Текст книги "Все ураганы в лицо"

Автор книги: Михаил Колесников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 35 страниц)

В камере номер три среди других подследственных находился Павел Гусев.

– Все, Паня, затея наша лопнула.

– Как же так?

– Вот так. Почитал бы лучше стихи.

– Какие уж тут стихи…

– Ну, ну. Vestigia nulla retrorsum, что значит – ни шагу назад! У меня есть новый план. Убежим вместе. Нужно только, чтобы нам разрешили работать в столярной мастерской, в подвале…

Гудима угрожал виселицей. Очень уж всем им хочется вздернуть рабочего вожака… Но Фрунзе, как и всякий революционер-профессионал, был искушен в вопросах законодательства, знал наперечет все статьи Уголовного уложения. Как бы ни ярились царские сатрапы во главе со Столыпиным, они вынуждены считаться с законами, ими же установленными. В худшем случае – статья сто вторая: каторжные работы, лишение всех прав и вечная ссылка в Сибирь по окончании срока каторги.

Так думал Фрунзе до 3 июня 1907 года. А когда узнал, что вопреки всем законам Столыпин разогнал Государственную думу и арестовал депутатов социал-демократов, то понял, что начинается эра дикого беззакония и что если его, Фрунзе, захотят повесить, то не посчитаются ни с какими уложениями. Рабочего депутата думы Жиделева сослали в Сибирь, в далекое село Качуг, Верхоленского уезда.

Судебный следователь по особо важным делам при Владимирском окружном суде объяснил, что к суду привлекается не только Фрунзе, но и все руководители Иваново-Вознесенского союза РСДРП. Арестованы Постышев, Мокруев, Уткин, Караваев, Сулкин, Коняев, братья Шеевы – всего тридцать восемь ивановских большевиков. Взяли большевичку Любимову. От других подследственных удалось узнать, что в результате арестов и репрессий от союза, насчитывавшего совсем недавно свыше двух тысяч членов, осталось человек пятьсот.

Затевается грандиозный процесс. Только теперь в полную меру прояснились контуры замысла Столыпина. Министр «железная перчатка» хорошо разработанным маневром нанес тяжелый урон партийным организациям всех крупных городов России: были обескровлены Московская, Петербургская, Екатеринбургская и другие большевистские организации.

Фрунзе с самого начала решил использовать суд как трибуну. Следователь был удивлен, что он не стал запираться, а сразу же признал свою причастность к противоправительственной партии. Да, он призывал к свержению самодержавия, руководил Иваново-Вознесенской стачкой, дрался на баррикадах. Но что из того? Это дело убеждений. С таким же успехом можно обвинить Столыпина в приверженности к самодержавию. Сообщники? В революционном деле нет сообщников, а есть единомышленники. Их сотни тысяч. Человек, предающий руководителей рабочего класса, предает дело рабочего класса. А как он, Фрунзе, может предать дело всей своей жизни? Стоит ли после этого жить?

– Но вы совершили вооруженное нападение на Лимоновскую типографию? Вот листовки, найденные у вас при обыске.

– Господин следователь! У меня при обыске нашли «Капитал» Маркса. Но это еще не значит, что я печатал его в Лимоновской типографии.

Следователь развел руками. Он вынужден был прибегнуть к избитым приемам: говорил о несчастной матери, у которой сын так безрассудно ступил на ложный путь.

– Слыхал, слыхал. Откуда вы знаете: может быть, моя мать гордится мною? Короче говоря, ради спокойствия матери я должен пойти на предательство? Стыдитесь, господин следователь! У тысяч других, осужденных вами на смерть и на каторгу, тоже есть матери. Вы хотите обвинить меня в том, что мой образ мыслей не совпадает с образом мыслей господина Столыпина?

– Вот вы все твердите: борьба, борьба! Я всегда считал, что борьба нужна неудачникам. Преуспевающему человеку – зачем она? Вы с вашими многосторонними талантами могли бы преуспевать, занять значительное место в жизни.

– По вашей логике, Столыпин – неудачник. В противном случае, зачем бы ему вести борьбу с рабочими и с нами, социал-демократами?

