Текст книги "Избранное"
Автор книги: Михаил Шевченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)
– Молчи! Есть еще… выходная.
Она отошла к своей кошелке, достала из нее голубую в белый горошек кофту и надела ее. Опустилась рядом, поджала ноги, ткнулась ему в грудь. Мишкиного подбородка касались вздрагивающие ее волосы, пахнущие летом и еще чем-то неведомым. Он приподнял над волосами здоровую руку, хотел погладить их, но не посмел и отстранил Надю от себя.
– Мне так страшно! – сказала она.
Мишка повернулся к двери и посмотрел вниз. Серовато-желтой лентой летело полотно встречной линии железной дороги. Мишка снова ощутил озноб. Он представил, как Фиксатый грохнулся на гравий, на шпалы, на рельсы, и вздрогнул.
– Знаешь, он как в воду нырнул, – сказала Надя, видимо поняв, о чем думал Мишка.
– Хорошо нырнул. Черт с ним!..
Он встал, увидел фуражку Фиксатого на полу и подцепил ее носком ботинка. Она взлетела на ветру и как перекати-поле закувыркалась вслед за поездом.
– Что тут есть еще его? – Мишка огляделся.
– Вон мешок какой-то, – показала Надя на тряпье в углу вагона.
Мишка выбросил ногой и мешок. Вновь взглянул на ленту железнодорожного полотна. «Все могло быть наоборот…» – подумал он и с ужасом представил мать. «Мне сон нехороший снился, сынок…» – сказала она утром.
– Как тебя зовут? – спросила девушка.
Мишка назвался.
– А ты как очутилась с ним? – спросил в свою очередь.
– Да мы в Подгорной сели. Я гостила у бабушки, в Саприне. Бабушка проводила меня до станции. Поездов все не было и не было. Мне стало жалко бабушку. Она старенькая. А ей надо было еще обратно идти. А поездов все не было и не было. Тут подходит к нам э т о т. «Чего ждете? – говорит. – Поездов? На Воронеж? А можно на товарняке до Лисок. А там до Воронежа – рукой подать. Я как раз туда еду». Мило так улыбается. Зубом светит. Ну, я и развесила уши. А тут бабушку было жалко… Я и согласилась ехать с ним до Лисок. Бабушка долго не хотела, чтоб я ехала так. Но я уговорила ее. А он… только отъехали… Начал… блузку разорвал…
– А в Сагунах почему не сошла?
– Он не пустил. А потом божился – не будет лезть.
Надя поднялась.
– Почему люди т а к и е? – грустно сказала она. – Почему? Им веришь, а они…
– Не все же… – возразил Мишка.
– Да-а-а…
Поезд подходил к Лискам. Уже переезжали Дон.
– Тебя в самом деле ждет отец в Лисках?
– Не-ет, это я придумала. Чтоб он забоялся.
Мишка шагнул к баяну.
– Тогда собирайся. Попробуем на пассажирский попасть.
Надя послушно сунула лоскутки блузки в свою кошелку.
На лискинском вокзале народу было – яблоку негде упасть. Они уселись на перроне. У Нади в кошелке оказался кусок хлеба, завернутый бабушкой в тряпицу. Мишка принес кружку кипятка, и они проворно поели.
– Миш, а вдруг он появится тут?
– Думаю, это не скоро будет, – сказал Мишка, – Ты представляешь, на полном ходу пропахать по насыпи?.. Не волнуйся.
– А зачем ты едешь в Воронеж? – спросила Надя.
– Я правду сказал. Поступать в музыкальное.
– Ой, а как же ты будешь теперь? – Она показала на перевязанную руку. – Как будешь играть-то?
Мишка пошевелил пальцами.
– Ничего вроде…
Надя задумчиво посмотрела на него.
– А ты именно в Воронеж и хотел?
Мишка помолчал.
Он мечтал о Москве.
Как-то на тетрадном листке бумаги нарисовал гриф – на нем были музы и музыкальные инструменты. В центре надпись: «Консерватория «Мечта». Внизу текст:
«Тов. Кобзарь! Вы вызываетесь на экзамены в консерваторию «Мечта» к 25 августа 1945 года. Явка обязательна. Директор…»
И сам замысловато расписался.
– Знаешь, мамо, я показал бумажку хлопцам – поверили. Понимаешь?
– А ты все ж таки мечтаешь за музыку? – волнуясь, сказала мать.
– Да! – горячо шепнул он.
