Текст книги "С открытым забралом"
Автор книги: Михаил Колесников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)
И в самом деле, глава самарской делегации на съезде Юрий Милонов выступил с защитой «рабочей оппозиции»; совсем обнаглев, заявил, что-де предложенная Лениным резолюция о единстве партии натравливает партию на оппозицию, что продразверстка и военный коммунизм более соответствуют духу времени, чем предложенный Лениным продналог. Продналог – это отступление, шараханье назад, уклонение вправо. Вся ленинская политика принесет значительную трещину в диктатуре пролетариата.
Слушая разглагольствования Милонова, Валериан Владимирович кипел от ярости, но не знал, откуда ветер дует. А теперь узнал: Троцкий проделал большую предсъездовскую работу. В смысле вербовки сторонников. Нет, он не сидел на месте, зная, что ягоды сами в рот не падают. В то время как другие работники партии были заняты борьбой со всякого рода кризисами, Троцкий шмыгал от одного города к другому, стращал, если его поезд задерживали в пути. Именем Реввоенсовета Республики. Или просто маузером. Даже рукоприкладством не брезговал. Власть должны уважать и повиноваться ей беспрекословно. Железнодорожникам ведь тоже можно устроить децимацию. Воля, воля. Нужно беспрестанно излучать волю. Грубость – это уже характер. Миром движет экономическая борьба, а в этой борьбе есть верхний этаж – борьба за власть. За личную власть. Почитают победителей. Побеждает тот, кто умеет находить таран, пробивающий ворота к властвованию. Слова не имеют значения. Слова, фразы, обещания – все игра, обволакивание главного. Нужно обещать все и не давать ничего. Мир устроен не для простаков. Простаки слишком серьезно относятся к словам, обещаниям.
Прикатив в Самару, Троцкий наобещал местным фракционерам высокие посты в профсоюзах, в ЦК партии, в ВСНХ, в Совете Труда и Обороны, во всех советских и партийных органах. Это был прямой подкуп. Хотя выполнять свои обещания Троцкий и не думал. Ему нужны были люди, сторонники, пусть зыбкая, но опора. Он прекрасно усвоил приемы западных политиканов: до выборов – все, после выборов – ничего!
Власть требует игры, и, чем больше власть, тем больше игра. Он искренне смеялся над теми, кто всю его теоретическую демагогию, позаимствованную у Парвуса, Бернштейна, Каутского, принимал всерьез, пытался развенчать ее. Для него существовало одно-единственное учение – учение о единоличном властвовании, а этому подчинялось все. Он мог бы изобрести десятки сверхреволюционвых теорий – верующим нужен Коран. В теорию вгрызается кучка интеллигентов, а основная масса даже не подозревает о существовании теорий. Усилия большевиков привить массам марксизм казались ему сизифовым трудом, ибо ни в рабочих, ни тем более в крестьян он не верил, это была «глина», «сырой материал», из которого при умении можно лепить то, что тебе хочется. Он признавал только интеллигентов, потому что они могли уличить его в невежестве, в верхоглядстве. Потому с удовольствием расправился бы с ними, будь его власть.
В каждом большом городе он терпеливо и настойчиво вкрапливал во все организации своих людей, надежных, проверенных. Часто бывая наездами в Самаре, он приласкал Милонова, Легких и других руководящих работников. Нет, он не требовал от них преданности своей особе. Он вел более тонкую игру, полную психологических нюансов. Интересы рабочего класса – и только. Конечно, он, Троцкий, за твердость, хотя знает: не всякому она импонирует. В Самаре его такая жесткая платформа может многих оттолкнуть: Самара слишком долго несла на себе тяготы гражданской войны, устала от дисциплины и военного коммунизма. Но цель оправдывает средства. В данном случае важны не методы, а именно цель. Если бы пришлось выбирать между программой Ленина, его «платформой 10‑ти», и платформой «рабочей оппозиции», он, Троцкий, конечно же подал бы голос за «рабочую оппозицию», ибо «рабочая оппозиция» права в главном: авангардом рабочего класса являются профсоюзы, а не партия. Партия не должна вмешиваться в руководство народным хозяйством. Ее сфера – политика. Такие люди, как Милонов, Легких, рождены для широкой политической деятельности, а не для копания в хозяйственных мелочах, что под силу рядовым работникам.