– Из него ничего больше не выжмешь, – доложил следователь губернатору. – Фанатик, который, по всей видимости, задумал использовать суд для пропаганды революционных идей. Каторги и ссылки не боится.

– Выжмем! – уверенно произнес Сазонов. – Молодчик так легко не отделается, смею заверить. По нему давно плачет самая высокая осина.

Получив телеграмму от губернатора, исправник Лавров вызвал урядника Перлова.

– Любезный, ты как-то говорил о покушении на тебя Гусева и Арсения.

– Да, меня приглашают на суд над Гусевым. Я предъявил ему обвинение. Как вам известно, у него нашли письмо брата, который советует убить меня. Не отвертится.

– На суде ты должен заявить, что вторым лицом, которое стреляло в тебя, был Арсений.

– А юридические основания?

– Найди свидетеля. Пять тысяч проворонил!..

Упоминание о пяти тысячах всякий раз приводило урядника в бешенство. Закусив удила, он кинулся искать свидетеля.

Возле трактира Перлов остановился. Суд над Гусевым должен состояться послезавтра, Перлов, как лицо пострадавшее, уже получил вызов во Владимир. Времени на поиски свидетеля не оставалось. «Сойдет любой, если припугнуть как следует! – размышлял урядник. – Взять хотя бы того же Быкова. Рыло в пуху. Вор, пьяница. Свинью у соседа украл и зарезал. В коленях валялся, чтобы я не губил его».

Как и ожидал урядник, Быков сидел в трактире. Обхватив лохматую голову веснушчатыми руками, он неуверенным голосом выводил:

 
Пропил, пропил, промотал
Весь отцовский капитал…
 

Урядник смерил его презрительным взглядом.

– Господин Быков, не хотите ли пройти со мной?

– Не хочу!

– Вам все же придется пройти со мной.

– Ну если вы настаиваете…

Он поднялся. Когда вышли да улицу, Перлов спросил:

– Вы Арсения знаете?

– Какого еще Арсения?

– Бунтовщика.

– Господин урядник, я политикой не занимаюсь.

– А чем же вы занимаетесь?

– Я вольный землепашец.

– По-моему, род ваших занятий не вызывает у полиции сомнений.

Быков насторожился, сразу протрезвел.

– На что вы намекаете? На ту несчастную свинью, которая по недомыслию забрела в мой огород? Она сожрала пять пудов картошки, и я убил ее на месте преступления. Должен же кто-то отвечать за потраву?

– Господин Быков, не будем возвращаться к давнему происшествию. Мне-то известно, что свинью вы похитили из свинарника владельца. На сей раз речь идет об угоне коровы Лукерьи Зыкиной.

– Не угонял я корову. Докажите!

– Не беспокойтесь, я добьюсь от вас добровольного признания.

Быков поежился.

– Чего вы от меня хотите?

– А вот это другой разговор. Слушайте да не перепутайте. По-видимому, вам известно, что двадцать первого февраля прошлого года двое злоумышленников намеревались меня убить. Один из них Павел Гусев, а другой Арсений.

– А я тут при чем?

– А при том, что произошло все в Дмитровке, у переезда, и вы как житель поселка могли быть свидетелем покушения.

– Да не был я никаким свидетелем. Я даже не помню, где я был в тот день. Прошло-то, почитай, больше года.

– Вы хотите сказать, что в тот вечер находились в свинарнике вашего соседа Трофимова? Так вот, господин Быков, вы можете оказать большую услугу полиции и лично мне, если признаете на суде, что видели Арсения в момент совершения террористического акта.

– Да я его и в глаза-то никогда не видел.

– На суде увидите. Решайте!.. Лукерья Зыкина и ее соседи показывают на вас.

– Прижали вы меня. Ладно, покажу. Только не угонял я корову, на святом Евангелии могу поклясться.

– Не клянитесь. За вами водятся и другие грешки.

