Текст книги "Три круга войны"

Автор книги: Михаил Колосов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 30 страниц)

Последний выстрел

дверь с наружной стороны кто-то долго скребся, прежде чем нашел ручку и догадался потянуть ее на себя. В комнату вошел маленький человечек в новеньком офицерском обмундировании. Необмятая форма топорщилась на нем залежалыми складками, как на новобранце, большие полевые погоны крылышками свисали с узких покатых плеч, а тяжелые кирзовые сапоги широкими раструбами голенищ поднимались до самых колен. Просторная фуражка с большим матерчатым козырьком сидела на нем будто с батькиной головы, согнув лопушистые уши почти вдвое. Ничем не взбодренная тулья ее блином лежала на околыше. На правом боку вошедшего висела из коричневой кирзы полевая сумка, за спиной на длинных лямках тощей мошонкой болтался солдатский вещевой мешок. Левой рукой гость прижимал зеленую, из английского сукна шинель.

Человечек шкрябнул каблуками по полу, вскинул неумело правую руку к козырьку, доложил мальчишеским ломающимся голосом:

– Товарищ майор, младший лейтенант Малышев прибыл в ваше распоряжение для прохождения дальнейшей службы в качестве комсорга батальона!..

Гурин полулежал на диване в другой комнате и через открытую дверь изучал младшего лейтенанта, изучал машинально, так как все еще был поглощен книгой, которую только что прочитал.

Смысл слов младшего лейтенанта дошел до Гурина не сразу: умилял его мальчишеский вид. Ожидая ответа, Малышев по-заячьи дергал маленьким носиком, будто в носу у него щекотало.

Майор сидел в передней комнате, что-то писал. На доклад вошедшего не обернулся, а лишь перестал писать и сидел неподвижно, уставившись в стол.

«Почему майор ничего не отвечает парню, тот устал уже стоять навытяжку?..» – подумал Гурин и только теперь сообразил, кто это и зачем.

«Вот оно!..» – Гурин вскочил с дивана и тут же снова опустился беспомощно. К горлу непродыхаемым комком подкатила горькая обида. Ну что бы прислать его сразу, когда он еще не привык к этой работе, не вошел во вкус?.. Гурин свыкся со своей должностью, ролью, исподволь стал мечтать об офицерских погонах, и поэтому появление младшего лейтенанта он воспринял как несправедливость, как крушение всех своих надежд…

Майор все еще молчал, а младший лейтенант, не выдержав, опустил руку и, расслабив правую ногу, скособочился, словно из него выпустили воздух.

Гурин догадался, почему молчит майор. Не далее как сегодня у них с майором произошел тяжелый разговор. Гурин думал, что именно проклятая оккупация помешала ему стать офицером и по праву занимать должность. Сколько раз, бывало, подхватывали его с охотой – вызывали в политотдел, беседовали заинтересованно, заставляли заполнять анкету, читали ее весело, но, когда доходили до пункта «Был ли на оккупированной территории», лица людей мрачнели, интерес к нему угасал. Его вежливо отсылали обратно в часть, и все оставалось без изменений.

Майор знал об этих вызовах и знал, как Гурин тяжело переживал всякий такой безрезультатный вызов, пытался успокоить его, говорил, что это война заставляла осторожничать, а теперь будет все по-другому. «Да и в войну, – говорил он, – тебе, старшему сержанту, доверили офицерскую должность». – «Все это так, товарищ майор. Тем не менее в душу нет-нет, да и закрадывается какая-то тревога. Тревога за мое будущее…» – «Э-э!.. А ты как хотел? Полной безмятежности? Так не бывает и не будет. Жизнь на то и жизнь, чтобы подбрасывать нам все новые задачи. „Тревога“! Наши тревоги теперь позади, а впереди – работа и работа!» – «Вот это, наверное, меня и беспокоит: работа. Какая моя работа будет? Война все мечты и планы разрушила. Специальности у меня никакой, в институт не поступить – экзамены не сдам: все уже забыл. Да и поздно, наверное, в институт-то». Майор хохотал над его последними словами: «Какие твои годы, мальчик! У тебя все впереди: и институт, и профессия. Все будет. Все зависит теперь только от тебя – было бы желание. Терпение и труд – все перетрут».

И с Гурина после такого разговора спадала гнетущая его тревога, воодушевленный, он носился по батальону, как на крыльях.

