Текст книги "С открытым забралом"
Автор книги: Михаил Колесников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)
Их знала и Варя Яковлева, жена Павла Штернберга. Она квартирует в том же доме, что и Валериан, живет на втором этаже. Такая же ссыльная, как и они все здесь.
Но Штернберг – не ссыльный. Он приехал в Нарым якобы «по делам геодезии и триангуляции». А на самом деле – вызволить жену, устроить ей побег.
Все это знал Валериан. Павел Карлович с женой встречается тайно – даже хозяйка дома ни о чем не подозревает. Профессор астрономии Штернберг вне всяких подозрений у местной полиции и обывателей: немец, сын Орловского купца, человек с положением. Какое отношение может иметь он к этой курсистке Яковлевой, которая сослана за активное участие в декабрьских событиях в Москве? Ее должны были казнить.
В Москве осталась мама, Анна Ивановна, ждет не дождется Вари.
Недавно, когда к побегу уже все было готово, у Вари случился острейший приступ аппендицита. Побег пришлось отложить.
И никому-никому не приходит в голову, что профессор Штернберг, этот солидный, сорокапятилетний мужчина с такой внушительной бородой, – большевик.
– Идите, Павел Карлович, к Варваре Николаевне, – говорит Валериан. – Она ждет вас в моей комнате. А я еще пройдусь немного...
Профессор уходит. А Валериан бродит и бродит по застывшим улицам, смотрит на звезды. И думает о любви.
Любовь... У него много знакомых девушек, и он с ними деятельно переписывается. В их глазах он – герой, томящийся в тюрьмах, в ссылке. Они считают себя даже революционерками. Но для него они – просто милые девушки, грамотные, начитанные, любящие литературу, Некрасова и Гаршина, сочувствующие революции. Ведь, конечно, нужно обладать смелостью, чтобы переписываться с Куйбышевым...
К Валериану Куйбышеву любовь до сих пор так и не пришла. Где она, любовь, в каком облике явится? И пойдет ли его возлюбленная за ним на каторгу, в ссылку, в тюрьмы? Или же будет утешать узника красивыми письмами о литературе?..
А Варю надо спасти...
5
Очень многое в конечных выводах зависит от точки зрения на тот или иной факт. Жандармскому подполковнику Лукину и в голову не могло прийти, что Куйбышев займется созданием краевой партийной организации и даже станет готовить в специальной школе революционеров, руководителей для других организаций России. Это было настолько грандиозное дело, что, раскрыв его, Лукин, конечно, сразу получил бы повышение. Но он считал Куйбышева всего лишь большевистским агитатором и ждал от него или побега, или шумной демонстрации, где он конечно же будет в первом ряду и с красным знаменем. Пока же Лукин распорядился Куйбышеву особых препятствий не чинить, если даже тот будет в чем-то замечен, а сразу докладывать лично ему.
Поэтому пристав Овсянников относился к Валериану мягко, истолковав приказ по-своему: Лукин по непонятной причине не проявляет строгости к Куйбышеву. А впрочем, все понятно: ведь этот Куйбышев из тех... Ворон ворону глаз не выклюет.
А под носом у пристава Овсянникова вовсю развертывала свою работу краевая партийная организация. Действовала партийная школа, и в ней обучалось до тридцати рабочих. Тут регулярно читались лекции. Куйбышев взял на себя всеобщую историю, историю государства Российского, историю партии, географию, право.
Все это требовало от него самого беспрестанной подготовки, и он все время кипел в котле больших и малых забот.
Высоченные сугробы окутывали Нарым со всех сторон. По ночам выли собаки на луну. Волки подходили к домам.
У деда Пахома, того самого, что подбивал Валериана к побегу, он раздобыл малицу – меховую рубаху с капюшоном, взял ружье, вскинул на плечи тяжелейший рюкзак, набитый луком, картошкой, книгами.
– Да куда ж тебя несет нелегкая? – забеспокоился дедок. – Аль бежать надумал? В тридцатиградусный-то мороз? Душа к ребрам примерзает. Нападут волки – не отобьешься. Разорвут. Бердан твой не поможет.