Павел Гусев знал, как вести себя на суде: прямых улик в покушении на убийство урядника Перлова у следователя нет, значит, остается все отрицать. Алиби? А что делал господин следователь двадцать первого февраля в прошлом году? Если покушение имело место и уряднику Перлову было известно, кто покушался, то почему арест последовал несколько месяцев спустя? Ведь он, Гусев, за это время не выезжал из Шуи. Письмо брата? Откуда видно, что брат советует убить Перлова? Брат возмущается тем, что в Шуе не осталось людей, которые могли бы «пожать руки» Перлову, творящему бесчинства, то есть дать ему отпор. Разве господину следователю не известно, что брат сослан в Нарымский край по ложному доносу Перлова? Даже если бы в письме содержался прямой совет убить Перлова, то это еще не предлог для обвинения Павла Гусева. Да было ли вообще покушение? Не придумал ли все урядник Перлов для того, чтобы разделаться и со вторым, подросшим братом, опасаясь мести?

Следователь ничего не смог возразить. Он сам понимал, что Павла Гусева привлекают к суду без достаточных на то оснований. А построить судебную версию на голом месте нельзя.

И все-таки Павла Гусева вызвали на заседание выездной сессии Московской судебной палаты. Вернулся в камеру он расстроенный.

– Что случилось?

– Суд отложен. Перлов подыскал лжесвидетеля, который якобы видел, что в тот вечер мы были с тобой вдвоем. Теперь и тебя привлекут к дознанию.

– Такого оборота дела следовало ожидать. Они хотят во что бы то ни стало приговорить нас к смертной казни.

Внешне Фрунзе оставался все таким же спокойным, как всегда, но известие Гусева его сильно встревожило. Потребуют алиби… Алиби должно сбить их всех с ног. Он лихорадочно думал. Не сегодня-завтра его привлекут к дознанию уже по новому делу.

Вошел надзиратель.

– Фрунзе, в контору!

Вызов в контору никогда не сулил ничего хорошего. Может быть, Гудима решил немедленно отделить его от Павла Гусева?

– Приехал ваш брат.

Константину потребовалось несколько месяцев, чтобы добиться свидания. Пришлось обращаться в высокие инстанции. И наконец Гудима сдался.

Свидание было коротким. Надзиратель прислушивался к каждому слову. Но ничего предосудительного он не услышал. Фрунзе не жаловался на тюремные порядки, был весел. Он сказал Константину:

– Будешь в Шуе, обязательно зайди к Котову. Пусть напишет студенту Михайлову, что долг ему я пока вернуть не могу. В прошлом году, двадцать первого февраля, я был проездом в Москве и занял у Михайлова пять рублей. А теперь вот хотят доказать, будто я двадцать первого февраля был здесь и стрелял в урядника Перлова…

– Прекратить недозволенные разговоры! Свидание окончено.

Константин немедленно выехал в Шую и разыскал Котова. В тот же день Котов сел в московский поезд. Арсения хотят подвести под петлю!.. В Москве Котов отправился на Третью Тверскую-Ямскую к иваново-вознесенцу Павлу Батурину, студенту университета. Батурин жил легально, но, как знал Котов, вел большую партийную работу в МК. Московский Комитет был мощной, разветвленной организацией, крепко связанной с рабочими заводов, фабрик, типографий. При нем существовало несколько организаций: военная, военно-техническое бюро, лекторская и литературная коллегии, финансовая комиссия, центральный технический аппарат, занятый распространением литературы и изготовлением паспортов, центральная студенческая организация, связанная со всеми учебными заведениями Москвы. Чем ведал Батурин, Котов не знал, но Батурин был в Москве «опорным пунктом» для ивано-вознесенцев, он дружил с Фрунзе.

Павла Степановича Батурина можно было назвать человеком степенным. Обстоятельность чувствовалась во всем: в неторопливых движениях, в манере растягивать слова, наконец, в некой солидности всего его внешнего облика – крупная голова с шапкой русых волос, выражение застенчивости, обычно присущее физически сильным людям, обманчивая неповоротливость и какой-то словно затуманенный взгляд светло-серых глаз.

Когда же он узнал, что Арсению угрожает смерть, сразу переменился: глаза потемнели, он схватил Котова за руку и спешно потащил на улицу. Котов едва поспевал за ним.