«Сынок родной, – думала мать. – Батька немае. Грошей немае. Одежки-обувки немае… От вона яка, музыка…» А вслух сказала:
– Ну, потерпи. Вот закончится война…
Мишка терпел.
Вот закончится война…
Однажды прибежал из клуба домой и стал рассказывать о кинофильме, который только что видел. В нем, оказывается, играла главную роль двоюродная сестра отца. Значит, она живет в Москве, думал Мишка. Тут же написал ей письмо, без обиняков прося помочь поступить в какое-либо музыкальное училище. Шли недели. Ответа не было. Так Мишка и не дождался его. Потом узнал, что в Тамбове есть музучилище. Там жила родная сестра отца. Тут уж Мишка попросил лишь сообщить об условиях приема. Ответа тоже не последовало. Видно, испугались тетки, как бы Мишка не стал для них нахлебником.
По-мальчишески разобидевшись на родичей, Мишка понял, что надеяться он может только на самого себя.
Вот закончится война…
Весной 1946 года он услышал, что открыто музыкальное в Воронеже. Это ближе к дому. И он решил ехать в Воронеж.
Он мечтал о славе. Он представлял, как уедет после войны в консерваторию. Скажем, как Петька Говорков в кинофильме «Музыкальная история». Окончив консерваторию, вернется в родной город знаменитым музыкантом. Сойдет с поезда – в сером костюме, в шляпе с лентой, с легким лакированным чемоданом в руке; на другой будет свернутое демисезонное серое пальто, точь-в-точь как у директора яйцебазы, где до войны работал отец. Мишка будет идти со станции, непременно встретит кого-либо из своих сверстников; они с трудом будут узнавать его. С пожилыми людьми он будет здороваться, приподнимая шляпу, и старики, когда он пройдет мимо, будут долго из-под ладони смотреть ему вслед и гадать – чей же это сын?..
– Ты знаешь, я подумала: а вдруг бы ты сегодня не ехал в Воронеж? Что б со мной было?
– Теперь уж об этом не надо, – успокаивал Надю Мишка.
– Знаешь, я тоже мечтаю о музыкальном. Но мачеха не хочет. Долдонит: иди да иди работать!
– А где мать?
– Убило в сорок втором. Когда эвакуировались… Мы бежали по Студенческой. Бомба грохнула рядом. Маму на месте. А меня откинуло волной… А у тебя есть родители?
– Одна мама. А батька… немцы забили. В оккупации.
Мишка снова перенесся в дни перед отъездом в Воронеж. Он заканчивал строить погреб. Притащил со свалки раму от немецкого грузовика, положил ее на яму, застелил досками, всяким железом и присыпал землей. Погребица была готова, и он легко вставил ее в квадратную дыру рамы. Взмокший, присел отдохнуть и уловил материн взгляд на себя. Она стояла под абрикосом и глядела на него.
«Господи! Что б я без него? Без моего родненького помощника?..»
С самого утра она стирала для Мишки, сушила, гладила, то и дело украдкой поглядывая на него. Она вспоминала сына маленьким, лет пяти-шести, в коричневой в клеточку рубашонке, в коротких штанишках. В гости приехали братья мужа, Иван и Михаил, командиры Красной Армии. Собрались все за столом. Сын взобрался на колени Ивана, трогал пальцем его ремни, петлицы, пуговицы со звездочками.
– Ты кем будешь, Мишук? – спрашивал Иван.
– Музыкантом! – выпаливал Мишка.
– О-о! Красной Армии музыканты нужны!
Иван наливал Мишке в лафитник глоток кагору.
– Давай, музыкант!
И Мишка запросто опрокидывал рюмку, как взрослые.
– Ваня, шо ты робишь? – переживала мама.
– Ложку кагора детям даже поп в церкви дает! – отшучивался Иван.
Потом все пели. А пели всегда здорово – в два-три голоса. Пели старинные украинские песни, романсы. Вся улица собиралась под окном послушать.
Мишка, бывало, усядется в сторонке, слушает и обливается слезами. С мальства не мог он слушать спокойно песни и музыку.
Вспомнились матери и другие слезы… Раз он прибежал от сестры мужа. Прибежал заплаканный. Он играл там на балалайке, когда в дом вошел деверь Дмитро. Увидел Мишку, вырвал из рук у него балалайку и вытолкнул из кухни.
– Марш отсюда! Хай батько тоби купит инструмент – тоди и грай!