– Не разорвут. Мне, дедусь, до Максимкина Яра добраться надо. И чтоб пристав не пронюхал.
Пахом ахнул:
– Да как же ты туда доберешься? На лыжах?
– Доберусь. На подводе.
– Невозможное то дело. Путь дальний, опасный.
– Знаю. Но надо. Прошу вас занять пристава и его полицейских, чтоб не хватились.
– Буду стараться. И других подговорю: мол, ушел на охоту. Снова ушел. Только что был. Опять ушел. Да по такому холоду они и носа не высовывают из своих полицейских хоромов.
– Во-во. Будем надеяться – не хватятся.
– Ну что ж, бог помочь.
Валериан надел широкие охотничьи лыжи. И пошел, напевая вполголоса песенку, которую недавно сочинил:
Гей, друзья! Вновь жизнь вскипает,
Слышны всплески здесь и там.
Буря, буря наступает,
С нею радость мчится к нам...
Наслажденье мыслью смелой
Понесем с собою в бой.
И удар рукой умелой
Мы направим в строй гнилой...
Валериану предстояло добраться до ближайшего селения, где его ждала подвода. Все было подготовлено для этой поездки. Они намеревались созвать партийную конференцию ссыльных всего края, и нужно было во что бы то ни стало побывать у Свердлова, поговорить с ним. Кроме того, товарищи беспокоились о нем: жив ли? Никаких вестей из Максимкина Яра не поступало. Да там из местных жителей никто и не бывал: шестьсот верст вверх по реке Кеть.
Ноябрь, а кажется, что вся природа погружена в зимнюю спячку. Но кое-где все же позванивали ручейки, не замерзавшие даже в самые лютые морозы. В общем-то дорога была опасная и тяжелая: очень часто тонкий стеклянный лед трещал под лыжами – и выступала черная вода. Это была болотистая равнина без конца и края, засыпанная рыхлым снегом.
Валериан с трудом переставлял ноги. Бледное солнце быстро садилось. Скоро стемнеет. Приходилось поторапливаться.
Он оставил за собой уже несколько верст и почувствовал, что выдыхается. В одном месте чуть не провалился в болотце, затянутое ледком. Но вот и деревня. Подвода ждет...
Катят сани по скованной льдом реке – и кажется, нет конца белому пути. Почти немыслимый путь от одного глухого селения к другому, где уже ждут Куйбышева. Вот она, сила организации...
А сани все убегают и убегают в белую пустоту. Нужно торопиться. Торопиться... Торопиться...
Гей, друзья!..
Но думал он неторопливо, мысли текли сами собой. Да, Штернберг прав: партийная школа оказалась нелегкой ношей – все пришлось начинать с азов. Вроде бы простое дело: пересказать рабочим русскую историю, которую Валериан учил в кадетском корпусе. Элементарный курс. Начало Русского государства. Крещение Руси. Смерть Ярослава Мудрого и начало раздробления Руси. Владимир Мономах. Основание Москвы... Родословная дома Рюрика, родословная дома Романовых. И ни слова о Разине, Болотникове, Пугачеве, декабристах. Кто-то из рабочих недовольно сказал:
– Ты все про царей да про царей. Про народ расскажи: как жили, как с царями да с опричниками воевали. А то в листовках – царские опричники, а кто они – толком не понимаем.
Так и сложился курс сам собой. Пришлось рассказать и про опричников, и про крестьянские восстания, и про восстание декабристов, и про то, как полтораста лет назад произошла тонкая подмена династии Романовых домом одного немецкого герцогства. Он помогал им обретать свою собственную историю, как бы участвовать в ней – и это оказалось хоть и сложным, но увлекательным занятием. Теперь он бил в одну точку, подводя их к тому, как возникли рабочие союзы, партия. Чтоб поняли закономерность и неизбежность всего происходящего.