– Студента Михайлова я знаю хорошо, – сказал Батурин. – Это петербургский товарищ Арсения, сейчас учится в Москве. Идем к нему на Владимиро-Долгоруковскую. Он подыщет свидетелей, которые подтвердят, что двадцать первого февраля Арсений был здесь.

Когда неделю спустя следователь вызвал Фрунзе уже по новому делу, тот был невозмутим.

– Двадцать первого февраля я был в Москве, в дачной местности Химки.

– У вас превосходная память, господин Фрунзе.

– Не жалуюсь.

– А я вот не помню, чем был занят в тот день. Год прошел!

– Значит, у вас память слабее. Только и всего. Дата запомнилась мне очень хорошо: девятнадцатого февраля я выехал в Петербург через Москву. В Москве задержался на несколько дней. Так как у меня больное сердце, то знакомый студент Михайлов посоветовал обратиться к опытному специалисту врачу Иванову. Именно двадцать первого февраля я и отправился на прием. Все, наверное, отмечено в регистратуре больницы. К доктору Иванову отвела меня больничная сестра Пителева. Я хорошо запомнил ее фамилию, так как студент Михайлов собирается жениться на ней и познакомил с Пителевой еще раньше. В кабинете Иванова находилась фельдшерица Моравицкая. Как видите, четыре свидетеля, и я не сомневаюсь, что их найдется гораздо больше. Вернувшись из Петербурга после зачетной сессии, я неоднократно сталкивался с урядником Перловым на улице, разговаривал с ним, но у него не было поползновения арестовать меня. Если бы и в самом деле стрелял в урядника, он, разумеется, сразу арестовал бы меня.

– Любопытно. А кто может подтвердить, что вы встречались с урядником Перловым?

– Помнится, мы стояли у земской управы с Александром Котовым. Подошел Перлов и стал выговаривать нам за то, что мы насорили кожурой тыквенных семечек. Ведь все можно проверить…

Следователь был сбит с толку. А что, если Перлов в самом деле выдумал покушение? Впрочем, так даже лучше. Значит, кто-то его, надоумил. Во всяком случае, нужно доложить обо всем губернатору, который почему-то заинтересован результатами дознания.

Сазонов рассмеялся в лицо следователю.

– Вы забываете, что перед нами не просто Фрунзе, а целая организация. Они могут организовать все что угодно: свидетелей, адвокатов, вооруженный налет, общественность всей России. И вы поверили в то, что Фрунзе был в Москве?! Шуйская полиция отмечала каждый его шаг. Впрочем, ваша задача облегчается: есть распоряжение министра о передаче дела Фрунзе, согласно пункту первому статьи семнадцатой Положения об усиленной охране, на рассмотрение Московского военно-окружного суда! С военным министром все согласовано. Фрунзе будут судить по законам военного времени, от петли он не уйдет. Я буду повторять это всякий раз, пока не увижу молодчика с петлей на шее… Карфаген должен быть разрушен!

УНИВЕРСИТЕТ И АКАДЕМИЯ С ДВОЙНЫМИ РЕШЕТКАМИ

Как бы ни относился начальник тюрьмы к Фрунзе, он вынужден был с ним считаться. Фрунзе и здесь, в тюрьме, оставался вожаком.

Когда Гудима запретил подследственным читать книги по их выбору, все объявили голодовку. И зачинщиком, разумеется, был Фрунзе. Он открыл у себя в камере настоящий социалистический университет: читал лекции по политической экономии и философии, обучал неграмотных рабочих грамматике и арифметике, наставлял их, как держаться на следствии и на суде, учил выдержке, а также тонкому искусству спорить с прокурором и судьями. Он был искушен в логике, и манера его мышления была такова, что даже следователи невольно подпадали под его влияние, начинали ему верить безоговорочно. И если прокурор пытался расставить ему логические ловушки, то Фрунзе очень искусно расставлял ловушки прокурору, бил его тем же оружием. Во время прогулок его окружали заключенные, и он просвещал крестьян по поводу аграрной программы своей партии. Он был неутомим и неуязвим.

– Я запрещаю! – кричал Гудима.