И вдруг это появление младшего лейтенанта…

Не оборачиваясь, майор наконец спросил у Малышева:

– Может быть, парторгом батальона?

Малышев встрепенулся, снова вытянулся, вскинул руку к козырьку:

– Никак нет, товарищ майор. Комсоргом.

Майор надеялся на ошибку. В батальоне с самого Кюстрина не было парторга: Бутенко ранило, а нового до сих пор не прислали.

Малышев достал из полевой сумки направление, подал майору – положил перед ним на стол. Тот взглянул на младшего лейтенанта – окинул его мгновенно с ног до головы и стал читать документ.

Гурин машинально потянул со стула ремень, поднялся и стал медленно застегиваться. Потом надел пилотку, одернул гимнастерку и, что делать дальше, не знал. Стоял и ждал повода, чтобы выйти. Но, сообразив, что такого повода не будет, направился к выходу. Малышев, увидев Гурина, почему-то улыбнулся ему, как знакомому. Он словно почувствовал облегчение оттого, что кроме сурового майора здесь, оказывается, есть еще люди?

– Гурин, – позвал майор. И совсем мягко: – Василий…

– Я здесь, товарищ майор.

– Принимай гостя. О делах поговорим завтра. Утро вечера мудренее. – Кивнул младшему лейтенанту: – Проходите, располагайтесь. Здесь вся наша политчасть, – пояснил он.

Малышев совсем растаял, глаза заблестели радостью, словно он родных встретил. Протянул Гурину руку, назвался:

– Малышев… Павел.

– Гурин. Вот, – указал он не на свободную койку, которую берегли парторгу, а на свою.

Малышев положил на стул, видно, изрядно надоевшую ему полевую сумку, снял вещмешок, сунул под койку, сказал Гурину вполголоса, доверительно:

– Ты, Вась, зови меня просто Пашка. – Оглянулся на дверь, за которой сидел майор, подмигнул заговорщицки, по-мальчишечьи.

– Хорошо, товарищ младший лейтенант. Располагайтесь, не буду вам мешать, – сказал Гурин и направился к выходу.

Майор оглянулся на него:

– Куда?

– Схожу в штаб…

Майор неодобрительно крякнул, но Гурин сделал вид, что ничего не понял, вышел.

У штаба скучал часовой – курсант из первой роты, в которой числился и Гурин. Увидев комсорга, часовой заколебался, не зная, как себя вести, но на всякий случай принял стойку «смирно»: все-таки начальство – и улыбнулся. Гурину было не до улыбок, и он, козырнув ему, быстро проскочил мимо.

В штабе сидел один Кузьмин и, как всегда, чертил многочисленные формы, которые потом заполнял своим каллиграфическим почерком.

С дынеобразной головой, остриженной наголо, в обычной своей пилотке, вечно сидящей на нем поперек головы, Кузьмин встретил комсорга ехидной улыбочкой, и Гурин догадался, что Малышев побывал здесь, прежде чем пришел к ним.

– А, товарищ старший сержант Гурин!.. – произнес он подчеркнуто уважительно. – Ну что? Кончилась ваша офицерская служба?

– Тебе-то что за радость?

– А что же мне, плакать? – Кузьмин нагло улыбался, и Гурину хотелось ударить его в блестевшую сытую рожу. Но он сдержал себя, подошел к телефону, чтобы позвонить в пулеметный батальон: может быть, Шура уже вернулась – она так нужна была ему сейчас.

– И по личной линии, наверное, вам пришла отставка. – Кузьмин вытащил из ящика письмо. – Вот, посмотрите, может, и звонить никуда не надо.

Гурин обернулся, взял конверт.

– Ты откуда знаешь, что здесь? Читаешь чужие письма?

Кузьмин обиделся:

– Вы на меня не «тыкайте», товарищ старший сержант, я с вами свиней не пас.

– Почему не прислал письмо?

– Я не имею права гонять связного по вашим личным делам.

– Откуда тебе известно, что это личное письмо? – наступал на него Гурин.

– Почерк не знаю, что ли?

Почерк был ее, Шурин. Гурин разорвал конверт и тут же стал читать письмо.

«Дорогой Вася!

Когда ты получишь это письмо, я буду уже далеко…

Я знаю, что причиняю тебе боль, но поверь, что делать это мне очень и очень нелегко: ведь я люблю тебя.

Ты должен трезво все взвесить и понять меня. Да и себя – тоже.

