Текст книги "Избранное"
Автор книги: Михаил Шевченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)
Кстати, если хоть чуть-чуть разбираться в литературе и не быть озлобленным на Шолохова до слепоты, то нельзя не увидеть, что автор «Донских рассказов» и автор «Тихого Дона» – один человек. Это видно по языку, по характерам сцен из жизни вздыбленной революцией страны, по приемам письма, по манере, по интонации. Только в романе, конечно, все это свободнее, шире, трагичнее. «Донские рассказы» – как бы заготовки, наброски будущей эпопеи.
Говорят, у Шолохова не было-де полного образования.
А у Горького было? А у Бунина? А у Тараса Шевченко?.. Шолохов по природе своей смальства тянулся к книге, получил начальную грамоту, учился в гимназиях. А тогдашние школа и гимназии кое-что давали!.. Мой отец окончил церковно-приходскую школу, а русскую поэзию знал лучше иных выпускников современных вузов.
Наконец, утверждают, что Шолохов не мог написать роман «Тихий Дон», так как у него-де не было должного жизненного опыта.
Извините. Что знал про жизнь Михаил Шолохов – видно уже из «Донских рассказов». Ко времени начала работы над «Тихим Доном» Михаил Шолохов прожил насыщенную крутыми событиями жизнь – жизнь человека, оказавшегося в центре одного из самых кровавых участков революции и гражданской войны. Продкомиссара Шолохова однажды «за превышение власти» свои, красные, не расстреляли только потому, что он был несовершеннолетним. Потому же не повесили его и махновцы, когда он попался к ним… Не будучи предубежденным, легко представить, какие зарубки оставались от всего пережитого на сердце юноши, в котором уже поднимал голову талантливый художник.
Кстати, Шолохову очень повезло в том, что, готовясь к работе над «Тихим Доном» и уже работая над ним, особенно над его третьей книгой, он имел возможность штудировать правдивые воспоминания участников революции и гражданской войны на Дону, изданные у нас; к тому времени еще не были уничтожены многие их авторы, не были изъяты книги и брошюры, объективно освещающие исторические события. Не случайно, когда Сталин, встретившись с Шолоховым у Горького по поводу длительной задержки публикации третьей книги эпопеи, спросил, откуда у писателя сведения о перегибах Советской власти на Дону, Шолохов с ходу назвал с десяток наших изданий, в которых рассказывалось об осуществлении политики «расказачивания», о жестокости и насилии при этом, толкнувших казаков на восстание и продливших гражданскую войну.
Нашлись мужественные люди, которые, рискуя головой, снабжали Шолохова и увидевшими свет за границей мемуарами бывших царских военных высшего ранга, руководителей контрреволюционного движения в России.
Естественно, вдумчивое изучение всех этих книг ширило и углубляло жизненный опыт писателя, способствовало созданию достоверных картин и германской войны, и революций, и действий революционных и контрреволюционных сил в гражданской войне.
Есть документ, который дает возможность увидеть зрелость Шолохова как писателя и человека. Это письмо М. Горькому от 6 июня 1931 года в связи с задержкой публикации третьей книги «Тихого Дона», в основе которой, как известно, – вешенское восстание.
В 1931 году Шолохову – 26 лет. И нельзя не удивляться, как точен он в оценке исторических событий, в которых тогда еще не разобрались историки.
Он убедительно доказывает свою правоту перед «ортодоксальными» «вождями» РАППА, а они обвиняли Шолохова – ни много ни мало – в оправдывании контрреволюционных выступлений.
Шолохов пишет Горькому «о восстании:
1. Возникло оно в результате перегибов по отношению к казаку-середняку.
2. Этим обстоятельством воспользовались эмиссары Деникина, работавшие в Верхне-Донском округе и превратившие разновременные повстанческие вспышки в поголовное восстание».
Политика расказачивания, «проводимая некоторыми представителями Советской власти», сопровождалась массовыми бессудными расстрелами. При этом «мощная экономическая верхушка станицы, хутора: купцы, попы, мельники – писал Шолохов, – отделывались денежной контрибуцией, а под пулю шли казаки зачастую из низов социальной прослойки».
