Текст книги "Три круга войны"

Автор книги: Михаил Колосов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 30 страниц)

В излучине

ередовая встретила курсантов нервозно: немцы то и дело палили в небо ракетами, освещая нейтральную полосу, беспрерывно постреливали из пулеметов, через каждые час-полтора накрывали минометным огнем наш передний край.

Излучина Днестра… Эти два слова вот уже несколько месяцев не сходили ни со страниц фронтовых газет, ни из разговоров солдат и офицеров – здесь все время шли бои «местного значения». При наступлении наши войска вышибли немцев с левого берега реки почти на всем ее протяжении, в том числе и из излучины. Но эта излучина, а попросту – большая петля Днестра, глубоко вдавалась в сторону противника, и немцы не преминули воспользоваться этим – ударили с флангов и петлю эту отрезали. Отрезали и вцепились в нее мертвой хваткой. Еще бы! Ведь это был их плацдарм на этой стороне Днестра. И конечно же этот их плацдарм для нас все время был как прыщ на неприятном месте: мы стремились выбить немцев из излучины, а немцы удерживали ее изо всех сил. Они укрепили свою оборону минами и проволочным заграждением, мы тоже свою крепко держали.

И вот в эту излучину привели курсантов. Они тихо сменили какую-то крупную часть и заняли оборону на обширном пространстве: расстояние между солдатами было огромно, будто и не на передовой, а в тылу часовые посты.

После уже Гурин узнал задачу, которую решал их объединенный учебный батальон в этой излучине. Готовилось большое наступление, которое потом закончилось разгромом Ясско-Кишиневской группировки противника, и наше командование делало все, чтобы немцы думали, что наступление начнется именно со штурма плацдарма. Поэтому здесь всячески демонстрировалось передвижение войск и скопление техники. Курсанты выполняли ту же задачу.

А теперь, в канун наступления, все части, назначенные к прорыву, были скрытно и быстро переброшены в зону главного наступления, а оборону в излучине против немецкого плацдарма занял учебный батальон.

Весь этот хитроумный план курсанты узнали лишь много времени спустя, а тогда вся стратегия высшего начальства для них была за семью печатями. Для солдата передовая – всегда только передовая, наступление – всегда наступление, то ли это разведка боем, то ли это штурм в рамках большого прорыва.

И сейчас: им было приказано занять оборону – они заняли. Правда, необычно разреженно, один солдат за троих, но бывает и такое. Раз на раз не приходится, тем более на войне.

Гурин расставил ребят более или менее равномерно, наказал наблюдать. Максимов, запыхавшийся и насупленный до предела, пробежал траншею из конца в конец, сделал кое-какие коррективы, сказал Гурину:

– Я останусь на правом фланге взвода, а ты иди на левый. Следи, чтобы не спали.

Вскоре прошел командир роты Коваленков – накануне его повысили в звании, капитаном стал, как всегда, несуетливый, спокойный и с какой-то доброй, домашней улыбкой на лице. При вспышке ракеты узнал Гурина, кивнул по-простецки:

– Ну как? Все в порядке?

– Пока все нормально.

– Смотрите в оба, влево и вправо тоже повнимательней.

Потом пришли капитан Бутенко и младший лейтенант Лукин – парторг и комсорг.

– А, земляк! – узнал Гурина парторг. – Как комсомолия? Дух боевой?

– Боевой, товарищ капитан.

– За немцем следите, а то он, едрит твою за ногу, такой!..

– Ты же и другие взводы не забывай, – напомнил Гурину Лукин. – Перед рассветом обойди ребят, поговори.

– Хорошо, – пообещал Василий.

Где-то за полночь, оставив за себя командира первого отделения Зайцева, Гурин пошел по траншее. Курсанты бодрствовали, заслышав шаги, оглядывались, узнавали, оживлялись. У одной из ячеек Гурин увидел Харламова – он сидел на дне окопа и корчился от боли.

– Что с тобой? – Гурин нагнулся над ним.

– В санчасть надо меня отправить, – простонал он.

– Ранило, что ли?

– Нет, живот болит… Расстроился…

– Это бывает, – сказал Гурин спокойно. – От нервного потрясения. Ты возьми себя в руки и успокойся. А сейчас беги вон в воронку.

Харламов смотрел на Гурина сердито – думал, издевается над ним.