Мы увлеклись друг другом и мало отдавали себе отчет в том, как будем жить. Нет, я не права: ты отдавал, ты говорил о себе, что ты по существу тот же школьник, каким был перед войной: без специальности, без занятия. Представь – и я такая же. И что же нас ждало впереди? Мечты твои и решимость найти себя в жизни – это только мечты, от них до реального осуществления расстояние огромное и трудное, да тем более с такой обузой, как я. Одному тебе гораздо легче будет найти себя. Пойми это.

А мое дело – женское… Поверь, нелегко мне было решиться на это, но, взвесив все, я решилась. Да и Курбатов, по-моему, неплохой человек: и жизнью умудренный, и дело у него в руках хорошее: до войны он уже преподавал в строительном техникуме…»

«Ничего не понимаю! Что случилось, при чем тут Курбатов?» – удивлялся письму Гурин.

– Ну что, прав я? – захихикал Кузьмин. – Отставка?

– Да ты-то откуда знаешь? Все-таки прочитал письмо, гад? – разъярился Гурин: ему надо было на ком-то сорвать зло. – Читал?

– Очень нужно! Об этом и так все знают, комбат пульбата увез с собой вашу Шуру, – и он засмеялся громко, раскатисто, даже на стул упал от радости.

– Перестань! – заорал Гурин, и рука его невольно потянулась к заднему карману, где у него лежал драгоценный кюстринский трофей – маленький, величиной с воробья, пистолет «вальтер» с четырьмя патронами в обойме.

– Но-но! – испугался Кузьмин. – Я часового позову. Не очень!.. Вы еще ответите за это… И за незаконное оружие ответите: был приказ сдать все трофейное оружие…

– Да ну тебя… – Гурин махнул на Кузьмина рукой и вышел из штаба. Прошел как в бреду мимо часового и направился в темень леса – за солдатскую кухню, за хозвзвод, туда, где ровными рядами росли молоденькие пушистые сосны. Они часто ходили с Шурой между рядами этих сосен – хорошо в них: чисто, уютно и недалеко от расположения. Зачем он пошел именно туда – Гурин не знал. А в голове билась только одна мысль: «Все… Конец всему… Конец… Все рухнуло…»

Гурин достал свой «вальтер», загнал патрон в ствол и приставил к груди. Прежде чем выстрелить, он снял пилотку и накрыл ею руку с пистолетом. Зачем? Наверное, чтобы заглушить выстрел…

Выстрела он не слышал, а вдруг ощутил нестерпимую боль в правом локте, словно кто сильно ударил его палкой по самой косточке. Удар был такой сильный, что он уронил пистолет и схватился рукой за больное место.

– Сукин сын! – раздался рядом хриплый голос майора. – Умнее ничего не мог придумать? – Он резко дернул Гурина за рукав. – Где пистолет?

Гурин машинально расставил руки. Майор нагнулся, пошарил в траве возле него, поднял пилотку, письмо и «вальтер», схватил Гурина повыше локтя:

– Пойдем! Младший лейтенант, где вы там?

Бросив Гурина на койку, майор быстро расстегнул на нем ремень, задрал на голову гимнастерку и нижнюю рубашку.

– Ранился все-таки, негодяй!.. Младший лейтенант, быстро бегите в соседний домик и попросите, чтобы Люся сейчас же пришла сюда. Только без паники. Скажите: майор Кирьянов срочно просит ее зайти.

Люся совсем недавно стала женой комбата, и теперь они жили вдвоем в отдельном домике.

Люся – тихая, заботливая женщина, ко всем добрая, ласковая. Но майор Дорошенко очень строг, и с тем шутки плохи. Теперь и он обязательно узнает о случившемся. Гурин забеспокоился – что-то будет!

Прибежала Люся. Малышев все-таки, наверное, рассказал ей, в чем дело, так как она пришла со всем необходимым. Ощупала Гурину грудь, ребра, вздохнула облегченно:

– Ничего страшного.

Она сделала противостолбнячный укол, обработала рану и забинтовала грудь бинтом вкруговую. Гурин лежал с закрытым гимнастеркой лицом, и это его спасало: не надо было прятать глаза от стыда.

Вскоре пришел и майор Дорошенко. Высокий, стройный, он был, как всегда, опрятно одет. Посмотрел на Гурина, повел шеей – то ли от боли, то ли от досады на этот раз, спросил строго:

– Что случилось?

