Текст книги "Три круга войны"

Автор книги: Михаил Колосов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)

К нему подошел Зайцев, потом их догнал Харламов, и они пошли по тротуару. Зеленый, тихий город. Следующая улица была оживленнее, на углу стояла крестьянская фура, запряженная парой лошадей, на ней сидел молдаванин в жилетке, в белых штанах и в лохматой папахе. Увидев солдат, он весело поманил их к себе.

– Братэ, братэ, – приговаривал он и показывал на плетеные корзины, наполненные грушами.

– Что, продаешь? Почем?

– Сколько? Сколько?

– Дуэ, – он показал два пальца.

– За одну грушу два рубля? Ого!

– А может, за десяток?

– Дуэ, – повторял он и пинал ногой корзину.

– Всю корзину за два рубля? – удивился Харламов. – Да ты что! Давайте купим, ребята? Это же почти даром!

– А нести в чем?

Харламов снова обернулся к молдаванину:

– С корзиной сколько? – он потянул ее за ручку.

– Дуэ, – снова заладил тот свое.

– Давайте дадим ему три рубля…

Дали крестьянину трешку, он помог им ссадить на мостовую корзину с большими желтыми грушами, и они, довольные, потащили корзину в расположение.

У входа в казарму их остановил замполит. Нахмуря брови, спросил строго:

– Это что такое?

– Груши, товарищ майор. Купили. Вот за углом молдаванин торгует. Три рубля вместе с корзиной! – весело объяснял ему Харламов.

– Купили? – недоверчиво переспросил тот, взглянул на Гурина.

– Так точно, купили.

– Ну ладно. – Майор взял верхнюю грущу, понюхал. – Пахучие какие!

– Возьмите еще, товарищ майор.

– Хватит. Спасибо. Гурин, – остановил он Василия, – не забывай о нашей работе. Надо «боевые листки» во взводах выпустить.

– Хорошо, товарищ майор. – И он тут же побежал по взводам.

Командир разведвзвода лейтенант Исаев сидел перед девчачьим круглым зеркальцем, взбивал мыльную пену в алюминиевой чашечке – собирался бриться. Без фуражки, в белой майке-безрукавке, он был похож скорее на юного спортсмена, чем на военного.

– Здравия желаю, товарищ лейтенант! – весело поздоровался с ним Гурин. – Где ваш комсорг? «Боевой листок» надо выпустить.

Исаев оглянулся, бросил недовольный взгляд на Гурина, сердито сказал:

– Нет комсорга. Убило Якова.

– Убило? Как убило?

– «Как убило»! – рассвирепел тот. – Ты что, не знаешь, как на войне убивают? Погиб Лазаренко.

– Погиб? Эх, вы…

– Что «эх, вы»? Что «эх, вы»? А что я мог сделать? – закричал он на Гурина.

Погиб… Как же так? Гурин никогда не допускал мысли, что Яша мог погибнуть… Таким нельзя погибать, такие должны жить, чтобы украшать землю… Погиб…

Гурин медленно поплелся в свой взвод.

Зеленые холмы Молдавии

осыльный нашел Гурина во втором взводе, у Долматова. Это был высокий и с такой большущей головой лейтенант, что в армии не нашлось по его размеру фуражки, и поэтому он носил головной убор, специально сшитый для него батальонным портным. Самодельная фуражка была мало похожа на военную, за исключением материала и цвета; она скорее смахивала на те головные уборы, какие обычно носили райпотребсоюзовские заготовители. Долматов, правда, сделал все, чтобы придать ей военный вид: стальной проволокой взбодрил тулью, над матерчатым козырьком прицепил звездочку, но все равно она больше походила на своих гражданских сестер и потому делала лейтенанта немножко смешным.

В этом взводе Гурину нужен был Шаповалов, но, наученный горьким опытом у Исаева, он уже не сразу спрашивал о нем. Сначала прощупал настроение комвзвода, спросил, как вели себя на передовой комсомольцы…

– А шо комсомольцы! – загремел Долматов. – Я тебе скажу, шо они вели себя не хуже беспартийных, – и засмеялся, довольный остротой.

– Шаповалов… на месте?

– Зачем он тебе? Уже прилетел – неймется вам. Наверное, Кирьянов погнал? – Услышав посыльного, лейтенант обрадовался. – Иди! Потом придешь, пусть ребята отдохнут.