Слушая подобные речи, Милонов и Легких трепетали от счастья. Они верили. Но в Самаре имелось крепкое партийное ядро, и Милонову пришлось пойти на прямой обман съезда.
– Самара – крепость «рабочей оппозиции»! – торжественно заявил он. – Самарская делегация вся полностью за тезисы «рабочей оппозиции». Рабочий класс Самары – тоже.
Это была ложь. Грубая ложь в духе Троцкого, который никогда не стеснялся подтасовывать факты в духе шопенгауэровской «науки спорить».
Сами делегаты рабочей Самары пришли к Куйбышеву: они помнили и любили его. И он знал каждого из них.
– Милонов – обманщик! Заводские ячейки отказывают в доверии «рабочей оппозиции». С Милоновым нам трудно справиться, его поддерживает Троцкий. Мы хотим, чтобы вы приехали в Самару. Мы уже написали об этом в ЦК. Будем ждать вас.
Самара... Нет, она никогда не отдалялась от него, и, если говорить правду, он все время жил воспоминаниями о ней, надеялся вернуться туда. Это был город его сердца, его дом, а все, что было после Самары, казалось временным, Все закончится – вернусь... Еще ни один город не любил он такой нежной и суровой любовью.
Теперь некий политический авантюрист пробрался в его город, завербовал Милонова, которого еще в восемнадцатом Куйбышев рекомендовал председателем губернского парткома, и теперь его устами льет грязь на самарских большевиков. Это было уж слишком!
Куйбышев с нетерпением ждал окончания съезда, чтоб сразу же устремиться в Самару. А съезд продолжал работу. Отзвук кронштадтских событий долетал сюда, и лица делегатов делались все суровее. За годы гражданской войны они привыкли к жертвам. Но сейчас жертвы казались бессмысленными. На что рассчитывают мятежники? На тонкий весенний лед, по которому не смогут пройти красноармейцы? Но красноармейцы пройдут по любому льду, если он даже будет тоньше бумажного листа. Где сейчас особоуполномоченный Бубнов?.. Конечно же Тухачевский разобьет «клешников»...
...Бубнов в белом маскировочном халате бежит по ледяной равнине с маузером в руках. Он весь на виду у противника. Но так надо. Чтобы за Бубновым бесстрашно шли другие. Так всегда поступают большевики. Они увлекают за собой, презрев смерть и опасность. Это не самопожертвование. Это необходимость. Ломается, трещит под ногами синий лед. Бойцы проваливаются в полыньи... Какие «децисты»? Какая «рабочая оппозиция»?.. Любители ловить рыбку в мутной воде. Их нет, не должно быть... Вот она, белогвардейская оппозиция господина Милюкова, сомкнувшаяся и с «рабочей оппозицией», и с Троцким, и с Бухариным. Она, эта оппозиция, поднялась перед красноармейцами неприступными стальными и бетонными крепостными укреплениями, ощетинилась пулеметами, тяжелыми орудиями. Тут же – корабли с нацеленными пушками. Идет Бубнов в ледовую атаку; может быть, это последняя атака в его жизни. Были атаки на Украине, где в тылу противника он два года формировал повстанческие армии, было много других атак...
...Все жестче лицо Ильича. И слова жесткие, как приговор: «Немедленно распустить все фракционные группы. Переводить в кандидаты и исключать из партии тех членов ЦК, которые встали на путь фракционности... Строжайшим образом следить за тем, чтобы фракционные группы не возникали больше никогда...»
Линия Ленина торжествует. Принято решение провести чистку партии на открытых партсобраниях с участием беспартийных рабочих, крестьян и служащих.
Фракционеры присмирели.
Кандидат в члены ЦК Валериан Куйбышев выехал в Самару.
