Текст книги "Все ураганы в лицо"

Автор книги: Михаил Колесников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 35 страниц)

– Один из главных, если не главный недостаток (или преступление против рабочего класса) как народников и ликвидаторов, так и разных интеллигентских группок, «впередовцев», плехановцев, троцкистов, есть их субъективизм… Кому «скучна», «неинтересна», «непонятна» работа по созданию социалистической экономики, кто не желает или не умеет подумать над своеобразием данного этапа борьбы – того лучше «освободить от работы»… чтобы он не мог принести вреда…

«Освободить от работы»… Да, пожалуй, этот акт был бы самым благоприятным для армии. Но Троцкий держится. И пакостит у всех на глазах. Той же армии. Его нужно разбить идейно, показать зыбкость и вредность его позиций в военном вопросе.

Да, не хотел бы Фрунзе работать бок о бок с этим фарисеем… Не хотел бы! Разумеется, личные обиды в счет не идут. А они есть, есть. Теперь-то Михаил Васильевич знал многое: как Троцкий противился его назначению командующим Четвертой армией и сколько сил пришлось приложить Ильичу, чтобы настоять на своем, как Троцкий хотел запретить операцию по взятию Бухары, ссылаясь на то, что Фрунзе-де авантюрист и безграмотный в военном отношении человек. Заместитель председателя ВЧК Яков Петерс рассказывал Михаилу Васильевичу, как Троцкий потребовал обыскать поезд Фрунзе якобы для того, чтобы изъять у команды золото, награбленное в Бухаре. Но что значат личные обиды в сравнении с тем огромным делом в перестройке армии, которое может загубить Троцкий?!

Михаил Васильевич созвал совещание командного состава войск Украины и Крыма. В любых вопросах – практических и теоретических – он всегда опирался на массы, и теперь, перед XI съездом партии, необходимо было выяснить точку зрения армейских масс, опереться на них. Основной бой Троцкому Фрунзе, Ворошилов и Гусев решили дать на партийном съезде.

Вот оно, только что расправившее крылья молодое поколение военных работников, выдвинувшихся за время революционных битв из народных низов! Это с ними он прошел через все бои, они были творцами новых методов и способов боевых действий. Не дожидаясь директив сверху, они учились воевать друг у друга. Для них операции по овладению Северной Таврией и Крымом значат больше операций битого Мольтке-младшего, на которого любят ссылаться спецы, как на пример отточенности стратегической и оперативной мысли. Пролетарская стратегия оказалась выше «стратегии торгашей». И этот факт никому не удастся умалить…

Как и ожидал Михаил Васильевич, краскомы поддержали его идеи о военно-политическом воспитании Красной Армии, о единой военной доктрине, о роли конницы на современном театре военных действий; а среди краскомов были прославленные фронтовики Котовский, Примаков, Юшков.

О необычном совещании в Харькове вскоре узнали все. И все разобрались, о чем шла речь. Мысль Фрунзе была предельно ясна: идеология рабочего класса, которая воплощена в Программе Коммунистической партии, составляет основу военной науки.

Поднялись комячейки Военной академии, направили в ЦК письмо, в котором сообщали о «мощи спецовской касты», об «усилении идеологического влияния спецов», о «насаждении спецов и лжеспецов», о «монополизации военного знания в руках спецов».

Дискуссия о «единой военной доктрине», открытая Фрунзе, вступила в новую фазу. Теперь она стала походить на жесточайший бой.

Михаил Васильевич приехал в Москву на съезд во всеоружии. Теоретические битвы требовали не меньше нравственных сил, чем схватки на передовой.

В президиуме Троцкий уселся рядом с Фрунзе. Вел себя экзальтированно: порывисто ерзал на стуле, беспрестанно подкладывал Михаилу Васильевичу записочки. Еще до начала совещания военных делегатов он старался выбить Фрунзе из колеи, запутать его. Ведь им предстояло схватиться на виду у людей, многоопытных в военном деле, а что за противник Фрунзе, Троцкий отлично знал. Он мешал слушать Ленина. Уткнувшись перьями бороды в ухо Михаила Васильевича, горячо шептал: «Вся речь Владимира Ильича бьет вас». «По-моему, она бьет вас», – отвечал Фрунзе. Он крепился. Троцкий гипнотизировал его козьим взглядом. Снова шептал что-то об ошибочной позиции, занятой-де украинским совещанием командного состава.