Валериан уже сам для себя переосмысливал всю историю России, поняв вдруг, что в ней, в общем-то, ничего случайного не было и нет: все имеет глубокие корни, а корни – не только в экономической жизни народа, но и в его некой психологической основе. А психологическая основа вырабатывалась веками в борьбе народа с угнетателями всех мастей. Да, только в такой борьбе мог выковаться подобный характер, способный на великие жертвы и на великие подвиги во имя всего человечества.
Нет, Россия не загадка, если заглянуть в глубь ее истории. Просто она больше не в состоянии топтаться на месте, ее история с каждым годом все набирает и набирает скорость: так раскручивается постепенно, но неуклонно огромный маховик...
И если раньше для кадета Куйбышева красота истории государства Российского была в военных победах, то теперь он увидел ее в революционной неукротимости народа русского – и разгадал его будущее...
Он учил и учился сам, набрасываясь на ленинские работы и понимая их теперь глубже, так как они стали осмыслением некоего великого процесса, засверкали новыми гранями, и неумолимая логика Ленина снова покоряла его, вливая в душу бодрость и уверенность в необходимости всего того, чем заняты Куйбышев и его товарищи.
Жадная тяга к философии, к естествознанию заставляла его часами просиживать у Штернберга, и Павел Карлович широкими мазками рисовал ему мироздание, докапываясь до сути через «Материализм и эмпириокритицизм», делая экскурсы в классическую немецкую философию, с которой Валериан был знаком слабо.
Те философы словно бы умышленно пытались зашифровать простые мысли, сделать их величественно-непонятными. И только прикоснувшись к Марксу, Энгельсу, Ленину, он вдруг ощутил под ногами прочный фундамент. И еще он сделал открытие: те величавые Канты и Гегели избегали полемики, они изрекали, словно бы не замечая своих противников. Приставка «анти» появляется у Энгельса. Ленин – жесточайший и искуснейший полемист; в каждой своей работе, каждой своей строкой он нанизывает противников революционного марксизма, словно зловредных насекомых на булавку. Да, он полемичен каждой своей строкой и беспощаден к врагам: это разящий меч, ужас для отступников, ренегатов, оппортунистов. Ленинская ирония, его сарказм рождали в Куйбышеве стремление быть таким же твердокаменным, несокрушимым, так же свободно и виртуозно владеть словом, ставя его на службу революции.
И даже когда Ильич рассуждает о таких, казалось бы, отвлеченных вещах, как время, пространство, атомы и электроны, материя, он воздает по заслугам идеалистам, которые сразу же превращаются в свихнувшихся пустозвонов. «За гносеологической схоластикой эмпириокритицизма нельзя не видеть борьбы партий в философии...» – вот где гвоздь всего. Борьба партий. Нет, не отвлеченная полемика, а жесточайшая борьба, за которой стоят классы угнетателей и угнетенных. В сфере интеллектуальной эта борьба становится все более утонченной и изощренной до предела. Воюет, сражается каждый атом. Воюет за раскрепощение духа и за раскрепощение людей вообще.
Вот отсюда и родились слова его песни:
Наслажденье мыслью смелой
Понесем с собою в бой...
Он наслаждался, упивался, чувствовал себя причастным к величайшим тайнам природы.
...В сумерках подъехали к какому-то селению, вернее, к бревенчатым постройкам с покривившимися окнами. В окнах горел свет.
– Тут и есть, – сказал возница.
Валериан сильно постучал. Им открыли сразу, даже не полюбопытствовав, кто пришел в столь поздний час. В клубах пара вошли в избу. Встретил их сухощавый человек с сильно обмороженными щеками. Снял очки. Карие глаза смотрели спокойно, но во взгляде было веселое любопытство. Наконец он, не здороваясь, спросил без всяких предисловий:
– К кому примыкаете: к мекам или бекам?
Куйбышев сбросил малицу, потер озябшие руки.
– А к вам, Яков Михайлович, меки часто наведываются? Куйбышев я. Не признали? А это подарки от «декабристов». И ружьишко просили передать.
– Здравствуйте, дорогой Валериан. А за подарки спасибо.