– «Боевой листок» надо выпустить. Скажите ему, пожалуйста.

– Скажу.

Сутулясь и подергивая правым плечом, майор Дорошенко ходил по комнате и что-то диктовал Кузьмину. Одна рука у комбата была засунута за ремень, другой он крепко держался за портупею. Широкие и подвижные крылья носа его ходили ходуном – наверное, майор чем-то был расстроен. На гуринское «Разрешите?» он кивнул и вытащил руку из-за ремня.

– Тебе задание, Гурин, – сказал он, глядя на Гурина в упор. – Поедешь на Прут, в штаб дивизии, и заберешь там нашего связного старшего сержанта Хованского. Запиши название населенного пункта. Возвратиться должны не позднее завтрашнего дня. Кузьмин, выдайте ему командировочное удостоверение.

Наголо остриженный, как новобранец, старший сержант Кузьмин подал Гурину заготовленное удостоверение и шепелявя сказал:

– У старшины получите сухой паек на двое суток.

– Хорошо. – Гурин обернулся к майору: – Разрешите идти?

– Возьми вот карту, чтобы не заблудился, – майор подал ему со стола километровку. – Да смотри не потеряй: секретная. Вернешься – сдашь. Иди.

Гурин козырнул, крутнулся через левое плечо и побежал во взвод.

– Ухожу, – сказал он Максимову.

– Далеко?

– За Хованским.

– Что, у них больше некого послать? – возмутился Максимов. – Хованский даже не из нашего взвода.

– Приказ.

– Прика-аз, – протянул он. – А сам, наверное, рад без памяти – побыть одному, вольным казаком?

– Как-то еще не успел об этом подумать.

– Когда вернешься?

– Приказано – завтра.

Быстро собрав вещи – полевую сумку на плечо, шинель на руку, автомат за спину, вещмешок схватил рукой за «горло», – подался Гурин к старшине Богаткину. Не прошло и получаса, как он уже стоял на большаке у развилки дорог рядом с симпатичным ефрейтором – регулировщицей Люсей. Имя ее он узнал от проезжающих шоферов, которые приветствовали ее, как старую знакомую. Она же вела себя со всеми строго, неприступно, ловко жонглируя флажками. Лишь изредка кое-кому улыбалась в ответ или грозила флажком.

– Люся, помогите мне, пожалуйста… Очень срочно нужно…

– Еще новости! – кинула она на Гурина мимолетный взгляд и хлопнула детскими ресничками. – А кому это, интересно, на войне не срочно?

– Да нет, правда! Вот мои документы. Срочное задание получил.

– Чудак! – крутнула она головой.

Гурин умолк, обиженный, а машины проносились мимо, и наверняка из них многие шли в его направлении. Он уже хотел самовольно вцепиться в борт любого грузовика, когда она наконец остановила «студебеккер».

– Куда едешь, герой?

Из кабины выглянула улыбчивая мордашка мальчишки в пилотке, лихо сбитой на ухо.

– Военная тайна! – и он подмигнул ей нахально.

– А точнее?

– Бабаешты, Сатанешты и так далее, – не унимался тот.

– Сам ты Сатанешты, – не выдержала, улыбнулась этому нахаленку регулировщица. – Довези вот… генерала. Садись, – она махнула Гурину флажком. – Уж больно серьезен.

– Дак… – он попытался было оправдаться, но Люся не дала ему и слова сказать.

– Дык, дык, – передразнила она. – Давай, герой, трогай, не задерживай движение!

– А может, мне не туда, – прокричал шофер, выжимая сцепление. Набрал скорость, включил прямую передачу, поправил пилотку, хмыкнул: – Строгая девчонка… А симпатичная, правда? Эх, встретилась бы она мне, когда я полковника возил! На легковушке! Люблю симпатюшек! Прямо сам не свой, как увижу. Из-за них и полковник меня прогнал. Теперь вот на этом драндулете, – он ударил ладонями по баранке.

– Машина-то хорошая.

– А я и не хаю. Хорошая. Тянет, как черт. Американцы, они, брат, насчет автомашин мастаки, тут ничего не скажешь. Вояки только они, видать, слабые, боятся фрицев. Больше бомбежками отделываются. А бомбежка что? Это, я тебе скажу, одна разруха да для гражданского населения переполох. Против солдата должен идти солдат, а их солдат, видать слаб в коленках.