Он шел берегом Волги, по улицам и переулкам, и ветер рвал его буйные кудрявые волосы. Все здесь знакомо, все здесь свое... Медленно плывут куда-то в Саратов, в Астрахань льдины. Вот пожарный пароход «Самара». Тот самый. Вот дом с куполами и круглыми окнами. Когда-то он казался очень высоким, а теперь вроде бы сжался. Здесь, в Самаре, 8 ноября семнадцатого года Куйбышев провозгласил Советскую власть. Сколько ему тогда было? Двадцать девять. А сейчас уже тридцать три. Их можно помножить на три. И выходит, что он чуть ли не столетний старик. Но наверное, и за сто лет не переживешь того, что было за три года. Зачем жить сто лет? Жизнь – вовсе не биологическое существование. Жизнь – это внутреннее восхождение.
Вон по тем крышам он бежал к пристани, а в него палили из винтовок и револьверов... Там был штаб армии...
Он думал, что его здесь не узнают. Но его узнали. Стала собираться толпа.
– Куйбышев вернулся!.. Куйбышев!..
Люди окружили его со всех сторон, кричали что-то восторженно, кто-то обнимал его, кто-то неизвестно почему плакал.
– Так это же наш Валериан!..
Все лица казались знакомыми, своими, родными.
– Посторонись! Посторонись!..
Протиснулся усач, степенно протянул узловатую руку с въевшейся навсегда металлической пылью:
– Здравствуй, Валериан!
Так это же Дмитриев с трубочного! Первый учитель фрезерного дела... Научил-таки, чтобы фрезы на оправках не разлетались на куски. Они обнялись, расцеловались трижды. Оба радовались встрече.
– Ну как вы тут живете, Петрович?
– Живем – хлеб жуем. Когда он есть, конечно. Да разве в нем дело? Пока есть Волга – есть вобла. А пока есть вобла, Самара тыщу лет выстоит. Самое страшное позади, так я полагаю. Как Владимир Ильич себя чувствует? Очень за него переживаем.
– Хорошо чувствует, немного приболел, а теперь бодрый.
– Это главное. Мы ведь за политикой ох как следим. А тех, которые в Кронштадте, расколошматили?
– Расколошматили. Андрея Бубнова – наш – помнишь его? Ленин орденом наградил за героизм.
– Он парень храбрый, это точно. Андрея все помним. Заходи к нам на трубочный, ежели время выберешь. Потолкуешь с ребятами. Много спросить надо.
– А я к вам и приехал, к вам иду.
– Сейчас?
– Да вот я весь здесь. Сундуков с добром нет. Приехал – и сразу к вам. А куда же мне еще идти?
– К начальству.
– Да вы и есть самое главное начальство.
В толпе послышался смешок.
Так они и вошли все в заводской двор. Валериан Владимирович огляделся по сторонам. Вот здесь тогда они проводили митинг. Начальник завода генерал Зыбин, размахивая стэком, кричал:
– Разойдись! Иначе прикажу стрелять...
Где он теперь, генерал Зыбин? Где-нибудь скрывается под видом спеца или удрал за границу. Где все они: и Сапожков-Соловьев, он же Слонимцев, и жандармский полковник Познанский, и все те личности, которые топтали Куйбышева сапогами, выкручивали ему руки, стреляли в него?
Он снова был среди своих самых близких людей, с которыми выстрадал все, – и сами пришли прочувствованные слова. Он заговорил. Как говорил тогда на рабочих митингах. Он знал, что хотят они от него услышать. Говорил о только что закончившем работу партийном съезде, о Ленине, о его плане перехода к новой экономической политике. Рассказывал обо всем с той доверительностью, с какой говоришь с братьями или сестрами. Потому что в той политике, которую проводил он сам и другие большевики, не было лукавства по отношению к народу, не было пулеметных методов, а была всеобщая необходимость, без осознания которой самими массами ничего сделать нельзя. Он по-прежнему принадлежал им. Они вправе были требовать от него отчета. И он отчитывался, вовлекая всех в тот огромный круг государственных забот, которые тысячами тонн лежали на его собственных плечах.
Прослышав о приезде Куйбышева, прибежали Милонов, губпродкомиссар Легких и другие работники губкома.
– По какому праву вы здесь митингуете?!
– А вы, Юрий Константинович, невежливы. Здравствуйте! Лучше объясните рабочим: по какому праву вы говорили от их имени на съезде, будто Самара – крепость «рабочей оппозиции»?