Они обменялись крепким рукопожатием. Трудно было сказать, обрадовался ли Свердлов его приезду. Он вел себя ровно, приветливо. И только за чаем сказал, словно приходя в себя от некого шока:
– Я бесконечно рад вам. Это даже больше чем радость: все никак не могу поверить, что вы добрались сюда. Вот так по ночам терзают видения: приезжает товарищ, рассказывает о сыне, о жене. Все реально. Чересчур даже реально. А потом – пробуждение. Я, кажется, начинаю сходить с ума...
– Мы добеьмся вашего перевода в Нарым.
– Сомневаюсь. Это очень сложно. А если все-таки откажутся перевести?
– Мы взбунтуемся.
– Глупо.
– Ладно. Тогда попрошу, чтобы меня перевели сюда. Мне ведь все равно где: я сибиряк.
– Ну-ну. Не дури! – неожиданно сказал Свердлов, переходя на «ты». – Лучше расскажи, что у вас там в Нарыме, в мире?
– Привез последние газеты, какие удалось получить, последние работы Ильича, книги – они все ваши! Нам ведь присылают со всех концов России – наладили связь. Даже реакционные издатели присылают.
– Весьма щедро, – сказал Свердлов, извлекая книги из рюкзака. – Да вы совсем разорились!
– У нас теперь подпольная библиотека. Будем по возможности менять, пересылать.
– Спасибо. Хорошо придумано. А еще?
– Вы нам нужны, Яков Михайлович. Мы открыли партийную школу – готовим руководителей организаций.
– Вот это да!
– И парторганизацию создали. Свою, большевистскую. Пришел поставить вас на учет. Готовимся к краевой конференции, где будем выдвигать своих делегатов на Всероссийскую.
Свердлов поднялся с табуретки и взволнованно зашагал по избе.
– Укладывайтесь – устали с дороги, – сказал он. – А я не усну до утра.
– Я тоже не усну. Давайте бодрствовать вместе. Мой ямщик передохнет малость – и в обратный путь.
Оба рассмеялись.
Они так и не сомкнули глаз до утра.
Обратная дорога показалась Валериану намного короче. В целях конспирации возница высадил его в бору. А отсюда дорогу он знал хорошо. Но к своему дому подошел уже в сумерках.
Гей, друзья! Вновь жизнь вскипает...
Буря, буря наступает...
У порога с наслаждением освободился от лыж, удивился, завидев свет в окне своей комнаты.
– Кто-то забрел. Жилин, наверное.
Вошел в комнату и, щурясь от света, который показался ему слишком ярким, увидел пристава Овсянникова и двух полицейских.
– Чем обязан?.. – начал было он. Полицейские схватили его за руки.
– Вы арестованы! – сказал Овсянников.
– Но почему?
– Молчать! Он еще спрашивает почему! – рассвирепел Овсянников. – Партийная школа, тайная организация, коммуна, библиотека!.. Да за одно из этих преступлений надевают кандалы и отправляют на каторгу. Впрочем, в Томске подполковник Лукин вам все объяснит. Засыпались, голубчики. Всех схватили, а вы изволили задержаться. Я уж думал, не смылся ли... В каталажку шагом марш!
Грозный окрик не испугал Валериана, он, словно бы ничего не случилось, спокойно уселся на лавку, высвободив руки рывком.
– Дайте перевести дух с дальней дороги. Я ведь из самого Максимкина Яра! Замерз, проголодался. В ногах – зашпоры.
Это произвело сильное впечатление. Даже большее, чем ожидал Валериан. Овсянников беспомощно развел руками, опустился на табурет.
– Вы были у Свердлова?! – сдавленным голосом спросил он. – Вы лжете! Это невозможно!
– Был.
– А знаете ли вы, батенька, что за это вам полагается каторга?!
– Знаю.
– Это усугубляет вашу вину во сто крат.
– Конечно же усугубляет. Я на вашем месте приказал бы вот этим добрым людям надеть на меня кандалы немедленно.
– Это уж точно, прикажу. Да как вы отважились на подобное нарушение?
– Человек на грани, Петр Филимонович.
– На какой еще грани? – спросил пристав, даже не заметив фамильярного обращения.
– Вот удавится или избу подожжет, как тот, в Туруханске, а спрос с кого? Вы его туда определили.