«Не сгущая красок, я нарисовал суровую действительность, предшествовавшую восстанию… Но я же должен был, Алексей Максимович, показать отрицательную сторону политики расказачивания и ущемления казаков-середняков, так как, не давши этого, нельзя вскрыть причины восстания…»
Вот этого-то и не хотели пускать в свет «вожди» РАППа и те, кто проводил политику расказачивания, поголовно уничтожая целые казачьи хутора Донщины и Кубани. И не это ли один из поводов самых крайних нападок на писателя и измышлений, вплоть до сплетни о плагиате?..
Двадцатишестилетний художник глубоко понимал и чувствовал крестьянскую судьбу в революции.
«Думается, Алексей Максимович, что вопрос об отношении к среднему крестьянству еще долго будет стоять и перед нами, и перед коммунистами тех стран, какие пойдут дорогой нашей революции. Прошлогодняя история с коллективизацией и перегибами, в какой-то мере аналогичными перегибами 1919 г., подтверждает это».
Вот вам Шолохов 1931 года!.. Незрелые мысли малоопытного молодого человека? Или это тоже плагиат?..
Читая Шолохова, мы возвращаемся к этим его тревожным раздумьям и в трудном нашем сегодняшнем дне.
16
В Литературном музее в Москве видел я несколько страниц из рукописи «Тихого Дона». Страшно смотреть. Думаю, что теперь в них не разобрался бы и Шолохов. Что ни строка – зачеркнуто, перечеркнуто. Поправки вдоль и поперек, и над строчками, и на полях, и – просто страшно! – труд каторжный!..
17
А. А. Фадеев, выступая на общемосковском собрании писателей в апреле 1937 года, говорил:
«…мы все недостаточно мыслим в своих вещах. Возьмите, какой чудовищной жизненной хваткой отличается Шолохов. Можно прямо сказать, что, когда его читаешь, испытываешь творческую зависть, желание многое украсть, настолько это хорошо. Видишь, что это по-настоящему здорово, неповторимо. И все-таки есть и в его книгах недостаток большой, всеобъемлющей, всечеловеческой мысли».
Думается, что в своем замечании о недостаточной философичности прозы Шолохова А. А. Фадеев не прав.
Проза Шолохова философична в высшем значении этого слова. В отличие от других писателей философия Шолохова, его «всечеловеческая мысль» удивительно органична и в «Тихом Доне», и в «Судьбе человека», и в «Жеребенке»…
Его философская мысль – в образах, в судьбах героев.
И хорошо, что Шолохов не философствует специально.
18
Хемингуэй гордился тем, как он написал «Старика и море»: в произведении нет женщины, а читается оно на одном дыхании.
Говорят, это же отметил великий американец и в «Судьбе человека».
19
У большинства писателей названия книг нейтральны. Но есть названия – философичные, многогранные по мыслям.
«Война и мир»… Это и понятие: сражение и мир. Но более важно философичное: война и мир – планета, война и человечество. Или толстовское же – «Воскресение». Или хемингуэевское «По ком звонит колокол».
Так и у Шолохова.
«Тихий Дон». Традиционный песенный образ. Но, прочитав название, читаешь эпиграфы, и уже душа взволнована. Потом тысячу раз думаешь о «тишине» Дона, переживая трагические судьбы людей его…
«Лазоревая степь». Та же контрастность. Беспощадная борьба людей на фоне чарующей степи в лазоревом цвете.
«Поднятая целина». Это – конкретно – вспашка новых земель гремяченским колхозом. Но главное, по трактовке того времени, это поднятая целина крестьянского сознания.
«Судьба человека». Уже только эти слова звучат как высший смысл нашего века.
Говорят, слишком прямолинейно, откровенно публицистично название «Они сражались за Родину». Ну и что ж? Война-то – Великая Отечественная. Отсюда и название. Это же не то что «Жизнь за царя»!..
20
По его вещам все кинокартины удачны. Есть что ставить!
21
Осенью 1958 года был я на учебных сборах. Жили мы в лесу под Тамбовом.