– Правда, правда, это от нервов. У моей матери такая же болезнь: бывало, как увидит немца или полицая, так сразу хватается за живот: «Ой! Ой!» Шок нервный. Так что – беги в воронку.

– Как же я побегу, когда он головы не дает поднять, все время строчит из пулеметов? А вдруг минометный налет?

– Ничего не бойся. И не забудь лопату с собой взять. Давай, не трусь. Это пройдет. Только никому не говори, а то еще смеяться будут. – Оставив его одного, Гурин побежал к Максимову, предупредил его, что он на несколько минут отлучится из взвода.

– Ладно, иди, – сказал тот хмуро. – Только недолго. За себя кого оставил?

– Зайцева.

– Хорошо, иди…

Первым делом Гурин отправился на НП роты – поговорить со старшим лейтенантом Коваленковым: может, как раз затея Гурина сейчас и ни к чему, а может, он подскажет что-нибудь. Часовой, заслышав шаги, вскинул автомат, но тут же, узнав комсорга роты, опустил его и пошагал лениво в другую сторону.

– Комроты здесь?

– Там, – сказал часовой лениво. По голосу Гурин узнал курсанта Шаповалова из второго взвода. Комсомолец. Художник. Ротную стенгазету разрисовывал. Глаз у него зоркий. На привале не сидит. Если в лесу – бродит меж деревьев, шуршит палочкой, шевелит, будто грибник, старую листву. Найдет какую-нибудь корягу, ковырнет раз-два ножичком, смотришь – зверь какой-то получился. Если на берегу реки – камешки собирает. И опять – то зверя найдет, то человечка. Однажды поднял плоский голыш с разводами жилок, ковырнул кончиком своего складничка – и камень ожил, превратился в глаз. Подарил Гурину, он и сейчас носит его в кармане как талисман.

– Почему не в духе?

– Кто? Я? – оглянулся Шаповалов. – Да нет… Спать охота…

Откинув полог, Гурин заглянул в блиндаж. Увидев там майора Кирьянова, почему-то не решился войти, опустил полог. Но майор заметил его, закричал:

– Стой, стой! – И когда Гурин вошел, прохрипел: – Почему бегаешь? Кого ищешь?

– Никого, товарищ майор. Хотел обойти роту, с комсомольцами поговорить. Ну и хотел сначала доложить об этом командиру роты… Может, он…

– «Хотел, хотел», – передразнил его майор. – Ну, а почему же обратно бежать собрался? «Хотел». Что комсомольцев не забываешь – молодец. Поднимай в них боевой дух! А сам-то как, не трусишь? – сощурился хитро майор.

– Разве заметно? – отшутился Гурин.

– Ха! – воскликнул майор. – Вроде нет. А сердечко как?.. – и он заперебирал пальцами у левой груди.

– Пока ничего. В траншее сидеть – чего бояться? В обороне – не в наступлении.

– А все же страшновато, а? Стреляют? – майор снова сощурился.

– Да это разве стреляют!

– Мало?

– Не опасно… В траншее не опасно. Вот когда в наступление пойдем – там поджилки задрожат не так.

– Задрожат?!

– Задрожат, товарищ майор.

– Э-э! А я думал, ты – герой: обстрелянный, бывалый!.. – Он обернулся к Коваленкову, но тот в ответ только неопределенно улыбнулся.

– Ну и что – что обстрелянный? Обстрелянный. И не раз, а все равно… К такому разве привыкнешь? – Гурин, кажется, всерьез поддался на подначку майора.

– Это верно, – неожиданно согласился майор. – К такому трудно привыкнуть. А все же есть разница: первый раз на передовой или пятый. А?

– Само собой…

– Ну вот, наконец-то уступил. Спорщик! Ладно, – майор поднялся. – Пойдем вместе к комсомольцам.

Они вышли из землянки, майор кликнул своего ординарца, и тот появился откуда-то из темноты:

– Я здесь, товарищ майор.

Они шли по траншее, майор разговаривал, шутил с курсантами, «поднимал настроение» и таким образом избавил Гурина от беседы с ребятами, чему тот был очень рад. Потому что, собираясь на эти беседы, чувствовал он какую-то неловкость, ему казалось, что и так все всем ясно и понятно: курсанты – не новички на передовой, многие из них уже успели хлебнуть побольше гуринского, и его разговоры ничего им не прибавят. Майор – дело другое: тут и звание, и опыт, и возраст – всё на его стороне.