– Он опасный государственный преступник.
– Все мы опасные. Но до самоубийства доводить нельзя. Вы поступили самочинно и должны немедленно вернуть Свердлова в Нарым. Нас, всех арестованных, наверное, отправят в Томск?
– Можете не сомневаться.
– И будут судить?
– Само собой.
– Вот на суде я и расскажу о вашем самоуправстве, жестокости. И постараюсь, чтобы все это попало в газеты.
– Испугался я вас!
– А я и не запугиваю. Тут дело гораздо сложнее, чем может показаться с первого взгляда. Вот вы утверждаете: ссыльные, то есть мы, создали коммуну, школу, партийное сообщество, тайную библиотеку. А соответствует ли все это действительности?
– Еще как!
– А я не уверен.
– Напрасно. Вещественные доказательства для суда кое-что значат.
– Согласен. Но советую оставить их при себе. Книги можете не возвращать – соберем новые, а другие улики прямо-таки ни к чему.
– Надо полагать.
– Если будут вещественные доказательства так называемой нашей преступной деятельности, то возникнет громкое дело. И, как я догадываюсь, раскрыли все это нарушение законности не вы, а кто-то другой, находящийся в Томске. Так?
– Ну хотя бы.
– И вот вы получаете распоряжение от господина Лукина или еще от кого там из полицейского или жандармского управления: обыскать, арестовать и так далее. После чего в управлении составляют бумагу примерно такого содержания: при попустительстве пристава Овсянникова и нижних чинов полиции, подведомственных ему, в Нарыме в течение стольких-то и стольких месяцев (а мы постараемся увеличить срок – скажем, с первого дня нашего пребывания здесь) существовала тайная партийная школа, тайная библиотека марксистской литературы, тайная организация ссыльных, коммуна и тому подобное. Вышеназванного пристава Овсянникова за полную бездеятельность и притупление бдительности сурово наказать и уволить!
Овсянников слушал внимательно, мрачнея все больше и больше. Он понимал, что, в самом деле, сейчас находится в руках ссыльных, что ему ставят ультиматум и что все произойдет именно так, как говорит этот молодой человек. Дело-то раскрыл не он, а получил приказание из Томска. Кто-то донес прямо туда.
– Вы еще не отправили вещественные доказательства? – спросил Куйбышев.
– Всегда успеется.
– Ну и слава богу. А теперь я к вашим услугам.
– Ладно, черт с вами, того, в очках, переведу сюда, – сказал пристав. – Взяли за горло. А за остальное не обессудьте: приказ из Томска всех вас арестовать и доставить в томскую тюрьму. А господин подполковник Лукин приказал особо заботиться о вас – чтоб не убежали.
– Премного благодарны, Петр Филимонович. Обещаю побега не совершать. Под честное слово. И других отговорю. Ну а вещественные доказательства‑с...
– Там видно будет, – угрюмо отозвался пристав. – А с виду ласковый, что девица... Вы, Куйбышев, опаснее всех. И меня убаюкали, а сами вытворяли черт знает что! Максимкин Яр!.. Да какому же здравому человеку придет в голову, что вы помчитесь туда в лютый холод?! – Чувствовалось, что, несмотря на всю свою злобу, он восхищен.
Арестовали девятнадцать человек. В числе потерпевших оказалась и Варя Яковлева. Тщательно подготовленный побег сорвался. Валериан понимал, какой это удар для Павла Карловича. Он не мог даже проститься с женой: к арестованным никого не пускали, а кроме того, Штернберг не имел права навлекать на себя подозрение полиции и жандармов. Он должен был, как и до этого, спокойно заниматься геодезией и триангуляцией. Ему следовало бы немедленно покинуть Нарым и, не задерживаясь в Томске, мчаться в Москву: ведь могли предать и его, задержать до выяснения обстоятельств.
Валериан близко к сердцу принял эту трагедию двух любящих сердец. И опять вопрос: кто предал? Откуда Лукин узнал обо всем?.. Как всегда, в предательство не верилось, но оно было налицо.
