась занавеска, мелькало бледное спросонья лицо мамы и тут же слышалось: «Ой, сынок прыихав!..»

Еще через минуту она, такая маленькая, ссутулившаяся, простоволосая, прижималась в сенцах ко мне. Я чувствовал ее тепло и запах, которые отличу на всей земле. Мы входили в хату. Мама немедленно будила отца. И – боже мой! – как мне было хорошо!..

Глухая полночь, а на столе появлялись и поджаренная, залитая яичками картошка, по которой я так соскучился в казенных столовых, и соленые хрустящие огурчики, и откуда-то из-за шкафа отец, быстро одевшийся, доставал припрятанную на такой случай бутылку.

Мама – как челнок между печкой и столом. И говорит, говорит. Конечно, раз давно не присылал писем, она предполагала, что скоро заявлюсь. И сон ей вчера приснился: кто-то бил ее – верная примета, что кто-то прибьется в дом, – кто ж, как не сын? И сегодня с самого утра она сгадывала меня…

И вот мы сидим, пиршествуем. Мать и отец влюбленно рассматривают меня, и я всем сердцем чувствую их любовь, и сам люблю их больше, чем когда бы то ни было… Даже мама пригубит шампанского (я захватил из Воронежа), и начинается разговор о всяческих новостях: кто приехал или приезжал, кто заходил к нам или не зашел, кто из ребят еще здесь, кто умер, кого судили за хулиганство. И непременно она скажет, что такой-то из моих товарищей женился, у такого-то родилась дочка, а такой-то приехал к отцу с двумя сынами. Это звучит мне укором за мою изрядно затянувшуюся холостяцкую жизнь. Пытаюсь отшучиваться. Целую маму в ее влажные глаза.

– Да хоть бы ж дожить до внучат, – почти с мольбой говорит она.

Стоя у кассы, я уже не видел очереди, не слышал вокзального гула. Перед глазами встали старики, в ушах звучали их голоса…

Попутного поезда все не было. Солнце начало заметно снижаться. По-видимому, и на этот раз приеду поздно, подумал я.

Наконец начали давать билеты. Очередь сбилась. Люди сгрудились у кассового окна. Однако покупка билетов шла более-менее спокойно. Я был уже близок к кассе, когда меня сбоку кто-то больно толкнул и резко отодвинул назад. Я повернулся и за плечом увидел молодую женщину. Она вовсю работала локтями, пробиваясь к кассе. Очередь опешила, смутилась. А она вмиг протиснулась вперед, протянула полную, в редких веснушках руку в окно и сипло выдохнула:

– Один до Колодезного!

Потом эта рука с билетом проплыла над нашими головами. Женщина раздвинула сомкнувшихся было вокруг нее людей и вынесла себя из толпы. Под нажимом сзади я очутился на ее месте, у самой кассы. Очередь галдела вслед женщине. Уже выбравшись из очереди, я слышал, как ее запоздало ругали:

– Во дизель!

– Молоде-ожь пошла! Такая из горла вырвет!..

– Уже вырвала. Вишь, разъелась!..

Женщина как ни в чем не бывало пересекла кассовый зал, остановилась у выхода на перрон и, поднося билет близко к глазам и закинув голову, рассматривала на свет компостер. Близорукая, отметил я машинально и подумал: где-то я видел ее.

Я тоже взглянул на билет – в какой садиться вагон. Поднял глаза. Женщины на перроне не было. Она затерялась в вокзальной суете. Я спустился в тоннель и вышел на третью платформу.

Вскоре подкатил поезд. Одиннадцатый вагон, в который я должен был садиться, оказался недалеко от меня. Когда я подошел к вагону, вдоль него уже выстроилась цепочка отъезжающих. Они ожидали, пока выйдут пассажиры, приехавшие в Воронеж. Каково было мое удивление, когда я в стороне снова увидел ту женщину. Она стояла в тени у вагона, обмахивала себя помятым носовым платком и одергивала прилипающее к влажному телу платье с непонятными цветами по подолу. У ног ее, полных и высоко обнаженных, были авоськи, набитые всевозможными свертками. Короткая стрижка делала ее голову маленькой в сравнении с крупной фигурой.