С самого начала Троцкий восстал против созыва совещания военных делегатов съезда (а их было семьдесят два). Он пытался доказать членам ЦК, что говорить, собственно, не о чем. Единая военная доктрина? Измышление Фрунзе. Военная наука? Вздор. О каком укреплении Красной Армии может идти речь? Разве армия не крепка? У нас нет времени заводить дискуссии о какой-то там военной доктрине. Все сие от лукавого.

Но Фрунзе, Гусев, Ворошилов, Бубнов, Тухачевский и другие оказались настойчивыми: дискуссия необходима! Был созван специальный пленум, и он решил, вопреки Троцкому, совещание военных делегатов провести. Троцкий пожал плечами: вынужден подчиниться воле большинства. Глупо-с…

Военные делегаты собрались в отдельном зале. Атмосфера была настороженной. Все уже знали о предполагаемом диспуте между наркомом и командующим вооруженными силами Украины и Крыма. Но здесь, на партийном съезде, где собрались ленинцы, Троцкий чувствовал себя не совсем уютно. Такую аудиторию трудно повести за собой. Рядом с Фрунзе – Ворошилов, Гусев…

Троцкий должен был выступать первым, Фрунзе считался содокладчиком, и, таким образом, последнее слово оставалось за ним.

Существует особая романтика собраний, съездов, заседаний, совещаний, не всегда попятная непосвященному. Но именно на собраниях обнажаются умы и кипят страсти, именно здесь происходит утечка здоровья, бесконтрольная трата нервов, духовных сил. Как любил говорить Михаилу Васильевичу Валериан Куйбышев: «Сперва было собрание. А на нем уж постановили сотворить мир». Кстати, на съезде встретились с Валерианом Владимировичем. Он с головой ушел в экономику, как член президиума ВСНХ занимается «Автономно-индустриальной колонией Кузбасс», электрификацией и другими народнохозяйственными делами. Съезд избрал его членом ЦК.

Фрунзе прекрасно понимал состояние Троцкого. Сейчас перед такой аудиторией он постарается уйти от основного, уклониться от обсуждения главной темы, свести все на нет, увильнуть от прямого ответа, изобразить из себя борца за перестройку Красной Армии. Споры, мол, спорами, но они носят частный характер. Нарком ведь тоже может в чем-то ошибаться. Но Фрунзе и его единомышленникам нужно было во что бы то ни стало именно сейчас, на съезде, изобличить Троцкого, указать на враждебность его позиции, оставить его голеньким, открыть широкую и деловую дискуссию по военным вопросам.

Троцкий был запальчив, самолюбив, и это Фрунзе тоже хорошо знал. Михаил Васильевич за последние годы прошел превосходную дипломатическую школу. «Хороший дипломат должен обладать проницательностью, которая поможет ему разгадывать мысли собеседника и по малейшим движениям его лица судить о его чувствах», – гласит одно из старых правил дипломатической службы. А движения лица Троцкого свидетельствовали о том, что он трусит и собирается увильнуть. Потому-то при первом же разговоре с Троцким в кулуарах Михаил Васильевич заявил, что отметает все его обвинения в адрес украинского совещания. Утверждения Троцкого по военным вопросам объективно неверны, а психологически по своим последствиям просто вредны. Именно об этом он и собирается говорить с трибуны съезда, чтобы раз и навсегда отбить охоту у кого бы то ни было порочить Красную Армию.

– Значит, вы намерены выступить против меня?

– Против вашей вредной концепции.

– Ну что ж, в таком случае я вынужден буду первым перейти в наступление. Спасибо, что предупредили. Держитесь!

С трибуны Троцкий говорил директивным тоном, не допускающим возражений, повторял свой избитый афоризм насчет лаптей и марксизма, обвинял Фрунзе в идеализации прошлого Красной Армии, «разоблачая» Фрунзе «в невежестве», преклонялся перед позиционными формами борьбы и отрицал необходимость наступательных действий, маневренных форм борьбы, отрицал необходимость руководящей роли партии в армии: дескать, в гражданской войне Красной Армией руководила не партия, а офицеры старой армии.