На стыке со второй ротой Гурин сказал майору:

– Это уже не наша рота. Разрешите мне вернуться во взвод?

Майор с минуту о чем-то размышлял, потом закивал:

– Да-да… Беги. Только осторожно, голову прячь…

И тут, словно услышав их голоса, прямо над ними взвилась ракета и прострочил пулемет. Пули звучно вонзились в бруствер, обдав их крошками земли. Они невольно присели. Майор кивнул на ракету, прошептал:

– Видал, повесили лампадку?.. Слышат, сволочи…

Ракета, не долетев до земли, рассыпалась искрами, погасла, осколки ее зашлепали о землю.

– Беги, – сказал майор, и они разошлись в разные стороны.

Проходя мимо Харламова, Гурин спросил, как он себя чувствует.

– Ничего… Легче стало, – сказал тот, повеселев.

– А ты не верил, – бросил Гурин ободряюще и пошел дальше.

– Старший сержант, – остановил его Харламов, – ты… Вы уж не говорите никому…

– О чем речь? Забудь.

В своей ячейке Гурин положил автомат на бруствер и стал наблюдать за немецкой обороной. Еще вначале ему показалось, что на проволоке висит распростертый человек. Но тогда он об этом никому не сказал, – может, ему просто померещилось. Однако человек этот не давал ему покоя, и глаза Гурина притягивались к нему, будто магнитом.

Снова взлетела ракета и повисла как раз над ним. Явственно видны стали столбы, проволока между ними и человек на проволоке. Жутко смотреть: в мертвенно-голубом – мерцающем свете висит на проволоке человек. Гурин подошел к Зайцеву, спросил у него:

– Ты видишь, вон там что-то на проволоке висит?

– Да. То наш солдат, – сказал Зайцев. – Он там уже больше месяца, с тех пор, когда еще наши наступали. Пытались снять – немцы не даю: пристреляли, гады, его.

– Откуда ты все это знаешь?

– Комбат был тут, мы показали ему. Вот он нам и рассказал. Там под проволокой наших десятки лежат…

Прибежал связной от Максимова, сказал, чтобы Гурин послал людей за завтраком, а сам пришел к нему. Взяв по человеку от каждого отделения, Гурин отвел их на НП роты и, препоручив их старшине, побежал к Максимову.

Положив локти на бруствер, лейтенант всматривался через бинокль в немецкую оборону. Гурин подошел, встал рядом.

– А, комсомольский бог… – кивнул он, на секунду оторвавшись от бинокля.

– Какой там бог? Майор Кирьянов все за меня сработал. Звали?

Максимов молчал. И только когда ракета погасла, он, оторвав бинокль от глаз, опустился на дно траншеи, спросил:

– Ну как там, на твоем фланге?

– Тихо.

– «Тихо», – повторил он. – А настроение у людей?

– Нормальное.

– «Нормальное», – опять повторил.

Гурин насторожился: то ли он провинился в чем и лейтенант был недоволен, то ли лейтенанту начальство за что-то дало нахлобучку, и теперь Максимов хочет «разделить» с Гуриным этот груз.

– Что-нибудь случилось? – спросил Василий.

Лейтенант поманил его поближе к себе, сказал тихо:

– Утром предполагается наступление.

– А почему по секрету?

– Потому что это пока только слух такой.

– И мы пойдем в наступление? – удивился Гурин. – Что же это за наступление – солдат от солдата как телеграфные столбы друг от друга. В обороне и то жутко – такая разреженность.

– В том-то и дело, что пока никаких подробностей. Предполагается! А где, кто, как – пока неизвестно.

– Людей бы надо предупредить, – сказал Гурин.

– За этим и позвал. Пройди, проверь на всякий случай каждого – оружие, запас патронов, гранат.

Не успели они поговорить, как Максимова позвали к командиру роты.

– Ну вот… – сказал он. – Наверное, что-то выяснилось. Остаешься за меня. – Максимов одернул гимнастерку, отбросил назад на длинном ремешке планшетку и, пригнувшись, заторопился на НП роты.

Принесли завтрак.

– Это лейтенантов котелок. Куда его?

– Оставьте. Он сейчас придет.

– А ваш, товарищ старший сержант… Оставить? Вам на двоих с Зайцевым.