В толпе послышался ропот.
– Это игра не по правилам! – закричал Милонов. – Вы не имеете права публично подрывать мой авторитет.
Куйбышев нахмурился:
– А лгать на всю Республику, обливать грязью самарских большевиков и рабочих – это игра по правилам? Хотите подличать и быть чистеньким? Игрок выискался. Я сегодня же проведу собрание рабочих-коммунистов всей Самары, и на нем вы публично покаетесь в грехах.
Милонов воинственно вскинул подбородок.
– Губком на ваше собрание согласия не дает!
– Вот как! Вижу, вы здесь совсем зарвались, вообразили, будто можно единолично говорить и от губкома, и от всего самарского пролетариата. Отчитываться за ложь все равно придется!
Гнева у Куйбышева не было. Он видел перед собой спесивого чиновничка, который ставил себя выше ЦК и Совнаркома, привык действовать методом «завинчивания гаек», для которого авторитет Троцкого был превыше всего. Но Милонов явно трусил, каяться не хотел.
– Ну хорошо, – сказал Валериан Владимирович уже спокойно. – На ваш авторитет не собираюсь посягать, но и вы сами должны беречь его. В шесть вечера на партактиве продолжим разговор.
Однако на городской партактив Милонов демонстративно не пришел. Это был прямой вызов. «Как я мог тогда в нем обмануться? – думал с горечью Куйбышев. – Он производит впечатление человека толкового, начитанного. Как с ним поступить?»
Наказать – не лучшее средство от заблуждений. И все-таки нужна твердость. Особенно сейчас. Пусть решает большинство...
Валериан Владимирович создал несколько комиссий из рабочих-коммунистов по проверке состояния дел в губернии, обошел все предприятия, выступил на каждом из них с разъяснением сути новой экономической политики и пагубности фракционности. В глубинке обследовал, как идет подготовка к посевной, есть ли инвентарь, рабочий скот. Занялся транспортом – и удалось перебросить несколько эшелонов хлеба из Средней Азии в голодную Самару. И всюду, где он появлялся, оживали массы. Он убеждался на каждом шагу, что Милонов и его единомышленники хозяйственными делами не занимались. Создавали себе «авторитет» крайними мерами – «завинчиванием гаек». Несмотря на то что слияние комбедов и Советов давным-давно было законодательно оформлено, Легких посылал в деревню так называемые «летучие отряды», которые изымали у крестьян даже семенное зерно. Когда Куйбышев спросил у Легких, известно ли ему постановление VIII партсъезда о союзе с середняком, тот осклабился:
– Середняк, он как семечко: чем больше его жмешь, тем больше выжмешь. А на кой ляд союз с ним, если он хлеба не дает? Что кулак, что середняк – разница невелика.
– Я вас под суд отдам! За нарушение советской законности! То, чем вы занимаетесь, – провокация, – возмущенно проговорил Валериан Владимирович.
Он не хотел запугивать, не надеялся, что угроза произведет действие, так как не верил в силу угроз: если человек в чем-нибудь убежден, угрозой его не возьмешь. Просто гнев непроизвольно вырвался наружу. Но произошло невероятное: Легких, заикаясь, стал оправдываться. Дескать, как продкомиссар он отвечает за снабжение Самары хлебом, но ведь он руководствовался самыми лучшими намерениями и просит не сердиться, если что делал не так. И Троцкий и Шляпников одобрили его действия. Мол, надеяться на союз с мужиком – пустая затея, так как мужик – мироед, и только крайними мерами можно что-нибудь из него выколотить. Легких был бледен, и руки мелко дрожали.
Куйбышеву стало противно. Сорвался-таки... Стыдно было своего поведения. Он еще никогда ни на кого не кричал – всегда помогала ирония. Это действеннее начальственных окриков. Разумеется, с врагами миндальничать нельзя. Но разве этот Легких враг? Просто дуролом, максималист, привыкший чувствовать себя этаким беспощадным якобинцем. Таких сейчас много. Всех под суд не отдашь.
Надо терпеливо воспитывать.