Пристав Овсянников натолкнулся на неожиданное препятствие: из Томска требовали немедленно доставить в томскую тюрьму арестованных, а жители Нарыма наотрез отказались дать подводы. Это был своеобразный бойкот. Овсянников бранился, угрожал, но ничего поделать не мог. Отправка затягивалась. Наконец удалось уговорить торговых людей, которые привозили в Нарым товары и возвращались в Томск. Овсянников старался избежать гласности, утаивал от всех день отправки, но жители откуда-то узнали обо всем. С утра они осаждали нарымскую тюрьму, а когда вывели к подводам арестованных, им стали совать в руки теплые вещи, еду – и полицейские ничего не могли поделать.
В толпе Валериан увидел деда Пахома и Штернберга.
– Говорил тебе, паря, сматываться надо, а ты не послушал! – кричал дед Пахом через головы стражников. Ему удалось пробиться к Валериану.
Повсюду галдели, ржали лошади, встревоженные гулом толпы. Валериан поманил Пахома и негромко сказал ему:
– Передай бородатому, вон тому профессору из Москвы, чтоб уезжал немедленно!
– Не сумлевайся, родимый! Скажу.
Подводы тронулись.
Еще в камере договорились отрицать все, даже если будут предъявлены вещественные доказательства.
– Черт Ваньку не обманет: Ванька сам про него молитву знает, – сказал Иван Жилин. – Будем держаться.
Как ни был расстроен Валериан всем случившимся, он, пока подводы мчались по замерзшей Оби, готовился к защите. Понимал: жандармы могут сделать и постараются сделать из всего громкий процесс – раскрыта краевая партийная организация большевиков, которая занималась подготовкой революционеров-профессионалов в специальной школе! И только благодаря бдительности...
Прежде всего следует выяснить, что известно жандармам. Он понимал, что вести дознание подполковник Лукин начнет не с него, а со слушателей школы, сперва займется рабочими и только потом, накопив факты, вызовет Куйбышева и припрет его неопровержимыми уликами к стенке.
Так и случилось. В томской тюрьме арестованных развели по разным камерам, строго следили, чтобы во время прогулки они не переговаривались. Два месяца Валериана не трогали.
И неожиданно вызвали к Лукину.
– Вас будут судить, – сказал подполковник. – На сей раз выйти сухим из воды не удастся. Вам разумнее всего рассказать все без утайки.
– С удовольствием, – отозвался Валериан. – Но я не знаю, в чем меня обвиняют. Нас схватили и, не объяснив ничего, отправили сюда. Во всяком случае, правила мы не нарушали.
Рогообразные усы подполковника зашевелились, он скептически улыбнулся:
– Ваши товарищи во всем признались: школа, библиотека, столовая, мясная лавка, булочная – это же коммуна! Почитайте это письмо, перехваченное нами...
Почерк Валериану был незнаком. Неизвестный, подписавшийся инициалами «Ф. Г.», сообщал, по всей видимости, своей невесте, проживающей в Томске, что у них в Нарыме, у него на квартире, открыта школа для рабочих. Здесь читают лекции по многим предметам. Некто В. К. очень увлекательно излагает историю и географию.
– Ну и что? – спросил Валериан, отодвигая письмо.
– Нам удалось установить фамилию человека, который писал письмо: это Голощекин! Хозяин того самого дома, где некто В. К. и другие большевики читали рабочим лекции.
– Голощекин на допросе подтвердил, что он является автором письма?
На какой-то момент подполковник замялся – это было лишь мгновение, – потом уверенно сказал:
– Разумеется. Мы сличили почерк. Вызвали ту самую девицу – курсистку. Она подтвердила...
Но Валериан уже не слушал: он ликовал. Да, письмо писал Голощекин – сомнений нет. Растяпа! Так глупо опростоволоситься... Из-за какой-то курсисточки. Растаял, размяк. Хвастун несчастный. Мы, мол, тут, в Нарыме, тоже делаем большое партийное дело. За курсисткой конечно же давно установили наблюдение, едва прознав, что она ведет переписку с Нарымом. Потом сделали налет, обыск – нашли письма.