Навстречу машине колонна за колонной тянулись пленные немцы. Шли они медленно, будто на похоронах, запыленные и понурые, на многих белели повязки – перевязаны были руки, головы. Встретилась колонна румынских солдат – эти шли бодрее, с любопытством поглядывали на встречные машины.

– Отвоевались, голубчики, – кивнул на них шофер. – Слыхал – Румыния? Хенде хох! Антонеску побоку и уже объявили войну Германии. А? Здорово?

– ОБС?[1]1
  ОБС – одна баба сказала.


[Закрыть] Или точно знаешь? – не поверил Гурин этой новости: уж слишком серьезной она показалась ему.

– Чудак человек! «ОБС». Сам своими ушами слышал: офицеры на станции говорили – они радио слушали. Не веришь? Да наши ж уже, наверное, в Бухаресте. Как сказали: «Наши на Прут, а немец на Серет» – так точно и вышло. – Шофер захохотал. – Вот славяне, придумают же. А у них действительно есть такая река, сам на карте видел. Чудаки. Мамалыгу вместо хлеба едят. И наши молдаване мамалыгу любят. Я пробовал – как каша кукурузная. Слушай, а зачем они на каждом шагу вот эти страсти-мордасти расставили? На перекрестках, на развилках – везде кресты с распятым Христом. Да еще разрисованные, кровь как настоящая. Прямо жутко ехать, особенно ночью. Вот сразу видно: забитый религией народ. Они ж мало побыли при советской власти. Верно? Что с них спрашивать.

Водитель попался говорун, всю дорогу будто радио было включено. Не заметил Гурин, как и отмахали около сотни километров.

– Останови, друг, я, кажется, уже приехал.

Шофер свернул машину на обочину, тормознул лихо – даже сам чуть не влип лбом в ветровое стекло.

– Спасибо, веселый ты парень, – сказал шоферу Гурин.

– Бывай! Слушай… Ты будешь обратно возвращаться? Передай Люсе, скажи: «Володька, мол, в тебя влюблен по уши!» Это меня зовут Володька. Намекни ей, пусть подумает, а я как-нибудь к ней подкачу. А? Намекнешь?

– Намекну, – пообещал Гурин и, закинув шинель на плечо, пошагал вдоль села, высматривая, у кого бы понадежней расспросить о расположении штаба. Но вскоре Гурин и сам увидел, где он размещается, – по суетне возле дома, по часовым, по проводам любой мог догадаться об этом. И Хованского быстро нашел – тут же, в комнате связных.

– Ты как тут оказался? – удивился Хованский.

– По твою душу приехал. Не могу, брат, без тебя! И весь батальон жить без тебя не может.

Хованский зарделся, как девочка, оглянулся на других связных:

– Это Вася Гурин, мой дружок, он все время надо мной подтрунивает. – И опять Гурину: – Нет, серьезно, куда ты направляешься?

– Не верит! На, читай предписание, – и он достал ему бумагу. – Ну? Убедился? А то «подтрунивает». Когда это я над тобой подтрунивал? Вот документ. Собирайся. Быстро! – скомандовал Гурин.

– Ну подожди, я же должен доложить здешнему начальству.

– Конечно. Пойдем вместе.

Дежурный офицер – старший лейтенант – выслушал их, что-то подумал, потом сходил в другую комнату, вышел оттуда, спросил у Хованского:

– Продаттестат у тебя на руках?

– Так точно! – вытянулся Хованский.

«О, тут, видать, дисциплина почище, чем у нас в учебном!» – подумал Гурин и подобрался на всякий случай.

– Когда собираетесь уходить?

Хованский оглянулся на Гурина.

– Да… – почему-то замялся Василий. – Комбат приказал как можно быстрее. Не позднее завтрашнего вечера должны быть в батальоне. Так что, я думаю…

– Не советую вам пускаться в дорогу на ночь глядя, – перебил его старший лейтенант. – Переночуйте, а утром пораньше тронетесь.

– Хорошо, – сказал Гурин, а Хованский снова вытянулся и отчеканил:

– Слушаюсь!

– Идите.

Они возвратились в дежурку, Гурин бросил на место Хованского вещмешок, сказал раздумчиво:

– Вообще-то солнце еще высоко…

– Ну пойдем!

– Но раз старший лейтенант нам посоветовал, значит, что-то знает?

