Текст книги "Все ураганы в лицо"

Автор книги: Михаил Колесников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 35 страниц)

– Победой. А вот чьей?.. В Питере большевики берут перевес.

– Господи помилуй.

Фрунзе не случайно избрал 55-ю дивизию: здесь удалось еще во время съезда делегатов армий Западного фронта создать крепкий комитет. Солдаты-комитетчики знали Фрунзе, ждали его. И на этот раз он привез большую кипу агитационной литературы.

После короткого митинга, на который пришли все солдаты полка и даже офицеры, решено было начать братание.

Прежде всего нужно было договориться с противной стороной. Полк собрался прямо у разорванных проволочных заграждений. Без оружия. На шест укрепили красный флаг. Австрийцы и немцы не подавали признаков жизни. Но никто не сомневался, что они с жадным любопытством наблюдают из окопов за тем, что творится на русской стороне. К ним следовало обратиться с речью, разъяснить смысл интернационализма и всего происходящего в России.

Эту нелегкую задачу взял на себя Фрунзе. Он великолепно владел немецким и не сомневался в том, что будет понят.

Взяв рупор, он медленно направился в сторону противника. Он знал, что за ним наблюдают тысячи глаз. На той стороне, может быть, какой-нибудь офицер уже взял его на мушку, разгадав затею русских. Поднявшись на горку, Фрунзе остановился, приложил рупор к губам. Над фронтом, над окопами и скрюченными обрывками колючей проволоки повисла тишина, какой здесь никогда не бывало.

Он не думал о том, что его могут убить. Он досадовал, что ветер относит слова. Ну а стоять под прицелом он привык: всю жизнь стоит под прицелом.

И когда он опустил рупор – это послужило сигналом для обеих сторон. Русские, австрийские, венгерские, немецкие солдаты перемешались. Но это было еще не все. К двести двадцатому присоединился по собственному почину двести восемнадцатый полк. А за 55-й дивизией поднялась 67-я. Фронта больше не существовало. Во всяком случае, в полосе Третьей армии. Недавние враги приглашали друг друга в свои землянки, делились скромными запасами еды и махорки. А когда командир одного из полков 67-й дивизии попытался «навести порядок», с него сорвали погоны и засадили в землянку под ответственность часовых. Арестовали еще нескольких офицеров.

Командир 55-й дивизии наконец понял, что допустил оплошность. Он срочно послал в штаб армии курьера в бронированном автомобиле. Он просил, слезно умолял командующего убрать агитатора из дивизии. Генерал Квецинский, получив донесение и опасаясь брать на себя какую бы то ни было ответственность за арест агитатора, связался по телеграфу с командующим фронтом Гурко.

Генерал Гурко, в свою очередь, боясь наломать дров, по прямому проводу связался с работником отдела агитации исполкома Петроградского Совета Анисимовым. Анисимов был в растерянности. Нет, агитатора Михайлова Петроградский Совет на фронт не посылал… Должно быть, большевики подослали своего.

Генерал Гурко взревел. Так значит, не однофамилец, а тот самый Михайлов. По телеграфу Гурко отдал командующему Третьей армии приказ об аресте агитатора. Генерал Квецинский, получив телеграмму, взревел еще громче и в бронированном автомобиле отправил к командиру 55-й дивизии своего адъютанта с приказом арестовать вышеназванного большевистского агитатора Михайлова. Командир 55-й дивизии не стал реветь, он устало сказал адъютанту:

– Агитатор уехал в неизвестном направлении. Он сделал свое дело: дивизия небоеспособна. Кого прикажете арестовать?

А Фрунзе в это время был уже в местечке Лунинец. Здесь было его пристанище, убежище в трудные минуты. Здесь он отдыхал.

– А знаешь, – сказал он Софье Алексеевне. – Бросай-ка ты всю эту канитель в Земском союзе и переезжай в Минск. Я хочу видеть тебя каждый день.