– А почему, собственно, вы запрещаете? Почему вы обращаетесь с подследственными так, будто уже установлена их вина и они осуждены на каторгу?

– Все равно вас всех упекут. Если вы устроите маевку, то пеняйте на себя.

– Что угодно делайте, а маевка будет.

И вот Первого мая во время прогулки Фрунзе вынул из-за пазухи красное знамя. Заключенные во весь голос запели «Вихри враждебные». Пришлось вызвать солдат.

Фрунзе потешался над Гудимой:

– С каких пор запрещено носить красную рубаху?

– Но вы сделали из нее знамя!

– А если бы кто-нибудь стал размахивать белой рубахой, вы вызвали бы солдат?

– Вы находитесь в тюрьме, где маевки запрещены.

– Мы – подследственные и до суда будем вести себя так, как найдем нужным. Мы, кроме того, революционеры и привыкли праздновать свои пролетарские праздники. Разве есть указ царя не отмечать Девятое января и Первое мая? Если бы царь расстрелял вашего сына, вы справляли бы по нему траур каждый год, не считаясь, приятно это правительству или нет. А у трудового люда убиты сотни сыновей и дочерей. А станете притеснять, будем писать жалобы во все инстанции. Я сам напишу губернатору, как вы отменили его распоряжение и перевели меня в общую камеру. Да, да, губернатор за ручку отвел меня в одиночную, проверил крепость решеток. Вы что же, считаете себя умнее губернатора?

Гудима уже знал о своем промахе. Сам того не ведая, он обозвал Сазонова дураком, и кто-то из помощничков, метивших на место начальника тюрьмы, успел донести.

– Хорошо, господин Фрунзе, пусть подследственные читают все, что им заблагорассудится, за исключением, конечно, нелегальной литературы. Вам, во всяком случае, знания, взятые из книг, вряд ли пригодятся. Тут уж поверьте мне!

Фрунзе выписал книги по политической экономии, по философии, по истории военного искусства, учебники и словари английского, французского и итальянского языков.

С того дня, как его арестовали, прошло шестнадцать месяцев, а конца следствию и не предвиделось. Тюремный режим и частые допросы изнуряли. Скверная еда, скверное освещение, скверный воздух. В камере сидело девять человек.

Время… Его всегда не хватало. И вот теперь его оказалось в избытке. Раньше заниматься приходилось урывками. Теперь он подготовил не спеша все, что полагалось знать студенту выпускного курса. Собирался защищать свою работу, посвященную важной экономической проблеме. Материал для такой работы он собирал исподволь почти три года. Он хорошо знал экономику Владимирской, а также Костромской губерний, аграрные и иные отношения, сложившиеся здесь. Постепенно у него появилось твердое убеждение, что с точки зрения интересов населения необходимо создать новую губернию: Иваново-Вознесенскую. Да, пока такой губернии нет на карте, но взглядом экономиста легко прощупывается хозяйственно-экономическая однородность некоего района, захватывающего уезды Костромской и Владимирской губерний. Этот район издавна составляет один экономический организм, имея базой мощную текстильную промышленность. Здесь около двухсот фабрично-заводских предприятий. В район могли бы войти Шуйский, Кинешемский, Юрьевецкий уезды и части уездов Нерехтского, Суздальского и Ковровского. Тут, через голову земских властей, возникают потребительские общества, представители которых не раз ставили перед Фрунзе вопрос об объединении всех обществ в большой кооператив Кинешемского района. Фрунзе приходилось выступать не только в роли экономиста-консультанта, но и в роли ходатая перед властями. Он дал наметки устава кооператива. Но начальство утвердить устав отказалось. Без всяких мотивировок. Кооператив? Зачем? Созрели также предпосылки для организации единого Иваново-Кинешемского союза текстилей…

Он был захвачен идеей, готов был драться за нее с самыми сильными оппонентами-экономистами, всюду пропагандировать ее и не сомневался, что истинно государственное мышление, та мерка, с которой он подходил ко всем хозяйственно-экономическим вопросам, возьмет верх. Будет, будет Иваново-Вознесенская губерния!.. Новая губерния получит резко выраженный индустриальный характер, станет единственным в своем роде рабочим краем в России, базой, сердцевиной революционного движения…