– Конечно, – подтвердил Хованский. – Ночуем здесь.

Откровенно говоря, Гурина очень подмывало вернуться в батальон сегодня. Уж больно хорошо он добрался до штаба. Если бы так повезло и на обратном пути – определенно удивил бы и обрадовал комбата. Подводить же его не хотелось – он, видать, доверял Гурину, а за того, кто ему доверяет, Гурин готов в огонь и в воду, готов расшибиться в лепешку.

Гурин достал из вещмешка тушенку, хлеб.

– Подожди с тушенкой, – остановил его Хованский. – Пригодится еще. Тут кухня есть, где нас кормят. Сбегаю. – Он взял оба котелка, побежал. Принес в одном суп, в другом кашу.

– Ну-ка, чем вас тут кормят, при высоком штабе? – пропел Гурин, доставая ложку.

– Думаешь, чем-нибудь особенным? Пища у нас одна, только и разницы, что в двух котелках: в одном пожиже, в другом погуще, – Хованский засмеялся. – А можно смешать все вместе, и будет густой суп или жидкая каша. Как пожелаешь?

– Пусть будет так, как есть: обед из двух блюд! – сказал Гурин.

Так, болтая, Они быстро опустошили оба котелка и повалились на соломенную постель.

– Коля, ты тут ближе к начальству, какие новости? – спросил Гурин у Хованского. – Мне попутный шофер что-то трепался про Румынию…

– А ты разве не слышал? Все, Румыния вышла из войны и более того – объявила войну Германии.

– Так это же скоро и войне конец? – обрадовался. Гурин. – Там болгары – это народ славянский, они тем более не станут с нами, воевать. Осталась Венгрия… Еще немножко поднажать – и капут? А, Коля?

– Да по теории вроде так, – сказал тот неопределенно.

– А на практике?

– Практика иногда с теорией не сходится.

– Осторожный ты.

– При чем тут осторожность? По теории – разве мы думали, что будет такая война? Мы же думали, что рабочий класс в Германии, да и в любой другой стране, если на нас нападут, сразу поднимет восстание. Думали так? Думали. Теория. А на практике? Что же это, многомиллионная армия – это всё капиталисты? Там те же рабочие и крестьяне.

– Запуганные…

– Запуганные! Запуганные так не воюют, а тем более так не зверствуют.

– Одураченные.

– Ага! Темный, безграмотный народ, только из джунглей, племя ам-ам!

– Так что, теперь всех поголовно?..

– Была бы моя воля!.. А ты что, готов уже простить? – сверкнул на Гурина блестящими глазами Хованский.

– Да ну что ты!..

– Смотри, разбушевался наш Голландский, – проговорил кто-то из дальнего угла.

– Правильные слова говорит, – отозвался другой. – Если только меня убьют раньше времени, а так, жив буду, дорвусь до этой Германии – я им покажу, я им все припомню: и хату спаленную, и мать расстрелянную, и сестру, замученную.

– Да, вреда много они натворили… – раздумчиво сказал пожилой солдат.

Поговорили, успокоились, стали – засыпать. Гурину спать не хотелось, он шепнул Хованскому:

– Откуда они узнали, что мы тебя в батальоне прозвали Голландским?

– Прозвали! Тоже мне – остряки! Я случая не помню, где бы я назвал свою фамилию, а мне тут же не ответили: Голландский. Как пароль и отклик. Потому что сверху лежит и грамотеи все. Если бы вы знали родную историю, так прозвали бы, по крайней мере, князем, что ли…

– Почему это?

– А потому. Хованщина. Слышал такое?

– Слышал. Вроде опера есть такая?

– Опера. Князь Хованский восстание поднял против царя.

– Против какого?

– Не помню… Забыл уже.

– Этот князь твой родственник?

– Ага. Дядя. Спи.

Утром Гурин проснулся раньше всех. Косые лучи яркого солнца разрезали комнату от окон до пола, и от этих лучей вдруг сделалось радостно и легко на душе, будто он дома, проснулся, а там мать уже что-то готовит на завтрак. А рядом с ним, подложив под щеку ладошки, спит белоголовый братишка Алешка… Нет, нос не Алешкин: у того курносый, пуговкой, а у этого большой, с загогулиной.