– Вот вернешься из Петрограда – тогда…

…Примеру Третьей армии последовали солдаты Десятой. Когда в июне Временное правительство погнало русские войска в наступление, на Западном фронте десять дивизий из пятнадцати отказались выйти на исходные позиции. Наступление провалилось.

В ИНТЕРЕСАХ РЕВОЛЮЦИИ МОЖНО РАБОТАТЬ В МИНСКЕ И В ШУЕ ОДНОВРЕМЕННО

…Где бы он ни был – в каторжной тюрьме, в камере смертников, в далекой сибирской ссылке, он всегда думал о Ленине. Под завывание пурги, усевшись вокруг сияющего самовара, ссыльные перелистывали «Материализм и эмпириокритицизм», горячо спорили. Так как большинство из них в общем-то были интеллигентами, то каждый считал себя причастным к философии и естествознанию. Ленин писал для них. Ведь лишь они могли самые сложные идеи донести до масс. Бесспорно одно: Ленин всегда имел их в виду.

И на каждом этапе жизни появлялись все новые и новые работы Ленина, и они определяли эту жизнь, наполняли ее большим смыслом, формировали сознание миллионов людей, помогали Фрунзе всякий раз находить закономерности любого процесса, устанавливать движущие силы, внутренние причины и внешние стимулы, помогали подниматься от эмпиризма к высоким обобщениям. Трудно, почти невозможно было представить партию без Ленина. Другие партии казались безголовыми.

Кто-то гениально организовывает звуки – и получаются симфонии, марши, кто-то бросает на холст краски, организуя цветовое пространство, скульптор организует инертную природу глыбы мрамора в определенные образы – и так до бесконечности. Творчество по сути и есть организация той или иной стихии. Но каким даром нужно обладать, чтобы организовать миллионные массы, направить их энергию по определенному руслу, – и все это не с помощью какого-то чиновничьего аппарата, не с помощью правительственного принуждения, а лишь силой убеждения! И какой силой убеждения нужно обладать для подобной работы!.. Творение Ленина – революция – самое великое творение за всю историю человеческого общества. Учение Ленина – это стратегия и тактика пролетарской борьбы, учение о руководстве борьбой рабочего класса, учение о том, как рабочий класс должен действовать, чтобы обеспечить свою победу.

Чем больше вдумывался Фрунзе в каждую ленинскую работу, тем четче становились для него контуры великого учения. Само собой возникало понятие связи между двумя областями: политической и военной. Раскрывая ту или иную книгу Ленина, он всякий раз испытывал радость открытия. Становилось понятным, что политическая стратегия базируется на учете основных моментов движения масс, на учете борющихся классовых сил. То же самое в области военной: тут основными элементами, которыми оперирует стратегия, тоже являются масса, пространство и время. Задача военной стратегии – дать общую оценку обстановки, определить удельный вес основных факторов, участвующих в деле, и наметить на основании этого учета основные линии поведения (операции).

На примере Ленина он уяснил одну очень важную истину: для того чтобы быть хорошим стратегом, одинаково как в области чистой политики, так и в военном деле, необходимы особые, специфические качества. Самым важным из них является так называемая интуиция – глубокое научное предвидение, способность руководителя понять определяющие закономерности событий и быстро принять смелые решения, обеспечивающие успех. Этой способностью интуиции в величайшей степени одарен Ленин. Он занят накоплением революционных сил, формирует кадры будущей пролетарской армии, готовит ее к борьбе. Вот почему он на всех этапах придает огромное значение организационному вопросу. Он всегда выставляет такие организационные принципы, которые должны сплотить действительно боевую революционную партию, извлечь из недр рабочего класса все то активное, твердое и выдержанное в революционной борьбе, что там имеется, и из этой лучшей, отборной части рабочего класса создать авангард пролетарского движения.