С полгода мать упрашивала отца купить Мишке балалайку. Все не могли стянуться. То ботинки нужнее были, то пальтишко. А уж когда привезла наконец из Россоши шестиструнку, он не расставался с нею. Спать ложился и ставил ее в головах. Ночью проснется и протягивает руку, ощупывает ее – на месте ли? Ощупав, спокойно засыпает.
«На баянчике твоем будут играть другие…» Мерзавец! Знал бы он, как Мишка шел к нему. Баян – последняя Мишкина надежда.
Вскоре семья переехала жить в город Россошь.
В городской школе Мишка научился играть на мандолине, а перед самой войной – на гитаре. В школьном оркестре играл.
Жили Кобзари на улице Фрунзе. По соседству квартировал старый учитель. Вечерами он выходил во двор и подолгу играл на скрипке.
Мишка стеснялся подойти к нему. И все-таки желание поближе увидеть скрипку, а может быть, и подержать ее в руках победило.
Учитель, больной и одинокий, оказался приветливым. Мишка, едва взял скрипку в руки, потрогал струны, понял, что строй скрипки схож со строем мандолины. Смущало лишь отсутствие ладов. На удивление учителю Мишка сразу стал подбирать знакомые мелодии.
– Считайте, что это и ваша скрипка, приходите и играйте, молодой человек! – мягко сказал он.
И Мишка приходил.
Он забросил футбол, перестал рыбачить и целыми днями и вечерами играл на скрипке.
Раз в выходной день пришел учитель к Кобзарям. Отец был дома. Учитель вошел в комнату, остановился на пороге, покашлял и жалобно, как показалось Мишке, сказал: «Знаете, ваш мальчик очень талантливый. Вы должны послать его в Москву учиться музыке. Непременно!.. Вы понимаете, очень талантливый…» – «На шо? – сказал отец. – Он и так играет на всех инструментах».
Мишка перевел глаза на мать. Она стояла у печки и разогревала на сковородке картошку. Недоуменно взглянула на отца, потом на учителя. Ей так неудобно было за слова отца. А учитель понял, что союзником Мишки будет мать, и уже обратился к ней: «Мальчику надо учиться музыке. Вы понимаете? Мальчик будет играть про-фес-сио-наль-но», – сказал он и ушел.
В тот же день отец и мать поругались. Отец, как только вышел сосед, сказал, что какого, мол, черта, мешаться не в свое дело. Учиться – в Москву!.. А на какие деньги? Кто с ним, девятилетним шкетом, поедет туда, в Москву? И где он там будет жить?..
Мать стала укорять отца в жадности, в нежелании позаботиться о единственном сыне. Мишке казалось, что она тут же готова собрать вещички, взять его и уехать в далекую Москву ради него. Но он понимал, что нельзя же в самом деле оставить отца и уехать. В то же время в ушах звучали тихие и твердые слова: «Мальчику надо учиться музыке…»
Мать присела у духовки и заплакала. «Як жаль, шо умерла тетя Даша, – сказала она. – Була бы она живая, ты бы, сынок, сразу поехал в ту Москву…»
Бездетная материна сестра, умершая в Москве четыре года назад, так любила Мишку, что даже просила мать отдать его ей…
«Мальчику надо учиться музыке…»
Эти слова потерялись в грохоте сорок первого года.
Вот закончится война!..
В дни немецкой оккупации в хату Кобзарей иногда сходились соседские бабы.
– Миша, сынок, заграй шо-нибудь наше.
Однажды Мишку за игрой на гитаре застал немец.
– О-о! Шпилен-шпилен! Гут. Давай-давай!..
И запел:
– Вольга-Вольга, муттер-Вольга!.. Давай-давай!..
Когда немец ушел, отец – он тогда еще был жив – сказал зло:
– Муттер-Вольга… Подожди, растак твою… Она ще покаже тоби «муттер»!..
– Надя, а вам сразу удалось найти свой путь? Как это получилось?
– Было это давно. После войны. Страшно сказать, как я уже стара… А помог мне один парень. Старше меня он был года на два – на три. И, между прочим, звали его… Мишей!
Надежда повернулась к Кобзарю.
А тот задумчиво перебирал струны.
– Скажите, Миша, где вы учились играть?
– Нигде, – покачал головой Михаил Сергеевич.
– Удивительно! Вы так глубоко чувствуете музыку. Вам бы непременно учиться! – говорила женщина с шарфиком на шее. Все кивали в знак согласия.
Надежда долгим взглядом поглядела на Михаила Сергеевича.