В женщине еще видна была недавняя девичья красота, но она уже уступала ранней полноте и какому-то, как мне показалось, безразличию к себе.

Я подошел ближе. Она беспокойно повернулась ко мне и, прищурившись, остановила свой взгляд.

И я вспомнил!.. Вспомнил зиму пятидесятого года, студенческие каникулы. Сколько же прошло с тех пор? Сейчас шестьдесят пятый… Боже, пятнадцать лет!

Будучи студентом Литературного института, ехал я домой на первые зимние каникулы. В вагоне, через купе от меня, ехала красивая девушка. Тоже студентка – из пушно-мехового. Высокая. Тонкая. С длинной косой. С мохнатыми близорукими глазами. Конечно же всю дорогу я был возле нее. Мы не спали всю ночь. Без умолку говорили. Я рассказывал ей об институте, читал бездну стихов, пел песни. Она все слушала меня, просила рассказывать еще и еще. Я ловил каждое ее движение. Я был в восторге от нее. Я ошалел от темных ее, мохнатых глаз, от ее пушистой длинной косы. Звали студентку Алисой.

Она ехала в Острогожск, там жили отец и мать. В Лисках – теперь эта станция называется Георгиу-Деж – ей предстояла пересадка. Наш поезд стоял долго, с полчаса. Я помог ей донести чемодан до рабочего поезда на Острогожск, – он стоял за вокзалом. Посадил в вагон. Алиса дала мне свой домашний адрес, и мы простились.

Возвращаясь с каникул, я неожиданно для самого себя в поезде написал стихотворение. Вспомнилось, как мы ехали вместе из Москвы; лишь намеком говорил о своих чувствах.

 
Сегодня вновь проехал Лиски
В пути обратном, до Москвы.
Со мною – никого из близких,
И, может, потому, что вы —
Далеко также, – неизвестно,
Но на меня напала грусть,
И я один в вагоне тесном
Пою студенческие песни,
Стихи читаю наизусть…
 

Помнит ли она меня? Узнала ли?

Я подождал, пока Алиса поднялась в вагон, и вошел за ней. Алиса присела на первое же свободное место, поближе к выходу, авоськи пристроила за спиной и все обмахивала себя платком.

Я сел напротив. Поставил портфель на колени и в упор посмотрел на нее. Да, она очень изменилась. Кажется, только глаза оставались прежними. Но в них было то, чего не было в ту далекую встречу, что трудно было определить и теперь.

– Простите, – сказал я. – Вы меня не узнаете?

Алиса прижмурилась, как бы закрываясь.

– Еще… в вокзале узнала, – ответила она, споткнувшись на слове «вокзале», и покраснела. – Но я так спешила… Думала, стоит уж поезд…

– А я узнал вас у вагона. Далеко едете?

– До Колодезного. К матери. Я в отпуске.

– А ведь родители жили в Острогожске.

– Давно переехали, – устало сказала она. – Отца перевели работать туда. А где вы? Чем занимаетесь?

Я бегло поведал о работе в газете после института, в издательстве. Сказал, что часто вспоминал нашу встречу, что мне хотелось увидеться и после каникул, в Москве. Это было нетрудно сделать – стоило только пойти в ее институт. Но меня что-то останавливало. Я так и не собрался. А на улицах, в магазинах, в театрах – во многих девушках чудилась она, – то лицом они походили на нее, то походкой, то чья-то коса напоминала ее косу.

– После каникул я посылал вам стихи. На домашний адрес.

– Да, спасибо. Мама мне переслала.

– Я могу подарить вам книжку. Недавно вышла. Там они…

Я раскрыл портфель, достал сборник, авторучку, чтобы сделать надпись.

– Не надо ничего писать, – торопливо сказала она. – У меня… такой муж… И свекруха завидит…

Я отдал сборник. Она полистала его, нашла те стихи. Прочитала, шевеля губами. Потом долго смотрела в окно.

Я попросил Алису рассказать о себе.