Иногда Фрунзе ловил себя на мысли, что встречи с Лениным в Стокгольме лишь пригрезились ему. Но ведь они были, были!.. Целый месяц каждый день – общение с Лениным, разговоры с ним, совместные прогулки по Стокгольму, посещение библиотек. И Ленину – всего тридцать шесть лет!.. А Михаилу Фрунзе тогда было двадцать с небольшим…

И вот снова перед ним – Владимир Ильич. Как в те давние времена. Кладет руку на плечо. Ласковый прищур глаз. Гений смотрит в лицо Фрунзе! С чем сравнить это ощущение? Вы живете, делаете свое дело, может быть, очень важное дело. Вы в этой жизни, как тростник на ветру. Все бури гнут, раскачивают вас то в одну, то в другую сторону, стремясь выдернуть с корнем. Но где-то есть человек, который все поймет и все оценит. Он единственный во всем мире. Он больше, чем отец и мать. Потому что он – Ленин. Через него каждый миг твоего бытия говорит с вечностью.

А внешне все очень буднично. Питер, Первый Всероссийский съезд Советов крестьянских депутатов. Засилие эсеров и меньшевиков. Фрунзе в президиуме. Он клеймит буржуазное правительство, говорит о переходе всей государственной власти в руки Советов, о конфискации и национализации земель, о праве наций на самоопределение, о войне и мире.

И вдруг в зале – он… Прошел, стараясь не обращать на себя внимания, сел на свободное место и вот уже что-то пишет, чуть склонив набок лобастую голову.

Фрунзе поднимается, говорит громко, чтобы слышали все:

– Товарищи! На съезде присутствует Владимир Ильич Ленин!.. Попросим товарища Ленина выступить…

Долгое кипение рукоплесканий. Ленин на трибуне. Он отвечает на самый главный, на самый наболевший вопрос:

– Не ждать созыва Учредительного собрания, а немедленно и организованно захватывать помещичьи земли!

А в перерыве Ленин кладет руку на плечо Фрунзе.

– Мне рассказывали о ваших делах, товарищ Арсений… Организация крестьянского движения, фронт, рабочий контроль, милиция – все очень важно, очень важно. Введение рабочей милиции имеет гигантское, решающее значение, как практическое, так и принципиальное… Не забыли Стокгольм? «Университет» на Талке… Я хорошо запомнил, как иваново-вознесенцы с первых же дней стачки закрыли все винные лавки…

Характерный ленинский смешок. А взгляд пристальный, взгляд человека, мысль которого продолжает напряженно работать даже тогда, когда он разговаривает с вами.

На съезд съехались делегаты со всех концов страны. Фрунзе старался разыскать иваново-вознесенских, шуйских, владимирских. Ему повезло. Он познакомился с молодым солдатом Борисовым из Шуи.

– Кто: эсер, меньшевик, большевик?

– Большевик, товарищ Михайлов. А вы, судя по выступлениям, тоже большевик.

– Угадали. Что делается в Шуе, в Иванове? Жиделев вернулся из ссылки?

– Вы знаете Николая Андреевича?

– Очень даже хорошо. Где Варенцова Ольга Афанасьевна, где Федор Никитич Самойлов, Алексей Семенович Киселев, Василий Петрович Кузнецов?

– Да вы, оказывается, всех наших знаете!

– Ваши-наши, – рассмеялся Фрунзе. – Рассказывайте. Да все по порядку, не скупитесь на слова.

Солдат рассказал, что в Иваново-Вознесенске, в Тейкове, Кохме, Родниках и в других промышленных центрах Советы почти полностью в руках большевиков. А вот в Шуе чувствуется влияние эсеров.

– Опять эсеры! Выплыли. Да что же вы их не разгоните?

– Сил не хватает. В Шуе нас всего двадцать пять большевиков.

Борисов уехал. Фрунзе остался в Петрограде редактировать резолюции съезда. Такое дело нельзя было доверить эсерам. И неожиданно пришла телеграмма из Шуи:

«Если вы наш шуйский Арсений, то рабочие Шуи просят вас приехать».

Фрунзе с невероятной силой потянуло в Шую. Он ответил: «Я тот самый Арсений. Приеду». Но пришлось вернуться в Минск: надо отчитаться перед крестьянами, выбравшими его делегатом, рассказать о выступлении Владимира Ильича.