– Ничего страшного, – сказала Люся. – Так, царапинка. На дерево напоролся.

Комбат бросил на нее суровый взгляд, приказал:

– Откройте ему лицо.

Люся оправила на нем гимнастерку, Гурин стал помогать ей, хотел встать, но майор не разрешил:

– Сидите! Что случилось, Гурин?

Тот опять попытался встать перед комбатом, но майор снова прикрикнул на него:

– Сидите! Вы понимаете, что вы совершили тяжкое воинское преступление? За такие вещи в военное время трибунал приговаривал к расстрелу. Да и сейчас не помилует. – Комбат обернулся к Кирьянову. – А как он теперь будет смотреть в глаза комсомольцам?

– А никак, – твердо сказал замполит. – Он потерял на это моральное право. – Помолчав, добавил досадливо: – Крепко подвел он всех… Никогда не думал, что он способен на такие глупости.

Комбат снова взглянул на Гурина и тут же отвернулся:

– Твой кадр, майор… Вот теперь садись и пиши донесение.

– А что делать? – развел тот руками. – Я обязан это сделать.

Они вышли в другую комнату, плотно прикрыв за собой дверь. Комбат, склонив голову, прошелся взад-вперед.

– Негодяй!.. – проговорил он и остановился перед замполитом. – Ну, что будем делать, майор?

– Баловство все, – сказал майор. – Мальчишка: из-за любви стреляться…

– А все же? Это же ЧП в батальоне.

– ЧП. И парнишку жалко, – вздохнул майор. – Вообще-то Люся права – царапина. Зря она его и перебинтовала. Может, он и в самом деле на дерево напоролся, а пуля прошла мимо.

– Мимо или не мимо – это дела не меняет, – резко сказал комбат и уже мягче добавил: – Ладно. Подождем до утра: утро вечера мудренее. – Он повернулся уходить и вдруг остановился: – Завтра он должен быть при подъеме в роте. Как штык! Иначе… – И комбат, чтобы не удариться о низкую притолоку, пригнув голову, вышел. Кирьянов пошел проводить его.

Перед уходом Люся заботливо оправила на Гурине гимнастерку, покачала укоризненно головой:

– Разве с этим шутят? – И после паузы раздумчиво добавила: – Глупенький… А я-то, дура, думала, что на тебя климат этот действует. А у тебя вон что…

Гурин отвел глаза в сторону.

– Хорошо, что так легко отделался… Вот глупый-то… – Она встала.

– Спасибо вам, Люся…

– Лежи, лежи.

– И простите, пожалуйста…

– Ну вот!.. Лежи спокойно. Утром приду проведаю. Спокойной ночи.

Когда они остались одни, к Гурину подсел Малышев.

– Вась, из-за чего ты?.. Из-за меня, да? Ну я же не знал…

– При чем тут вы… Сам дурак…

Проводив комбата, вернулся майор Кирьянов.

– Ну, хоть немного одумался? Эх, ты! Пороть тебя надо, сукиного сына! Это для того мы столько пережили, стольких потеряли, чтобы после победы остальным, оставшимся в живых, перестреляться? Мальчишка!.. Да врагу ведь это только и нужно, чтобы мы оглянулись назад, ужаснулись и вместо того, чтобы засучить рукава да взяться за дело, растерялись бы, ударились бы в панику и прикончили бы сами себя. Кто как. Кто пистолетом, кто веревкой… А детишки, женщины сами помрут. Ты подумал об этом? – закричал вдруг майор. – О матери своей подумал? Вот лежи и вспоминай всю войну. Всю! И потом скажешь мне, где ты вел себя не так, где ты струсил, где ты сподличал, чтобы тебя стоило убить. Вспоминай! И ты увидишь, негодяй, что струсил ты сегодня, то есть тогда, когда все страшное уже осталось позади, а впереди – самое трудное. И тебя не хватило на это трудное.

И вот Гурин лежит и вспоминает. Не потому, что так приказал замполит. Нет. Вспоминается само. Прежде всего мать… Как же он не подумал о ней, не вспомнил? Ведь стоило кому-то только намекнуть о ней, как все было бы иначе, все отошло бы на второй план. Мать…

В Берлине

атальон постепенно рассасывался, редел. Первым отозвали старшего лейтенанта Сергея Аспина. Нашел он Гурина в клубном бараке, еще с порога расставил руки, заулыбался грустно:

– Ну, Вася… Прощай!..

– Куда?