– Князь, – улыбнулся Гурин, глядя на Хованского. И тут ему вспомнилось, как однажды учительница Анна Дмитриевна по какому-то поводу сообщила, что лакей Сен-Симона будил по утрам философа такими словами: «Вставайте, граф, вас ждут великие дела». Смешно! Философ, а чудак. И потому запомнилось.

Он тронул Хованского за плечо, тот сразу лупнул глазами, уставился вопросительно: зачем разбудил?

– Вставайте, князь, вас ждут великие дела, – сказал ему Гурин.

Улыбнулся Хованский, понравилось. Встал. Быстро собрались, не стали и завтракать, тронулись в путь.

Утро было чудесным. Августовское солнце щедро поливало теплом и светом зеленые холмы Молдавии, ее сады, виноградники. Стояла тишина, в воздухе пахло пылью, яблоками и вином. Мир и тишина вокруг, ни выстрелов, ни грохота.

Гурин сошел с дороги, встал на холм – посмотреть хоть издали на Прут – какой он. Внизу расстилался огромный бархатисто-блестящий зеленый луг, ровный и чистый, будто ковер, а за ним река – широкая и спокойная. На той стороне виден крестьянский дом, крытый камышом, почерневшим от времени. Гурин бросил взгляд как можно дальше, впился глазами в горизонт – ведь это была уже Румыния, заграница, и ему хотелось увидеть ее, эту заграницу, какая она, что в ней особенного. Но ничего особенного он так и не увидел. Дом был такой же, каких он сотни уже видел здесь, в Молдавии.

Тихо и на той стороне, ни души. Гурин прощупал глазами сад, виноградник, кусты лозняка у берега, заросли камыша. И вдруг на мыске у самой воды увидел человека. В лохматой бараньей шапке, в жилетке, в белых штанах, он стоял и смотрел задумчиво на воду. «Румын», – обрадовался Гурин, что увидел живого мирного румына на румынской территории. Обрадовался и тут же разочаровался: ведь он ничем не отличается от молдаванина, у которого они покупали груши в Кишиневе.

Стоит и не может глаз оторвать от этого румына, будто сделал он для себя какое-то грустное открытие: граница, условная линия, искусственная, а разделяет людей наглухо. У нас, тут вот, была советская власть, а там, всего несколько шагов, – там был фашизм, свирепствовала сигуранца; у нас, здесь, люди, справляя праздники, несли красные знамена, а там за них казнили. Два берега одной реки, а по существу два мира. А смотреть отсюда – никакой разницы: румын похож на молдаванина, а молдаванин похож на закарпатца, а закарпатец на волынянина…

– Ну, ты что? Реки не видел? – подошел Хованский.

– Так ведь река-то не простая. Там же уже заграница? – спросил Гурин.

– Румыния.

– И румын вон стоит?

– Румын.

– Вот я и смотрю…

– Ну и что?

– Да ничего… Просто интересно…

Гурин посмотрел вправо – зеленый луг масляно блестел до самого изгиба реки, и там он, похоже, сужался и сходил на нет; налево, наоборот, расширялся и тянулся до горизонта. И тут он вдруг увидел на этом лугу вдали необычную свалку. Там валялись горелые машины, искореженные пушки, брички торчали вверх колесами, поваленные и раскуроченные какие-то старинные тачанки и фаэтоны, всюду белели клочья бумаги, какие-то тряпки, бродили лошади.

Гурин невольно повернулся и пошел гребнем холма к этой свалке.

– Что это, Коля?

– Так это же здесь добивали окруженную группировку, – сказал тот.

Прут в этом месте до краев был набит машинами, вода журчала, обтекая торчащие колеса, кабины, выплескивалась от тесноты на луг, а по выступающим из воды машинам и повозкам свободно можно было перейти на другую сторону.

Спустившись вниз, Гурин бродил между повозок, шуршал ногами в бумажном ворохе, будто листьями в осеннем лесу. Поддел носком сапога – вывернулась наверх целенькая, запечатанная аккуратно пачка бумаги. Поднял, посмотрел – чистая, белая и гладкая, как стекло, писчая бумага. Вот это находка! Сунул ее быстренько в полевую сумку, стал откапывать еще. А там ее – наверное, склад целый везли. Вторая пачка еле влезла в сумку, он с трудом застегнул ремешок. Снял вещмешок и стал запихивать туда остальные.

– Куда ты столько набираешь? – удивился Хованский.

– Так бумага же, Коля! Да какая хорошая. Посмотри!