– Нечего говорить, – ответила она, вздыхая. – Живу с одним… – она так и не сказала, с кем или с каким. – Прижили мальчишку, во второй класс ходит. Работаю секретарь-машинисткой у одного исполкомовского начальника отдела. В Краснодаре. Вот и все.

– Значит, у вас что-то не задалось в жизни? – спросил я.

– Да, живу, как в сказке. Знаете, есть такой анекдот? Муж – Иван-дурак, свекровь – баба-яга, свекор – Кащей Бессмертный…

– Понятно, – прервал я ее. – Там есть еще Елена Прекрасная и Иван-царевич.

Алиса помолчала, листая книжку.

О чем она думала? О той далекой прекрасной ночи в пути? Или о том, что надо бы встретиться тогда еще? И – кто знает? – может быть, у нее по-другому сложилась бы жизнь? И у меня тоже?

Во мне шевельнулось чувство вины и перед Алисой, и перед собой, и перед неведомым для меня ее мужем, который, наверное, тоже несчастлив, и перед незнакомыми мне их родителями, которые переживают неудачи своих детей… Может быть, и правда, у всех нас могло все сложиться по-иному, и все зависело от нашей встречи в Москве…

– В Краснодар не ездите? – спросила она. – Увиделись бы. Я скажу, как меня найти.

Алиса продиктовала адрес и какую-то странную фамилию.

– Это фамилия подруги, – тут же пояснила она. – Сразу же звякнет…

– А почему вы работаете не по своей специальности?

– А что она дает? – ответила Алиса вопросом.

Мы снова помолчали.

– Какая у вас семья? – спросила она.

– Я пока один.

– Оди-ин? – удивилась Алиса. – Что так?

– Да вот так… Один. Еду навестить стариков.

– Вот и я к своим. Кой-чего везу из Воронежа, – она оживилась, будто обрадовалась, что разговор перешел на иной путь. – Расскажу маме о нашей встрече. Опять в поезде…

В Колодезном я помог ей выйти.

– Слишком быстро доехала… – с грустью сказала Алиса.

Поезд трогался, едва остановившись. Я шагнул к Алисе, поцеловал ее в глаза и ощутил соль на губах.

Вскочив на ступеньки, оглянулся. Она стояла недвижно, опустив руки с авоськами.

– Загорюнилась девка-то, – сказала проводница, закрывая дверь тамбура. – Точно потеряла что-то.

Я не ответил. Не хотелось говорить.

Не рассказал я о встрече и дома, хотя мама, как всегда, не удержалась от разговора о женитьбе. Я подумал, как дорожный анекдот о сказочной жизни мог коснуться и меня, и моих стариков, какими бы стали эти мои редкие неожиданные приезды к ним, и промолчал.

А спустя несколько лет, уже работая в Москве, попал я в Краснодар. И не знаю, как получилось, то ли командировочные дела закружили, то ли еще что, но я вспомнил об Алисе, об адресе, который она мне давала, только по возвращении домой. И вспомнив, увидел ее – ту, далекую, еще ничего не потерявшую от молодости.

Что с нами делают годы!..

1980

ОСЕННИЕ РАДОСТИ

Этого они ждут оба. Но вот в один из сентябрьских дней она, скажем, уже не в силах ждать, звонит и спрашивает:

– Когда?

Он отвечает:

– В эту пятницу. Возможно?

– Хорошо. Где и во сколько?

– К шести на Киевском. У пригородных касс.

В пятницу, без двадцати шесть вечера, он подъезжает на такси к пригородным кассам Киевского вокзала, идет к цветочному базару. Берет ее любимые астры и бережно укладывает в портфель. Там лежат купленные заранее легкое вино, колбаса, российский (ее любимый) сыр, рижский (тоже ее любимый) хлеб, шоколадки и конфеты «А ну-ка, отними!».

Она появляется без десяти. Она всегда приходит вовремя. Если бы и жена приходила так же! Боже, сколько он потерял бесконечных часов на ожидание ее!