В Лисках они сели на пассажирский поезд 165-бис. Когда он прибыл, они зашли с хвоста. Искали свободную подножку или сцепление. Почти у каждого вагона толпились мешочники. Пришлось пройти чуть ли не весь состав.
Поезд лязгнул буферами, Мишка подсадил Надю на ступеньку ближайшего вагона.
– Пробирайся на буфера. Видишь, там железная полка. Становись на нее и держись за скобу, вон прямо перед тобой.
Сам с трудом вскочил на подножку. Баян оттягивал плечо. На рывках поезда баян вело по ходу. Едва удерживался. Затекали руки.
Мишка просовывал руку за поручень, обнимал его и прислонялся щекой к нему. Долго стоять так было невозможно, он переступал с ноги на ногу. Поглядывал вниз, чтоб не оступиться. Поглядывал бегло – от несущегося перед глазами полотна кружилась голова.
– Миш, Миш, давай баян сюда! Давай поставим его на полку, и я сяду на него, – закричала Надя, сверкая глазами. – Можно? Тебе легче будет стоять. Или иди сюда. Тут можно вдвоем!
Мишка осмотрелся, попросил подвинуться чуть в сторону стоящего впереди мужика с мешком у ног. Тот поворчал, но подвинулся, освободил края ступенек. По ним Мишка пробрался на верхнюю ступеньку, осторожно снял ремень с плеча, подал его Наде; сам поддерживал на весу баян.
– Гляди под ноги, – предупредил ее.
Надя ухватила относимый ветром ремень. Мишка, не упуская его тоже, шагнул на буфер, плавающий, как буй по волнам, и они поставили на полку баян. Надя уселась на нем. Мишка почувствовал великое облегчение, стал рядом и загородил ее от пространства между буферами; как пряжа в ткацком станке, вытягивалась насыпь железной дороги.
– Не смотри вниз, – сказала Надя, – кружится голова.
Мишка намотал ремень на руку, нащупал место ногой, чтобы стать на полную ступню, и невольно вслушивался в грохот поезда.
Давно смерклось. Не видно стало посадок и полей. Все вытягивалось в одну черную полосу.
– Не засни, пожалуйста, – сказала Надя и встала. Лицо ее светлело у самых его глаз. – Не засни смотри.
«Не спать! Не спать! Не спать!» – начали выстукивать колеса на стыках. Надя просунула горячую руку у него под мышкой и, обняв, держалась за него. Изредка во тьме шептала:
– Тебе удобно стоять? Ты не заснул? Не спи. Мне страшно – не засни.
«Не спать! Не спать! Не спать!» – стучали колеса.
– Миш, ты рассказывай что-нибудь. А?
Говорить было трудно. Надо было кричать, чтоб слышать друг друга. Мишка видел во тьме ее глаза, ощущал ее, прижавшуюся к нему. Она то и дело засыпала. Он чувствовал, как она тяжелеет, как падает ее голова ему на грудь, и крепче прижимал ее к себе. При торможении или рывке она в испуге просыпалась и опять кричала:
– Ты не засни, Миша. Не спишь?
Впервые Мишка подумал о странностях жизни. Сегодня утром он и не подозревал о существовании Нади. И вот они едут, прижавшись друг к другу. Как будто давно-давно знакомы.
Город был во тьме. Лишь в здании, приспособленном под вокзал (вокзал был разбомблен), тускло горели две-три лампочки. Они освещали сонные серые лица людей. Спали кое-как. Кто улегся на скамейках и тяжелых дубовых диванах с выжженными буквами НКПС[2]2
Народный комиссариат путей сообщения.
[Закрыть] на спинках. Кто прикорнул у стены. Кто прислонился к спящему соседу. Во сне придерживали руками мешки, сумки, чемоданы, подкладывали их под себя, полами пиджаков и кофт прикрывали детей.
Духота. Грязь. Запах пота. Храп. Сопенье.
– Пойдем прямо к нам, – предложила Надя. – Это не очень далеко.
– Как к вам? – не понял Мишка.
– Очень просто. Я расскажу дома про все. Ты же меня спас. Ты понимаешь?
– Ну и что? – У Мишки слипались глаза. – Нет. Не пойдем сейчас. Боюсь за баян. Еще отнимут ночью.
– Ну ладно, – сказала Надя. – Давай до утра тут. Тебе когда в училище?
– Послезавтра.
– Ну, вот у нас и побудешь. А?
Мишка кивнул.
