Текст книги "С открытым забралом"
Автор книги: Михаил Колесников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)
Муравьев явился со своими телохранителями, увешанными бомбами, ровно в полночь. Окинул взглядом комнату, отметил, что тут чересчур накурено, из-за дыма почти не видно лиц, и принялся излагать свою программу:
– Я объявил себя главковерхом Республики, – сказал он, – и отдал приказ всем чехословацким командирам от Самары до Владивостока ввиду объявления мной войны Германии повернуть эшелоны на запад, занять по Волге железнодорожную линию Симбирск – Самара – Саратов – Царицын, а также Екатеринбург – Пермь. После чего мы перейдем в наступление против немцев. Вам ничего не остается, как присоединиться ко мне, в противном случае я вынужден буду прибегнуть к крайним мерам. Считайте меня своим Гарибальди – это вас утешит.
– Вы авантюрист и шулер, – спокойно ответил ему Варейкис. – Вы изменник Родины, а с изменниками мы в союз не вступаем. Вы будете расстреляны за измену!
Муравьев побагровел.
– Значит, вы против нас? – резко спросил он. – Хорошо! Теперь я знаю, как поступать с вами. Тухачевский у меня в руках. Он будет расстрелян на рассвете... Во всяком случае, раньше меня. И вы – тоже, господа большевики.
Он повернулся к двери, распахнул ее. Здесь стоял начальник Московского отряда Александр Медведев, или Медведь, как называли его товарищи.
– М-минуточку... Вы арестованы!.. – негромко произнес он и сжал железной хваткой правую руку Муравьева.
Муравьев понял, что попал в капкан, левой рукой выхватил револьвер и открыл стрельбу.
На другой день Куйбышев сообщил в Москву Председателю ВЦИК Свердлову: «...по выходе из комнаты губисполкома Муравьев был окружен коммунистической дружиной и после двух выстрелов с его стороны тут же расстрелян. Адъютанты были арестованы. Охранявший его отряд в 80 человек немедленно покорно сдал оружие. Немедленно было сообщено всем войскам об убийстве Муравьева. Вздох облегчения и радости вырвался из груди революционных солдат. Кошмар авантюры скоро рассеялся. Солдаты с криками «Ура!», «Да здравствует власть Советов!» разошлись по частям. В 5 часов утра восстание авантюристов было ликвидировано, город принял обычный вид...»
Куйбышев и Тухачевский стояли обнявшись, на «венце», над обрывом. Далеко внизу сверкала Волга, по ней сновали катера. Было солнечно, светло и легко. Верилось в незыблемость жизни.
– Скоро пойдем на Самару... – сказал Тухачевский. – Я знаю: вы – там...
4
Чем сильнее рвался Куйбышев в Самару, тем больше препятствий вставало на его пути.
Казалось бы, заговор Муравьева подавлен.
Но мятеж сделал свое дело. После измены такого крупного должностного лица, как командующий фронтом, в войсках появилось недоверие к командирам, упала дисциплина. Мятежники сотнями нитей были связаны с белогвардейцами и белочехами, они внесли разложение в менее стойкие отряды 1‑й армии, оголили наиболее опасные участки и направления. Ведь и сам заговор их был всего лишь составной частью более крупного заговора.
В Москве, Ярославле, Рыбинске, Костроме, Муроме начались мятежи эсеров. В Мурманске высадился полуторатысячный десант английских войск. Это произошло из-за предательства заместителя председателя Мурманского Совета троцкиста Юрьева, которому Троцкий приказал телеграммой, не согласовав ее текст с Лениным: «Вы обязаны принять всякое содействие союзных миссий». (То есть допустить и высадку их десантов.) Во Владивостоке высадились японские и американские войска. Английский дипломат Локкарт устроил заговор, участники которого собрались подкупить охрану Кремля, арестовать Совнарком и свергнуть Советскую власть. Произошло злодейское покушение на Ленина. В эти дни Ильич говорил о всеобщем плане Антанты: «Мурман на севере, Чехословацкий фронт на востоке, Туркестан, Баку и Астрахань на юго-востоке – мы видим, что почти все звенья кольца, скованного англо-французским империализмом, соединены между собой».