– Отнесите Зайцеву, пусть ест, не ждет.

Пригнув головы, ребята побежали по траншее, унося с собой теплый дух перловой каши с тушенкой. Гурин невольно глотнул слюну – раздразнили аппетит.

Вскоре пришел Максимов. Услышав запах каши, сказал весело:

– Ага! Уже завтрак принесли? Хорошо!

– Ну, что там? – нетерпеливо спросил Гурин.

– Точно, наступление, – бросил он будто между прочим и принялся открывать котелок. – Доставай ложку, поедим, потом соберем командиров отделений. Время еще есть. Пусть спокойно позавтракают. Доставай ложку, говорю, чего стоишь? Смотри сколько! Мне одному не съесть. Ну?..

– Мой паек там, у ребят… Потом поем.

– Барышня. Доставай ложку, не ломайся.

– Да нет… Я перед наступлением никогда не ем, – признался Гурин.

– Чего-о? – протянул удивленно лейтенант. – И ты, с предрассудками? А еще комсомолец!

– Нет, не предрассудок это. Просто боюсь, если в живот ранит. Говорят, что ранение в живот легче переносится на пустой желудок.

– Чепуха! – отрубил лейтенант. – Предрассудки. Кто это тебе сказал? А как же Суворов? Он всегда требовал, чтобы солдат сытым был. Ты, может, и курсантов этой своей премудрости учишь? – усмехнулся Максимов. – На голодный желудок много навоюешь! Еще одна новая теория! В живот, друг мой, если ранит – все равно не сладко, хоть ешь, хоть голодай.

– Да и бежать на голодный желудок легче, – стоял Гурин на своем.

– Куда бежать?

– Да хоть куда. В наступление, конечно. А то наешься и станешь, как боров, неповоротлив. Попыхтишь, попыхтишь и сразу запаришься.

– Ты что, сорокалетний старик, что ли?

– Все равно тяжело. Будешь, как майор Кирьянов.

– У майора легкое прострелено, потому он и дышит так тяжело, и хрипит.

– У него и легкое прострелено? – удивился Гурин. – А я думал, только нога повреждена.

Максимов принялся за кашу. Загребая ложкой густую «шрапнель», он всякий раз, прежде чем отправить кашу в рот, сбивал повыше на лоб большой козырек своей фуражки, который тут же снова спадал ему на глаза.

– Не хочешь, как хочешь, – проговорил он с набитым ртом. – Передай по цепи: командиров отделений ко мне.

И тут, фыркая, как всегда на излете, послышалась совсем рядом мина. Они моментально нырнули на дно траншеи, голова к голове, вжались в землю, и в тот же миг с сухим треском раздался удар. Их обдало землей, чесночным запахом тротила, а в ушах потек протяжный нудный звон. Выждав какое-то время, не повторится ли налет, они приподняли головы, стали отряхиваться. Лейтенант потянулся к котелку, – поднял его на уровень глаз, поморщился: котелок доверху был засыпан землей. Гурин невольно рассмеялся: с таким аппетитом Максимов ел кашу, похваливал, и вдруг все так неожиданно прекратилось.

– Смешно?.. Паразит, – выругался лейтенант. – Не дал доесть. Вот теперь и я буду налегке, – и он швырнул котелок за бруствер.

– Котелок-то не виноват, – сказал Гурин, давясь смехом.

– Ну, фриц! За все ответишь! – погрозил Максимов в сторону немецкой обороны. – Давай сзывай отделенных, – напомнил Максимов. Он вылез по грудь из траншеи, сорвал пучок травы, вытер им ложку, спрятал в полевую сумку.

Гурин не стал передавать приказание по цепи, побежал по траншее на свой фланг и каждого предупредил сам. Последним был Зайцев, он ждал Василия, не ел. Кивнул на котелок:

– Давай, помкомвзвода, а то я уже чуть тут не распорядился…

– Так ел бы! Мне и есть неохота…

– Ну вот. Нервничаешь? Наверное, что-то затевается?

– Затевается… – подтвердил Гурин. – Пошли к командиру взвода, оставь за себя кого-нибудь. Слушай, отложи мою долю каши в другой котелок, я лейтенанту отнесу.

– А ему что, не принесли? – удивился Зайцев.