И, переходя на деловой тон, сказал:
– Договоримся так: «летучие отряды» – это самодеятельность, и мы сегодня же их распустим. Изъятое зерно у середняка вернуть. Тоже – сегодня. Семена! Сеять пора, а вы ликвидировали, по сути, семенной фонд. Этак губерния ничего не посеет, а отвечать нам с вами. Партийными билетами.
– Как прикажете! – с готовностью подхватил Легких. – Это мы мигом...
– Ну, без приказов. По совести. Не вернете зерно – запросы, ходоки одолеют: мол, заменили продразверстку налогом, а выходит обман...
Он действовал теперь спокойно, хотя очень часто с трудом подавлял рвущийся наружу гнев. Гнев – признак бессилия. В отношениях с официальными лицами нужно быть официальным, опираться на закон. Нарушитель советской законности легко уязвим, какими бы фразами он ни жонглировал. Как говорит Фрунзе: «Держись за дубок – дубок в землю глубок».
Он забыл, что командирован в Самару временно. Известное дело – «временно». Послали Григория Ивановича Петровского на Украину в девятнадцатом временно – до сих пор там и перебираться в Москву не собирается.
Куйбышев укреплял партийные и профсоюзные организации, занимался кадрами, труддезертирами, устройством беспризорников в детские дома, посевной, топливом, транспортом, мобилизовал, приводил в движение.
Ему нравилось здесь.
Уплыли, растаяли льдины. Закачались на волнах лодки. Очнулись от зимней спячки белые пароходы, поплыли вверх и вниз по матушке, по Волге.
Валериан Владимирович сидел на берегу и следил за кутерьмой лодок и катеров на реке. Синь была как в те времена, когда они любили ходить по этому берегу с Паней. Накренясь, устремлялись к водной глади чайки и, схватив рыбешку, взмывали в слепящий простор.
О, Волга, после многих лет
Я вновь принес тебе привет...
Волга всегда рождала у него представление о свободе, о безмерности. Он знал ее от Нижнего, от Казани до Астрахани. Для него она была живым существом, добрым, широким. Ее пресный сырой запах преследовал его в песках Туркестана. Если бы отвлечься от всего, он хотел бы быть волгарем. Волгарь... Что это такое? Профессия? Принадлежность к Волге? Кого можно называть волгарем? Волжанин – это одно, а волгарь – совсем другое. Волжанин – тот, кто родился на Волге, он может быть аптекарем или парикмахером. Волгарь имеет дело с Волгой. У волгаря зеленые глаза, они впитали цвет воды. Волгарь тот, кто не может существовать без Волги, так как жизнь ему будет не в жизнь.
«Я волгарь», – подумал он о себе. Он любил все это: горы на том берегу (их, правда, и горами назвать нельзя – так, возвышенности); зеленые острова в сверкании струй, косые паруса, слепящий простор, когда смотришь по течению. Когда сидишь один на один с Волгой – отдыхаешь душою. Наверное, лучше всего быть бакенщиком. Ты всегда один на один с нею... У каждого человека есть свой особый уголок земли, даже если ты не родился здесь, а пришел сюда, увидел и влюбился. Уголок принял тебя, так как вы поняли друг друга. Даже самый несентиментальный должен хотя бы изредка приходить в этот свой уголок, чтобы отдышаться, взглянуть на себя из некой голубой дали. Если ты в суете дел не написал стихов, то вспомни стихи других, помечтай в тиши. Оно нужно иногда, отрешенное состояние. Человек должен философствовать. У древних греков это была чуть ли не обязанность – философствовать. Например, эллинов очень занимал вопрос, что такое талант. Аристотель считал, что это способность человека к успешному выполнению какого-либо дела. Один гражданин больше пригоден к военному делу, другой – к ремеслам, третий – к занятиям наукой, четвертый – к искусству. А к чему пригоден ты? Можно ли назвать приверженность к партийной работе талантом? Да так ли уж это важно? Важно другое: я хочу счастья для людей. Не сытости, не комфорта, с которыми иногда связывают понятие о счастье. Как говорил Гераклит: «Если бы счастье заключалось в телесных удовольствиях, мы бы называли счастливыми быков, когда они находят горох для еды». Счастье, наверное, имеет смысл только тогда, когда оно для всех. Не для избранных счастливчиков, а для всех. Он вспомнил Файзуллу Ходжаева, который как-то сказал:
– Когда мясо делят в темноте, выигрывает счастливый. Но мы не хотим больше делить мясо в темноте: пусть каждому будет по труду.