Ничтожный гномик – лейтенант английской службы Сидней Рейли всерьез обсуждал со своим собратом Локкартом, с генеральным консулом в Москве Гренером и французским генералом Лаверном весьма немаловажный вопрос: как поступить с Лениным после захвата Совнаркома?
Локкарт и французы предлагали немедленно отправить Ленина в Архангельск, передать интервентам. Лейтенантик Рейли с пеной у рта доказывал:
– Ленин обладает удивительной способностью подходить к простому человеку. Можно быть уверенным, что за время поездки в Архангельск он сумеет склонить на свою сторону конвойных и те освободят его. Поэтому было бы наиболее верным Ленина немедленно после ареста расстрелять.
Так решались судьбы Советского правительства, судьбы революционной России в закоулках английского консульства в Петрограде.
Белогвардейская орда навалилась всей своей мощью на неокрепшие отряды 1‑й армии, смяла их, отбросила, захватила Симбирск, Казань, Бугульму, Мелекесс, Сенгилей. Казалось, все потеряно.
Куйбышев и Тухачевский перенесли свой штаб на станцию Инза. Сюда доходили тревожные сведения: Сенгилеевская группа войск под командованием Гая окружена белочехами и каппелевцами. Отчаянно дерется, но прорваться нет никаких надежд. Гая прижимают к Волге, намереваясь уничтожить всю его группу, насчитывающую три тысячи бойцов.
Но были и радостные события. Сюда, на Инзу, прапорщик Толстой привел большую группу офицеров из Пензы, которые хотели драться за освобождение Симбирска.
– На симбирском направлении вашему отряду придется вести не рельсовую войну, а действовать в полевых условиях, – сказал Куйбышев Толстому. – Будете прикрывать левый фланг наступающих основных сил.
– Мы готовы!
Удалось прорваться Гаю. Совершив за три дня двухсоткилометровый переход, группа вышла к станции Майна. Куйбышев и Тухачевский на бронепоезде немедленно выехали туда. Встреча была бурной и радостной: ведь они считали Гая погибшим.
– Зачем погибать? – шутливо спросил он, сузив глаза. – В Сенгилее мы забрали все народное имущество, чтобы белым не досталось. И вот с этим громадным обозом, с детьми и женщинами пришлось тащиться сто пятьдесят верст... Не будь обоза – быстрее дошли бы.
Он, как всегда, был весел и с виду совсем неусталый, вроде бы беззаботный.
Куйбышев с новым интересом разглядывал его, такого, казалось бы, знакомого, а на самом деле совсем незнакомого. Что было известно о нем? Родился где-то в Персии, кажется в Тавризе. Отец учительствовал. Гай – это так, для краткости и удобства. Настоящее имя – Гайк Дмитриевич Бжижкянц. Трудно даже выговорить! За революционную работу не раз сидел за решеткой. За героизм во время мировой войны был награжден несколькими орденами и произведен в офицеры. Да, все не так просто в судьбе каждого человека.
– Вашу группу будем отныне называть Симбирской Железной дивизией, – сказал Тухачевский.
Этой дивизии суждено было освободить Симбирск.
Выздоравливающий после ранения Ильич прислал красноармейцам Железной телеграмму: «Взятие Симбирска – моего родного города – есть самая целебная, самая лучшая повязка на мои раны. Я чувствую небывалый прилив бодрости и сил. Поздравляю красноармейцев с победой и от имени всех трудящихся благодарю за все их жертвы». В боях за Симбирск отличился также интернациональный полк, в котором было много чехов, словаков и венгров. Командовал им чех поручик Славояр Частек.
Принесли записку от Александра Масленникова и Вавилова: они на свободе! Вернее, с помощью Паспарне вырвались из омской тюрьмы и сейчас ведут работу в сибирском подполье.
Еще более радостным событием стала совсем неожиданная телеграмма из Кунгура. На имя Куйбышева, Галактионова, Тронина и Шверника, который был комиссаром во 2‑м Симбирском полку. Телеграмма от Василия Блюхера.