– Новая служба начинается… Прощай, друг. Я пришлю тебе свой новый адрес.

– Обязательно пришли, Сережа…

– Давай не будем теряться. На всю жизнь!

– На всю жизнь, Сережа!

– Одна просьба: как только напечатаешь свои стихи, пришли мне их со своей надписью.

– О, Сережа! О чем ты? Будет ли это?

– Будет! Обещай.

– Ладно. Сбылось бы…

Он обнял Гурина крепко.

– Мало мы с тобой повоевали…

– Ничего, – сказал Аспин, блестя черными, как мокрый терн, глазами. – У меня такое впечатление, будто мы всю войну были вместе. Прощай! – он поднял руку в кулаке на манер испанских революционеров и, пятясь задом, вышел из барака.

Потом уезжал лейтенант Саша Исаев – он уезжал на учебу.

– Саша, будешь генералом!

В ответ Исаев улыбался сдержанно и счастливо.

– Ты понимаешь, Вася… Я вот тут как-то взгрустнул от предстоящей разлуки, стал прикидывать, где был, что прошел, с кем встречался. Так мы же, оказывается, с тобой уже сто лет воюем! Ты помнишь нашу роту автоматчиков?

– Ну как же! Я помню еще, когда ты отбирал нас в запасном. У тебя была такая бекеша… Или как ее назвать? Жупан, как у махновского Левки Задова…

– Но-но! – погрозил он Гурину пальцем, с трудом выдерживая серьезность на лице. – Какой еще там Левка! А шубейка у меня была что надо, верно. Потерял где-то. Да хрен с ней, зато сам живой. А?

– Живой!

– А сколько мальчиков полегло на моих глазах!.. Многие были гораздо лучше меня, сколько бы они пользы сейчас принесли…

Помолчали. Исаев расстегнул планшетку, достал из нее свою фотокарточку с уже готовой надписью.

– Возьми вот, на память… Вспоминай Жору из Одессы… Не читай, потом прочитаешь, – застеснялся вдруг он. – Ну, бывай…

Хлопнули ладони. Обнялись до хруста в костях, быстро отвели глаза друг от друга, и Исаев пулей выскочил из комнаты. Поддернув растаявший почему-то нос, Гурин принялся читать надпись на фотографии:

На память лучшему другу в честь нашей боевой дружбы в дни Великой Войны.

Вася, пусть этот мертвый отпечаток напомнит о живом.

«Без красивых слов, но от глубины души».

28.08.45 Л-т Исаев

Гурин перевернул фотографию и долго смотрел на «этот мертвый отпечаток». Кабинетная фотография на плотной бумаге, обрезанная зубчиками, – немецкая работа. Снят Исаев был в полный рост на фоне задника, изображавшего какую-то тропическую растительность. Стоит он, стройный, руки за спину, правая нога чуть отставлена вперед. Китель, галифе, сапоги – все новенькое, на галифе отутюженная стрелка. На правой стороне груди два ордена – Красной Звезды и Отечественной войны. Нос картошкой, чуть вздернут, глаза устремлены вперед…

«Эх ты, Сашка, Сашка… Напускал на себя строгость и браваду безразличия к жизни, а сам лирик. А я и не знал… Не замечал я и того, что у тебя нос картошкой и что он вздернут, как у мальчишки…» – улыбался Гурин, глядя на фотографию.

Майор Кирьянов последнее время часто отсутствовал, был он где-то в бегах, – наверное, назревала какая-то перемена и в его судьбе. Поэтому всю партполитработу в батальоне вели Гурин и Малышев – то ли два комсорга, то ли два парторга.

И вот однажды после долгого отсутствия появился майор Кирьянов – в новом кителе с золотыми погонами, и на каждом из них по две больших звезды! Подполковник! С трудом сдерживая радостную улыбку, он смотрел на ребят, вскочивших при его появлении и остолбеневших перед его обновлением.

– Поздравляю, товарищ майор… Извините, товарищ подполковник! – наконец сообразил поздравить его Гурин. – А вам идет!

Кирьянов ухмыльнулся: «Еще бы!..»

– Чины, награды и высокая зарплата всем идут, – сказал он весело. – Ну, хлопчики, настал час разлуки…

– Как?.. – удивились они разом, хотя ждали этого часа постоянно.

– Вы получили новое назначение? – спросил Гурин.

– Получил, – сказал Кирьянов. – Назначен замполитом коменданта района Лихтенберг в Берлине.