В это время Сергей Бондарчук снимал фильм по рассказу Михаила Шолохова «Судьба человека». Часть сценария он снимал на Тамбовщине. До нас, в лес, доходили слухи о съемках. В массовых сценах было занято много тамбовцев. Об этом рассказывали с восхищением. Говорили, что якобы будут съемки и в расположении нашей части.
И вот однажды сидим мы на лесной поляне и налаживаем дальномер. Подходит к нам капитан Дедюхин и прямо с ходу: «Ты, ты, ты и ты, – он ткнул пальцем в меня, – марш в распоряжение Бондарчука! Вон для вас машина».
Нас привезли в большой старый, помещичий, видимо, в прошлом сад. Недалеко от сада, у большой дороги, стояло голое дерево – как узник с поднятыми руками, одинокий столб с оторванными проводами; рядом валялся разбитый грузовик.
Как нам позже рассказывали, здесь были отсняты кадры пленения Андрея Соколова, – это когда он, по рассказу, везет снаряды на батарею.
Теперь надо было снять эту самую батарею – в бою.
Между двумя большими, изуродованными долгим веком яблонями было установлено три пушки-семидесятишестимиллиметровки. Перед ними возвышался к горизонту бугор в зеленой кукурузе и подсолнечниках.
По ходу съемки надо было изображать пятичасовой бой батареи с гитлеровцами.
Нас одели в гимнастерки сорок первого года – с петлицами (погон тогда, как известно, еще не было), нацепили мы пояса с подсумками, надели каски.
Я должен был играть командира орудия – одного из трех. Возле каждого орудия лежало по три боевых снаряда. Стрелять должны были кадровые артиллеристы. Руководил стрельбой красивый смуглолицый полковник Сулейманов.
Был выбран квадрат стрельбы, и все ждали сигнала Бондарчука.
У первого орудия гримировали одного раздетого до пояса артиллериста – лицо, грудь, руки, – все в пыли, в саже… Пять часов боя! Артиллериста со снарядом, который он загоняет в ствол орудия, должны были снять крупным планом. Перед залпом комиссар (в рассказе этого нет), артист Иванов, игравший роль Кошевого в «Молодой гвардии», кричит: «По фашистским гадам – огонь!..»
Зажгли под ветер дымовую шашку. Дым стелется по батарее, по бугру. Иллюзия переднего края полная.
На все наши приготовления, на гримировку, на репетицию Иванова молча, за нашей спиной, посматривал Сергей Бондарчук. Он был одет в военную форму Андрея Соколова, сидел на маленьком раскладном стуле и вырезал из деревянного бруска человеческую фигурку. К нему никто не подходил, он никого не подзывал и вообще за все время съемки не проронил ни слова. Молча поглядывал, и все. Метались операторы, их помощники.
И вот крик комиссара.
И началась пальба.
«Орудие!» – кричу я.
Выстрел. Пушка подпрыгивает.
«Орудие!» – ору во всю глотку.
Снова выстрел.
«Орудие!»
Вдали где-то сплошной гул. Звенит в ушах.
Бондарчук сидит невозмутимо на стульчике.
А мой наводчик, кадровый сержант-артиллерист, идет от пушки к полковнику и говорит:
– Ну, товарищ полковник, хорошо то, что хорошо кончается.
– Что такое? – резко спрашивает полковник.
Сержант протягивает ему на ладони сорванные гайки.
– Или мало жидкости в откатнике, – говорит он, – или совсем нет…
– Кто осматривал орудия перед стрельбой? – еще резче спрашивает полковник, бледнея.
– Не знаю, – пожимает плечами сержант…
Если бы мы стреляли не тремя, а четырьмя боевыми снарядами, сорвало бы ствол и… Получила бы мама моя извещение, что ее сын погиб смертью храбрых при исполнении служебных обязанностей.
Бондарчук – оглядываюсь – по-прежнему невозмутимо сидит на своем стуле…
Спустя полгода или год смотрел я кинофильм «Судьба человека». Ждал – увижу себя на экране. Но этих кадров не было. По всей очевидности, они не были нужны.