Это было какое-то особое время для Фрунзе. В Минске он, как в дни Иваново-Вознесенской стачки, организовал «социалистический университет» – курсы для подготовки агитационно-пропагандистских работников Минского комитета РСДРП(б), читал им лекции, рассылал агитаторов в волости, на заводы, на фронт, устанавливал связи с парторганизациями Западного фронта. В тот день, когда Временное правительство погнало русские войска в наступление, он провел в Минске грандиозную антивоенную демонстрацию, редактировал «Крестьянскую газету», принимал участие в конфискации помещичьих земель.

В Минске стояла Кавказская кавалерийская дивизия. Фрунзе не замедлил связаться с председателем одного из полковых комитетов, который был также заместителем председателя дивизионного комитета, Семеном Михайловичем Буденным. Бравый, усатый кавалерист пока не причислял себя ни к одной из партий. Фрунзе и Мясников решили сделать из него большевика. Они стали приглашать его на заседания Совета рабочих и солдатских депутатов, связали с Минским горкомом партии. И словно бы само собой получилось, что Буденный стал считать себя большевиком, а вся деятельность солдатского комитета дивизии проходила теперь под руководством горкома партии и лично Фрунзе.

Вскоре, однако, дивизию перебросили в Гомель. Но Фрунзе продолжал поддерживать связь с Буденным через надежных людей.

Состоялся Второй съезд крестьянских депутатов Минской и Виленской губерний. Председателем этого съезда делегаты избрали Фрунзе. Его на руках внесли в президиум.

Это был триумф большевистской политики по крестьянскому вопросу. Фрунзе встал во главе крестьянского движения. Он сделался самой ненавистной фигурой для белорусской буржуазии.

Обстановка вокруг него накалилась до предела.

Тут же, на крестьянском съезде, к нему подошел губернский комиссар Авалов. Он был раздражен, грыз ногти. Сунул Фрунзе под нос буржуазный листок.

– Вот читайте, что пишут именитые граждане Минска. Доигрались!.. Они считают вас врагом белорусского народа и требуют вашей высылки из пределов Белоруссии. Знаете, кто вы, по их мнению? Племянник германского кайзера Вильгельма, засланный для присоединения Белоруссии к Германии. Ведь вы противозаконно общались с германскими солдатами и разговаривали с ними по-немецки… Мы вынуждены отстранить вас и поставить начальником милиции другого человека.

Фрунзе рассмеялся, легонько взял губернского комиссара за локоть.

– Как относятся ко мне белорусские крестьяне, вы имели случай видеть сами. Ну а что касается клеветона в желтой газетенке, то я знаю авторов: они все из того же национального комитета. Это они через вас посылают телеграммы Временному правительству, требуя присылки карательных экспедиций для подавления крестьян. Карательные экспедиции против народа!.. А где же революционность Временного правительства? Знаю, кого вы прочите на должность начальника милиции: эсера Нестерова. Но опять же вы имели возможность убедиться, что Нестеров не пользуется авторитетом у народа: ведь вы предложили избрать Нестерова председателем съезда, а крестьяне его забаллотировали. Губернский комиссар должен прислушиваться к гласу народному. А вот что думает народ по поводу того, являюсь ли я племянником кайзера и кумом Джолитти. Уж «Минский голос» вы не можете заподозрить в симпатиях ко мне.

Авалов скользнул взглядом по странице развернутой газеты.

– «Мы знаем, что человек, в течение двенадцати лет боровшийся за свободу народа в рядах социал-демократической партии, два раза приговоренный к смертной казни и отбывший шесть лет тяжелой каторги, не был и не может быть врагом народа…»

И на этот раз губернский комиссар вынужден был отступить.

– Значит, вы не принимаете отставку, господин Михайлов?

– Я не министр. Вот если Керенский уйдет в отставку, тогда и я сложу с себя полномочия начальника милиции. Обещаю.

– И как это нужно понимать? Приверженность или наоборот?

– А тут уж сами догадайтесь.

