Текст книги "Все ураганы в лицо"

Автор книги: Михаил Колесников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 35 страниц)

Авксентьевский резко поднялся. Губы его вздрагивали.

– Простите меня, товарищ Фрунзе. Больше этого никогда не повторится…

– Я убежден в этом. А теперь доложите обстановку. В письменных жалобах на вас есть много справедливого…

Когда Авксентьевский уехал, Михаил Васильевич сказал Новицкому:

– Он в самом деле толковый работник. Просто перерос свою должность, масштабы ему малы. Занудился. Ничто так не сковывает человека, как тесная одежка. Нужно выдвигать.

Новицкий наблюдал и удивлялся. В новом военкоме он открыл бездну ума и такта. А главное: тонкое знание сугубо военных вопросов. Тут и не пахло дилетантством. Тактика, стратегия, понимание оперативных задач, хозяйственно-административная сфера… Чаще всего они обсуждали положение на фронтах. И здесь Михаил Васильевич проявлял в полную меру свою способность к аналитическому военному мышлению. Иногда генерал посматривал на него даже с каким-то суеверным страхом. Все тот же вопрос: откуда в человеке?.. Лаконизм, отточенные предельно формулировки, специальный язык профессора военной академии. Нельзя же, в самом деле, поверить в интуитивное постижение?

Вот он, разгоряченный, увлекшийся, сбросив кожаную куртку, которая стесняет, ползает по полу по расстеленной карте. Беспрестанно меняющаяся обстановка на фронте, казалось бы, должна порождать в каждом мозгу зыбкость представлений, необязательность тех или иных действий противника и наших войск. Да и сама Красная Армия пока еще в становлении, ищет свои организационные формы: сперва были отряды, теперь вот появились батальоны, полки, бригады, дивизии; но до сих пор отсутствует единая структура частей и соединений, что затрудняет управление ими. Но Фрунзе и в этом хаосе уверенно нащупывает железную закономерность, общую тенденцию. И только теперь Федор Федорович начинает в полную меру осознавать, что перед ним личность незаурядная; о таких в старое время говорили – «талант милостью божьей». Но он – не «милостью божьей». Он диалектик всем своим существом, не преднамеренный диалектик, а в силу склада своего ума, ибо сама жизнь – диалектика, а в мозгу Фрунзе беспрестанно регистрируются в окончательном виде, с большим отбором все процессы. Он ученый, мыслитель, теоретик, человек очень высокого интеллектуального потенциала…

А обстановка на фронтах, в самом деле, была сложной. Фрунзе, предугадывая последующий ход гражданской войны, говорил Новицкому, что рассчитывать на быструю победу могут лишь оптимисты с бараньими глазами. Ведь речь идет не просто о победах, а о том, быть или не быть новому, невиданному в истории человеческого общества строю – социалистическому. Империалисты всех стран не посчитаются ни с чем, чтобы задушить молодое Советское государство. Оценивая тактику и стратегию наших войск, Фрунзе сказал:

– Они маневренны, но пока в малой степени. Победа принадлежит армиям маневренным, то есть наиболее обученным. С каждым днем она увеличивает требования знаний от всех.

– Очень глубокая мысль! – восхитился Федор Федорович.

Фрунзе рассмеялся.

– Согласен. Принадлежит она не мне, а Фошу. Но хорошие мысли остаются хорошими мыслями, кто бы их ни высказал.

Михаил Васильевич перевел на руководящую работу в комиссариат округа Фурманова, Батурина и еще несколько человек. Как-то без рывков, без дерганья и суматохи за короткое время все вошло в деловую колею. Военком беспрестанно разъезжал по губерниям, налаживал всеобщее военное обучение населения на фабриках, в волостях, в селах, формировал из обученных резервные роты, батальоны, полки. За полгода только из «Красной губернии» он отправил на фронт почти семьдесят тысяч человек.