Общее счастье... Маркс видел счастье в борьбе. Дзержинский как-то сказал:
– Что такое счастье? Если переводить это понятие в образ поэтический, то высшее счастье для человека, какого он может только достигнуть, – это быть светлым лучом для других, самому излучать свет.
Феликса Эдмундовича недавно назначили народным комиссаром путей сообщения, оставив при том народным комиссаром внутренних дел и Председателем ВЧК. Управление железными дорогами теперь в надежных руках.
Быть светлым лучом... Но это счастье опять же для тех, кто ставит перед собой такую задачу, счастье для борцов. А что такое счастье для всех людей? Может быть, райское блаженство? Но блаженство – это не счастье, это состояние экстаза, эйфории, своеобразное опьянение. «Блажен, кто смолоду был молод...» Или если брать экономическую сторону: будут ли люди счастливы, получив все по потребностям, как то должно быть при коммунизме? И что такое потребности? Да, будут счастливы, если получат по потребностям. Потому что главная потребность – это потребность смысла жизни. Смысл жизни приобретет для каждого новое значение. Скажем, потребность в творчестве, в творческом труде, понимая творчество не как отношение к искусству, а всю деятельность человека, даже его поведение. Люди получат главное: развивать свою индивидуальность, свои творческие возможности. Люди будут воспринимать проблемы мира и общества как свои собственные. Жизненная устроенность станет пониматься ими не как обладание вещами, а как устроенность духовного мира личности. Вот эта духовная удовлетворенность всех и каждого социальным и личным бытием и будет общим счастьем. Но до этого еще так далеко... Когда-то Белинский писал о нравственном значении железных дорог, значит о транспорте. Как странно и причудливо бывают приложимы мысли тех, кто и не помышлял о нашем времени! Мы обычно, стараясь мотивировать что-то очень важное для нас, ссылаемся на все авторитеты прошлого, как бы преднамеренно забывая, что время изменило свое качество. Дидро сказал... Платон сказал... Да, да, как это сказал Гете: «Если вы берете людей такими, каковы они есть, со всеми присущими им недостатками, вы никогда не сделаете их лучше. Если же вы обращаетесь с людьми как с идеальными людьми, вы поднимаете их на ту высоту, на которой вы хотели бы их увидеть».
Красиво сказано. Жаль только, что не со всеми людьми можно обращаться как с идеальными.
Он почувствовал, что кто-то стоит рядом. Поднял голову: это был Милонов. Вид у него был несколько смущенный. Он, должно быть, только что подошел и не решался заговорить.
– А, это вы! Присаживайтесь вон на тот камень.
– Мне сказали, будто вы уезжаете из Самары, Валериан Владимирович...
– Да, вот получил письмо, срочно отзывают в Москву.
– А я тоже решил уехать из Самары.
– Куда?
– Да не все ли равно куда? Куда глаза глядят.
– Что так?
Милонов опустился на камень. Помолчал. Потом торопливо заговорил, словно боясь, что Куйбышев не станет его слушать.
– До вашего приезда сюда, ну за последний год, пока вы были в Туркестане, меня уважали здесь. Вернее, мне так казалось. Не появись вы, наверное, все так и продолжалось бы...
– Что – уважение или неуважение – продолжалось бы?
– Теперь я понимаю: скрытое неуважение. Меня не уважали, а боялись. В общем-то, конечно, не меня боялись, а маленькую группу людей, в числе которой был и я. Боялись нашего мнимого якобинства. Нам удалось запугать население крутыми мерами. Мы «завинчивали»...
– Зачем вы все это говорите? Я и так знаю.
– Вы меня рекомендовали и, следовательно, перед вами должен нести ответ. Мы с вами больше не увидимся, но я не хочу...
– Да, продолжайте.
– Я решил покончить с политической деятельностью!
– То, чем вы здесь с Легких занимались, вы называете политической деятельностью?!