Болели ноги. Болели плечи. Болело все. И очень хотелось спать. Они нашли в зале у обшарпанной стены свободное место. Поставили баян к стене. С обеих сторон уселись на полу, положив руки на баян, а на руки – головы, так что утащить его было невозможно, и уснули голова к голове, слыша дыхание друг друга. Уже засыпая, она шепнула:
– Ты не бойся за баян. Я услышу… Обяза…
И ладонью коснулась его щеки.
Мишка проснулся от того, что услышал стон. Стонала во сне Надя. Она отводила от себя руку, будто отгребала воду, и выдыхала со стоном: «Уйди! Уйди же!.. Ну, прошу тебя, уйди-и!»
Мишка легко потрепал Надю за плечо.
– Ой! – Она встрепенулась, кулачками стала тереть глаза. – Ой, знаешь, этот с фиксой приснился. Вроде приставил финку к груди мне… Фу, гадость!
– Ладно, – сказал Мишка. – Поспи еще.
Она послушно прилегла и спала еще с час. Мишка сидел рядом. Смотрел на ее полураскрытые губы, на нервно подергивающиеся руки. Под утро тоже уснул.
Разбудил их милиционер.
– Далеко едем, граждане? – спросил он. – Давайте освобождать зал на уборку. Поторопитесь, граждане!
Торопить их не надо было. Они тут же вышли из вокзала.
Всходило солнце. Затевался яркий день. Пока стояла прохлада.
Они перешли сквер с изуродованными бомбежкой деревьями – без вершин, с ободранными ветками, с иссеченными осколками стволами. На скамьях сквера лежали и сидели люди. Крохотная девчурка, разбросавшись, спала. Над ней склонилась совсем молодая женщина, прикрыв веки. Платок ее сбился набок, из-под него курчавились седые волосы.
Надя несколько раз оглянулась на нее.
– Знаешь, она так похожа на маму. Мама тоже поседела в первые месяцы войны. Когда похоронки пришли. Сразу на двух братьев. Чуть не в один день…
Перешли площадь. Поднялись по улице, миновали огромное здание управления железной дороги и пошли проспектом.
Что это был проспект – гласила табличка на углу полуразрушенного дома. На самом деле это была расчищенная и подметенная дорога среди руин. Город казался мертвым. Справа и слева, вблизи и вдали возвышались каркасы сгоревших и разрушенных домов. Деревья, распахнув зеленые ветви, будто хотели укрыть их.
Оглядываясь по сторонам, Мишка шагал легко, хотя чувствовал еще дорожную усталость. Все ему казалось нереальным.
У Кольцовского сквера Надя приостановила его. Прямо перед ними на площади высились гигантские развалины.
– Это был обком, – сказала Надя. – Красивое здание. Еще немного пройдем, свернем направо и к нам.
– Нет, Надя, давай сходим к училищу, – сказал Мишка. – Я хочу посмотреть. Ты знаешь, как пройти туда?
– Господи, какой ты нетерпеливый! Зачем в такую рань?
– Не знаю. Но давай сходим!
В стороне от проспекта повсюду громоздились груды щебня, кирпича, штукатурки. Мишке подумалось, что вся жизнь его, вся его дорога к тому, к чему он сейчас шел, была похожа на эту улицу – в развалинах, в камнях. Он не замечал, как они шли. Он вспомнил родной городок, бесконечные бомбежки, отступление наших, вторжение немцев, оккупацию, освобождение, гибель друзей, родных… Сколько их!.. Одних он хоронил сам. Другие загинули где-то вдалеке от родного дома. Третьи… От них не осталось ничего – они попадали под бомбы, снаряды… А вот он… он жив, он – у самой заветной цели!..
Мишка отвлекся от своих раздумий только тогда, когда увидел на фронтоне уцелевшего дома табличку с названием улицы – Среднемосковская.
Это было чудом после того, что видел Мишка на всей дороге сюда. Как будто перешли они какую-то границу. Улица была целехонька. Над тротуаром склонялись большие деревья. Мишка посмотрел на Надю и улыбнулся. Она увидела перед собой счастливого человека.
– Тебе хорошо, Миш?
– Очень! – сказал он.
И вдруг произошло то, чего он сразу не понял. То ли в нем что-то пело, то ли вокруг него. Но он услышал пение и какие-то иные звуки. Они приближались. Они становились явственнее. Замедлив шаг, он зажал уши руками. Непонятные звуки и пение прекратилось. Открыл уши – снова зазвучали.
Через несколько минут Мишка и Надя остановились у двухэтажного дома, за кирпичной оградой.