Дмитрий Фурманов записывал:

«Движения Фрунзе были удивительно легки, просты, естественны – у него и жестикуляция, и взгляд, и положение тела как-то органически соответствовали тому, что он говорил в эту минуту: говорит спокойно – и движенья ровны, плавны, и взгляд покоен, все существо успокаивает слушателей; в раж войдет, разволнуется – и вспыхнут огнями серые глаза; выскочит на лбу поперечная строгая морщинка, сжимаются нервно тугие короткие пальцы, весь корпус быстро переметывается на стуле, голос напрягается в страстных высоких нотах, и видно, как держит себя Фрунзе на узде, как не дает сорваться норову, как обуздывает кипучий порыв… Фрунзе своими огненными словами укрепил во мне правильность моих взглядов и стремлений».

Посылая рабочие отряды на фронт, Фрунзе говорит:

– Больно, до бесконечности больно следить за медленной агонией трудовых масс в захватываемых врагом областях. Стыдно, мучительно стыдно оттого, что не все, что можно и должно делать, делается… Не стыдно ли нам заботиться о себе, когда на карте стоит все, что так бесконечно дорого, без чего и сама жизнь не в жизнь?

Однажды после отправки одного из отрядов на фронт Михаил Васильевич с потемневшими глазами сказал Новицкому:

– Не могу больше. Колчак Пермь взял. Мое место там, в бою… Получить бы конный полчишко – и гайда, чтобы только ветер свистел в ушах!

– Поверьте генералу: вам не полком, а армией командовать! Вон как округ взяли в руки, только диву даюсь.

Фрунзе нахмурился.

– Хватили через край, Федор Федорович. Вот уж не представляю себя в роли командарма! Тактика, стратегия. Не по плечу. Тут уж без кокетства. Одно дело Фоша да Клаузевица цитировать, другое дело судьбами фронта распоряжаться.

– Вы прирожденный полководец. Ну а на фронт я и сам рвусь. Руки чешутся…

– Удерем?

– Удерем!

Бывший генерал-лейтенант никогда еще не чувствовал себя так уютно, как с Фрунзе. И если вначале Новицкий считал, что самое великое благо – служить народу, то теперь, соприкоснувшись с душевной чистотой Фрунзе, уяснив его идеалы, он понял, что единственной партией, способной удержать власть и преобразовать страну, являются большевики.

Когда некто, недавно носивший полковничьи погоны и, по-видимому, кем-то подосланный, словно бы шутя заметил, что царский генерал перешел в большевистскую веру, Новицкий резко оборвал его:

– Лучше подумайте, какую веру исповедуете вы, молодой человек! Я всегда старался служить народу, а вот быть на побегушках у Колчака не хочу. Что же касается большевиков, то у них стоит поучиться многому…

Колчака Новицкий знал. И отчетливо представлял, с кем приходится иметь дело молодой, неокрепшей армии республики. Вице-адмирал Колчак был умный, а следовательно, опасный враг, фанатик. Сын морского артиллерийского офицера, Александр Колчак считал себя потомственным моряком, стражем морских рубежей России. Честолюбивый, энергичный, он вынашивал грандиозные планы захвата проливов, ведущих из Черного моря в Средиземное, очень быстро выдвинулся на пост командующего Черноморским флотом. Командовал он и при Временном правительстве. А когда летом 1917 года на Черноморском флоте произошло восстание, Временное правительство командировало его в США во главе военно-морской миссии.

Теперь он вернулся и, сплотив при поддержке иностранного капитала трехсоттысячную армию, оснастив ее артиллерией, пулеметами, авиацией, начал наступление. Это была грозная волна. Она то откатывалась, то, набрав силу, снова ползла, разрушая все на своем пути.

И хотя Красной Армии удалось вернуть Казань, Симбирск, Уфу и Самару и тем самым нанести первое крупное поражение объединенным силам белогвардейцев и интервентов, Фрунзе торопился на фронт. Торопился и торопил Новицкого. Федор Федорович поехал в Москву с ходатайством.

Председатель Реввоенсовета Республики Троцкий встретил его ласково:

– Боевой конь рвется в бой! Понимаю, понимаю… Вы приехали прямо-таки вовремя: ищем человека на должность командующего Четвертой армией Восточного фронта.