Но Валериан хорошо знал Голощекина: этот умрет под пытками, но товарищей не выдаст. И Лукину, разумеется, показаний не дал. Лукин, что называется, берет Валериана на пушку.
Он негромко рассмеялся, и подполковник с удивлением взглянул на него:
– Вам весело?
– Все никак не пойму, кто скрывается под инициалами «В. К.»?
– Вы очень недогадливы: это Валериан Куйбышев.
– А я думал – великий князь Константин! Я могу сказать вам, господин подполковник, о чем я буду говорить на суде. Если, разумеется, вам это интересно.
– Никакие увертки вам не помогут: вы создали краевую партийную организацию большевиков! За одно это вам причитается каторга.
Это было уже посерьезнее. Неужели Голощекин?.. Нет, нет. Кто-то другой. Кто? Если подполковник заговорит о намеченной партконференции, значит, кто-то из членов организации, кто-то затесавшийся в ряды большевиков... Меньшевики о конференции ничего не знают. Об организации знают, о школе знают, а о конференции – нет. Если бы узнали, сделали бы все, чтобы сорвать ее.
Как всегда в подобных случаях, Валериан пошел на большой риск.
– Это чья-то злостная выдумка, – сказал он. – Краевая партийная организация! Подумать только. В такую организацию, как я понимаю, должны входить все большевики, разбросанные по селениям. Но это же немыслимое дело! Ведь они должны как-то общаться, обмениваться мнениями, устраивать собрания и прочее. Ваши осведомители что-то напутали.
– Не беспокойтесь: как происходит это общение, мы проследим и всех выведем на чистую воду.
Куйбышев облегченно вздохнул: в рядах нарымских ссыльных-большевиков провокатора нет. Предать могли только меньшевики-ликвидаторы. Тот же Слонимцев... Слонимцев! Он все время вертелся возле рабочих, посещавших школу, заигрывал с большевиками, по всей видимости пытаясь что-нибудь выудить у них.
Теперь Валериан почти не сомневался, что прямое предательство – дело рук Слонимцева. Он, разумеется, похитрее многих: в агенты к жандармам не полезет. Он агент Троцкого. Но почему бы не напакостить идейным противникам, направив в жандармское управление анонимочку? Можно даже перечислить большевистскую головку по фамилиям и таким образом, руками жандармов, расчистить себе поле деятельности.
– Можете заковать меня в кандалы, – сказал Куйбышев подполковнику, – но я ничем не могу быть полезен вам. Нас кто-то преднамеренно оклеветал. Если этот кто-то выступит на суде с обвинениями, предъявит улики – тогда другое дело. Но я не представляю, как могут существовать тайные организации, тайные сборища, когда все мы, ссыльные, люто ненавидим пристава Овсянникова и его людей за то, что они шагу нам не дают ступить. Мы будем жаловаться на него. Мы ссыльные, а не каторжные... – И Валериан стал возводить хулу на пристава, обвиняя его во всех грехах смертных.
Лукин, по всей видимости, понял, что толку от Куйбышева не добьешься, и резко крикнул:
– Уведите!
Его вызывали почти каждый день. И с тем же результатом.
Он понял: у Лукина нет веских улик. Овсянников не сообщил в Томск ни о длительной поездке Куйбышева в Максимкив Яр – что одно могло бы обеспечить Валериану каторгу, – ни о том, что жители Нарыма отказывались дать подводы, выражая тем самым протест полиции и жандармерии. Изъятые у Валериана девятнадцать экземпляров нелегальных книг и брошюр не решали исхода дела: брошюры держали все, а Свердлов даже в Максимкином Яру не расставался с «Капиталом». Гораздо сложнее обстояло дело с Владимиром Косаревым: у него при обыске нашли списки организации и рукописи рефератов с пометкой, кто их читал. Все это Овсянников переслал в томское жандармское управление на имя полковника Романова.