«Формально он неуязвим. Но его нужно сместить! Он плюет и на думу, и на меня, издевается над Керенским и вообще над Временным правительством. Вот и напишу донесение прямо на имя Авксентьева или самому премьер-министру. Пусть официально прикажут арестовать за противозаконные действия по отношению к крупным землевладельцам…»

В том, что начальник милиции – большевик, Авалов не сомневался. Михайлов входил в городской комитет большевистской партии. А по сути, этот городской комитет охватывал своим влиянием всю Белоруссию и весь Западный фронт.

После расстрела Временным правительством 4 июля демонстрации рабочих и солдат в Петрограде обстановка по всей стране резко изменилась. Двоевластие кончилось. Началось преследование большевиков.

Но Фрунзе наперекор всему выступил против разгула контрреволюции: он стал издавать газету «Звезда». Не успел Авалов 10 июля закрыть «Крестьянскую газету», как 27 июля вышел первый номер «Звезды». И что это была за газета! Редактировали ее Фрунзе и Мясников, но за ними, конечно, стоял ЦК большевистской партии. На первой же странице Фрунзе заявлял: «Мы сумеем отразить натиск на революцию, откуда бы он ни исходил!» Решительное заявление. И вот на всех тумбах и заборах появились большевистские листовки и «Звезда». Авалов разослал своих агентов с приказом: сорвать, заклеить! Милиционеры хватали «лиц, замеченных в заклейке воззваний». Фрунзе опубликовал в газете «Новое Варшавское утро» приказ: «Все, замеченные в срыве или заклейке воззваний, будут привлекаться к ответственности».

Авалов обратился в Петроград, к Керенскому. Керенский распорядился: «Звезду» закрыть!

В это же самое время главковерх генерал Корнилов («человек с надутыми щеками») принял в ставке, которая находилась в Могилеве, представителей Америки, Англии и Франции. Корнилов был начитанный генерал, хорошо знал историю. Он был честолюбив, считал, что на определенных этапах история повторяется. Любимым героем Корнилова был Наполеон. Наследник революции Бонапарт, когда пришло его время, надел императорский мундир и объявил себя единовластным диктатором. Ситуация сходная. За короткое время казак Лавр Корнилов достиг того, о чем не смел и мечтать: в сорок семь лет стал главнокомандующим всеми вооруженными силами республики. Революция возвысила его, наделила огромной властью. Он с саркастической улыбкой наблюдал за «кувырканиями» новоявленного диктатора Керенского, этого убогого выскочки, комедианта, собственными руками подрубившего тот сук, на котором он мог бы еще держаться какое-то время: Керенский отказался от Советов, полез в премьер-министры Временного правительства, создал коалиционное правительство, то есть, вместо того чтобы опираться на народ, залез под крылышко крупной буржуазии, которой он, в общем-то, не нужен. Корнилов видел всю беспомощность, никчемность новоявленного премьера, обладающего «храбростью женщины в момент, когда она рожает» (так, кажется, говорил Талейран о Людовике XVI). Вся эта шваль, объявившая себя коалиционным Временным правительством, не пользуется ничьей поддержкой. После расстрела июльской демонстрации, после того как Временное правительство подавило вооруженной силой двадцать два восстания крестьян, оно перестало представлять какие бы то ни было народные слои. Эсеры и меньшевики, заседавшие в Советах, своим сговором с Керенским также поставили себя вне масс, сделали Советы придатком Временного правительства. Дорвавшись до власти, Керенский не придумал ничего умнее, как ввести на фронте смертную казнь. Корнилов только потирал руки от удовольствия. Приказы Керенского открыли невиданные возможности для расправы с революционно настроенными частями на фронте. Расстрелять, задушить, обезглавить!.. Никаких комитетов!

Теперь, когда в ставке собрались представители держав «Сердечного согласия» и Америки, генерал Корнилов поставил вопрос прямо: или революция или монархия? Представители единодушно высказались за монархию, за твердую власть, способную обуздать чернь и повести наступление на фронте, за диктатора. Были кое-какие разногласия между французами-республиканцами и англичанами-монархистами, но они носили частный характер, не затрагивающий существа вопроса. Как говорят дипломаты: хороший повар способствует примирению. Обильный обед примирил спорщиков. Корнилову обещали поддержку.