Новицкий похолодел. Он смотрел в темные, без выражения глаза Троцкого, но ничего не мог прочесть в них. Что это: доверие или подвох? Хотят поставить во главе армии, той самой армии… Ответственности Новицкий не боялся. Он страшился другого: не оправдать надежду Советского правительства. В случае провала его могут заподозрить в измене, судить или казнить на месте. Но и это еще полбеды. О собственной жизни он пекся меньше всего. Он не был уверен, что сумеет подчинить себе недавно сформированную, разношерстную, плохо дисциплинированную армию, где царит партизанщина, где отдельные полки захвачены анархистской и эсеровской антисоветской агитацией. Доходили слухи о мятеже в Орлово-Куриловском полку этой армии, где озверевшие кулацкие сынки убили командира и комиссара полка. К мятежникам присоединился Туркестанский полк. В такой армии командующим должен быть человек с большим партийным авторитетом, человек, которого никто не посмел бы попрекнуть прошлым. Лишь Фрунзе, в любой момент чувствующий, что он служит революции, в силах организовать всю эту аморфную массу, сделать из нее боеспособную армию.

– Я приехал хлопотать не только за себя, но и за Фрунзе. Как военный специалист рекомендую на должность командующего Четвертой армией Фрунзе. Именно такой человек сейчас там нужен.

Троцкий поморщился.

Поэт Блок, обладавший исключительным, почти сверхъестественным чутьем на людей, увидев впервые Троцкого, занес в дневник: «У Иуды – лоб, нос и перья бороды, как у Троцкого». Такую же ассоциацию вызывали облик Троцкого, его манера поведения, его затаенность, невольно проявляющаяся в едва приметных мелочах, у всякого, кто сталкивался с Троцким. Это был человек с «двойным дном». Ко всякому большому социальному движению обычно пристает целая свора носителей идеологии мелких хозяйчиков, мелкобуржуазного фрондерства, опирающегося, как правило, на различные формы субъективного идеализма, политических авантюристов.

Таким политическим авантюристом был Лев Давыдович Бронштейн, или Троцкий, фигура изначально зловещая, фразер, экстремист и максималист. Максимализм служил ему своеобразной защитной окраской, маскирующей его мелкобуржуазное нутро. Политическую борьбу он воспринимал как борьбу за личную власть, за руководство. Он хотел править, диктовать свою волю, подчинить своим интересам рабочее движение. Но так как на пути к осуществлению всех его замыслов стояли ленинцы, Троцкий делал все возможное, чтобы вытеснить их отовсюду. Он действовал по определенному, хорошо разработанному плану, смысл которого сводился к тому, что Троцкий и его сторонники не смогут овладеть всей полнотой власти до тех пор, пока в правительстве, в ЦК, в армии находятся ленинцы. Менее всего желательно укрепление Советского государства, Красной Армии. Нужно повсюду сеять анархию, разброд и тем самым, взваливая всю ответственность за голод, разруху, за поражения на фронте на ленинцев, скомпрометировать их в глазах масс, восстановить против них массы. И когда страна будет доведена до катастрофы, спасителями России выступят ставленники Троцкого в качестве некой третьей силы.

Стремясь отколоть рабочий класс от партии, он выдвинул провокационный лозунг «рабочего самоуправления социализированной промышленностью»; дескать, профсоюзы должны стать средством милитаризации труда, органами, которые после завоевания власти превращаются в проводников революционной репрессии. Но единомышленник Троцкого, некто Гольцман, невольно выболтал, что кроется за всеми этими архиреволюционными фразами: он потребовал в качестве мер воздействия «беспощадной палочной дисциплины по отношению к рабочим массам», «применять тюрьмы, ссылку, каторгу по отношению к людям, которые не способны понять наши тенденции». А тенденция заключалась в политике «завинчивания гаек», в превращении деревни в колонию, рабочих в покорных рабов троцкистской элиты – «верхов», «руководящего персонала», в создании буржуазной республики, в которой процветало бы свободное предпринимательство. И каждый думал: окажись полнота власти в руках такого, как Троцкий, он конечно же введет для рабочего класса палочную дисциплину, загонит всех, «не способных понять», в тюрьмы.