22
«Оставалось полторы недели до прихода казаков из лагерей. Аксинья неистовствовала в поздней горькой своей любви…»
Это в начале романа. Первые встречи Григория и Аксиньи. Приближение первой расплаты. Вот-вот приедет Степан в хутор со сборов, и все объявится. Аксинья готова на что угодно, лишь бы быть с Григорием.
«В горнице… Аксинья со вздохом целует Григория повыше переносицы, на развилке бровей.
– Что я буду делать!.. Гри-и-шка! Душу ты мою вынаешь!.. Сгубилась я… Придет Степан – какой ответ держать стану?.. Кто за меня вступится?..
Григорий молчит… И вдруг рвет плотину сдержанности поток чувства: Аксинья бешено целует лицо его, шею, руки, жесткую курчавую черную поросль на груди. В промежутки, задыхаясь, шепчет, и дрожь ее ощущает Григорий:
– Гриша, дружечка моя… родимый… давай уйдем. Милый мой! Кинем все, уйдем. И мужа и все кину, лишь бы ты был… На шахты уйдем, далеко. Кохать тебя буду, жалеть… На Парамоновских рудниках у меня дядя родной в стражниках служит, он нам пособит… Гриша! Хучь словцо урони…»
Как не ответить согласием на такую горячую просьбу любимой женщины? Как устоять тут? Тем более, что и дома у Григория – не мед, он знает, как смотрит отец на его связь с Аксиньей… Но он предельно искренен. Ответ его живет в его крови. Грубовато, с хуторской прямотой, он говорит:
«– Дура ты, Аксинья, дура! Гутаришь, а послухать нечего. Ну, куда я пойду от хозяйства? Опять же на службу мне на энтот год. Не годится дело…»
Небольшая пауза, и Григорий говорит о самом главном – почему он не может внять просьбе Аксиньи:
«– От земли я никуда не тронусь…»
Никуда от земли! Верность Григория родной земле. Это ведь одна из главных тем романа.
Сейчас другое время. Оно рождает и новые песни. И не всегда только веселые. Вы вынуждены уходить и уезжать с земли, где мы рождаемся и вырастаем. То в один конец страны, то в другой, то в третий. Сначала уходили и уезжали с трудом, а затем пришла и легкость, легкость необыкновенная… Выросло несколько поколений людей, которым совершенно все равно, где, на каком месте будет добыт «длинный рубль». Лишь бы он был.
Отсюда теперь и проблема, порожденная нами же, – проблема закрепления молодых людей на их «малой родине».
Как-то по-иному надо делать эти «передвижки». Слишком дорого обходятся они государству и народу. Слишком много у нас оставленных на прекрасных землях деревень и хуторов. Глядишь, и душа кровью обливается. Сиротливо гниют избы с раскрытыми крышами, зарастают дворы бурьяном выше человеческого роста… А земля-то!.. Земля-то какая! Воткни оглоблю, как говаривал Гоголь, а вырастет тарантас!.. Что же мы делаем на этой земле, люди?!
23
Шолохов – мужественный человек.
Мужество – в двадцать лет замахнуться на эпопею, не отступиться и создать ее, несмотря ни на какие происки его собратьев по перу и всевозможных «друзей».
Мужество – закончить «Тихий Дон» так, как он закончил.
Мужество – отношения со Сталиным.
Во времена повальных репрессий страдающие люди обращались за помощью к крупным деятелям науки, культуры, искусства. «Что мы можем сделать? – разводили те руками. – Мы не в силах ничем помочь…» – отвечали деятели; позже признавались в этом в своих мемуарах.
А Шолохов?.. Он пишет Сталину потрясающее письмо о беде начала тридцатых годов. «Черные крылья голода распростерты над Тихим Доном…» И это письмо – тому, по чьей вине был организован страшный голод 1933-го!..
Шолохов добивается у Сталина помощи голодающему району хлебородной Донщины и тем спасает от смерти тысячи людей.
Через Сталина Шолохов в середине тридцатых вызволяет из ежовских застенков живыми руководителей Вешенского района, которые тогда были ни за что ни про что арестованы, как тысячи других.