– Вы не так меня поняли. Мы, как вы сами убедились, ни к чему не пригодны, развалили даже то, что оставалось. То, что вы сделали в губернии за несколько дней, значит гораздо больше, чем вся наша так называемая работа за год. Мы не работали, а укреплялись. Наша местническая группировка укреплялась, вела склочную войну с ленинцами, всячески выживала их, пакостила. Нам хотелось властвовать без свидетелей. Самим. Устроить опорный пункт для Шляпникова, Сапронова, Крестинского и иже с ними.
– Вы об этом заявили на съезде. Правда, в несколько иных выражениях.
– Да, мне досталось от Владимира Ильича на орехи.
– И поделом. Вы бросили обвинение Ильичу, будто он «административно» наклеил ярлык синдикализма на вашу святую самарскую «рабочую оппозицию» и натравливает партию на нее.
Милонов свесил голову. Он был явно подавлен. Нервно перекатывал между пальцев поднятый с земли камешек.
– А знаете, – вдруг сказал он, обретая в себе некую уверенность, – я ведь изменил ва́м, лично ва́м и общему нашему делу. И вышло все как бы само собой. Просто не заметил. Стал борьбу принимать за политическую игру. И мне сумели внушить, будто я не пешка в этой зловещей игре, а по меньшей мере тура. Шляпниковец. Мной овладела мания величия. Только сейчас стало доходить: а ведь они заговорщики! И я с ними. Политическое ничтожество, нуль, марионетка... Меня дергают за ниточки, выталкивают на сцену съезда, и я, по-петушиному выпятив грудь, начинаю поучать Ленина! Это даже не ослепление, не дерзость, а сумасшествие. У Милонова претензии к Ленину!.. К гению мирового пролетариата. А под всем этим: Троцкий противопоставляет себя Ленину. Я хотел застрелиться. От позора. Вырвать бы свой проклятый язык... Но сказанного все равно не вычеркнешь. Буду нести до последней минуты геростратову славу. Я зачеркнул сам себя как работника партии. Если даже стану на колени на Красной площади и буду биться лбом о брусчатку, вопить о раскаянии, все с холодным презрением станут обходить меня...
Валериан Владимирович с каким-то смутным чувством слушал странную исповедь и не знал, что сказать человеку, провалившемуся с головой в калтус (так в Сибири называют особо опасные болота).
– Вам остается одно: объявить в печати о своих заблуждениях, отмежеваться от лидеров «рабочей оппозиции». Ведь в них коммунистического ничего не осталось.
Милонов устало провел ладонью по лицу, будто снимая невидимую паутину.
– Я их боюсь! – произнес он неожиданно. – Да, да, боюсь. Они с виду благопристойные, а на самом деле способны на все, вплоть до убийства. Они ничуть не лучше левых эсеров, а, может быть, даже хуже, так как хотят взять власть не силой, а коварством, пронырливостью, круговой порукой. Я это почувствовал в них. И «буфер» тоже блеф. Редактор «Правды» Бухарин продержал в столе десять дней обращение питерцев к партии, ну то, направленное против оппозиции. Сперва мне это показалось ловким политическим маневром, а теперь вижу – подлость! Ничтожества...
– Может быть, вы все-таки все преувеличиваете?
– Считайте меня трусом, кем угодно, но с той публикой больше никаких дел иметь не желаю. Крестинский – секретарь ЦК партии, кого хочет может раздавить. Он дергает всех за ниточки. Он друг Троцкого. А я хочу исчезнуть, раствориться...
Сделалось жаль его. Напуган. Вот какие уродливые формы принимает борьба. Окопалась кучка политических подонков, обманом пролезших в партию. Образовалась своеобразная масонская ложа заговорщиков против ЦК, и вот у отдельных простаков, увязших в болоте, не хватает силы духа выбраться из него. Большевиков Милонов не боится, знает: большевики к недостойным приемам прибегать не станут, – а «рабочую оппозицию» боится. Надломился парень. Необходимо помочь.
Ильич смотрит в корень: нужна чистка партии! И чем жестче она будет, тем лучше. Необходимо обрубить зловредные щупальца, выдрать с корнем троцкистскую масонщину.