В долгие ночные часы он думал о том, что административное деление Российской империи требует корректив и что здесь необъятное поле для приложения научной экономической мысли. Подобный факт отмечал еще известный исследователь Тянь-Шаня Семенов, со статистико-экономическими работами которого Фрунзе был хорошо знаком. Когда-нибудь, когда страна обновится и народ станет ее хозяином, Фрунзе целиком сможет отдаться увлекательнейшей задаче. И конечно же, первое, что он сделает, это создаст Иваново-Вознесенскую губернию такой, какой она рисуется ему сейчас.

Его обостренный ум всегда находил оригинальное решение любой проблемы. Он не сомневался, что экономисты, да и сам Максим Максимович Ковалевский, увлекутся новой проблемой. Все пересмотреть, процедить сквозь научное сито!

Но и кооператив, и предполагаемый Иваново-Кинешемский союз текстилей (короче говоря, огромное профсоюзное объединение всего промышленного района) подспудно нужны были для главного: для организации сил. Не цель, а средство. Если экономические начинания и реформы не подчиняются классовым интересам, то зачем они?

…Своим соседям по камере, молодым рабочим, он старался внушить одну-единственную мысль: история человеческого общества – история борьбы классов! И эту мысль он щедро иллюстрировал примерами и из древней истории, и из событий современных, участниками которых они все являлись.

И то, о чем раньше рабочие парни знали понаслышке – восстания Спартака, Степана Разина, Болотникова, Пугачева, походы Гарибальди, Парижская коммуна, – теперь вдруг повернулось к ним неожиданной стороной – классовой; все важные исторические события, оказывается, были звеньями единой цепи. Один конец цепи был там, в тысячелетнем прошлом, а другой держали они в своих руках. И не существовало больше рядовых, незначительных дел: историю творит каждый.

Может быть, именно тут, в камере номер три, они вдруг поняли своего Арсения не только как искусного оратора, но и как непревзойденного рассказчика.

Он вел их по каменистым тропам на Везувий, где под пиниями укрылась кучка гладиаторов во главе со Спартаком. Сперва их было всего семьдесят, а вскоре армия Спартака выросла до семидесяти тысяч воинов! И эта армия потрясла Римскую империю. Спартак был ранен в бедро дротиком. Опустившись на колено и выставив вперед щит, он отбивался от нападавших, пока не пал вместе с большим числом окружавших его…

– А если бы его не убили? Ведь могли рабы победить?

– Могли. Восстания рабов не всегда заканчивались поражениями. Первое сицилийское восстание рабов, например, закончилось победой, и рабы организовали свое свободное государство, почти шесть лет сдерживали натиск римских легионов… Нужно также помнить, что именно восстания рабов привели к гибели великую Римскую империю.

– А почему погибло то первое свободное государство? Что оно из себя представляло, какая там была армия? Чем они дрались?.. Шесть лет свободы! Ни царя, ни жандармов, ни хозяев…

И рассказчику приходилось отвечать на десятки самых неожиданных вопросов: была ли у рабов своя кавалерия? что представляла собой пехота? что такое легион и что такое когорта? как выглядели метательные машины? И так без конца. Слушателей интересовали детали. Они смотрели на Фрунзе с жадным любопытством, будто он сам видел все своими глазами. И вот, дескать, если бы Спартаку парочку пулеметов да пушчонку…

Он не смеялся над подобной наивностью. Тут была жажда победить вместе со Спартаком, помочь ему. И как-то забывалось, что сами-то они всего лишь узники, задавленные тюремным режимом. Рассказы о былых победах рабов вселяли в них уверенность в собственных силах. Было, многое было… И еще будет… История не может остановиться.

Он и сам увлекался. А ночью, ворочаясь на жестких нарах, осмысливал то, о чем даже трудно было бы рассказать товарищам. Перед ним словно бы разверзались бездны истории человечества, воскресало то, что давно стерто временем.

Подобное ощущение возникало у него и раньше, еще там, в родных краях.