Слушали его холодно, хмуро. Все ждали выступления Фрунзе. И он сказал то, что от него надеялись услышать:

– Мне кажется, что Троцкий в области недостатков чересчур перегибает палку в другую сторону. По его словам, выходит так, как будто мы ничего решительно в области военного дела особенного не сделали, что, с точки зрения правильности наших операций, у нас дело было из рук вон плохо, что никаких особенных успехов, с точки зрения военного искусства, мы не имели, не показали, не проявили. Я полагаю, что эти утверждения прежде всего объективно неверны, а психологически по своим последствиям просто вредны. Уж если говорить объективно, то гораздо лучше идеализировать наш прежний опыт, чем его недооценивать… Нет ничего вреднее, как становиться на точку зрения умаления заслуг коммунистических элементов внутри армии, умаления заслуг того командного состава, который, безусловно, вынес, и вынес с честью, тяжесть борьбы на своих плечах. Коммунистическая партия и рабочий класс держали и держат армию крепко в своих руках…

Он показал все убожество и вредность теоретических измышлений Троцкого. Троцкий – не только дилетант в военном деле, он просто-напросто не занимается укреплением армии: осмысления опыта Красной Армии и армий империалистических нет и в помине, отсутствуют новые уставы. И Троцкому до этого нет никакого дела.

И перед всеми Троцкий предстал в своем истинном виде: как фигура ненужная в армии и даже враждебная ей. Оставлять такого во главе Вооруженных Сил нельзя.

И еще поняли: есть другая фигура, пожалуй, самая крупная в армии, человек, обладающий исключительной ясностью ума, теоретик и практик военного дела – Михаил Фрунзе, революционный полководец, с исключительной широтой, прозорливостью, решительностью и твердостью проведший крупнейшие операции гражданской войны, полководец без поражений. За короткий срок армию Украины и Крыма он сделал образцовой, успел поставить боевую и политическую подготовку войск на твердую основу, создал новые уставы.

Он был подлинным хозяином армии – вот что уяснили делегаты.

Уяснил это и Троцкий. После съезда он заперся в своем кабинете. На его языке такое уединение называлось «разговором со своим богом». Дескать, у всякого выдающегося человека есть свой бог, или, вернее, даймон, с которым в трудные минуты он советуется. А посоветоваться с даймоном было о чем. Своим духовным отцом Троцкий считал не Маркса, не Ленина, а Парвуса, того самого Парвуса, который перебывал всем: германским социал-демократом, русским меньшевиком, социал-шовинистом и крупным спекулянтом, разбогатевшим на военных поставках армии кайзера. О своем родстве с Парвусом Троцкий писал еще в пятнадцатом году в парижской газете «Наше слово», у Парвуса он заимствовал и пресловутую теорию «перманентной» революции. Троцкий не верил в победу социализма в одной стране, открыто заявлял, что «для революционного пролетариата Советская власть является слишком тяжелой ношей». Нужно отступить. Совсем недавно он сказал:

– Для меня и сейчас ясно, что если капиталистический мир просуществует еще несколько десятилетий, то этим будет подписан смертный приговор социалистической России.

Вот в это он верил твердо. Техническая и культурная отсталость России – непреодолимое препятствие на пути строительства социализма. Всеми своими высказываниями он давал понять, что России больше подходит буржуазно-демократическая республика, что большевики «явились слишком рано и должны уйти в подполье». Но посеять пессимизм и уныние в среде рабочего класса не удалось. Рабочие верят Ленину и его ученикам, не хотят пассивно ждать мировой революции, сдаваться на милость разгромленных в гражданской войне империалистов. Они верят в свои силы, не хотят признавать Троцкого своим вождем, и им наплевать на его хитроумную теорию «перманентной» революции, и на Парвуса в том числе. Все козыри биты, ленинцы с окончанием гражданской войны усилились до невероятия. Скоро Троцкому и его приспешникам укажут на дверь. Идет к тому. И конечно же, во главе армии поставят такого, как Фрунзе. Врангель разбит, Махно разбит, Тютюник разбит. Кризисных ситуаций может и не быть долгое время. А они нужны, очень нужны…