В 1937-м расправа нависла и над Шолоховым. Было состряпано «дело». Честные люди предупредили писателя об аресте. Он тайно и спешно бежит из Вешек в Москву, к Самому. Тот долго не принимает его. Встреча с Фадеевым. Просьба к нему как члену ЦК вступиться. Фадеев трусит, отказывается что-либо предпринимать. Шолохов не выдерживает и крепко выпивает. И вот тут-то – как специально, а может быть, именно специально! – Михаилу Александровичу сообщают, что его вызывает Сам. Что делать?.. Голову под кран. Приезжает в Кремль. Предстал перед Самим. Сталин сверлит его жгучими своими глазами, прохаживаясь по кабинету, спрашивает:
– Пьете, таварищ Шёлохов?
– От такой жизни запьешь, товарищ Сталин, – не медля ответил Михаил Александрович.
Не знаю, кто еще так отвечал Иосифу Виссарионовичу, под взглядом которого леденели спины даже у видавших виды маршалов.
Волнуют подробности дружбы Шолохова с Платоновым. В трудное для Платонова время, когда его после войны почти не печатали, Михаил Александрович нашел способ помочь другу. Он «пробил» издание сборника собранных и обработанных Платоновым русских сказок, поставив на нем свое имя. Я видел сборник в библиотеке Литературного института. На титульном листе большими буквами напечатано: «Под редакцией М. А. Шолохова». Имя Шолохова сделало доброе дело. Андрей Платонович получил какие-то средства для существования.
Лев Славин в книге «Портреты и записки» рассказывает, как безо всяких оснований был репрессирован несовершеннолетний сын Андрея Платонова; как, узнав об этом, Шолохов ринулся на выручку и дошел до Сталина. Сын Платонова был освобожден.
За одно это можно простить Шолохову грехи его.
Невольно задаешь себе вопрос: почему Сталин так благоволил вешенцу?
Во-первых, Сталин знал, что Шолохов сразу после выхода двух книг «Тихого Дона» приобрел мировую славу.
Во-вторых, из-под пера Шолохова вышла первая книга романа «Поднятая целина». В романе во главе угла стоит статья Сталина «Головокружение от успехов». Шолохов пел осанну Сталину в своих статьях и выступлениях. Из уст писателя с мировым именем это не могло не льстить «вождю народов».
Но вождь ждал большего. И от Шолохова, и несколько ранее – от Горького. Почему бы этим писателям мирового авторитета не создать книги непосредственно о нем, о товарище Сталине? Делают же это иностранцы!..
С Горьким было особое обстоятельство. Дело в том, что еще в 1918 году в «Несвоевременных мыслях» Алексей Максимович дал Сталину уничтожающую характеристику.
«Он, – писал Горький, – прежде всего обижен на себя за то, что не талантлив, не силен, за то, что его оскорбляли… Он весь насыщен, как губка, чувством мести, и хочет заплатить сторицею обидевшим его… Он относится к людям как бездарный ученый к собакам и лягушкам, предназначенным для жестоких научных опытов. Люди для него – материал, тем более удобный, чем менее он одухотворен».
Вряд ли Сталин не знал этого убийственного мнения Горького о нем, и теперь, став полновластным диктатором в стране, он ждал…
Возникло напряженнейшее противостояние: с одной стороны Сталин, с другой – Горький, Шолохов…
Сталин далеко не всегда был терпелив, и для Горького, отделывающегося упоминаниями Сталина в речах, но медлившего (он же помнил о своих «несвоевременных мыслях»!) с написанием хотя бы очерка об «отце народов», это кончилось трагически…
А что делает Шолохов? Он, с помощью Горького получив согласие Сталина на публикацию третьей книги «Тихого Дона», откладывает работу над второй книгой романа «Поднятая целина», и заканчивает «Тихий Дон» с его потрясающим финалом. Отдавая в печать последнюю часть эпопеи, Шолохов, кажется, Лежневу написал: конец сделал свой, никого не послушал; только бы напечатали, а там пусть хоть четвертуют!..
Напечатали. Великое дело завершено. Критика и впрямь принялась четвертовать романиста!..
Но поздно! Гениальный художник во имя добра победил гения злодейства. При этом сумел еще и помочь своим честным друзьям, а от многих отвести позорную – с клеймом «враг народа» – смерть.