– Принесли. Только немец землей разбавил, не дал ему поесть, – Гурин засмеялся. – Полон котелок навалил ему – миной шарахнул…

Зайцев щедро отложил в пустой котелок каши, и они пошли к Максимову. Возле него уже сидели трое отделенных, а сам он сосредоточенно вытирал травой внутренность своего котелка. «Пожалел все-таки котелок, – улыбнулся Гурин про себя, – ползал за ним, искал, наверное…» Максимов взглянул на Гурина, пояснил:

– Нельзя бросать. Вещь казенная. – Он захлопнул крышку. – Все собрались? Хорошо. Ну вот, товарищи командиры… Все, чему мы учились в виноградниках да на открытых холмах, наступило время применить на практике. Утром пойдем в наступление. – Он сделал паузу.

– Мы? В наступление? Такой горсточкой на таком расстоянии? – удивился Зайцев.

– Да, мы, – твердо сказал Максимов. – И прошу не перебивать. – Однако прерванную мысль свою не стал продолжать, а принялся отвечать Зайцеву: – Надо воевать не числом, а уменьем – это первое. А второе, мы вовсе не горстка. У нас каждый солдат стоит десяти, потому что он не просто солдат, а без пяти минут младший командир. Унтер-офицеры! И вообще: кто дал право обсуждать приказы? Безобразие, понимаете… – лейтенант насупил брови, сощурил узкие глазки, закрутил головой недовольно. – Продолжаю: наступление утром, на рассвете, после артподготовки. Сигнал к атаке – тройная красная ракета. Задача: выбить немцев из излучины, форсировать Днестр и далее преследовать противника вплоть до занятия Кишинева. Так что нам предстоят и уличные бои. Запаситесь гранатами и патронами. Наша полоса наступления… Даю ориентиры. Первое отделение: слева береза с оторванной верхушкой, далее – зеленый холмик, исключительно…

Максимов подробно, как на занятиях, втолковывал отделенным ориентиры и, когда кончил, поправив фуражку, спросил:

– Все ясно?

Сержанты молчали, – значит, ясно.

– Проходы в проволочном заграждении сделает артиллерия. Не бросайтесь кучей в один проход, рассредотачивайтесь. Если нет вопросов, – по местам.

Отделенные ушли, Гурин остался. Протянул взводному котелок.

– Что это? – набычился Максимов, будто ему предлагали бог весть что.

– Заправься немного.

– Да ты что? Голодный я, что ли?

– Ну как же…

– Я печенья пожевал.

– Возьми.

– Не… Ишь ты какой! Сам же убеждал, а теперь кормишь. Как это понимать?

– А разве убедил?

– Убедил не убедил, а занозу сомнения всадил, – улыбнулся он. – Так что, Вася, отдай кашу ребятам, если сам не хочешь. Иди, друг, на свой фланг. Будем живы, в Кишиневе рубанем.

Гурин хотел сказать «будем», но сдержался: на войне становишься суеверным, вспомнилось бабушкино «наперед не загадывай», и он промямлил:

– Ладно… Ну, я пошел?..

– Давай. Смотри там, помоги ребятам подняться.

– Поднимутся! – заверил Гурин комвзвода и пошел на свое место. В траншее чувствовалось оживление: никто не спал, каждый возился со своим снаряжением. Кто диски заряжал, кто прилаживал поудобнее на ремне гранаты. Харламов клацал затвором – гонял его туда-сюда, патроны выскакивали из казенника и падали на дно траншеи.

– Что, заедает?

– Да вроде нет, – отозвался он.

– А зачем же ты его терзаешь? Смотри, сколько патронов набросал. На хорошую очередь.

– Проверяю.

– Нервничаешь?

– Да вроде нет… Руки только почему-то потеют. Ладони. Вытираю, вытираю, а они все равно потеют.

– Нервничаешь. Ты не думай ничего такого… Все будет нормально.

– Нормально?

– Конечно. Тут главное – спокойствие. А точнее: взять себя в руки, не паниковать. И будет лучше. Поверь мне.

– Сам-то ты… Неужели спокоен?

– Подбери патроны, вытри и дозаряди диск. Держись, Харламыч!