Поведение Фрунзе в Турции очень обеспокоило Троцкого. Там, в Константинополе, оказывается, ничего не знали об объявлении ВЦИКом амнистии бывшим белым. Бегство Слащева в Советскую Россию генералы скрывали даже от офицеров. Врангель готовился к новой вылазке. В Галлиполи он сумел сохранить части кутеповского корпуса, кое-что перебросил в Болгарию и Сербию – всего сто пятьдесят тысяч войск. И тут появился Фрунзе. Он сделал все возможное, чтобы через турецкую печать довести до врангелевцев постановление ВЦИКа. А они будто только этого и ждали: кинулись сдаваться Советской власти целыми ротами – кутеповский корпус стал разваливаться. Нет, нет, Врангеля необходимо сохранить, игра еще не закончена. На удар Фрунзе следует ответить ударом, запугать всех тех белогвардейцев, которые живут за границей и мечтают о возврате на родину. Пусть знают: дороги сюда им нет, здесь их ждет смерть! Хотят они того или не хотят, но им придется объединяться…

Троцкий, по-видимому закончив совещание со своим даймоном, вызвал в кабинет тихого, неприметного человека с портфелем. Твердо сказал:

– Доклад Фрунзе мне понравился своей остротой, но он содержит противоречие: Фрунзе ругает старых генштабистов и тут же привлекает в качестве специалиста махрового врангелевца, явного врага Советской власти генерала Слащева. Врагам Советской власти не место на советской земле!

Неприметный человек, блеснув стеклами роговых очков, ответил также твердо:

– Мы его уничтожим!

Троцкий рассердился. Он не любил прямолинейности. Сообщники должны понимать друг друга по намекам.

– Не говорите глупостей. Слащев ничего дурного вам не сделал. Я думаю о гневе народном. Мы – не террористы. Я боюсь, что возмездие последует от руки какого-нибудь человека, обиженного Слащевым. Ведь могло случиться так, что врангелевцы из корпуса Слащева замучили кого-нибудь из красноармейцев или крымских партизан. А у замученного остались братья, которые вздумают отомстить. Братьев необходимо разыскать и предупредить, чтобы не вздумали мстить. Я сегодня же распоряжусь о переводе Слащева в Москву – будет под присмотром.

Неприметный человек снова сверкнул очками – и ничего не сказал. Он понял. (Слащев был застрелен у себя на квартире неизвестным. Никакого резонанса его смерть не вызвала ни в стране, ни за рубежом.)

Никому не приходило в голову, что энергичный, собранный, жизнерадостный Фрунзе тяжело болен.

Только Владимир Ильич, с присущей ему проницательностью, догадался, что с Фрунзе творится что-то неладное, строго приказал:

– Немедленно к врачам!

То была застарелая болезнь: следствие неудачного удаления аппендикса. Еще тогда, в шестнадцатом, в Минске. Сперва мучила изжога. Михаил Васильевич повсюду возил с собой пакетики соды. Вроде бы помогало. Но после сильной нервной встряски последних месяцев он совсем расклеился. Появились рези в желудке. Врачи обследовали. Предписали: немедленно в Карлсбад! Приготовили паспорта, визы. Фрунзе отказался: некогда!

Но ехать за границу все же пришлось. Дочь Татьяна поранила глаз. Врачи посоветовали обратиться к знаменитому окулисту, проживающему в Швейцарии.

Все суровые испытания жизни, которые выпадали на его долю, он принимал как необходимость. Но он не переносил, когда страдают дети. Потому-то всюду – и в Самаре, и в Ташкенте, и в Харькове – прежде всего интересовался состоянием детских домов, добывал для них продукты, деньги, сам подбирал воспитателей. Детей Чапаева устроил в Самарский детдом, все время справлялся – а хорошо ли за ними смотрят. На Украине при штабе было несколько детских учреждений. Он, конечно, не мог предполагать, что его собственные дети скоро, очень скоро останутся сиротами, и воспитываться они будут в другой семье – в семье Ворошилова.

Поселились они в небольшом двухэтажном домике на берегу Женевского озера, неподалеку от огромного парка и ботанического сада.

Тишина, оцепенение, все будто остановилось. Фрунзе в кругу семьи. Никаких служебных забот. И есть время оглянуться вокруг, подумать о личных делах. Может быть, очень плохо, что за все годы так и не нашлось времени подумать как следует о личных делах…

Русая головка дочери. Знаменитый окулист обещал сделать все возможное, вдохнул надежду. Но это не главная трагедия семьи Фрунзе. Главная трагедия – состояние здоровья Софьи Алексеевны. Голодная Шуя, голодный Иваново-Вознесенск, скитания по всем фронтам, вечная тревога за мужа не прошли бесследно: открылся туберкулезный процесс.