Кунгур... Где это? Где-то возле Перми. Как очутился там Блюхер, посланный Куйбышевым организовывать партизанские отряды на Южном Урале?..
Потом гудели все газеты, называя рабочие и казацкие отряды Блюхера цветом Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Тысячу шестьсот километров прошли они с юга на север вдоль Уральского хребта по тайге и болотам. Отряды выросли в десятитысячную партизанскую армию, которая сметала на своем пути хорошо оснащенные белогвардейские части, уничтожала, гнала их. В районе Кунтура блюхеровцы – так их теперь называли – прорвали фронт и соединились с регулярными частями Красной Армии. За этот невиданный поход Блюхер был награжден первым в Республике Советов орденом Красного Знамени.
Куйбышев испытывал гордость: наш, самарский!.. И в то же время печаль с новой силой завладела им: Самара до сих пор в руках каких-то ничтожных галкиных, фортунатовых, климушкиных, брушвитов. Галкин присвоил себе генеральское звание, разгуливает свободно по Самаре, вешает и расстреливает рабочих.
Самара превратилась в столицу контрреволюции, сюда стекаются со всех сторон белогвардейцы. У Комуча шесть тысяч белогвардейских офицеров. Объявлена поголовная мобилизация в так называемую «народную армию», вся территория Комуча превращена в военный лагерь. Климушкин, выступая перед солдатами, цитирует слова Макиавелли: «Справедлива та война, которая неизбежна, и праведна та битва, которая является последней надеждой» – и призывает уничтожать тех, кто уклоняется от мобилизации.
Эх, ударить бы по всей этой эсеровско-белогвардейской сволочи! Бросить на них Железную дивизию...
– Не одолеем, – сказал Тухачевский. – Первая армия измотана, ей нужно собраться с силами. У Каппеля, Галкина и Гайды свеженькие части. Помните, как на нашу Курскую бригаду налетел аэроплан белых?
Куйбьншев помнил: после нескольких разрывов шрапнели над эшелоном бойцы Курской бригады бросились бежать куда глаза глядят. Неграмотных крестьян испугал сам вид летающего над головами аэроплана. Куйбышев бросился навстречу бегущим паникерам:
– Назад! Стрелять буду...
Он стоял грозный, с развевающимися от ветра волосами, с налитыми кровью глазами, размахивал маузером. Белые жарили по нему из пулемета, аэроплан осыпал шрапнельными гранатами. Но он не двигался с места, левой рукой ловил бегущих, отшвыривая их назад.
Вид его был настолько страшен, что паникеры остановились, стали пятиться назад.
– К сожалению, Первая армия к взятию Самары не готова, – сказал Тухачевский. И Куйбышев знал это. – Вашу Самару будут брать части трех армий: Первой, Пятой и Особой, или Четвертой, – продолжал Тухачевский. – Так вот, Валериан Владимирович. Эту Четвертую армию еще нужно создать! И создавать будете ее вы!
– Я?
– Да. Есть приказ о назначении вас политкомиссаром и членом Реввоенсовета Четвертой армии. Штаб ее находится в Покровске...
Куйбышев вернулся в свой вагон и увидел здесь Толстого.
– Я к вам, Валериан Владимирович...
Толстой был бледен, с перекошенным от боли лицом.
– Что случилось, Михаил Николаевич?
Толстой уронил голову на стол и разрыдался.
Это было настолько неожиданно – видеть такого сильного взрослого человека плачущим, что Валериан Владимирович растерялся.
Но вот Толстой поднял голову, вытер руками глаза, сказал глухо:
– Моих родителей зверски замучили, убили...
– Кто?!
– Вот я и хотел бы узнать кто. Позвольте поехать похоронить мать и отца...
Лишь на мгновение Валериан Владимирович задумался: Толстому придется ехать в имение родителей, которое то ли в руках красных, то ли у белых...
– Поезжайте...
И Толстой уехал.
А Куйбышев отправился в Покровск. Вернется или не вернется Толстой? Говорят, его родителей убили крестьяне. Самосуд. Зачем? Бессмысленное убийство двух дряхлых стариков. Это дело должны расследовать. Поймет ли Толстой, что убили не трудовые крестьяне, а бандиты, которых сейчас развелось тьма-тьмущая. А возможно, Толстому отомстили белые за переход в Красную Армию.