Она выходит из метро в потоке людей. Но он сразу видит ее. Она ничуть не изменилась за месяц. Она по-прежнему как девочка. Высокая, тоненькая, с короткой стрижкой; белый плащ все тот же; все тот же розовый шарфик небрежно свисает с плеча. Очки новые, модные – с большими окулярами. Ему такие не нравятся, но ей они идут. Кто мог бы сказать, что у нее двое детей, сын почти взрослый?

Его она тоже замечает сразу, вернее его седую и потому, как она считает, красивую голову. «Мой князь Серебряный!..» – говорит она про себя и чувствует свои слабеющие от волнения руки. Она привстает на цыпочки и целует его в щеку.

«Девчонка… Современная девчонка – не стесняется поцеловать при всем честном народе», – думает он с восхищением. Берет у нее сумку, берет ее под руку, и они поднимаются на перрон.

«Боже мой, – думает она. – Ну, почему  э т о г о  никогда не делает муж? Почему  э т о  не приходит ему в голову?.. Ах ты, мой князь Серебряный!..»

Едва они всходят на платформу, подают их электричку. Он торопливо отдает ей сумку и портфель и вместе с толпой штурмует вагон. Очень хочется ему, чтоб она сидела.

Глядя, как он втискивается в толпу, как, улыбаясь, оглядывается на нее, она думает: «Он еще такой молодой!..»

В вагоне она садится к окну. Она любит сидеть у окна. Он садится напротив. Берет ее руки в свои и шепотом говорит:

– Ну, здравствуй!

– Здравствуй! – шепчет она.

Он достает из портфеля астры и протягивает ей. Она сияет, как всегда, когда он дарит ей цветы.

– Мы далеко? – спрашивает она.

– В Калугу, – говорит он.

Она бьет в ладоши.

– Я же давно-давно хотела в Калугу! Как ты узнал?

– Вот видишь, узнал.

– Да нет, в самом деле! – горячо шепчет она и касается рукой еще щеки.

Они молча глядят друг на друга. Они не глядят больше ни на кого. Они не замечают, что иногда на них смотрят. Она прижимает астры к груди, потом достает из сумки большое красное яблоко и дает ему. Он раскалывает его пальцем на колене и половину возвращает ей. Вынимает из портфеля конфеты.

– С яблоком хорошо! – шепчет он.

Они едят и молча смотрят друг на друга.

Смеркается. В вагоне зажигают свет. Она доедает яблоко, зажимает в руке косточку, прислоняет голову к стеклу окна и закрывает глаза. Она устала за день. Он знает это. Он берет у нее косточку, наклоняется и незаметно целует пахнущую яблоком ее ладонь. Она ею легко зажимает его щеки.

Вскоре она дремлет, покачиваясь в такт колес, слегка приоткрыв губы.

Он глядит на нее и хорошо думает о ней. Он не знает толком ее работу. Не расспрашивает о работе. Знает только, что эта хрупкая женщина бывает крепкой при решении участи людей. Он знает доброе ее сердце и знает ее справедливость в таких решениях. Он замечает новые морщинки на переносице и думает, что и сам становится все белее.

В Калуге их встречает Саша, старинный – еще с институтских времен – друг. За скуластое лицо Сашу звали Монголом. Монгол не стал инженером. Монгол – художник. И хороший художник. Его пейзажи не раз хвалили на выставках. Когда-то о Саше он ей рассказывал. Она вспоминает об этом при знакомстве у вагона.

Саша – с машиной. Их везут по ночному городу. Он кажется праздничным. Всюду огни, огни…

В гостинице заказано два номера. Пока она располагается в своем, он и Саша накрывают в его номере стол. Она приходит с астрами, когда на столе готовы бутерброды, порезаны помидоры (их приносит Саша), наломан шоколад.

Они выпивают за встречу. За знакомство.

Саша торопится уйти. Дескать, вы устали с дороги. Они не отпускают его. Им хорошо с Сашей. Он рассказывает о Калуге. Завтра они непременно посмотрят город.

Наконец Саша уходит. Они провожают друга до выхода из гостиницы. Возвращаются в его номер.

Он обнимает ее, касается щеками ее щек, целует.

– Ну, здравствуй!

– Здравствуй! – шепчет она и, закрыв глаза, прижимается к нему.