У ворот на ограде была вывеска. Из открытых окон, несмотря на ранний час, в синее утро, в листву окружавших дом деревьев, в небо, в сердце неслось пение, звуки скрипок и фортепьяно. Дом будил музыкой новый день земли.
У Мишки перехватило дыхание. Он снял с плеча баян, поставил его у ног Нади и попросил подождать его. Надя молча кивнула.
Мишка с колотящимся сердцем вошел в ворота, пересек двор. У двери почувствовал такие сильные удары в груди, что они качали его. Только на секунду он задержал поднятую руку и все же открыл дверь. Перед ним, через коридор, у гардероба, сидела пожилая женщина-вахтер.
– Вы к кому?
– Я приехал поступать учиться.
– Приемные экзамены завтра, – спокойно, с явным сознанием значительности пояснила она.
– Я знаю… – замялся Мишка. – Но можно мне пройти по училищу?
Женщина пожала плечами, улыбнулась и молча развела руки.
Длинный коридор был свежевымыт. От него исходила прохлада. Двери комнат были закрыты. Почти за каждой играли и пели. Слева у окна стоял большой стенд, оклеенный исписанными бумагами. Мишка подошел к стенду и отыскал списки допущенных к экзаменам. Класс скрипки… фортепьяно…
«Счастливчики! – подумал Мишка. – Только бы поступить! А там я буду заниматься и на пианино! Чайковский тоже начал поздно…»
Список поступающих в училище по классу баяна висел у края стенда. В списке было двадцать семь фамилий. В середине была и его фамилия, причем с ошибкой – Кабзарь. Он усмехнулся. «Ну и ладно, хоть горшком назовите…»
Мишка поднялся на второй этаж. Двери. Двери. Двери. На каждой табличка. Класс преподавателя Давидовича. Класс преподавателя Чистякова… Кто же будет у него, у Мишки? И где будет его класс?
Спустившись снова на первый этаж, он увидел канцелярию. «Угу, завтра сюда и приходить…» Он приостановился у входной двери. «Ну что ж, до завтра».
Он простился с дремавшей вахтершей. Дверь прикрыл за собой тихо.
– Ой, как ты долго! – сказала Надя. – Ну, выяснил все?
– Не все. Но себя в списке видел!
– Поздравляю! – Надя протянула ему свою узенькую ладошку.
Да, прибран был только центр города. Чуть от центра – лежали руины. Деревья своей листвой не в силах были укрыть разрушения войны.
Свернув со Среднемосковской, Мишке и Наде пришлось перебираться через развалины. Оазисом показались два дома среди множества стен, изрешеченных пулями и осколками, зияющих дырами и пустыми проемами окон и дверей, закопченных и обожженных в огне бомбежек и артиллерийских налетов.
– Просто не представляю, как остался цел наш дом, – говорила Надя, увлекая Мишку за собой.
Спотыкаясь о глыбы железобетона, Мишка и Надя добрались до подъезда двухэтажного желтого дома; многие окна его были заткнуты подушками и ветошью. На стенах темнели выбоины – следы пуль и осколков.
Вошли в полутемный сырой подъезд. Остановились перед черной клеенчатой дверью. Надя оглянулась на Мишку, улыбнулась ему и глухо постучала. Не открывали долго. Потом за дверью послышалось шуршанье. Кто-то подошел; наверное, прислушивался. Надя еще раз постучала.
– Это я, Капитолина Сидоровна! – сказала она.
– Кто? – переспросили за дверью.
– Ну я, я, Надя!
За дверью снова зашуршали. Откинули крючок вверху, потом внизу. Повернулся ключ внутреннего замка, и дверь наконец отворилась. Перед Мишкой и Надей стояла полная, в ярком цветастом халате женщина. Одной рукой она держала дверь, как будто на случай, если надо будет немедленно прихлопнуть ее, другой подняла очки над низким лбом.
Надя перешагнула порог, потащила за собой Мишку.
Капитолина Сидоровна посторонилась недоуменно.
– А кто это с тобою? И незля ли потише входить?
Хозяйка так и сказала «незля», и Мишка понял, он – гость нежеланный.
– Сколько раз я вам твердила: не незля, а нельзя, – сказала Надя, сняла с Мишкиного плеча баян и понесла его в глубь квартиры.
– Не тебе меня учить! Что это за ящик такой?
– Это музыкальный инструмент, Капитолина Сидоровна! – игриво и чуть с издевкой пояснила Надя. – Баян называется. – Она остановилась перед трюмо и ахнула: – Ой, да погляди, какая я! А ну-ка ты?.. Как же мы смотрели?