Михаил Васильевич со страхом и болью наблюдал за женой: она таяла с каждым днем. У нее случались дни, полные глубокого лихорадочного волнения, в такие дни она тихо лежала на подушках, но он знал, что она думает о скорой смерти. Жаркий румянец на щеках, влажные глаза, синие круги под ними, обострившиеся черты лица… Он старался ободрить. Но оба знали, что болезнь зашла слишком далеко. Ни искусные врачи, ни лекарства, ни целебный воздух Ялты не могли вернуть ей былой жизнерадостности. Она теперь большую часть года проводила в Крыму. Никогда не жаловалась, все чаще и чаще вспоминала детство, тайгу, могучие сибирские кедры, Ингоду, синеву сопок, какое-то излюбленное место неподалеку от Песчанки. Тогда было хорошо. Много света, простора и – тайга, тайга…

Когда они встречались, у нее были порывы бесконечной нежности к нему; и оттого печаль его становилась острей: он со своими высокими постами и должностями, ее единственный друг и защитник, не в силах был помочь ей. Если бы все оставить, поселиться в маленьком домике на берегу Черного моря и здесь все свои дни, всю свою любовь и заботы отдать ей… Но он твердо знал, что все это неправда; нечто более могучее, чем любовь, личные привязанности и мечты о каком-то личном счастье, будет всегда жестоко гнать его все вперед и вперед. До самой смерти… Он никогда не принадлежал только себе. Вернее, он никогда не принадлежал самому себе. И все, что с ним случалось, было лишь частным проявлением какой-то общей линии огромного исторического процесса, и не всегда Фрунзе был волен в выборе какого-то конкретного дела для приложения своих сил. Однажды еще из Ташкента он написал Владимиру Ильичу:

«Я как-то раздвоился – не то быть военным, не то переходить и вплотную браться за партийную или хозяйственную работу. Впрочем, я ни на что не претендую и буду там, где укажут».

Конечно, он намекал на то, что хотел бы заняться партийной или хозяйственной работой. Но Ильич ответил: быть военным! Бойцы Чапаевской дивизии гордо называли себя чапаевцами, и это воспринималось как само собой разумеющееся. Потом появились фрунзенцы. Пока так именовали себя только ивановцы, Михаил Васильевич улыбался. Но потом, когда все те тысячи, десятки тысяч, что дрались за Уфу, за Уральск, в Туркестане, у Каспия, за Перекоп, стали называть себя фрунзенцами, он задумался. Они срослись с ним, эти десятки, сотни тысяч, они знали, что он всегда будет с ними, и если бы вдруг им сказали, что Фрунзе ушел на покой разводить цветы, они не поверили бы: в их глазах он не имел права на какую-то особую, отдельную от них, от общих забот личную жизнь. Он был орудием партии, и вся его жизнь, его успехи, радости и горести принадлежали ей.

Тихо текли овеянные грустью женевские дни. Побывали в Шильонском замке, в горах, каждое утро гуляли по тенистому парку Мон Репо. Софья Алексеевна почувствовала себя лучше и даже стала поглядывать на Монблан: она любила горы. Лечение Танюши шло успешно. Михаил Васильевич пытался работать.

Накинув на плечи туркестанский халат, по вечерам он усаживался за стол, открывал тетрадь.

События, далекие и от Советского государства, и от Женевы, тревожили его, заставляли просиживать ночи над тетрадкой. Казалось бы, все, что он писал тут, не имеет отношения ни к перестройке Красной Армии, ни к военной доктрине. Работа называлась «Европейские цивилизаторы и Марокко».

Он работал с увлечением. Должна получиться объемная книга со схемами и картами. Он шел по следам событии, которые еще не завершились.

События в Марокко привлекали его внимание по двум статьям: здесь завязался очень важный узел мировых капиталистических противоречий и началась ожесточенная война марокканского народа против колонизаторов, ну а если брать сторону сугубо военную, то в Марокко впервые после окончания мировой войны проводились в довольно широком масштабе военные операции с применением всех новейших технических средств. Фрунзе намеревался провести исследование по обоим аспектам.