Сперва был интерес к военным походам давних времен, к личностям полководцев. Гимназист Фрунзе стоял с киргизом Дикамбаем на берегу горного озера возле груды камней. Груда называлась Санташ, что значит «Тысяча камней». Дикамбай объяснил, как умел, что некогда через эти места проходило миллионное войско грозного завоевателя Тамерлана. Каждый воин, по приказу полководца, нес в своем мешке камень. А когда войско вернулось из дальних походов, завоевав все восточные страны, то Тамерлан устроил здесь привал и приказал выбросить камни. Вот и вышло, что от его несметного войска осталась всего тысяча человек.

Эту легенду каждый рассказывал по-своему. Но в передаче хитроватого старого Дикамбая она имела определенный смысл. Конечно же, это была всего лишь легенда: Тамерлан никогда не вторгался со своим войском в долину Иссык-Куля. Но «Железный хромец», какими бы мотивами он ни руководствовался, завоевывая и подавляя народы восточных стран, был фигурой примечательной, последним из великих монгольских полководцев. Его личность почему-то не переставала интересовать Фрунзе.

И если Александр Македонский, обосновавший свою резиденцию в Самарканде, пришел в здешние края неведомо откуда, то Тамерлан, или Тимур, родился тут же, неподалеку от Бухары, в городке Кеш. Его отец, владелец маленького улуса, брал Тимура с собой в военные походы. У Тамерлана было всего шестьдесят воинов, когда он уничтожил тысячный отряд хана Тоглука. С двумя тысячами воинов Тимур разбил стотысячное войско сына Тоглука. Объявив себя ханом и сделав своей столицей Самарканд, Тамерлан создал огромную армию, хорошо обученную и организованную. Он подчинил себе Хорезм, Афганистан, Персию, Кавказ, разбил хана Золотой орды Тохтамыша, вторгся в Индию, захватил Сирию, Месопотамию, разгромил большое войско турок в бою при Анкаре, взял Смирну. Когда Тамерлану было уже под семьдесят, он стал готовиться к войне с Китаем. «Монголы были солдатами антихриста, вышедшими снять последнюю страшную жатву», – говорит Роджер Бэкон. Но разве это объяснение, почему армия монголов смогла пройти с победами огромные расстояния от берегов Великого океана до берегов Адриатики? Другой историк, свидетель монгольского нашествия, писал:

«Пролитие крови у них считается вроде пролития воды… Они с восторгом хвастаются убийством людей, во множестве убитых их душа находит жалкое наслаждение. Много в них также коварства, лживости и обмана… Всегда от них следует ожидать, что они чаще будут биться при помощи обмана и коварства, чем при помощи храбрости».

Опять же подобное свидетельство мало что дает для раскрытия самого главного: почему Тамерлан побеждал с малыми силами? Кто может сказать, сколько пролили народной крови воины Александра Македонского и есть ли в завоевательных войнах мера жестокости? Воспитанник Аристотеля, один из самых культурных и образованных людей своего времени, Александр Македонский до основания разрушил Фивы и продал в рабство тридцать тысяч пленных; а после битвы с персами он истребил греческих наемников, которые сдались ему без боя; захватив Тир, он продал в рабство еще тридцать тысяч горожан, а город Персеполь отдал на разграбление. Мягкосердечных, добрых завоевателей не бывает. Сам Чингисхан проще объясняет свои победы:

«В восемь лет я совершил великое дело и во всех странах света утвердил единодержавие. Не оттого, что у меня есть какие-либо доблести, а оттого, что у цзиньцев правление непостоянно».

Великий каган смотрит в самый корень. Тамерлан выставлял себя чуть ли не защитником узбеков, будучи их злейшим поработителем. Это было плохо. А разбив около Самары хана Золотой орды Тохтамыша, он, сам того не ведая, способствовал освобождению русских княжеств от татарского ига.