Только теперь они разглядели, как запылены и грязны.
– Представляю твой видик в музучилище! – рассмеялась Надя.
Мишка молча стоял на пороге Надиной комнаты. Его удивляла перемена в Наде. Она вдруг стала говорливой и решительной.
– Ты чего не проходишь? Проходи сюда. Раздевайся. Сейчас будем мыться. Мы же с тобой как домовые!
– Так объясни мне, кто это такой.
– Сейчас вымоемся. Сядем завтракать – я вам все разъясню. Это мой спаситель. Вот кто!
– Тогда сымай, парень, баретки и проходи.
Мишка не двигался.
– Полуботинки свои сними, – сказала Надя, пряча улыбку.
Мишка снял туфли и по коврику прошел в Надину комнату. Присел на табуретку перед трюмо, взглянул на себя – боже, одни глаза сверкали; руки и лицо – как у трубочиста. Он снова почувствовал усталость, ломило спину.
Комната вся была заставлена мебелью: столы, столики, тумбочки, стулья. На полу, вперекрест, лежали оранжевые дорожки. По углам в небольших кадках возвышались до потолка фикусы, у окна красовалась пальма.
Где-то в глубине квартиры, куда скрылась Капитолина Сидоровна, слышался голос Нади. Она, не дожидаясь сбора за столом, рассказала мачехе о происшествии в дороге.
Мишка оглядывал комнату и будто вернулся в свое раннее довоенное детство – в тишину, чистоту и цветы.
Капитолина Сидоровна появилась на пороге Надиной комнаты.
– Ишь ты какой! – В руках у нее был бинт. – А ну, покажь руку.
– Нет-нет, я сама перевяжу, – крикнула из коридора Надя. – Я сама. Сначала надо промыть!
Через час, освеженные мытьем, они сидели на кухне за большим под белой скатеркой столом и пили чай. На тарелках перед ними лежали бутерброды с колбасой, которой Мишка не видел года четыре, и баранки – сухие, хрупкие баранки, про существование которых Мишка забыл.
– Больше до чаю ничего не припасла, – говорила Капитолина Сидоровна, подливая в цветные чашки чай. – У вакуации жили, так у нас все было, а возвернулись сюда – хужее живем.
«Ничего себе хужее, – думал Мишка, обливаясь потом, пьянея от запахов колбасы и чая. – А как те там, в руинах?..»
– Постыдитесь жаловаться, Капитолина Сидоровна, – сказала Надя. – Поехали бы вы к бабушке да поглядели, как живут люди. Рады-радехоньки куску макухи!
– Тебе я все не так говорю. Давно знаю, – недовольно ответила Капитолина Сидоровна. – Вот возвернется отец, я…
– Жалуйтесь, жалуйтесь! – Надя подняла обе руки и закивала головой.
Потом, как школьница за партой, сидела и ждала, когда Мишка напьется чаю. После завтрака вернулись в Надину комнату. За шторой, оказывается, была дверь на стеклянную террасу, всю освещенную солнечным светом.
– Видишь, это нам папины рабочие пристроили! Хорошо?.. Вот тебе диван. Подушка. Можешь взять сюда баян. Как твоя рука? Будешь заниматься?
Перевязка раны вызвала боль. Но Мишка не стал говорить об этом.
– Да. Позанимаюсь… А кто твой папа?
– Начальник автоколонны… Ну, я пойду уберу со стола. А то кудахтанья не оберешься.
Когда Надя вернулась на террасу, Мишка спал, уткнувшись носом в стенку дивана. Надя укрыла его старой – от родной матери осталась – шалью, которой укрывалась сама, постояла, потрогала Мишкин вихор и на цыпочках вышла с террасы, притворив за собою дверь.
– Нет, друзья, все-таки гитара – черт знает что за инструмент! – воскликнул красный цыган. – За самое-самое берет! Ей-богу! Я так рад, что сын учится на гитаре!.. Давайте еще по маленькой! За Надю! За эту ночь!.. Все-таки Новый год – давайте!
– Ты прав, Эдик! – воскликнула его жена, женщина с шарфиком. – Сколько самых дорогих воспоминаний под эту чертову гитару. Как это?.. «И каждый думал о своем – о чем-то дорогом». Точно. Посмотрите друг на друга. Давайте пригубим! Ты прав, Эдик! За Надю!.. «Нехотя вспомнишь и время былое…» Эх, знаете, пела и я когда-то… Да и сейчас иногда… Подведем баланс – и с девчонками… Вы думаете, счетные работники – сухари черствые?.. Наденька, еще что-нибудь! Пожалуйста!