В своем заговоре против Советской власти Троцкий хотел опираться на реальную военную силу: на военспецов, офицеров и генералов старой армии, перешедших во время Октября на сторону народа. Ставка была на то, что военспецы, люди, не искушенные в тонкостях внутрипартийной борьбы и знающие доброе отношение к ним Троцкого, пойдут именно за Троцким, поддержат его. Военспецами он хотел постепенно и незаметно вытеснить из армии командиров, выходцев из рабочих и крестьян, таких, как Котовский, Блюхер, Чапаев, Вострецов, Пархоменко, Ворошилов, Буденный. Лазо, Кутяков, и тысячи других, беззаветно преданных ленинской партии, Ленину.

Потому-то так ласков был Троцкий с каждым военспецом. Он не стеснялся повторять вслух, что только военспецы, имеющие опыт ведения боя, знающие тактику и стратегию, смогут выиграть гражданскую войну, и с нескрываемым презрением относился к «самородкам», «доморощенным» стратегам от плуга и сохи, стремясь посеять антагонизм между теми и другими, внести дух недоверия и подозрительности.

Разумеется, военспецов Троцкий не посвящал в свои далеко идущие устремления. А военспецы искренне принимали его за представителя правящей партии. Революционный военный совет Республики был высшим коллективным органом управления Красной Армией и Флотом, ему принадлежала вся полнота военной власти, а Троцкий сумел пролезть сюда, занял руководящий пост.

Не мог же Троцкий сказать тому же Новицкому, что, мол, вы должны служить не Советской власти, не народу, а мне и моим приспешникам; а Фрунзе, дескать, испытанный ленинец, и лучше было бы, если бы его совсем не было…

Но сейчас Троцкий был раздражен. Ох, уж этот Фрунзе! Всюду сует свой нос. Еще не хватало, чтобы он командовал армией! Нет, Троцкий не будет подсаживать «самородка» еще на одну ступеньку…

И это нечто, глубоко скрытое в темных глазах Троцкого, сумел уловить Новицкий.

– Мы знаем, какой человек там нужен! – сказал Троцкий резко. – Мы оказываем вам доверие, а вы стараетесь подсунуть нам этого Фрунзе. Кто он такой? С какой стати мы должны доверить ему командование целой армией? Чего стоит в данном случае ваша рекомендация? Фрунзе никогда ничем не командовал, на него сыплются жалобы от военкомов губерний. Пусть будет благодарен за то, что ему доверили округ и до сих пор терпим его проделки. Не знаю, как это ему удалось так быстро опутать вас, опытного военспеца? Или, может быть, должность кажется вам маленькой? Не хотите на командную – назначу начальником штаба Южного фронта!

Новицкий был оскорблен.

– Если бы не Колчак, я немедленно подал бы в отставку, – сказал он. – Я готов идти на фронт хоть рядовым. Если мои рекомендации ничего для вас не значат, я оставляю за собой право обращаться в другие инстанции. От командования армией решительно отказываюсь!

И Новицкий направился в другую инстанцию, где никогда не бывал: в Совет Рабочей и Крестьянской Обороны, председателем которого был Владимир Ильич Ленин.

В тот же день Фрунзе назначили командующим Четвертой армией, а Новицкого – начальником штаба этой же армии.

– Подтянули до своего генеральского уровня, – сказал Новицкому смущенный Михаил Васильевич. – Ну что ж, выбирать не из чего. Да и некогда. Будем готовиться к поездке на фронт.

Подготовка носила своеобразный характер. Так как Фрунзе не любил расставаться с людьми, а его друзьями были все рабочие, то он и решил взять многих из них на фронт. Не с пустыми руками явится он в Четвертую армию. Бюро Иваново-Вознесенского губкома партии постановило: в связи с отъездом на фронт председателя губкома товарища Фрунзе организовать отряд Особого назначения из рабочих иваново-вознесенского текстильного края и отослать его в район действия Четвертой армии. Появилось обращение губкома:

«Записывайтесь в добровольческий коммунистический отряд товарища Фрунзе».