Они не знали, что сказать подполковнику на это, и только переглянулись. Лица у них обоих стали кислыми: они лишались своего доброго и строгого наставника и заступника…

Кирьянов выдержал паузу, объявил:

– А ты, Гурин, назначен комсоргом советской военной комендатуры района Лихтенберг…

– Я?.. С вами?.. – не сдержав своего восторга, закричал Гурин.

– Документы уже у меня. На сборы тебе десять минут. Нас ждет машина. А ты, Паша, – подполковник положил ему руку на плечо, – пока остаешься на хозяйстве один: и за замполита, и за парторга, и за комсорга.

У Пашки по-мальчишечьи задергались губы, белесые реснички его быстро помаргивали.

– Слушаюсь, товарищ подполковник… – выдавил он из себя.

– Как бог! – бодрил его Кирьянов. – Как бог: един в трех лицах! А? Не горюй, Паша, и знай, что в лихтенбергской комендатуре у тебя есть друзья.

– Спасибо…

– Я сбегаю… Попрощаюсь с комбатом, с командиром роты?.. – сказал Гурин.

– Конечно, конечно, беги, – разрешил подполковник, и тот подался. В штабе он застал капитана Землина и Кузьмина. Они уже знали о его переводе и догадались, зачем он прибежал. Капитан подкрутил усы, вышел к нему из-за стола, схватил крепкими руками за плечи и, глядя прямо в глаза, сказал:

– Ну, сынок, желаю тебе хорошей жизни! Пережили проклятую, теперь будем жить! Главное – не пасуй перед трудностями. Какие бы они ни были, это все же не то, когда по тебе и из пулеметов бьют, и из минометов. А? Прощай… – Он крепко поцеловал Гурина в губы, щекоча усами. Вытащил платок, быстро вытер глаза.

Гурин обернулся к Кузьмину, который тоже вышел из-за стола, стоял, ждал.

– До свиданья, Кузьмин.

– До свиданья, товарищ старший сержант, – он пожал ему руку, смущенно улыбаясь. – Не сердитесь на меня…

– Да за что же, Кузьмин?

– Знаете… Всякое бывало…

– Бывает!.. Все мы люди-человеки! Все хорошо, Кузьмин!

Комбата Гурин застал дома, он сидел за столом – они как раз собрались с Люсей обедать.

– Товарищ гвардии майор, разрешите обратиться?.. Пришел попрощаться… – в горле у него предательски запершило, но он все-таки пересилил себя, выговорил все, что хотел, – и сказать вам спасибо за все… за все…

Люся, улыбаясь, поглядывала то на Гурина, то на Дорошенко, при последних словах глаза у нее заблестели, и она уже не отрывала от мужа ласкового, влюбленного взгляда, ждала от него ответа. И когда он не спеша вытер салфеткой рот и, кивнув на свободный стул возле себя, сказал: «Проходи, садись», Люся, словно только этого и ждала, кинулась к шкафчику, достала оттуда графинчик и три стопки, быстро расставила их:

– И я выпью с вами… Я нашего комсорга тоже любила.

– Запоздалое признание, – улыбнулся комбат, разливая по стопкам желтоватую, подкрашенную трофейным апельсиновым ликером водку.

– Лучше позже, чем никогда, – не унималась Люся, вгоняя Гурина в краску.

– Ну, будь счастлив, Гурин! – майор стукнул своей стопкой о его, подбадривая, подмигнул. Гурин выпил. – Закусывай, – он подвинул ему тарелку с ломтиками бледного сыра. Люся тут же подала ему вилку. – Пообедаешь с нами?

– Нет, товарищ майор, спасибо… Я не голоден. Да и там меня ждет подполковник, дал на все сборы десять минут.

– Ах, да! Подполковник! Я и забыл! – заулыбался по-доброму майор. – Ну что ж… Не смею задерживать. – Он встал и, крепко сжимая Гурину руку, заговорил: – Помни: теперь все зависит от тебя самого… как ты сумеешь распорядиться своей жизнью… Легкой она не будет, но это не значит, что надо сводить с ней счеты… – Он погрозил ему пальцем: – Не поддавайся страстям!.. Увлекаться можно, поддаваться им нельзя.