Проснувшись, Мишка с трудом вспомнил, где он. Огляделся. Встал, прикрыл плотнее дверь террасы, вынул из футляра баян и начал готовиться к завтрашнему дню. Играл гаммы, этюды, народные русские песни, которые разучивал для экзаменов. Ныла раненая рука, но он играл до вечера, пока не вошла к нему Капитолина Сидоровна.
– Эт ты завсегда так? – спросила она. – Кажный день?
– Что? – не понял Мишка.
– Кажный день, говорю, так много пиликаешь?
– Да, Капитолина Сидоровна. Играть надо помногу. Иначе пальцы ходить не будут.
– Гм… Да ты и сам с ума сойдешь. И рядом кто с тобою – чокнется от столькой музыки. Ей-богу!.. Я в доме, где-то аж в своей спальне, и то голова разболелася.
Мишка смущенно снял с плеча ремень и осторожно уложил раненую руку на мехи баяна.
Капитолина Сидоровна ушла. Он все же еще немного поиграл. Походил-поразмялся по террасе. Снова прилег на диван. И тут же уснул.
Спал и чувствовал – на него смотрят. Проснулся – так и есть. На диване рядом с ним сидела Надя, запахнутая в материну шаль.
– А я уж давно возле тебя. Выспался?.. Ты так сладко спал, мы тебя не стали будить. Я все-все отцу рассказала. Он зашел сюда, поглядел на тебя сонного и ушел. И знаешь, ты понравился ему. Вот!.. – От волнения она встала и заходила по террасе. – Папа уехал в командировку. Приедет – я тебя с ним познакомлю. Он сказал мачехе, чтоб ты у нас жил, пока будешь сдавать экзамены. Понял?.. Есть хочешь? – Она пододвинула табуретку с двумя тарелками на ней и с чашкой. – Бери вот мясо, картошку и хлеб. И вот чай. Вишь, я накрыла, чтоб не остывал. Ешь давай!..
Мишка слушал Надю и не верил, что все так сложилось. Все волнения матери перед отъездом были как раз о том, где ему быть в дни экзаменов. Он мысленно увидел мать – босую, ноги в глине, с подоткнутой юбкой.
Он сел и принялся за еду. Странно было то, что он не стеснялся Нади, как будто он был знаком с ней много-много лет. Странно было и то, что она так свободно с ним себя вела. Ему было даже забавно, как она заботится о нем – чем-то напоминая мать.
Вот и сейчас она, словно мать, сидела и смотрела, как Мишка уплетал хлеб с мясом.
– Слушай, Миш! А ты – только честно – напугался в вагоне? А? Как ты пошел на нож!.. Мне и сейчас страшно, – ужас!..
– Честно, – ответил он. – Напугался. Только уже потом… когда Фиксатого не было…
– Как это?
– А так. Представил все. Как Фиксатый собьет меня. Всадит нож тебе. Или уволокет баян… А ты знаешь, что для меня баян… Вдруг бы промазал им, когда хотел ударить Фиксатого, и разбил бы к черту… Ты понимаешь, что это?.. Знаешь, как я дожидался его?.. Но это я все потом представлял. У меня всегда так. Продумываю потом…
– А как ты дожидался, расскажи. Ну, пожалуйста.
– Потом как-нибудь.
– Нет, не потом. Прошу тебя, Ми-и-иша! – Надя пододвинулась еще ближе и положила руку ему на колено; брови ее приподнялись, большие глаза уставились в него. – Я немедленно все-все хочу знать. Ну, пожалуйста!..
– Ты так просишь, будто от этого шут знает что зависит.
– Да! Зависит! – почти прокричала Надя. – Зависит!
– Просто мне все-таки здорово повезло, – сказал Мишка и замолчал, задумавшись.
– Ну, так расскажи!.. А ты всегда мечтал стать баянистом?..
– Нет, мне хочется по-настоящему играть на пианино. – Мишка тяжело вздохнул. – Но где же нам взять было такие деньги, чтоб купить пианино? Если бы мы продали все-все, что у нас было и есть, все равно не хватило б… Да и учиться надо было начинать с четырех-пяти лет. А я только в десять узнал, что есть такой инструмент… Но все-таки, если поступлю, буду одновременно учиться и на пианино.