Харламов скупо скривил рот, улыбнулся. Гурин пошел дальше. Зайцев у своей ячейки схватил его за рукав, остановил:

– Слушай, помкомвзвода!.. Слышь, что солдаты говорят? «Наши на Прут, а немец на Серет», – и выжидательно уставился на Гурина, затаив в глазах хитрую улыбку озорника-мальчишки. Сразу видно – спросил он это с каким-то подвохом.

– Ну и что? Правильно говорят, – сказал Гурин всерьез.

А Зайцев того и ждал: расхохотался, даже пилотку на затылок сбил, стал теребить свой ежик.

– Во, и ты, образованный, а не знаешь. Это же в Румынии река так называется – Серет. Вот это Днестр, – он чиркнул линию на стене траншеи, – потом будет Прут, а дальше уже эта самая… Понял, какая стратегия? Здорово?

– Здорово. Остряки. – Гуринское самолюбие немножко задело «образованный, а не знаешь». Действительно, не слышал он такого названия.

– А мне нравится. Сама география говорит за нас! – Зайцев поправил пилотку, посерьезнел. – Слушай… Но неужели они там, – кивнул он в сторону тыла, – всерьез думают наступать? Траншеи ж пустые… Или что-нибудь хитрят?

– Откуда я знаю. Может, хитрят, а может, действительно верят в нас. Им там виднее, у них все данные – и о противнике, и о соседях, и о нас с тобой.

– Данные… Другой раз ни черта не поймешь, что затевается. Думаешь, сплошная бестолковщина, гонят: «Вперед!» А потом выясняется, что можно было и без этого обойтись. А людей положили.

– Это тебе так кажется, что можно, ты же дальше своего взвода ничего не видишь. А может, это разведка боем, а может, отвлекающий маневр?.. Мало ли что.

– Это верно: солдату из своего окопа видно не много. Ну ладно, дождемся утра. Фриц что-то притих, чувствует, наверное, собака!

– Завтракают, паразиты, а может, тоже к чему-то готовятся. Наблюдение усиль.

– Да и так во все глаза смотрим.

Вскоре звезды стали одна за одной гаснуть, словно экономный хозяйственник выключал их, не дожидаясь рассвета. Небо на востоке посерело, а еще через какое-то время горизонт заголубел, потом облачка окрасились в розоватый цвет, тени исчезли – начинался день. Немцы неожиданно обрушили по нашим траншеям шквальный огонь, потом быстро перенесли его в глубину обороны и долго там толкли землю. «Не задумали ли они нас опередить с наступлением?» – подумал Гурин, отряхиваясь. Он осторожно выглянул – не прозевать бы их атаку. Но немцы в окопах вели себя спокойно, лишь кое-где постреливали пулеметы, словно забавлялись: пускали вверх дугообразные трассирующие очереди.

Артналет прекратился внезапно, наступила звенящая тишина. Пыль, дым, тротиловая гарь медленно плыли вдоль траншей, постепенно оседая и высветляя даль. Курсанты волновались и ждали нашей артподготовки, но ее не было. Может, отменили наступление?

Нет вот наконец грохнуло в нашем тылу, и в ту же минуту через траншеи, завывая на разные голоса, понеслись снаряды и мины. Гурин невольно втянул голову в плечи, присел, но тут же оправился от первого испуга – чего бояться, наши ведь бьют! – стал наблюдать за разрывами. Артиллерия била по немецкому переднему краю, по проволочному заграждению. Взлетали в воздух столбики, окутанные колючей спиралью, закачался на проволоке наш бедняга солдат. Уже весь передний край немцев был окутан пылью и дымом, а артиллерия все била и била, и снаряды с визгом проносились у самой головы, и от каждого такого визга Гурин невольно сжимался и вдавливался в землю. А они летят один за другим, один за другим – джю-у-у-и-и, джю-у-у-и-и, то слева, то справа, у самого виска, даже ветерок от них волосы на голове пошевеливает… Еще издали слышит Гурин нарастающий вой снаряда, и вот он уже вжикнул мимо, только трава на прямой пробор разошлась под его трассой, приникла к земле. Джю-у-у-и-и, джю-у-у-и-и… и разрывы – совсем рядом: рвут проволочное заграждение, осколки, как крупный дождь, сыплются в свои же траншеи.