Михаилу Шолохову было тогда всего лишь тридцать пять лет. Будь угодно диктатору послать его на эшафот, Шолохов взошел бы на него с сознанием, что – «исполнен труд, завещанный от бога…».
Вскоре началась война. После наших больших неудач, когда близился перелом в войне, стало все чаще раздаваться в газетах и по радио, в кино и в театре: «За Родину! За Сталина!» А Шолохов начинает публиковать главы романа «Они сражались за Родину»… Уже после войны, говорят, Сталин дважды читал рукопись первой книги шолоховского романа о войне и дважды остался недовольным: главными героями книги были люди, сражавшиеся за Родину. Его в романе не было.
Как известно, не было его и не могло быть в «Тихом Доне». Но Сталина против воли писателя вводят в роман руками Кирилла Потапова. Вводят, правда, не в действие, а в общую характеристику положения на фронтах. В 1953 году под редакцией К. Потапова выйдет это «исправленное» издание «Тихого Дона». Позже Шолохов выбросит из романа потаповские дописки-исправления. Но это позже.
А тогда… Не известно, чем бы все кончилось для Шолохова, проживи Сталин дольше. Тем более, что Шолохов, как свидетельствуют близко знавшие его, то и дело показывал свою строптивость…
Естественно, атмосфера, в которой жил и работал Михаил Шолохов, не могла не сказаться на некоторых поступках его, высказываниях, а главное – на здоровье. Но когда особо ретивые его критики твердят, что послевоенные годы его – это годы бесплодия, хотелось бы посмотреть на них, на этих критиков, окажись они на месте Шолохова. Впрочем, на его месте они никогда не будут. Ибо это место великого таланта, мужественной честности и правды.
* * *
О «Поднятой целине».
Роман написан в поддержку коллективизации. Но это не роман-агитка. Шолохов не был бы Шолоховым, если б он делал всего лишь агитку. В картинах жизни крестьянства в период «великого перелома» он стремился – и это ему удалось! – оставаться максимально правдивым. Редакторы мешали этому стремлению, они кромсали рукопись безжалостно, с непреложным желанием видеть в романе все в прямолинейно-победном свете, с ощущением боязни за свои служебные кресла. Парадоксально, но первый цензор Шолохова – Сталин – «отстоял» в романе всю линию деда Щукаря, сцену избиения Давыдова бабами и т. п. Сталин, видя в романе поддержку своего главного направления, согласился на допуск правды. Шолохов в полной по тому времени мере воспользовался этим.
И все же, все же… Есть сложные судьбы людей. Есть сложные судьбы книг. Судьба «Поднятой целины» – одна из них.
Первый вариант второй книги ее сгорел в 1942 году, когда немецкой бомбой был разгромлен дом писателя в Вешенской. Завершать роман пришлось почти через тридцать лет после опубликования начала. Можно только посочувствовать писателю. Ушло время. Ушли молодые силы. Но Шолохов хочет добиться в романе о коллективизации той исторической глубины, которая делает бессмертным «Тихий Дон». Верность жизненным обстоятельствам выручает во многом его как художника. Перечитайте сцены раскулачивания Титка, расправы Нагульнова с казаками, сцены раздумий Якова Лукича – это еще из первой книги. Они звучат сегодня по-новому. А все сильное во второй книге, скажем, сцена умерщвления Яковом Лукичом своей матери, неожиданные повороты в рассуждениях деда Щукаря… Разве перед нами не встает трагическое Время? Разве не виден там автор «Тихого Дона»?.. Чувствуется, что многое мучительное недосказывает Михаил Александрович, что он уже не в силах это мучительное досказать… «Сбой» (другого выхода не было т о г д а) сделан в самом начале, и, думается, писатель щемяще понимал это.
Один близкий к Шолохову человек рассказывал, как он однажды спросил у Михаила Александровича:
– Что же у тебя, Миша, все гибнут в конце романа?
Шолохов помолчал, крепко затягиваясь беломориной, и выдохнул:
– Да их же все равно всех перебили бы лет через пять…
24
«Мелеховский двор – на самом краю хутора…»
Моя хата с краю – крестьянская пословица. Но вот настало время, когда нет хат с краю. Об этом невольно думаешь, читая «Тихий Дон». Время втянуло всех в свои события.