– Одной пачки хватит на всю жизнь письма писать. А ты?

А у Гурина жадность на бумагу. С детства. В школе им же всегда тетрадей не хватало, свободного листка чистой бумаги в доме никогда не было. Рисовал на газетах. А тут такое добро пропадает. Не удержался, взял пятую пачку под мышку, понес.

– Стихи будешь писать? – подмигнул Хованский. – На такой бумажке только стихи! Или письма любимой девушке.

Возле другой машины валялись шерстяные новые одеяла. Гурин поднял одно, показал Хованскому:

– Ну, смотри, какое добро пропадает! Маме б такое хоть одно. Вот бы радости было! А тут… – Он бросил одеяло, переступил через него и пошел дальше.

Невдалеке паслась красивая белая лошадь, седло на ней висело на боку, повод тащился по траве. Из любопытства он протянул руку и стал подходить к лошади, говоря ей разные ласковые слова, какие обычно говорят животным в таких случаях. Лошадь не испугалась, подняла голову, посмотрела на него большим глазом.

– Кося, кося, – говорил Гурин, подходя к ней. – Красавица лошадка, – он погладил ее по шее, взял за поводок, оглянулся на Хованского.

– Ну и что? – спросил тот. – «Вот бы такую да домой, да пахать бы на ней», – поддразнил он Гурина. – Так, что ли?

– Смейся, дурачок, смейся, а у меня идея! Мы же ведь можем тут обзавестись собственным транспортом и въехать в Кишинев на белом коне! А? А ведь ехать – не идти?

– Это идея! – воскликнул Хованский и оглянулся на пасшихся вдали лошадей. – Подожди, – и он побежал.

Пока Гурин поправлял на своей лошади седло, пыхтя водворял его на место, Хованский привел черного красавца, держа в одной руке поводок, а в другой седло.

– Ну как? По-моему, мой черный не хуже твоего белого?

– Не хуже, – похвалил его выбор Гурин. – Слушай, давай на седло подстелем одеяла – мягче будет ехать.

– Не можешь расстаться с добром?

– А тебе что, тяжело? Не на себе же нести, а сидеть будет мягче.

– Вообще-то конечно, – согласился Хованский, и они разложили на седлах по одеялу.

Бумажную пачку, чтобы не мешала, Гурин приторочил к седлу веревкой.

– Ну что, поехали?

– Поехали!

Гурин вцепился обеими руками в луки, сунул ногу в стремя и навалился грудью на седло, закидывая правую ногу на спину высоченной лошади. Но, вместо того чтобы очутиться у нее на спине, он неожиданно оказался у нее под животом. Одеяло упало на него, а седло снова съехало на бок. Лошадь переступила с ноги на ногу, насторожилась. А Хованский заливался захлебывающимся хохотом, глядя на незадачливого кавалериста.

Сконфуженный, Гурин снова водворил седло на место, положил на него одеяло, подошел к бричке и с нее залез на лошадь.

Хованский смеялся, но Гурин не обращал на него внимания, дернул повод и слегка ткнул каблуками лошадь в бока:

– Но!

Лошадь пошла. Гурин «пришпорил» ее сильнее, она перешла на рысь, и он почувствовал, что вот-вот упадет с нее.

– Пр-р-р! – закричал он, натягивая повод.

Нелегкое дело, оказывается, ехать верхом на лошади!

Хованский потешался над ним, как только мог. Он-то с Кубани, имел дело с лошадями, ездил на них даже без седла. Гурин же впервые залез на нее. Думал – так просто все это: сел да поехал. Оказалось совсем наоборот.

– Да не сиди ты, как баба на возу на мешке, – не выдержал Хованский и стал учить его. – И не дергай беспрерывно, ты же ее задергаешь. Лошадь умная, с полуслова тебя поймет. Шенкелями работай.

– А где их взять? Если бы они были, нацепил бы… Ты разве нашел себе?

Опять захохотал Хованский: шенкеля – это, оказывается, совсем не то, что шпоры, как думал Гурин, это икры ног.

Но ничего, постепенно он все-таки освоился. Выехали на холм, остановились на короткое совещание.

– Ну что, Коля, двинем напрямую, по азимуту? – предложил Гурин.

– Ворона прямо летала – редко дома бывала.

– Так то же ворона! – Гурин достал карту, сориентировался, прочитал вслух населенные пункты. – Запомнил? Поехали!