– Там пробьем дорогу в Туркестан, к хлопку, пустим снова наши стынущие в безработице корпуса, – говорил он ткачам. – Надо в спешнейшем порядке сделать армии вспрыскивание живой рабочей силы.

С Арсением на фронт отправлялись Фурманов, Батурин, Шарапов, Валериан Наумов, Игнатий Волков, Калашников, Шорохов, Андреев, короче говоря, все, с ком его спаяли годы работы.

Фрунзе вызвал из Вологды в штаб округа Авксентьевского. На этот раз военком явился выбритым до синего блеска. Михаил Васильевич указал ему на свой стул.

– Садитесь!

– На ваше место?

– На свое место. Вот приказ о вашем назначении на должность военного комиссара Ярославского округа.

– А вы?

– На фронт…

– Возьмите меня с собой, Михаил Васильевич! Я ротой могу!.. А если нужно, то и батальоном… Офицер я!.. А меня – в штаб, в штаб… Я вам за табаком бегать буду…

– Не курю. На роту не возьму. И на батальон тоже. Проявите себя здесь – в командармы вас двинем!

– Я позабочусь, чтобы ваша семья ни в чем не испытывала недостатка.

– Спасибо, Софья Алексеевна едет со мной.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

НА ОПЕРАТИВНОМ ПРОСТОРЕ

Буран чисто вылизывает степь, пригибает к земле прошлогоднюю траву. Мечется, бунтует бурлящая снежная заметь, свищет черный ветер в телеграфных проводах. Белесые призраки вьюги налетают на столбы, взмахивают руками и отпрыгивают. Борясь с ветром и метелью, бредет по степи отбившийся от стаи волк. Степь. Ни конца, ни границ. Кажется, что и сами названия здешних сел и городков порождены степью и вьюгой: Бугульма, Белебей, Бугуруслан, Бузулук, Бугульчан, Урбах.

Вот из метели медленно выдвигается бронепоезд. Ему трудно, он тяжело дышит. Дрожат, позванивают промерзшие насквозь рельсы. Простучали одетые в сталь вагоны – и опять нет ничего, кроме ветра, летящего снега и надрывного воя телеграфных проводов…

В этой белой вьюжной степи произошло злодейское убийство. Эсеры и кулаки, поднявшие мятеж в Орлово-Куриловском полку, застрелили командира и комиссара полка. Когда прибыл новый комиссар, двадцатилетний Чистяков, герой октябрьского штурма в Петрограде, кулацко-эсеровские главари изрубили его шашками. К мятежникам присоединилась команда бронепоезда. Мятежники, сделав вылазку, захватили вагон, где находились член ВЦИКа Майоров, старый рабочий печатник Мяги и член Реввоенсовета армии Линдов. Прицепив вагон к бронепоезду, мятежники двинулись в расположение Орлово-Куриловского полка. Линдов, Майоров и Мяги на ходу выпрыгнули из вагона в снег. Их расстреляли из пулеметов. Вслед за Орлово-Куриловским восстал Туркестанский полк. А так как полки находились на важном направлении, создалась угрожающая обстановка для всей Четвертой армии Восточного фронта.

В штабе армии царила полная растерянность. Никто не знал, как действовать дальше. Мятежники могли вступить в связь с уральскими белоказаками, их поддерживало кулацкое население Ново-Узенского уезда.

Узнав еще в Москве о восстании в двух полках, Фрунзе и Новицкий выехали немедленно в Самару. Иваново-Вознесенский коммунистический отряд продолжал формироваться, Фрунзе наказал Волкову, Батурину и Фурманову поторопиться с отправкой.

Новицкому сказал:

– Наше положение хуже губернаторского. Помню, глядел на губернатора Сазонова и не мог понять, откуда такая пословица. А теперь, побыв «красным губернатором», начинаю понимать. И тут эсеры подняли голову! Ведь как мечталось: разработка операций, деловая атмосфера, подготовка наступления… А начинать приходится с подавления мятежа. Становлюсь спецом по эсерам да анархистам.

– А почему они все-таки восстали?