Многозначительны начала его вещей. Это в традиции русской литературы.
25
Толстой признавался, что «Анну Каренину» он начал писать под впечатлением от одной пушкинской фразы: «Гости съезжались на дачу».
Мне кажется, что «Поднятая целина» композиционно построена под впечатлением от «Воскресения». Помните начало толстовского романа? Картина всепобеждающей весны. Затем все идет на контрастах. Контраст весне – несчастная жизнь Катюши. Еще больший контраст и весне, и жизни Катюши – жизнь Нехлюдова. Сцены с Катюшей и сцены с Нехлюдовым идут параллельно на протяжении всего романа.
То же и в «Поднятой целине». Январский пейзаж – как увертюра ко всему действию романа. Далее. Тайно, как «тать презренный», ночью в Гремячий по-волчьи пробирается Половцев.
Солнечным морозным днем открыто приезжает Давыдов.
И далее – борьба тьмы и света.
* * *
Прочитал в «Комсомолке» о беседе Шолохова с молодыми писателями… Неожиданность – его критика И. А. Бунина. Вспомнилось, что лет тридцать с лишним назад Михаил Александрович высоко оценивал Бунина, признавал, что этот «большой мастер своего дела» больше всех влияет на него. Читая Шолохова, в этом легко убедиться. И вдруг… Ну, ладно еще критиковать рассказ, но сурово судить трагическую судьбу Бунина – Шолохову, на мой взгляд, не надо бы… Бунин достоин сочувствия и понимания. Он же не мог идти вслед за Толстым… Алексеем Николаевичем…
26
Одно из самых сильных мест, на мой взгляд, в «Судьбе человека». Почему-то критика не обратила на него внимания.
«…Все это, браток, ничего бы, как-нибудь мы с ним (с Ванюшкой. – М. Ш.) прожили бы, да вот сердце у меня раскачалось, поршня надо менять… Иной раз так схватит и прижмет, что белый свет в глазах меркнет. Боюсь, что когда-нибудь во сне помру и напугаю своего сынишку. А тут еще одна беда: почти каждую ночь своих покойников дорогих во сне вижу. И все больше так, что я – за колючей проволокой, а они на воле, по другую сторону… Разговариваю обо всем и с Ириной, и с детишками, но только хочу проволоку руками раздвинуть, – они уходят от меня, будто тают на глазах… И вот удивительное дело: днем я всегда крепко себя держу, из меня ни оха, ни вздоха не выжмешь, а ночью проснусь, и вся подушка мокрая от слез…»
27
Сетуют, что Шолохов-де мало пишет. Что долго пишет. Особенно когда речь заходит о романе «Они сражались за Родину».
Но что значит мало в литературе? Что значит долго?
Лонгфелло живет в нашей памяти одной лишь «Песнью о Гайавате», Флобер – одним романом «Мадам Бовари», Сервантес – романом «Дон-Кихот», Грибоедов – «Горем от ума» и т. д. Не задумываясь, кто сколько работал над своими произведениями, ряд можно продолжить. В этом ряду будет стоять и Шолохов, скажем, с романом «Тихий Дон», и Алексей Толстой с «Петром Первым». И, прямо скажем, чтоб попасть в этот ряд, стоило отдать работе над романами по пятнадцать – двадцать лет. Жаль только, что «Петр Первый» так и остался незаконченным.
Долго пишет…
На долю Шолохова выпало то, что не выпадало ни одному из величайших писателей.
Лев Толстой весь свой «военный опыт» отдал «Войне и миру». Потом он создал «Анну Каренину» – роман, так сказать, семейный. Потом «Воскресение» – роман и не военный, и не семейный. Это уже совсем другое.
Шолохову, создателю военной эпопеи «Тихий Дон», выпало на долю писать вторую военную эпопею.
«Тихий Дон» Шолохов начал писать в двадцать лет. Опыт двадцатилетней жизни, опыт, приобретенный в течение пятнадцати лет работы над романом, были отданы ему, роману. Роман написан по высшему принципу – писать так, как будто ты пишешь последнюю свою вещь. То есть всего себя – роману!