– Ох ты, мудрый какой! – У Люси зарозовели щечки, глаза заблестели. Она взяла свободную руку Гурина, и они вдвоем с майором долго трясли его за обе руки. – А я пожелаю тебе, Вася, чтобы ты встретил девушку, которая не только любила бы тебя, но и понимала…

– Спасибо, Люся… И вам большого счастья с майором. На всю жизнь!

Коваленкова в роте не оказалось, и Гурин очень огорчился. Попросил писаря, чтобы тот передал капитану, что он приходил прощаться.

– Скажи ему, что я обязательно приеду из Лихтенберга и пусть он тоже заходит в комендатуру, когда будет в Берлине…

Паша Малышев подхватил в одну руку чемодан подполковника, а в другую – гуринский вещмешок и ни за что не уступил их ни Гурину, ни подполковнику до самой машины, которая ждала их в тени под деревьями.

Машина у подполковника была необыкновенной – не машина, а ярко-желтый гоночный двухместный «болид». Словно вытянутое яйцо, она, казалось, лишь на мгновение притаилась в кустах, чтобы, тут же молнией рвануться вперед.

Увидев подполковника, с травы поднялся и стал отряхиваться шофер – молоденький солдатик. Одетый в новенькое шерстяное обмундирование, в лихо сбитой на затылок пилотке, он вразвалку, лениво пошел навстречу.

– Ну что, товарищ подполковник, будем ехать? – спросил шофер, почесывая за ухом.

– Да. Открой-ка багажник… Или что там у нее…

– А!.. Это мы щас! – и шофер откинул заднюю крышку, под которой оказалось еще двухместное сиденье. На одно место поставили на попа чемодан, сюда же вниз втиснули и гуринский вещмешок, на второе сел Гурин.

Машина, оставляя за собой шлейф пыли, легко и быстро вынесла их на автобан.

– С ветерком, товарищ подполковник? – спросил шофер, улыбаясь и, как заядлый гонщик, пригибая голову к рулю.

– Никаких ветерков, – строго сказал Кирьянов. – Держите нормальную скорость.

– Для нее знаете какая нормальная? Двести сорок миль!

– Разделите на три, и это будет для нас максимальной.

– О-о! – разочарованно протянул шофер и, бросив баранку, развел руки в стороны.

– И руль не бросайте! Вы что, на телеге едете? – сердито спросил его Кирьянов. Через минуту обернулся к Гурину. – Между прочим, комсомолец, – кивнул он на шофера. – А о дисциплине, как я заметил, никакого понятия не имеет. Придется тебе заняться им.

– Ну вот!.. – Шофер снова хотел развести руки в стороны, но вовремя вспомнил, схватился за баранку. – Уже и охарактеризовали!..

В город они приехали быстро, спортивный «болид» лихо подкатил к комендатуре и, резко тормознув, остановился как вкопанный. Подполковник взглянул на шофера, покачал укоризненно головой, а тот, хитро улыбаясь, стал оправдываться:

– Ну, а при чем я, если у нее такая конструкция?..

– Бери свои вещи, пойдем, – сказал Кирьянов Гурину и, припадая на больную ногу, опираясь на палочку, быстро пошел по тротуару. Толкнул, будто в свою квартиру, дверь в ближайшем подъезде, спросил у дневального, вскочившего оторопело перед ним. – Где командир роты?

– Там, в канцелярии, товарищ подполковник.

– Пойдем… – кивнул он Гурину.

«Подполковник, похоже, тут все уже знает…» – удивился Гурин.

Командир комендантской роты с белесыми бровями и рыжими, как недожженный кирпич, волосами, капитан Чумаков, увидев подполковника, вскочил со стула, козырнул, хотел доложить, но Кирьянов остановил его. Поздоровался с ним за руку, указал на Гурина:

– Это старший сержант Гурин. Комсорг нашего района. Числиться он будет в вашей роте. Должность эта офицерская, поэтому на довольствии он будет в офицерской столовой. Поселить его надо бы в отдельной комнатке.

– Ясно, товарищ подполковник, – сказал капитан, поглядывая на Гурина. – Сделаем.

– Комнатка найдется?

– Есть свободная на пятом этаже.

– Вот и хорошо. Пойдемте посмотрим, – подполковник пропустил капитана вперед и сам устремился за ним. Осмотрел пустую, метров на десять, комнатушку, оглянулся на Гурина: – Маловата? Или – ничего?

– Ничего, хватит мне, – сказал Гурин.

Кирьянов выглянул на балкон.