...Степной одноэтажный городок Покровск. Один бок его омывает Волга, другой – поджаривает жгучее степное солнце. Пыль, зной, чахлые кусты желтой акации. Весной случаются наводнения, и тогда по улицам плавают на лодках. Полынная степь начинается прямо от полотна железной дороги, где стоит салон-вагон. Город населяют русские, украинцы, татары и немцы-колонисты. Немцы здесь чувствуют себя хозяевами. Это зажиточные хозяева, имеющие в степи большие хутора, гурты баранов и табуны лошадей. Они резко настроены против Советской власти, прячут хлеб, отказываются служить в Красной Армии. Бог ты мой, велика Россия и каких чудес в ней только нет!..
В конце сентября зарядили дожди. Они лили беспрестанно. Дороги превратились в глиняное месиво. От полотна железной дороги нельзя было отойти и на шаг, чтобы не увязнуть по колено в грязи.
4-я армия готовится к наступлению на Самару. Она пойдет с юга. С севера будет наступать 1‑я армия. Через Вольск, Хвалынск пойдут части 5‑й армии.
Куйбышеву все еще не верится: неужели пробил час?.. Не помешает ли продуманному наступлению какая-нибудь неожиданность? Что-нибудь из ряда вон выходящее?.. Расплох чреват последствиями.
Дожди, проклятые дожди... Ни пройти, ни проехать... К прямому проводу вызывает Алексей Галактионов. Куйбышев читает ленту, кусает губы, морщится: «Грязь непролазная, поэтому трудно передвигать артиллерию, лошади выбиваются из сил... Нужного количества подвод для пехоты не имеется, люди должны пешком пройти 20 верст и затем, измученные, вступить в бой». Грязь, дождь... Совсем раскис Алексей Петрович, потомственный самарский пролетарий. Ведь освобождать-то идем Самару! Испугался трудностей. Дождя, грязи испугался. Вот тюрем царских, сибирской ссылки не боялся. А как избивали его озверевшие обыватели на Троицком базаре, когда в Самару ворвались белочехи!.. Едва вырвался.
А дождь льет и льет, пузырятся лужи. Может быть, прикажете отложить наступление до ясных дней? Дрожа от гнева, Куйбышев диктует телеграфисту:
– Аргументы малоубедительны. Грязь будет вплоть до зимы, откладывать до этого времени операцию невозможно. К тому же к противнику подходят подкрепления. Скоро будет поздно. Необходимо использовать всевозможные комбинации: где смелым налетом в тыл неприятеля, где переброской войск на автомобилях, а где ударить в лоб. В этом и состоит умение командовать и проявлять инициативу...
Он представляет бледное, с запавшими от бессонницы глазами лицо Галактионова, его большие, перепачканные глиной руки; вспоминает о том, как после возвращения из ссылки его, Куйбышева, несмотря на сопротивление меньшевиков и эсеров, избрали председателем президиума Совета, а Галактионова – заместителем. Хорошо им работалось вместе. Иногда, засидевшись в Совете до глубокой ночи, отодвигали кипы бумаг, глядели на свои руки с еще не зажившими рубцами от кандалов и вдруг начинали беспричинно хохотать. На трубочном заводе Галактионов работал слесарем-электромонтером. Пытался обучить Валериана своему ремеслу, да не успел: арестовали. А как смело выступал на митинге перед рабочими, когда генерал Зыбин приказал солдатам в него стрелять. Галактионов не испугался. Разодрал на себе рубаху, крикнул Зыбину:
– Не сердись, генерал, печенку испортишь!
Алеша, Алеша, не бойся дождя и грязи. Не бойся... Вот Чапаев ее не боится. Чапаев – командир Николаевской дивизии. В Заволжье о нем рассказывают всякие чудеса: здесь он хозяин, белые трепещут при одном упоминании его имени. Храбрейший из храбрых. В мировую войну был награжден Георгиевскими крестами всех степеней.