Эти документы фигурировали на суде. Так как в списках числилась и его фамилия, Куйбышев вынужден был признаться:
– Я в самом деле занимал рабочих рассказами по географии и истории нашего государства. Родословная дома Рюрика, родословная дома Романовых. Я ведь не оставляю мечты вернуться в университет и, чтобы не забыть материал, иногда пересказываю его товарищам. Разве в этом есть что-нибудь предосудительное – перечитывать вслух старые конспекты и пересказывать их? Или запрещено готовиться в университет?
Судья не нашелся, что ответить.
– А тайная библиотека?
– Я не понимаю, о чем идет речь. Где она, эта библиотека? Я не вижу на судейском столе книг. Но даже если бы они были, то почему следует считать подобную библиотеку тайной? Нам в Нарым высылает книги господин Суворин и другие издатели, в благонадежности которых никто не сомневается. Все это делается на виду у полиции, запретов не было. Никто никаких тайн из чтения газет и журналов не делал. Конечно, лучше всего было бы запретить ссыльным читать. Что бы то ни было. Даже библию. Тогда и библия стала бы запретной книгой.
По залу прокатился дружный смех.
– Почему некоторые господа очень часто путают ссылку с каторгой? – спросил Валериан, обращаясь к залу. – Как известно, господа судьи, вы в прошлый раз оправдали меня. Но, несмотря на полную мою невиновность, меня сослали в Нарым. За что? И обращаются словно с каторжником. Свердлова никто не приговаривал к смерти, а он тяжело болен, медицинская помощь отсутствует. И если он умрет, кто будет нести ответственность за его гибель? Теперь господин Лукин снова грозит мне каторгой на основании того, что кто-то что-то кому-то написал. Список людей, пользующихся кредитом в мясной лавке, булочной и столовой, найденные у Владимира Косарева, здесь выдаются за списки партийной организации, за списки некой масонской ложи – и все без доказательств, сплошная подтасовка с целью оклеветать ни в чем не повинных людей. Подобного рода беззакониями вы сами, господа жандармы, плодите революционеров, порождаете тягу к запретной литературе. Садизм и законность не совместимы.
Что же касается формальной стороны дела, то я не могу принять обвинений, так как отсутствуют серьезные доказательства, бесспорные факты. Основываясь на вышесказанном, я мог бы, господа судьи, требовать вернуть меня из нарымской ссылки, куда я попал по произволу жандармских чинов, но я не прошу даже этого, Я готов вернуться в Нарым, если будет проявлено снисхождение к моим товарищам, которые не могут за одно и то же быть наказаны дважды...
Как и в прошлый раз, защитительная речь Куйбышева произвела на суд большое впечатление. Да, факт произвола над молодым человеком из благородной семьи налицо.
Что же касается всякого рода анонимок, то на суде фигурировать они не могут, так как при существующих разногласиях среди социал-демократов могут быть актом мести.
Зная законы, Куйбышев потребовал копии всех протоколов и постановлений предварительного следствия и обжаловал следственные действия подполковника Лукина. Объявление свидетелей-неочевидцев не составляет достаточного повода к начатию следствия. Где прямые свидетели? Они отсутствуют.
И на этот раз подполковник Лукин потерпел поражение. Всех обвиняемых вернули в Нарым, где им устроили шумную встречу. И среди встречающих был Яков Свердлов.
В первый же день, отпущенные из каталажной тюрьмы, они все собрались на квартире у Куйбышева.
– Делегатов на Всероссийскую конференцию мы послать уже не успеем, – сказал Валериан, – но краевую все же проведем.
Библиотека, столовая, мясная лавка, клуб, где размещался их театр, – все было разгромлено людьми Овсянникова. Валериан даже поблагодарил его за это:
– Спасибо, Петр Филимонович, ни одного вещественного доказательства для суда не оставили – все смели, растащили.
– С вами сам на каторгу угодишь, – ворчал пристав. – И чтоб больше ни‑ни. Замечу – пеняйте на себя.
– За кого вы нас принимаете, Петр Филимонович? Мы ведь с вами теперь вроде бы в сговоре. Небось слышали, как я клял вас на суде: набивал цену в глазах начальства.
– Мог бы и полегче – совсем в изверги записал. Очкастого вашего перевел.