– Хорошо – с балконом. А это куда дверь? Ага… Нужная вещь. А эта дверь куда? Ага, кухня. Ну что ж… Готовить тебе не придется, приспособишь ее как дополнительное помещение. Прошу вас, капитан, организуйте ему койку, письменный стол, парочку стульев… Что еще? Да… Шкаф обязательно – для книг. Ну, а остальное сам потом скажешь, что нужно будет еще, – обернулся подполковник к Гурину. – Здесь и будет твоя комсомольская штаб-квартира. Сегодня устраивайся, завтра в десять утра зайди ко мне, мой кабинет в центральном подъезде. До свидания, капитан.

– До свиданья, товарищ подполковник.

Когда они остались одни, капитан улыбнулся Гурину широкой добродушной улыбкой и протянул руку:

– Ну, будем знакомы?

– Будем!

– Здесь, на пятом этаже, живут наши офицеры холостяки, – объяснил капитан. – А женатики, к кому приехали жены, на отдельных квартирах в доме напротив. Внизу у нас большой клуб… Да постепенно все узнаешь.

Перед вечером Гурин вышел на улицу и прошелся по площади, рассматривая дома и изучая место нового своего обитания. На одном углу он прочитал: «Luisenstrasse». «Луизенштрассе?.. Луизенштрассе?..» – стал он вспоминать что-то связанное с этим названием и вспомнил: фотограф! Достал блокнот, полистал – вот она, квитанция. «Пойти, что ли, выкупить фотографии?» И пока раздумывал – идти или не идти, ноги уже сами принесли его к нужному дому. Немец быстро нашел фотографии, и Гурин вышел, отказавшись сфотографироваться на хорошую кабинетную карточку, образцы которых немец навязчиво показывал. Вышел и тут же, на тротуаре, стал рассматривать снимки. Подпоясанная комсоставским ремнем с портупеей, в юбочке, слегка расклешенной внизу, в хромовых легких сапожках, с головкой, скромно склоненной набок, Шура, подхватив правой рукой Гурина под локоть, смотрела прямо в аппарат слегка улыбаясь, отчего явственно видна была ямочка на ее щеке.

– Эх, Шурка, Шурка!.. – прошептал Гурин и медленно стал рвать фотографии на мелкие кусочки.

С утра в приемной подполковника Кирьянова уже сидело несколько немцев – ждали приема. Свои, военные шли к нему вне очереди. Когда Гурин зашел в кабинет, там уже сидел благообразный, седоватый немец, держа на коленях большой, изрядно потертый портфель. Подполковник рассматривал какие-то бумаги. Тут же, у противоположного конца стола, сидела переводчица.

Не отрываясь от бумаг, подполковник указал Гурину на диван.

– Я все-таки не пойму – что у вас: фракция, секция, районное отделение социал-демократической партии или же вы организуете свою новую партию? – спрашивал Кирьянов у немца, а тот смотрел на переводчицу, ждал перевода.

Наконец все было выяснено, и Кирьянов заключил:

– Хорошо. Заявление ваше есть, устав и программа – тоже. Рассмотрим все и тогда сообщим: разрешить вам собрание или нет. Зал посмотрим. Адрес места собрания указан? Хорошо. Через три дня будет ответ. До свидания, – подполковник встал, подал немцу руку.

Кланяясь и благодаря за внимание, немец вышел. Подполковник вытер лоб платком.

– Видал, какими делами приходится заниматься? От этих партий, секций, фракций черт ногу сломит – поди разберись, кто какому богу молится. – Он собрал бумаги со стола, передал переводчице: – К завтрашнему дню переведите мне все это, пожалуйста. – Поманил Гурина с дивана на стул, на котором сидел немец, перегнулся через стол, начал говорить, отмеривая каждое слово указательным пальцем: – Твоя задача: комсомольцы и молодежь. Главное – оградить от буржуазно-мещанских соблазнов, которых здесь предостаточно. Клубом займись вплотную, самодеятельность возьми в свои руки. Агитаторов подбери самых боевых. В районе одиннадцать участков – им побольше внимания. Комендантская рота здесь на виду, а те на отшибе, вольная жизнь. Столкнешься с непонятным – приходи, вдвоем разберемся. А трудностей здесь будет ой-ой, к ним будь готовым. И сам учись. При Центральном Доме офицеров открывается ДПШ – годичная дивизионная партийная школа, я рекомендовал тебя туда. Начнем новую жизнь по-новому. И – выше голову!