Утром он просыпается оттого, что чувствует на себе взгляд. Она приподнимается на локте и смотрит на него. Смотрит такая, как есть. Сейчас она только умоется и причешется. Ей не надо никаких красок. У нее все свое. Он любит ее и за это.

– Здравствуй! – шепчет она и щекочет ему ухо и шею своими упругими каштановыми волосами.

– Здравствуй! – отвечает он и целует ее волосы.

За завтраком в буфете они легко иронизируют друг над другом. Они много едят. И это, оказывается, смешно.

В одиннадцать звонит Саша. Через полчаса они встречаются с ним в вестибюле гостиницы. Саша возит их по городу. Потом они переезжают реку, поднимаются на гору и любуются осенним городом. Потом едут в музей-квартиру Циолковского. В музей вот-вот прибудут иностранные гости. Никого не пускают. Но Сашу знает директор музея. Саша говорит, что он тоже привез важного гостя, – Саша имеет в виду его, известного инженера и лауреата. Их проводят в музей, и они в восторге от музея. С радостью накупают открыток – для всех-всех, прежде всего для своих ребят.

Потом они едут в музей космонавтики. Потом наслаждаются видом лесных далей.

К двум часам Саша везет их к себе. По пути заезжают в магазины. В промтоварном покупают детям шкатулки и сборный корабль, в продуктовом – водки, сухого вина. И конфет. И еще чего-то.

Обед проходит весело и шумно. Она трещит без умолку. Помогает во всем Сашиной жене с таким рвением, как будто сто лет не была на кухне. Он с радостью отмечает, что Сашина жена и сам Саша восхищены ею, простотой ее и обаянием. Он гордится собой за это, хотя никому бы в этом не признался.

После обеда они едут куда-то за город. Останавливаются на крутом буром обрыве со старыми дуплистыми ветлами над рекой. Все долго и молча смотрят, как вода уносит падающие багряные листья. В Саше заговаривает художник.

– Вы бы мне попозировали, а? – просит он ее.

– Нет, Сашенька, извините. У меня не хватит терпения.

К вечеру они снова в городе. Прощаются с Сашей. Переполненная впечатлениями, она целует Сашу.

В номере она рассматривает шкатулку для своей младшенькой. Представляет, как та будет рада подарку. Как ляжет спать со шкатулкой. Как будет складывать в нее свои фантики – обертки от конфет и жевательной резинки.

– А вот это твоему художнику, – подает она ему фломастеры. – Саша сказал – очень хороши.

Он не заметил, когда она купила их. Он смотрит на нее с благодарностью за память о его сыне.

Ночью она срывается в плач. Срывается внезапно и рыдает навзрыд.

– Ну, пойми же, мне хорошо с тобой. Но почему  т а к? Почему? Завтра же надо возвращаться в ложь, в расчет, в укоры, в холод. Не хочу! Не хочу-у-у! Кого мы обманываем? Не их. Себя! Себя-я!

Она вскакивает, откидывается к стене. Ему видны слезы на ее щеках.

– Мне хорошо, ты слышишь? – кричит она. – Не хочу уходить от тебя! Не хочу!

Он сжимает ей руки. Он молчит. Он может сказать ей то же самое.

– Боже мой, но Дашка любит его! И я не могу ее лишить любви! Почему  т а к? Господи!..

Он обнимает ее. Постепенно она успокаивается.

– Ой, какая я дура! Я же счастлива, что люблю тебя! У других и  э т о г о  нет. А я счастлива! Счастлива! Пусть хоть  т а к! Прости меня!..

Он может сказать ей то же самое.

Утром они расстаются с Калугой. Саша провожает их до вокзала.

В электричке едут притихшие и молчаливые.

– Слушай, я забыла у тебя астры, – говорит она грустно.

После паузы:

– Ну и пусть. Кого-то поселят. Может, он обрадуется? Правда?

Он молча смотрит на нее. Он хочет запомнить ее.

В Москве они прощаются в метро. Прощаются до следующего их праздника. Когда он будет – они не знают. Верят только, что будет.

1980