– Причина, как мне кажется, сугубо классового характера: при укомплектовании не соблюдали классовый принцип – в армию просочилось много кулаков и других враждебных нам элементов. Мало коммунистов, а следовательно, слаба политическая работа.

– А мне ведь казалось, что все дело в снабжении и обмундировании.

– Другие части снабжаются не лучше. Впрочем, хлеба там вдоволь.

Фрунзе умел скрывать свои чувства. Федор Федорович так и не догадался, что новый командарм захвачен тревожными, невеселыми мыслями. Мысли были просты, предельно просты: справлюсь ли, сумею ли найти точку опоры? Ведь до этого приходилось опираться, в общем-то, на людей, которых он знал и которые знали его и доверяли ему. Он готовил их годами, и вся его жизнь была у них на виду. Но на фронте не будет такого обилия времени для воспитания. Тут придется сразу же принимать решения, командовать очень разветвленным аппаратом, куда входит не только штаб. Вопросы воспитания, дисциплины, снабжения, боевой подготовки, разработка оперативных планов, ежедневные бои, связь с населением – и всего не перечесть. Как он знал, положение Четвертой армии, находящейся на правом фланге Восточного фронта, было весьма непрочным. Численность ее не превышала семнадцати тысяч человек, а фронт растянулся почти на триста пятьдесят километров. Да и можно ли применить понятие фронт к участку приуральской степи, где нет ни окопов, ни траншей, ни проволочных заграждений, ни других укреплений? Линия этого фронта беспрестанно меняется. Села, хутора каждый день переходят из рук в руки. Белоказачьи конные отряды бесчинствуют в степи, делают смелые налеты на расположение красных войск, у которых почти нет своей конницы, нет и резервов. Армия без резервов… Разве это армия? О, великий македонянин, создатель основ кавалерийской тактики, один из лучших, по словам Энгельса, кавалерийских начальников всех времен, создатель резерва!.. О, гениальный Генрих де-ла-Тур-д’Овернь Тюрень, искусно сочетавший на войне магазинную систему довольствия с системой довольствия местными средствами! Великие полководцы всех времен, Ганнибалы, Цезари, Помпеи и Наполеоны! Не было еще таких войн, как эта. И не могло быть. Клаузевицы и Фоши, привыкшие к пунктуальности, развели бы бессильно руками, если бы узнали, что нужно воевать не только без резервов, но и без пушек, и без патронов и что бойцы разуты, раздеты. А у противника больше половины состава войск – конница, у них и английские пушки, и английское обмундирование, и французские аэропланы, и американские доллары, и английские фунты стерлингов, и валенки, и полушубки, и фураж, и продовольствие – все, чем богата Антанта.

Но главное зло – слабая дисциплина в частях и соединениях Четвертой армии. Организовалась она совсем недавно из красногвардейских и партизанских отрядов. Здесь еще силен дух партизанщины. Неподчинение приказам сверху – обычное явление. Придется объявить жесточайшую войну этой вольнице, столкнуться с командирами, потворствующими расхлябанности, так сказать, с любимцами разболтанных масс…

Не слишком ли большую смелость взял на себя недавний каторжанин, никогда не командовавший не только армией, но и полком? Ведь оттого, что ему доверили армию, он не перестал быть самим собой…

Трясется, поскрипывает старый, продуваемый со всех сторон ветром салон-вагон, ныряет в густую снежную мглу. Дремлет адъютант Фрунзе Сергей Сиротинский. Михаил Васильевич и Новицкий играют в шахматы, переговариваются. Скоро ли там Самара?.. А тревога растет и растет.

В Самаре на вокзале встретили работники штаба военспецы – бывшие офицеры старой армии. Наперебой стали рассказывать о всяких ужасах в Уральске: там-де между штабами Николаевской и 25-й дивизий ведется настоящая война. А Николаевская дивизия – та самая, полки которой подняли мятеж. Положение крайне опасное. Сложилась такая обстановка, что штаб армии оказался оторванным от войск. Бывший командующий армией в войсках ни разу не бывал, пытался управлять письменными приказами и телеграммами. Практически армия штабу больше не подчиняется. Вся эта кучка людей, называющая себя штабом, выглядела сиротливо, неприкаянно.