Как будто был такой случай. Чапаев остановил беженку, казачку, спросил:
– Почему бежите?
– Господь спаситель ниспослал на нас антихриста, волжского разбойника Чапаева. Конь его дышит огнем, а сам он – с крыльями и длинным хвостом.
Чапаев усмехнулся, потрогал собственные плечи – крыльев нет!
– Чудачка! А я и есть Чапаев, а вот и мой конь. Как видишь, никакого огня у моего коня нет. Нет у меня ни крыльев, ни хвоста...
Беда Чапаева – горячность: критикует вышестоящие штабы за их приверженность к методам позиционной войны, требует смелого маневра, и это кое-кому из штабников не нравится. Рука Троцкого дотянулась и до Чапаева: Троцкий обвинил Василия Ивановича в партизанских замашках, возбудил против него судебное дело. Куйбышеву пришлось вмешаться. Судебное дело закрыли.
Объезжая войска, Валериан Владимирович завернул и в дивизию Чапаева. Дивизия только что нанесла белочехам крупное поражение под Орловкой и Ливенкой, отбросив их на Брыковку. Против Чапаева действовали шесть тысяч чехословаков и свыше трех тысяч белогвардейцев при тридцати трех орудиях. А у Василия Ивановича было всего семь тысяч солдат при девятнадцати орудиях. Огромная победа! А Чапаев сидел за столом, обхватив голову руками, и жалобно напевал «Сижу за решеткой».
– Почему грустите? Радоваться надо.
Не поворачивая головы в сторону Куйбышева, Василий Иванович сказал:
– А чему радоваться? Снарядов нет. Продовольствия, фуража нет. Обмундирования нет. Чудотворец нужен.
– Какой еще чудотворец?
– Ну тот, что «По моему велению, по моему хотению»... боеприпасы, продовольствие и прочее, что положено солдату...
– Так я и есть тот, кто вам нужен: привез снаряды, патроны, продовольствие, обмундирование и махорку!
Чапаев вскочил с лавки. Свел брови, лицо стало строгим, и вся молодцеватая осанка его выражала эту строгость.
– С кем имею честь?!..
– Куйбышев.
– Ой! Неужто? Наш комиссар... Петя, чаю! Радость-то какая! Милости прошу к столу, Валериан Владимирович...
Фронт 4‑й армии растянут. Но весь он умещается в голове Куйбышева. Еще никогда он так не был сосредоточен. Он без устали подбирает комиссаров в каждую часть. Шлет телеграмму-приказ всем комиссарам армии: «От политических комиссаров требую приложения всех усилий к созданию аппарата снабжения, действующего с точностью машины, а это возможно лишь при строгом исполнении приказов, регулирующих снабжение, при искоренении хаоса, халатности и разгильдяйства, столь свойственного нам».
Он называет вещи своими именами. Своей халатностью, своей беспечностью и разгильдяйством, присущим нам в силу не каких-то природных данных, а в силу неких феодальных пережитков в сознании каждого, мы порождали этот самый хаос, который для Куйбышева имеет вполне конкретный облик. Глухая ночь на степной станции Урбах. Сюда со стороны Александрова Гая, Красного Кута, Паласовки, Озинок прибывают эшелоны. Идет разгрузка. Беспрестанно стрекочут пулеметы, снаряды рвутся у самых вагонов. Но выгрузку прекращать нельзя ни на минуту: враг рядом.
Куйбышев спокойно прохаживается вдоль эшелона, иногда спрашивает:
– Откуда, хлопцы?
– Из Ильинки и Воскресенки.
– Пункт сбора за водонапорной башней. Поспешите!
А они не торопятся, не торопятся.
Он формирует колонны и отправляет их в бой. А колонны не торопятся, не спешат.
Да, они продвигаются по степи, размытой дождями, шаг за шагом, очень медленно. А до Самары сотни верст, и нет конца степным пространствам. Идут кони по грязи, волокут пушки, медленно, мучительно медленно. Нервничает командование фронта, шлет телеграмму за телеграммой: «Операция против Сызрани, Самары слишком затянулась. Противник уже успел подтянуть кое-какие резервы и привести в порядок свои разбитые отряды и вновь перешел в наступление. Ему удалось даже потеснить наши части на симбирском направлении. Это печальное явление можно объяснить только медленным развитием наших операций...»