Джю-у-у-и-и – и уже знают солдаты: этот пошел далеко, не зацепит, и потому не прячутся. Но вот вдруг появился какой-то звук необычный – похрюкивающий, будто летит, кувыркаясь, какая-то дура-болванка. Этот опасен, как бы рядом не плюхнулся… Свой, свой, а на дороге не стой, – юркнул Гурин в траншею, прижался к стене. Взрыв! Ох ты, еле перетянул через бруствер, разорвался на нейтралке. Куда же они там смотрят? Так и по своим можно лупануть.

Постепенно артиллерия перенесла огонь в глубину немецкой обороны, Гурин передал по цепи команду: «Приготовиться к атаке!» – и стал ждать сигнала. Но сигнала почему-то не было. Уже и канонада стихла. Нет, вот еще грохнуло, и еще один певун понесся к немцам. И был он какой-то запоздалый, кто-то пустил его, наверное, просто так, чтобы не оставался в стволе, пустил далеко, даже разрыв от него затерялся в общем гуле. И затихло. А сигнала к атаке все еще не было. Что-то непонятное творилось…

Только слева и справа все еще продолжала работать наша артиллерия. Особенно слева – оттуда доносился обвальный грохот, словно рушились гигантские горы. Не выдержал, к Гурину прибежал Зайцев.

– Ну что? Хитрят! Я же говорил: хитрят. Вон где наступление – слышишь, грохочет! А тут… Разве это артналет? Так, для отвода глаз. – И вдруг он заорал: – Смотри, смотри – фрицы драпают! – Он сбил на затылок пилотку и выпустил длинную очередь по немецким траншеям.

Действительно, немцы выскакивали из окопов и во весь рост бежали к себе в тыл. Из наших траншей открылась беспорядочная стрельба, послышалось какое-то улюлюканье, шум, крики.

– Драпают, гады! – Зайцев бесился, терзал пилотку на голове. – Ну где же сигнал к атаке?

Гурин увидел немца с пулеметом на плече, дал по нему очередь. Тот бросил пулемет, но сам не упал, побежал, согнувшись и петляя между кустами.

И тут наконец шпокнуло справа, словно разорвался резиновый шарик, взвилась в небо, оставляя белый след, ракета, вверху распалась на три красных огонька.

– Вперед! В атаку! Ура!

Курсанты высыпали из траншеи, ринулись к немецким окопам. У проволочного заграждения замешкались: проходов настоящих не было, разорванная проволока цеплялась за обмундирование, рвала в клочья. Впопыхах Гурин наткнулся как раз на солдата, который висел на заграждении, увидел голый череп в каске, отпрянул в испуге назад, рванулся вправо и вскочил в спираль Бруно. Схватила она когтистыми лапами за брюки в нескольких местах, он нагнулся, чтобы отцепить себя, и зацепился локтем. Оглянулся – не он один барахтается в проволоке, бьют ребята по ней прикладами, пытаются вырваться.

– Вперед! Вперед! – донесся уже охрипший голос Максимова. – Шинели!.. Шинелями накрывайте проволоку! – Подбежал к Гурину. – Вася, что же ты?.. – и он протянул ему руку, поволок назад, как из топкого болота, отцепил потянувшуюся проволоку. – Смотри под ноги. Шинелью накрой, если что. Вперед! – закричал он и подался снова на правый фланг. Длинная планшетка путалась у него между ног, он отбрасывал ее левой рукой назад, а правой придерживал на груди автомат и кричал без устали: – Вперед!

Гурин огляделся, увидел рядом разрыв в заграждении, побежал через него, догнал Зайцева, пошли рядом, тяжело дыша, слова сказать не могут, только переглядываются. Торопятся, даже не замечают – то ли виноградником идут, то ли кусты какого-то лозняка хлещут ветками по лицу. Через немецкие траншеи перепрыгнули – и дальше, дальше, пока не стреляют. А немцы будто подслушали, начали минометный обстрел.

– Броском вперед! – скомандовал Гурин.

Зайцев подхватил команду, передал дальше.

И, не оглядываясь, сами рванулись что есть духу поближе к противнику – там спасение от минометного огня. А противник, похоже, быстрее их бежит – не видно его: то ли ушел далеко вперед, то ли засел и ждет в запасных окопах. Только зачем же ему было оставлять первые, так хорошо насиженные траншеи, зачем убегать, когда курсанты еще и голоса не подавали? Наверное, их прижали с флангов…

Минометный огонь быстро прекратился, и до самого берега курсантов уже никто ни разу не обстрелял. Но не успели они выскочить к воде, как с противоположного высокого берега ударили пулеметы. Батальон залег, курсанты стали зарываться в песок, прятаться за кусты.