Выпроводив гостей, Корнилов вызвал в ставку командующего Западным фронтом Гурко. Задумав поднять мятеж против революции, генерал Корнилов, собственно, рассчитывал на поддержку войск этого фронта, а также на специальные воинские части, сосредоточенные в Могилеве.

– Вы знаете, что творится в Петрограде? – спросил Корнилов у Гурко. – Наш долг – обуздать разбушевавшуюся чернь. Игра в Советы и комитеты кончилась. Доложите о так называемом фронтовом комитете. Кто в него входит, почему он до сих пор не разогнан, почему эти молодчики в солдатских шинелях, явные большевики, имеют власть бо́льшую, чем вы, и как вы намерены призвать их к порядку?

Корнилов не считал нужным посвящать Гурко в свои замыслы. Мятеж против революции следовало изобразить как необходимую карательную меру – только и всего. Но Гурко о многом догадывался. Он еще не знал, как относятся к планам главковерха Керенский, Авксентьев и другие, сидящие «там». Вообще-то, Керенского можно было в расчет не брать. Но министр внутренних дел Авксентьев отличался исключительной энергией, его-то и следовало опасаться. А что, если Корнилов не согласовал свои планы с Временным правительством? И, словно угадывая мысли командующего фронтом, Корнилов сказал:

– По этому вопросу у меня существует полная договоренность с ними. Я только что из Петрограда. Кровопускание необходимо. Так как же фронтовой комитет? Кто в нем верховодит?

– Некий Михайлов. Большевик. Готовит вооруженное восстание.

– Почему не арестован?

– Он даже не солдат. Начальник минской милиции. Это самая крупная политическая фигура в Белоруссии. Человек, близкий к Ленину. Любимец крестьян и рабочих. Ну и солдат, разумеется.

– Удивляюсь. Генерал Половцев создал специальный отряд для поисков Ленина, приказал расстрелять его на месте. А вы не можете взять какого-то Михайлова, который готовит вооруженное восстание. Арестовать – и без промедления! Бросьте батальон, полк, уничтожьте, если потребуется, милицию. С нами бог!

Об этом разговоре Гурко поставил в известность губернского комиссара Авалова. Комиссар обрадовался:

– Не надо полков и батальонов. Мы заманим его в думу и арестуем. Я вызову его по какому-нибудь незначительному делу.

Авалов позвонил в милицию и попросил к телефону Михайлова. Дежурный ответил, что начальник милиции еще третьего дня взял отпуск.

– А кто за него остался?

– Станкевич.

– Так вот передайте Станкевичу, что назначен новый начальник милиции Нестеров. Через час он будет на месте.

– Передайте господину Нестерову, пусть только попробует толкнуться сюда – мы его наладим куда следует.

– Да как вы смеете, хам? Кто говорит?

– А вот будешь совать свой длинный нос в милицейские дела, узнаешь, кто говорит.

– Я вызову солдат!

– У нас есть свои солдаты: целых два батальона. Гляди, как бы они в тебя, часом, не пульнули.

Авалов в бессильной ярости повесил трубку. «Бунт! Самый настоящий бунт. И никакой управы…»

А Фрунзе в это время был уже в Москве. Проездом в Шую. Павел Степанович Батурин сказал:

– Тебя хочет видеть один товарищ.

– А кто он?

– Один правдист, член Московского областного бюро.

– Я его знаю?

Батурин усмехнулся.

– А вот и он сам!

Перед Фрунзе стоял человек интеллигентного вида. Тонкие «музыкальные» пальцы, гладко выбритое удлиненное лицо. Что-то по-юношески мягкое в выражении губ и глаз. Да он ничуть не изменился!

– «Студент»! Андрюша Бубнов. Андрей Сергеевич…

– Он самый.

– Ну ладно, не буду вам мешать, – сказал Батурин и вышел.