В романе осмыслены переломные события жизни России, по-своему, по-шолоховски, написаны «вечные вещи» – проводы в армию, первый бой, первое убийство врага, рождение ненависти к нему, рождение любви к земле своей, к женщине, к детям, расставание с матерью, с любимой, приход похоронки, отступление, потери друзей, сыновей, смерть в бою и т. д. и т. п.
И вот снова военный роман. Надо философски осмыслить все новое в этой войне, что отличало ее от всех войн. И в то же время в романе опять будут «вечные вещи».
Талант – это подробность, говорил Тургенев. Как не повториться в подробностях? Где найти новые подробности? Где найти свежесть впечатлений?
Многие пишущие о войне повторяются в небольших по объему повестях, варьируют одно и то же. А как избежать всего этого в романе? Как победить общеизвестные, устоявшиеся точки зрения на какие-то военные операции, на проблему войны и мира и т. п.
И все это при условии, что с Шолохова – особый спрос. Что простят другому, то не простят ему. И главное, сам он себе не простит.
28
В разговорах о Шолохове со своими товарищами, со случайными спутниками, с писателями, с учителями я давно заметил, что для многих из нас Шолохов – уже слишком свой. Настолько близкий, что это зачастую мешает нам постичь всю глубину его литературного подвига.
Подтверждение этих моих раздумий я нашел в книге «Тихий Дон» сражается». Посмотрите, что значит Шолохов для француза Жана Катала – известного публициста и переводчика.
«Вы, русские, – пишет он, – крепко любите Шолохова, но все же полностью не можете себе представить, кем он является для всего человечества. У себя на Дону вы в своей повседневности привыкли к нему, как к земляку и соседу. Вы читаете его книги о революции, коллективизации, о войне с фашизмом, о своем пережитом. Все, что он пишет о вас, – вам известно с пеленок или на собственном опыте. А для нас, иностранцев, все это откровение русской души, ее широты и щедрости… Нет такого народа, который не мог бы поучиться у другой нации. Что дает нам Шолохов? Он пробуждает скрытый в наших душах огонь, приобщая к великой доброте, великому милосердию и великой человечности русского народа. Он принадлежит к числу тех писателей, чье искусство помогает каждому стать более человечным».
Как говорится, тут ни убавить, ни прибавить.
29
Вроде бы неловко записывать, – как вообще неловко говорить о себе, но я часто испытываю гордость, что вот я тоже родился на Дону, на донской земле. Я видел эту гордость и у других.
Пожалуй, ничего неловкого нет. Это чувство Родины.
30
Вересаев каждый год перечитывал «Фауста» Гете и каждый раз находил что-то новое для себя. Если я, перечитав «Фауста», не найду нового, заметил однажды Вересаев, я умер.
Вересаевские слова о Гете перекликаются с тем, что сказал Джек Линдсей о Шолохове:
«Мне хотелось бы исследовать детально слияние тех качеств, широты и сложности структуры, которые позволили Шолохову охватить и запечатлеть во всем объеме величественный конфликт эпохи и человеческого преображения. Мне хотелось бы проникнуть в тот художественный метод, при помощи которого Шолохов достиг изумительного совершенства и создал нечто такое, к чему мы постоянно можем возвращаться для вдохновения и совета».
* * *
Почему-то вспомнился К. М. Симонов, его отношение к Шолохову.
Как-то, еще будучи студентом Литинститута, шел я мимо окон ТАСС в витрине магазина «Академкниги» на улице Горького в Москве. На одной из фотографий в кресле М. А. Шолохов. С пушистыми усами, в гражданском костюме, при галстуке. Чувствовалось – стеснен он в этом костюме. В глазах – искорки улыбки, чуть напряжен перед фотообъективом. А за спиной, наклонившись к Михаилу Александровичу, Симонов. Были они вместе на заседании Всемирного Совета Мира, кажется. Константин Михайлович тоже в черном костюме, но ладно сидевшем на нем. С пышными волнистыми волосами, зачесанными наверх. Тоже с усами. Весь улыбающийся. Рад и горд, что рядом с Шолоховым…