– Ради бога, только не вздумайте ехать в Уральск! – предупреждали военспецы. – Убьют… Положение там непрочное, в любой час город может перейти к белоказакам.

Оказавшись в каком-либо городе, Фрунзе прежде всего стремился установить связь с партийной организацией, с людьми, олицетворяющими Советскую власть. Еще в Москве Бубнов сказал Михаилу Васильевичу: «В Самаре сразу же свяжитесь с Куйбышевым. Я его хорошо знаю. Поможет».

Председатель губернского исполкома Валериан Куйбышев – человек лет тридцати, высокий, могучего сложения. Большая кудрявая голова, ямочка на подбородке. Породистое приметное лицо. Таких запоминают с первого взгляда на всю жизнь. Да и нельзя не запомнить этот мощный выпуклый лоб с залысинами, резко изломанную правую бровь, крупный правильный нос. Все в нем крупно, рельефно. И улыбка – широкая, добродушная, обаятельная улыбка извечного хозяина жизни. В нем сила: и физическая, и духовная. И это – не затаенное где-то в глубинах, а тут же, сразу, на виду. Он – поэт. И не в переносном смысле, а самый настоящий поэт, стихотворец. В анкете пишет: «Занимался журналистикой. Немного поэт, публицист». Выступает со стихами на вечерах перед рабочими и красноармейцами. После этого пишут в «Приволжской правде»: «Следует особо отметить выступление тов. Куйбышева, артистически продекламировавшего свое стихотворение «Море жизни». Может быть, отсюда какая-то дымка в больших глазах и мягкость манер, в общем-то, присущая всем поэтам.

Люди большого интеллектуального потенциала быстро узнают друг друга и быстро сближаются. Они как-то сразу нашли нужный тон.

– А не тот ли вы Фрунзе, что отбывал ссылку в Верхоленском уезде?

– Тот самый.

– Почему я спрашиваю: фамилия редкая, да к тому же дело ваше в связи с созданием вами организации политических ссыльных Манзурской волости сильно нашумело тогда. Я ведь тоже отбывал ссылку в Верхоленском уезде. В Тутурах.

– Я в Тутурах бывал.

– Вы бежали в августе пятнадцатого, а меня в Тутуры водворили только в конце сентября. Разминулись на месяц. Бежал я четыре месяца спустя. Через Качуг, где еще застал Жиделева.

– Так вы с ним знакомы?

– Немного. Он помог мне устроиться на подводу до Иркутска. Ну а в Тутурах мы действовали по вашему «Уставу»: создали подпольную кассу взаимопомощи, столовую, клуб. Даже выпускали рукописный литературно-политический журнал. Помещал и свое…

– Вы – прозаик, поэт?

– Всего понемногу. В основном стихи. Даже кое-что на память помню. Написал в Томской тюрьме.

 
О свободе, о жизни замолкли рыданья,
Ни оковы, ни стены, ни годы страданья
Не заставят позорной пощады просить.
Не сломить мою гордую стену молчанья.
Не сломить!
 

– Недурно. Я ведь тоже в тюрьме стихами баловался. Почему-то все политические заключенные подражают Огареву.

– Справедливое замечание. И Лермонтову.

– Подумать только: ведь все это было каких-нибудь три года назад! А как в Самару попали?

– Я ведь в Петроград намеревался податься, да проездом остановился в Самаре и угодил в руки к Бубнову.

– Андрею Сергеевичу?

– Вы его знаете?

– То, что я его знаю, не удивительно: с ним мы начинали в Иваново-Вознесенске в пятом.

– Непостижимо! Ведь Андрей и удержал меня в Самаре: не отпущу, говорит, люди здесь нужны. Я денег на дорогу просил, не дал. Сидел у него на квартире, как под арестом, пока он мне «железку» доставал. А я «железок» побаивался. Еще в восьмом году произошел нелепейший случай. Бежал я тогда из каинской ссылки. В Челябинске снабдили «железкой» на имя Андрея Степановича Соколова. Приехал в Питер, иду по Стрелке и неожиданно встречаю приятеля, с которым в Петропавловске в одной организации состоял. Тогда мы настоящих имен друг друга не знали. Встретились, обнялись, расцеловались. «А как теперь тебя звать?» – спрашивает. «Андрей». – «Вот странно, я тоже Андрей! А как твое отчество?» – «Степаныч». – «Это тем более странно, что я тоже Степаныч. А как фамилия?» – «Соколов». – «Я тоже Соколов. Где ты взял мой паспорт?» Пришлось спешно уехать из Питера.