Нет, не изжит хаос. Он в каждом сломанном колесе подводы с продовольствием и фуражом, в порванных постромках, в несвоевременном подвозе пищи и боеприпасов.
Больше всех нервничает Куйбышев, которому иногда кажется, будто хаос берет перевес над его жесткой устремленной волей. Считает дни. Наступление началось 22 сентября. Вот уж наступил октябрь, а 4‑я армия все продвигается к Самаре. И еще неделя на исходе... Враг выброшен из Сызрани. А 4‑я армия должна отрезать пути отступления остаткам Сызранской группы войск противника.
...Он знал в этих местах каждый кустик, и все равно Самара открылась как-то неожиданно. Он смотрел на город в бинокль, и сердце отчаянно колотилось. Вот она, родная, как на ладони! Узнавал отдельные здания. Трехэтажная Александровская публичная библиотека, театр, окружной суд... Воскресенская улица. Полоска Волги. Где-то там Паня с сыном... Но сейчас расслабляться нельзя.
Собери волю для последнего усилия.
Чапаевцы заняли станцию Кряж. Самара совсем рядом.
А с севера на белочехов наседает Гай со своей Железной дивизией. На подступах к городу части 5‑й армии. И еще одно сообщение: в Самаре восстание! Рабочие бьют беляков.
Он торопливо пишет приказ: «Перед нами Самара. Еще один удар – и над столицей контрреволюции будет гордо развеваться Красное знамя социализма. Еще один удар – и Волга от истоков до впадения будет открыта для движения красных пароходов с хлебом, нефтью и другими продуктами, столь необходимыми Советской России. Необходимо открыть дорогу и сибирскому хлебу. Этот путь лежит через Самару, Уфу, Екатеринбург. Скорее туда».
Все это пронеслось, отгремело грозой. Он держит на руках сына. Смотрит на счастливое лицо жены.
– Вот я и дома. Помнишь, какая здесь была рожь?.. Ну, ребятки, вашего отца с военной работы переводят на партийно-советскую, как «крайне необходимого для политической работы в губернии». Будем восстанавливать хозяйство. А Володя – вылитый дед. Почему все внуки похожи на своих дедушек и бабушек?
Она легонько взяла его за руку. Под руку они никогда не ходили. Вот так, за руку, как дети.
– Мы с тобой вросли в Самару, – сказала она смеясь. – Вроде и не было Петрограда...
Из переулка вышла колонна красноармейцев. Они лихо напевали:
Волга, помнишь, дорогая,
Как полки героя Гая,
Белых банды настигая,
Их смешали в пыль...
Куйбышев усмехнулся:
– Хорошая песня. Слова из песни не выкинешь: так и будет жить память о нашем Гае многие лета. А знаешь, кого я сегодня встретил на улице?
– Кого?
– Толстого.
– Того самого? Он ведь вроде бы умер.
– Михаила Николаевича Толстого.
– Кто таков?
– Один мой хороший знакомый. Сын пензенского вице-губернатора. Начальник всех инженеров Первой армии. Будет укреплять нашу Самару. Но и без укреплений никогда и никому больше не отдадим ее.
Они шли знакомым бульваром, постояли у Александровской публичной библиотеки, где любил заниматься Валериан Владимирович.
– Когда Ильич жил в Самаре, то часто приходил сюда, – сказал он. – Мне нравится эта улица, в ней много синевы и ветра.
– Ну вот, ты уже заговорил стихами, – улыбнулась она. – Если бы ты знал, как мы тебя ждали... Думала, сил не хватит... – но она не умела жаловаться и замолчала.
Они шли по широкой улице, пронизанной необычной для осени синевой. Тучи рассеялись.
Откуда-то из-за узорной решетки особняка высунул голову волшебник, поглядел им вслед, пожал плечами и усмехнулся:
– Чудаки, даже не подозревают, что эта улица называется улицей Куйбышева...