С холма в долину, из долины на холм, садами, виноградниками, лесными дорогами ехали они неторопливым шагом. Лишь кое-где пробегались рысью для забавы, для постижения кавалерийского искусства.

И вот прямо перед ними в низине показалось село, окаймленное садами. Гурин решил спуститься в него, чтобы уточнить маршрут и попить воды. Хованский не возражал.

Миновав на развилке дороги распятие Христа и держась теневой стороны – солнце уже изрядно напекло им лбы, – гуськом, не торопясь, разглядывая необычные для них постройки, всадники въехали в село – тихое и безлюдное. Но не успели они поравняться с первым домом, как из ворот выбежали мальчишки и радостными криками стали приветствовать приехавших. Они бежали рядом, опережали, подпрыгивали, а те, которые посмелее, трогали руками лошадей, гладили их, словно увидели диковинку. Вслед за ребятами из домов выбегали женщины, на ходу завязывая белые платочки и охорашиваясь, и тоже смотрели на солдат удивленно и радостно. У сельской площади их остановил распростертыми руками седой, в белой холщовой рубахе навыпуск, старик и поприветствовал по-русски:

– Здравствуйте, товарищи!

– Здравствуй, папаша!

– Добро пожаловать! – старику явно нравилось произносить русские слова.

Конники спешились, пожали ему старческие руки, а он вдруг растрогался, заплакал и стал обнимать гостей, как родных.

– Наконец-то!.. Наконец-то! Дождались…

– Откуда русский язык знаете? – спросил Гурин у старика.

– О! – махнул он рукой. – Я в русской армии служил! Давно это было, еще до той войны. – Он потрогал погон у Гурина на плече, спросил: – Офицер?

– Сержант, – сказал Василий и уточнил: – Старший сержант.

– А… – сказал старик, прикидывая что-то про себя.

– Унтер-офицер, – пояснил ему Хованский.

– А! – Он посмотрел внимательней на погоны, проговорил: – Так, так…

Пока целовались, разговаривали, вокруг собралась толпа. Старики, дети, мужчины, женщины смотрели на приехавших, улыбались. А из дальних концов села все бежали и бежали любопытные.

– Зайдите в дом, отдохните, покушайте, – пригласил их старик, указывая на ворота.

– Некогда нам, папаша, торопимся. Нам бы водички попить.

– Это можно, – и он крикнул через головы толпы что-то по-молдавански, там метнулась во двор молодица и вскоре вернулась с кувшином и двумя кружками. Гурин и Хованский взяли кружки, подставили под горлышко кувшина. Смущаясь, молодица налила им в кружки темно-красной, похожей на компот жидкости. Гурин так и думал, что молодица принесла им компота. И только когда отпил немного, понял, что это что-то не то. По запаху догадался.

– Это вино, папаша?

– Да, – кивнул тот довольный.

– Хорошее, – похвалил Хованский. – И главное, холодненькое.

– Пьяные будем? – сказал Гурин.

– Нет, – засмеялся старик. – Это молодое вино.

– Виноградный сок, – добавил Хованский. Как житель юга, он считал себя знатоком в этом деле. И снова подставил кружку под горлышко кувшина.

– Сок, сок, – подтвердил старик.

Гурин допил свою кружку не сразу. В груди приятно запекло, настроение сделалось благодушным, хотелось всех обнять, приласкать.

Позади них вдруг ударил бубен, заиграла скрипка и полилась задорная молдовеняска. Оглянулся Гурин, а там уже образовался большой круг. Положив друг другу руки на плечи, с притопами, с выкриками, самозабвенно неслись в танце селяне.

Музыканты – сухощавый старик со скрипкой и молодой паренек в национальной жилетке с бубном – играли серьезно, ни на кого не глядя. Старик даже глаза закрыл и изгибался в такт музыке, скрипка его пела голосисто и разборчиво.

Танцующие стали приглашать в круг и гостей – кивали, манили руками, и по глазам было видно, что им искренне хотелось, чтобы солдаты приняли участие в танце. Хованский не выдержал, передал Гурину повод.

– Пойду?

– Иди, ты должен суметь – артист ведь.

Не прекращая танца, две молодицы разорвали коло, положили Хованскому руки на плечи – и понесся солдат по кругу. Селяне в постолах, а он в сапогах – тяжело ему, но Хованский быстро приловчился к общему ритму, топает в такт со всеми, пыхает пыль из-под сапог. Оглянулся, довольный, на Гурина, крикнул:

– Пойдем!