Могучие волны народов издревле перекатывались с запада на восток и с востока на запад, и каждая волна сметала города, целые государства, гибли сотни тысяч людей, и смешно было бы подобные великие колебания людских масс объяснять только свойствами характера, прихотью отдельных личностей, будь то Александр Македонский, Аттила, Чингисхан или Наполеон. И самое примечательное то, что амплитуда этих колебаний от столетия к столетию становится все короче и короче…

В те дни Михаила Фрунзе преследовало видение: всадники на фоне багровеющего неба. Оттуда, со стороны заката, взметая красную пыль пустыни, бесконечным фронтом двигались всадники. Угасающее солнце бросало отблеск на их латы и набедренники, на шлемы с белыми и черными султанами; горели красным огнем металлические панцири; в правой руке каждый всадник держал длинную пику. То были катафракты Александра Македонского. За ними шли пехотинцы, рабы несли тяжелые, окованные железом круглые и прямоугольные щиты, тянулись телеги с метательными и стенобитными машинами-гелеполями.

 
Тут шлемы, как жар, горят,
И колышатся белые на них хвосты…
Есть булаты халкидские,
Есть и пояс, и перевязь…
 

Так же красочно представлял он и вторжение в просторы Средней Азии арабов, монголов и других народов. При виде древних развалин его фантазия всегда воспламенялась. Он думал, что некогда развалины были или крепостью, или величественным дворцом какого-нибудь владыки, и тут ходили люди в своих тяжелых доспехах, и на каждой выщербленной, потрескавшейся каменной плите они оставили следы своих ног.

Позже картинное восприятие того или иного исторического факта исчезло. Просто перестала занимать внешняя сторона событий. Теперь его интересовали уже не отношения отдельных исторических личностей, а отношения социальных групп в древнем мире. Что же касается военной истории, то он научился анализировать каждое сражение, выделять самое главное. Он старался понять: почему и как побеждают, как побеждают малыми силами.

Почему Александр разбил при Гавгамелах превосходящие силы Дария? Разгадка была в том, что Александр, может быть, первым понял, какое значение имеет кавалерия в войне. Понял он также то, чего не понимали другие полководцы до него: для парирования случайностей всегда нужно держать резерв. Александр Македонский был великим кавалеристом, он заложил основы кавалерийской тактики!

Ганнибал умел повелевать и подчиняться. Но римскую армию, считавшую себя непобедимой и имеющую двукратное превосходство в силах, он смог уничтожить при Каннах не только поэтому, а потому, что разгадал великую тайну победоносного ведения боя и войны: он построил свой боевой порядок с расчетом на окружение и полное уничтожение противника. Истребив сорок восемь тысяч римлян, он потерял всего лишь шесть тысяч своих воинов. Фланги как средство уничтожения противника… И с тех пор слово «Канны» стало синонимом стратегического и тактического окружения армии противника с целью полного ее уничтожения…

Проигрывать на бумаге сражения знаменитых полководцев было куда увлекательнее, чем играть в шахматы; каждое сражение Фрунзе проигрывал заново, делая те или иные допущения. А что было бы, если бы в сражении при Заме к Сципиону не подоспела конница, решившая в итоге исход боя?.. За шестнадцать месяцев заключения он проиграл на обрывках бумаги все сражения и битвы, отмеченные в книгах по истории военного искусства. И он понял, что ведение войны – очень тонкое искусство, не допускающее шаблона, ибо создается оно в ходе самой войны, и не может быть раз навсегда данного рецепта побеждать. Ганнибал разбил под Каннами Варрона, и Варрон едва спасся бегством; а Сципион разбил Ганнибала при Заме. Ганнибал потерял в бою десять тысяч человек, а Сципион всего полторы тысячи. На этот раз бежать пришлось Ганнибалу. Но значит ли это, что карфагенский полководец перестал быть гениальным, утратил свои боевые качества? В чем просчет Ганнибала? Да ни в чем. Сципион применил новый способ ведения боя. А кроме того, карфагенский сенат сделал все возможное, чтобы провалить Ганнибала. Имея в своем распоряжении армию, состоявшую главным образом из необученных новобранцев, и очень слабую конницу, Ганнибал предвидел исход сражения, просил сенат прекратить борьбу. Но сенат не внял его просьбам. Ганнибал вынужден был выступить в невыгодной политической и стратегической обстановке. Подвел плохой человеческий материал.