– Почему остановились? Кто приказал окапываться? – голос командира роты Коваленкова на пределе, сам в ярости – никогда таким его не видели. – Форсировать немедленно!

– Не на чем, товарищ капитан.

– А ты, Гурин, думал, немцы тебе тут переправу приготовили? Где Максимов?

– На правом фланге…

– Где пулеметы? Почему пулеметы молчат? Сейчас же выдвинуть вперед пулеметы и заткнуть немцам глотку. И – переправляться немедленно! Вон немецкие блиндажи, разбирайте их, вяжите плоты, на бревнах вплавь! Испугались воды! Живо!

– Зайцев! – крикнул Гурин. – Слышал? Давай пулемет вперед, а остальных – разбирать блиндажи! – и сам от куста к кусту побежал во второе отделение, отдал такое же приказание, потом в третье. Но тут Максимов уже опередил его, кричал визгливо:

– Разлеглись, понимаете! Кто приказал? Бревна, тащите бревна!

Гурин побежал обратно. Многие уже барахтались в воде, крутили бревна, доски, направляли их впереди себя. Гурин свернул к блиндажу, рванул дверь – не поддалась, сбить ее нечем, схватился за бревно над дверью – тоже не поддалось. Досада взяла, заметался от одного блиндажа к другому, увидел внутри скамейку, вынес, бросил ее на воду, она плюхнулась на ребро и поплыла вниз по течению. Он догнал ее, перевернул, спрятал голову за торчащую ножку, толкнул вперед, поплыл. Ноги быстро отяжелели – в сапогах не очень поплывешь. Тогда он повесил автомат на развилку ножки – освободил правую руку и стал грести ею, как веслом. Дело пошло веселее, тем более, что немцы прекратили поливать их пулеметным огнем – то ли наши сбили их, то ли они затаились. Может, подпускают поближе?.. Нет, никакого подвоха не было, благополучно перебрались на другой берег и снова – вперед.

– Вперед! Не останавливаться!

Вдали сплошным облаком поднималась пыль-то немцы поспешно отступали.

По садам и виноградникам, по красивым зеленым холмам и долинам, с холма на холм, с холма на холм, полями, огородами, почти все время бегом, не давая себе ни минуты передышки, спешили наступающие вперед и вперед.

– Во драпанули! – кричал восторженно Зайцев. – Видать, здорово наши прижали их, – и он показывал на левый фланг, откуда, не переставая, докатывалась сплошная, из-за расстояния глухая канонада.

– Держи направление, – Гурин указал ему на часовню у развилки дороги, а сам побежал к Максимову – узнать, как дела во взводе. Ребята бежали трусцой – по запыленным лицам пот катился градом, но зубы и глаза сверкали весело, в глазах отвага и радость победы.

– Товарищ старший сержант! – окликнул его кто-то.

Гурин оглянулся, увидел Харламова.

– Харламыч? Жив?

– Жив! – тот поднял автомат, не останавливаясь.

«Как мальчишка, – усмехнулся про себя Гурин. – Нарочно ведь окликнул, чтобы показать, какой он храбрый».

– Ты зачем сюда? – закричал на Гурина Максимов.

Поравнявшись с лейтенантом, Гурин сказал:

– А так, повидаться… Новости узнать.

– Нашел место и время. Храбришься?

– Нет, серьезно… Потери большие?

– Точно не знаю. Пока один ранен из третьего отделения.

Запыхавшиеся, с придыханием, они на бегу кричали друг другу, словно глухие.

– Давай дуй на свое место. В Кишиневе встретимся, – приказал Максимов.

В Кишиневе батальон занял старые, из красного кирпича, военные казармы. Повалились кто где смог – усталые, запыленные, не раздеваясь. Однако утром Гурин встал сам, до общего подъема, принялся штопать брюки, разорванные на проволоке. Зашил кое-как, стянул края дыр – кальсоны не выглядывают, и ладно. «Похожу пока, потом обменяю у старшины», – успокоил он себя.

Тянуло в город – посмотреть, каков он. Вышел за ворота, посмотрел в одну-другую сторону – тихо, вдали на перекрестке редкие прохожие торопливо переходили улицу.