Еще в «Единой военной доктрине» он уделил большое внимание армии Франции, вернее, ее доктрине. Следующая работа – «К реорганизации французской армии» явилась как бы продолжением, а к ней примыкала задуманная книга, над которой он сейчас трудился. Колониальные войны – неизбежный спутник империализма; но тот факт, что даже плохо вооруженные народы могут одерживать победы над оснащенными новейшей техникой империалистическими армиями, говорит о многом: век колониального владычества на исходе; настанет время, и колониальная система неизбежно распадется.

Работа была только начата. Он намеревался завершить ее позже.

Новые неотложные дела заставили его поторопиться с отъездом на родину.

Существуют вещи как бы само собой разумеющиеся, но они вдруг находят свои законченные формы лишь тогда, когда к ним приложена огромная творческая мысль. Здесь и начинается тесное переплетение теории с практикой.

Все началось как бы с повседневных, обыденных дел.

На территории бывшей Российской империи возникло несколько республик, самостоятельных государств: Российская федерация, Украинская республика, Белоруссия и Закавказская федерация; а вот армия у них была одна – Красная Армия, и политика была одна, и устремления были одни – социализм.

Но отношения между этими республиками были не до конца урегулированы. Сказывались пережитки местного и великодержавного шовинизма. Этот зародыш страшной болезни следовало задушить сразу же. Между социалистическими государствами не должно существовать никаких недомолвок!

Фрунзе прямо и открыто поставил вопрос о взаимоотношениях между Украиной и Российской федерацией. И конечно же, председателем комиссии по урегулированию отношений избрали его.

Тогда он поставил вопрос более широко: а почему бы не обсудить взаимоотношения всех республик?

К этому времени уже назрела идея: объединить все республики в Союз Советских Республик на основе ленинского принципа добровольного союза равноправных и суверенных народов.

В декабре на Всеукраинском съезде Советов Фрунзе сказал:

– Рабоче-крестьянское правительство Украины, а равно и рабочий класс и крестьянство всей Украины могут гордиться тем, что по нашей инициативе, по нашей воле, по нашему почину мы приступили к строительству нового нашего государственного социалистического здания. Это мы, товарищи, постановили на сессии ВЦИКа обратиться с призывом к правительствам союзных с нами советских республик и предложить им поставить в порядок дня этот вопрос, считая его совершенно назревшим, и мы рады вам сообщить, что наш призыв встретил радостное отношение среди всех союзных с нами братских республик.

Владимиру Ильичу он послал со съезда телеграмму:

«Сейчас под звуки «Интернационала» Всеукраинским съездом Советов единогласно принята по докладу правительства резолюция о немедленном создании нового государственного объединения под названием «Союз Социалистических Советских Республик».

Да, название еще не затвердело.

Оно затвердело на Первом Всесоюзном съезде Советов, где было провозглашено образование Союза Советских Социалистических Республик – СССР.

Съезд проходил в Москве, на съезде присутствовал Фрунзе: в нем теперь видели не только выдающегося полководца, но и политического деятеля государственного масштаба.

Он принял самое деятельное участие в разработке первой Конституции СССР, стал одним из ее авторов. И это он первым высказал мысль о необходимости создания Совета Национальностей (называя его «второй палатой»).

…Он находился на какой-то конференции, когда позвонили из больницы:

– У вас родился сын! Поздравляем…

– Тимур! – выкрикнул он в трубку. – Через час буду…

Ого, теперь он отец большого семейства. Сын… Пусть будет – Тимур, значит – «Железный». Таким и должен быть истинный мужчина.

И в его душу ворвалась весна. Что-то нежное и беззащитное. «А ведь весна… – подумал он. – Журавли… Как тогда в юности… Сколько я отмахал? Тридцать восемь… Тридцать восемь! Седые виски. А по-прежнему все кажется, что главное впереди. Где?.. Еще не написано то, что хотел написать, еще не сделано что-то основное из того, что нужно обязательно сделать. Что?..»

В его распоряжении было еще целых два года. Два года жизни. Он не знал этого. Его неистребимая энергия искала все новых и новых приложений.

…А здоровье Софьи Алексеевны после родов резко ухудшилось. Пришлось отправить ее в частный санаторий в Финляндию.