– С «железкой» и у меня вышло почти такое же. Фигурировал в Чите под фамилией некоего Василенко, которого знал еще по Петербургскому политехническому институту. Оба мы были на экономическом. Я знал, что он из Читы. На месте все уточнили и состряпали «железку». А у этого Василенко, оказывается, половина забайкальцев – родственники да знакомые.

– Значит, вы экономист? Это тем более удивительно, что я тоже в некотором роде экономист: был секретарем больничных касс заводов «Треугольник» и «Гейслер», а в камере Спасской части преподавал товарищам политэкономию.

– Руководили совнархозом?

– Руководил.

– Я тоже руководил. Военным делом, случайно, не увлекались?

Куйбышев расхохотался.

– Семь лет кадетского корпуса, семь лет самой дикой муштры. Это был один из тридцати российских кадетских корпусов в Омске. По идее корпус должен был давать среднее образование будущим офицерам. А нас не образовывали, а муштровали. С этого, собственно, и начинается моя биография. Из военно-медицинской академии пришлось бежать, чтобы не угодить за решетку.

Фрунзе щурился все больше и больше, с хитроватым видом разглаживал усы.

– Остальное мне известно, Валериан Владимирович, от Бубнова. Вы были членом реввоенсовета Четвертой армии, но Троцкий почему-то отстранил вас. По-видимому, в связи с переходом на «мирную» работу. Я возбудил ходатайство о назначении вас членом реввоенсовета. Будем работать вместе.

Куйбышев поднялся.

– С вами, Михаил Васильевич, работать всегда рад. Колчак под горлом сидит… А Четвертая армия, как я полагаю, сейчас небоеспособна. Я написал в ЦК.

– Ну что же, сделаем ее боеспособной. Другого выхода у нас нет. Завтра выезжаю в Уральск.

– Мог бы сказать, что это очень опасно, но на вашем месте поступил бы точно так. Вы лезете в пасть волку. Используя антагонизм между Николаевской и 25-й дивизиями, белоказаки несколько дней назад совершили два внезапных налета на Уральск. Наши полки понесли большие потери. Все злы, раздражительны.

– Договоримся следующим образом: ждать вашего официального утверждения, как сами понимаете, некогда. Ведь нам с вами виднее, что нужно делать. Займитесь формированием Самарского полка из рабочих. Армию нужно оздоровить, влить в нее свежие силы. А тем временем прибудет коммунистический отряд из Иванова.

Они только что познакомились, но сразу поняли, что будут большими друзьями. И на всю жизнь. Они угадали друг в друге «прочность», крепость натуры. Объединив усилия, они могли бы своротить гору. А гору нужно было своротить в самые короткие сроки.

В Уральске, в тех заснеженных краях, завязался тугой, кровавый узел. Чем больше вникал Фрунзе в обстановку, тем скорее хотелось ему выехать туда, на место событий. Как развязать, разрубить узел? Можно потерять голову и ничего не сделать…

Разное случалось в жизни, разное, но такого еще не бывало: он, хозяин целой армии, не может управлять этой армией. Скорее бы прибыл коммунистический отряд… Двинуть отряд прямо на Уральск… А может быть, и не надо. Опереться можно на бойцов 25-й дивизии. Прославленная дивизия. Недавно бригада Кутякова этой дивизии отличилась при взятии Уральска. Но вся беда в том, что Реввоенсовет фронта передал две бригады этой дивизии соседней Первой армии, в Уральске осталась лишь бригада Кутякова. Кутяков еще не оправился от тяжелого ранения, и бригадой командует некто Плясунков. Уральск, таким образом, занят ненадежной Николаевской дивизией.