А они мгновенно сбросили по десять лет, вернулись в те дни, когда приходилось бегать от полицейских и жандармов. Они припомнили, как весной 1907 года Иваново-Вознесенский комитет партии послал Бубнова в Шую предупредить Арсения о возможном аресте. Как они перелезали через заборы, проходили через овраги. Бубнов битый час уговаривал тогда Арсения покинуть Шую, а тот доказывал ему, что сделать этого не может…

– Я почему-то очень хорошо запомнил, как в тюрьме ты штудировал фошовское «Введение в войну», – сказал Бубнов.

– А я запомнил, как шестого мая пятого года разыскивал тебя в Иваново-Вознесенске. Думал, встречу солидного мужчину, а увидел такого же, как сам, двадцатидвухлетнего мальчишку.

Воспоминания могли бы затянуться надолго, но оба торопились. Бубнов сказал:

– Знаю о твоей работе на фронте. Но обстановка складывается так, что придется тебе вернуться в Москву и взять свою долю партийных обязанностей. Сейчас очень важно укрепить нашими кадрами Москву и Московскую область. Таково решение Шестого съезда. Речь идет, как ты, должно быть, догадываешься, о подготовке вооруженного восстания.

– Решение партии для меня закон. Только я должен еще побывать в Иваново-Вознесенске и в Шуе. Сам понимаешь. Вот прислали приглашение.

– Разумеется. Терять связи с рабочими Иваново-Вознесенского района нельзя. Меня тоже все время туда тянет. Кстати, передай Любимову, что решение касается и его. Пусть сдает свои дела в Минске и едет сюда. Кого еще оттуда можно взять?

– Станкевича. Дельный мужчина.

– Пусть приезжает Станкевич. Найдем работу и ему.

В Шую Фрунзе прибыл одиннадцатого августа. Сопровождал его Николай Андреевич Жиделев, председатель Иваново-Вознесенского Совета.

– Как видите, роли наши поменялись: сперва вы повсюду показывали меня народу как депутата, теперь я вас буду показывать, – шутил Жиделев. – Вроде национального героя Шуйской республики.

Фрунзе был сосредоточен, волновался. Десять лет не был в Шуе…

– Я бы хотел сразу на какую-нибудь фабрику или на завод Толчевского, – сказал он Жиделеву. – Наверное, там меня кое-кто еще помнит.

Николай Андреевич спрятал улыбку в усы.

– Нет уж, сдам вас Шуйскому Совету, а там разъезжайте себе хоть по всем предприятиям. И главное – свободно! Ни одного полицейского.

– Хорошо. А где Совет размещается?

– В гостинице.

– От вокзала пойдем пешком.

– Там видно будет.

Когда поезд остановился, Фрунзе спросил:

– Что у вас тут происходит? Митинг вроде бы: красные флаги, весь перрон люди запрудили… Солдаты…

– А вот послушайте…

Грянул оркестр. К самому небу взвилась «Марсельеза».

– Арсений!.. Да здравствует товарищ Арсений!.. Ура Арсению!..

К оркестру присоединились фабричные и заводские гудки. Это была единая трудовая симфония. Фрунзе знал каждый гудок: тоненький – Небурчиловская, с хрипотцой – Терентьевская… Каждая фабрика была словно бы живым существом, старым другом.

– Я готов разреветься, – сказал он Жиделеву, смущенно смахивая слезы. – Да как же я выступать буду, когда в горле вроде бы что-то оборвалось?..

От вокзала до Ильинской площади все улицы были заполнены народом. Из окрестных деревень приехали крестьяне, вышли из казарм солдаты. Все предприятия остановились, пустовали учреждения.

Его помнили, его любили.

– Арсений вернулся!

Митинги, каждый день митинги. Старые испытанные боевые товарищи. Выступают Жиделев, Самойлов, Волков, Заботин.

Но Фрунзе не из тех, кто живет на капиталы от былой славы. Он приехал работать, так как никто не освобождал его от обязанностей окружного организатора.