– Пойдем! – подхватили молдаване, потащили и Гурина в круг.

Передал Василий кому-то поводья, вскинул руки на плечи двум чернявеньким молдаванкам, они обхватили его шею, и он сначала невпопад, потом лучше, лучше, осмелел и пошел – топ-топ под барабан, зырк-зырк под скрипочку на молодиц. Они улыбаются, подмигивают – задорят.

Веселый, какой-то огневой танец! И нет ему конца.

Гурин первый сдался, потом Хованский – отошли в сторонку, вытираются платками, а народ хлопает им, радуется. Танец же не прекращается, музыканты неутомимы.

Подошел старик, пригласил:

– Просим вас…

Народ расступился, и гости оказались перед столиком, накрытым чистой вышитой скатеркой. На нем в тарелках разложены брынза, мясо, мамалыга, две вилки, кувшин и кружки, наполненные вином.

– О, ну зачем? – Гурин оглянулся на Хованского.

Тот только руками развел.

Есть им совсем не хочется, они перед селом опорожнили банку тушенки. Знали бы такое дело… Пить охота.

– Пожалуйста, пожалуйста, – хлопотал старик.

Делать нечего, обижать хозяев нельзя – едят брынзу, похваливают. Она и впрямь хороша – солененькая. Запивают холодным вином.

– А ведь нам пора, Коля? – сказал Гурин.

– Да, пора, – встрепенулся тот.

– Если бы у нас был в запасе хотя бы денечек!

– Не говори!

Наконец они стали прощаться с гостеприимными молдаванами: ближним пожимают руки, дальним машут приветливо. Старик указал им направление на Кишинев, и они под эскортом голопятой мальчишеской гвардии покинули село.

На душе у Гурина было легко и торжественно, и он запел:

 
Мы красные кавалеристы,
И про нас
Былинники речистые
Ведут рассказ,
Про то, как в ночи ясные,
Про то, как в дни ненастные
Ведем бои!..
 

– Хорошо ехать в тыл… – проговорил Хованский с упреком, и веселость с Гурина будто ветром сдуло, вина вдруг сдавила сердце: сколько ребят полегло, чтобы кому-то другому светило солнце, пели перепела, пахли яблоки, женщины угощали вином, целовали и благодарили за освобождение… «Они полегли, а мы пожинаем плоды победы. Несправедливо?..»

– А ты знаешь, Яша Лазаренко погиб…

– Не может быть! – вскрикнул Хованский.

– Погиб…

– Как? Где?

– На переправе.

– Ай-ай… Какой парень был! – И заключил с горечью: – Эх, вы…

Долго ехали молча.

Завидев на горизонте село, Хованский кивнул:

– Заедем, попьем? Жажда мучает…

– Попьем! – неожиданно согласился Гурин. Они дернули поводья и поторопили лошадей в сторону села.

Их встретила пожилая темноглазая женщина. И, как ожидали, вместо воды подала вина. Пока они пили, женщина смотрела на них ласково и грустно. И было в ее образе что-то похожее на мать Гурина – такие же запавшие в темные ямки глаза, такая же грусть в них.

– Мама, – сказал Гурин.

– Мама, – кивнула она.

Гурин поднялся в седле и, вытащив из-под себя одеяло, протянул ей.

– Возьми, мама…

Женщина стала отказываться, отмахивалась руками – не надо, мол, зачем, но он настаивал, и она взяла, благодарно закивала головой.

Хованский тоже выпростал свое:

– Прими и от меня, мама.

У женщины выступили слезы, она что-то говорила, говорила, налила им еще вина и, когда они уехали, долго смотрела им вслед, и впрямь как мать родная.

В батальон они приехали рано – часа в три дня. У ворот казармы остановились, хотели посоветоваться, когда пойдут докладывать о прибытии, потому что молодое вино явно давало себя знать. И – куда девать лошадей? – они ведь им были больше не нужны. Не ехать же на них в расположение? И вдруг, как нарочно, из решетчатой калитки вышли оба майора – комбат и замполит.

– О, ты смотри: кавалеристы! – обрадованно захрипел майор Кирьянов, заулыбался и схватил за уздечку гуринского коня. – Какой красавец!