– Мы должны встать на путь открытой и беспощадной борьбы с Временным правительством! – заявил он рабочим… – Мы за советскую форму организации…

На второй же день после приезда в Шую он побывал на всех фабриках и призвал рабочих начать забастовку протеста: в Москве открылось Государственное совещание, инспирированное Временным правительством. В Москве забастовало полмиллиона рабочих. Фабрики Шуи остановились. Он созвал общегородское собрание фабрично-заводских комитетов, которое обсудило меры борьбы с капиталистами. В Шуе было расквартировано двадцать тысяч солдат. Он направился в казармы и провел здесь несколько митингов. Объяснил местным большевикам, что нужно вытеснить эсеров и меньшевиков из всех организаций, в том числе и из городской думы. Показал пример и согласился баллотироваться в гласные думы по списку большевиков.

И если в былые годы Арсений повсюду сопровождал депутата Государственной думы Жиделева, то теперь Николай Андреевич представлял избирателям Арсения, неотлучно находился при нем.

– Вот видите, сейчас вы здесь куда нужней, чем в Москве. Здесь вас знают все, – говорил Жиделев.

– Я бы с радостью остался в Шуе, но партийная дисциплина…

– А почему в Шуе, а не в Иваново?

– В Шуе много эсеров. Вот и хотелось бы выкурить отсюда эту нечисть. Ведь в свое время мне удалось это. А теперь снова окопались тут: и в Совете крестьянских депутатов, и в исполкоме, и в городском Совете. А в Иваново-Вознесенске полный порядок. И в Тейкове, и в Кохме, и в Родниках, да во всем районе, кроме Шуи.

– Что ж, Шуя так Шуя.

– А как с дисциплиной?

– Было заседание Иваново-Вознесенского окружного комитета партии. Послали письмо в Московское областное бюро. Требуем, чтобы вас направили сюда.

– И как? Ответ есть?

– Пока нет. Но мы не отступимся, так и знайте. Вот выберем председателем думы, московским товарищам волей-неволей придется считаться с этим фактом.

– Ну и ну! Тончайшая сеть интриг, как сказано в каком-то романе о мексиканской императрице Карлотте, дочери бельгийского короля Леопольда Первого, который я читал в Николаевском централе. У меня еще рубцы от кандалов на ногах видны, а вы меня в председатели думы…

– У меня все наоборот: сперва депутат думы, а потом кандалы.

Фрунзе избрали председателем городской думы. Председателем городской управы стал Волков.

– Вот так постепенно и заберем всю власть во Владимирской губернии, – сказал Волков. – Виданное ли дело! Вот я потомственный рабочий, прошли мы с тобой и тюрьмы и ссылку. И вдруг, как в сказке, – городской голова Шуи! А Микола Жиделев – глава всему Иваново-Вознесенску! Чудеса. А помнишь, как полицейские привели тебя на чембуре в Ямскую арестантскую? Набросить бы такой чембур на шею Керенскому!

– Набросим, набросим, Игнатий Парфенович.

– Тебе сколько, Михаил Васильевич?

– Тридцать два.

– А мне сорок пять. Но всегда почему-то казалось, что ты чуть старше. Вот уж не подозревал, что ты так молод.

– Раз духом не стареешь, – значит, долго проживешь, городской голова. Дума, управа – все это буржуазные костыли. Классовая борьба не разрешается избирательными бюллетенями. Гляди дальше – еще не то будет, когда повсюду установим советскую форму организации. И лишь за нее мы будем драться всерьез. Ничего другого не должно быть.

Арсений часто появлялся в казармах. Он был человеком с фронта, и безусые новобранцы слушали его с большим вниманием. Он рассказывал о съезде делегатов армий, о фронтовом комитете, о братании, о том, как двадцать полков открыто высказались против наступления и как оно провалилось. И о том, как Временное правительство все-таки послало войска Юго-Западного фронта в наступление. А что из этого вышло? Только за десять дней войска потеряли шестьдесят тысяч человек! И все-таки армия отступила. Солдат не хочет проливать свою кровь за капиталистов и помещиков. Говорил о введении смертной казни, о разгуле контрреволюции.